Помоги проекту - поделись книгой:
— От вас услыхать хочу. Зачем бы и речь заводить? Разное толкуют, так я… выяснить.
— Немного чудно, Клавдия Никитична, — начал отвечать Молостов, подбирая выражения помягче. — Столько в отряде и до сих пор…
— Обожди-ка, — остановила его Баздырева. — Я еще хочу поспросить. Ты сама, товарищ Забавина, каким путем на стройку попала: насильно аль по доброму желанию?
Десятки голов повернулись к Забавиной. Она не смутилась, чуть вскинула лицо, подумала:
— У нас в районной столовой собрание было. Директор объявил условия… ну я и поехала.
— Сама, значит? А почему вызвалась?
— Интерес был.
— Все-таки?
Забавина оправила свой белый рабочий халат и спокойнее, удобнее уселась на пеньке, словно не ее и спрашивали.
— Из-за интересу, выходит, приехала? — своим далеко слышным голосом переспросила Баздырева. Разбитной паренек в кепке без козырька (носил он ее как берет) подбросил в костер сушняка, огонь вспыхнул ярче, и заместитель председателя райисполкома яснее выступила из полутьмы: коренастая, почти квадратная, с орденами и медалями на большой груди. — Думаю только, интерес-то у тебя был… с подкладкой. Двойной. А? Сознайся уж, мы люди свои. Штука вся в том, что у нас в Чаше ты, Забавина, была официанткой, а тут дали столовой заведовать. Раз. Оклад за тобой сохранили полностью, да еще командировочные выплачивают. Это два. Плюс третий — капитал заработать решила, что дороже всех денег ценится: высказала свою сознательность, откликнулась на общественное мероприятие. Небось козырять трассой будешь, когда вернешься домой, почета к себе потребуешь? Так, что ль?
Забавина не опустила глаз, затененных угольными ресницами, лишь чуть усмехнулась.
— Может, я наврала? — настойчиво переспросила Баздырева.
И тогда Забавина наконец ответила:
— Что ж я вам скажу, Матрена Яковлевна, когда вы сами за меня расписались.
Вокруг послышался смех.
— Отмолчаться хочешь, голубушка? Аль простушкой прикинулась? Так вот, мы не лапти, а ты не кочедык, и нечего нас подковыривать, будто мочалу. «Разное толкуют». Где? За кустиками? По уголкам? Хочешь о чем узнать — руби прямо. Но вопрос ты подняла интересный, и уж за одно это спасибо. — Баздырева обратилась к сидящим вокруг. — Может, и у вас есть какие неясности в нашем деле? Мы ведь на то и политбеседу проводим, чего рты позапечатали? Ну ты вот, — ткнула она пальцем в разбитного паренька в берете, поддерживавшего огонь. — Объясни нам, как на трассу попал?
— А как и все, — ответил тот бойко.
— Аль у тебя язык устал за день? Не можешь обстоятельней?
— Да хучь лекцию сделаю, — охотно заговорил паренек. — Ну, спустили нам с района распоряжение отобрать тридцать две души на стройку… по количеству едоков. Председатель колхоза товарищ Бычков собрал собрание и говорит: «Надо такой народ выставить, чтобы не запозорили наш «Красный сеятель». Примерных».
— Тебя первого и выдвинули? — ехидно вставила толстая смешливая девушка и прыснула в руку.
— Нашлась! — уязвленно повернулся к ней паренек. — Не одну ж тебя, такую паву. Стали на собрании выступать желающие, я и назвался. Одно — комсомолец. Опять же работа в областном масштабе. Что я, матерь, какой детишек нельзя покинуть? Меня сразу в список вписали. Правда, семь душ недобрали на трассу, ну, парторг товарищ Лазеин сагитировал. Выделили колхозники.
— Да чего тут разводить тары-бары, — с досадой сплюнул Порфишин. — Все пришли с мирской директивой. Темные, что ли, не понимаем?
— Ты статья другая, Елисеич, — упрямо перебила нового мостовщика Баздырева. — Но я по лагерю слышала иные разговорчики. Мол, почему меня послали на три недели строить шоссейку, а другие по избам в деревне сидят? Так вот отвечу: кому интерес, накручивайте на ус. Как вам разъясняли, каждый совершеннолетний шесть дён в году должен отработать на дорогах. Так? Но не будем же мы всех людей подымать, отрывать от дела? Вот народ для своего удобства и выделил постоянные бригады на срок. У вас в «Сеятеле», — кивнула заместитель председателя на паренька в «берете», — общее собрание что постановило? Отработал свое в счет трудоучастия и получай полновесный трудодень за тех колхозников, кого замещаешь. Верно? А? В точку?
— Все понятно и без пол-литра, — сказал Жогалев. — Поработаем, зато будет и дороженька, не придется тонуть в грязи, как грешнику в судный день. Мы-то знаем, что постельку стелем себе: в Моданск от Чаши рукой подать, чуть не кажный день ездим, а вот шебальцы — те как портные, на чужого дядю шьют: от них до облцентра, почитай, все двести километров, им сюда так же по пути, как живому человеку на кладбище.
Люди уже зашевелились, стали расходиться. На этот раз их задержал Молостов.
— Одну минутку, — сказал он жестко. — Сейчас шофер Жогалев походя высказал совершенно вредное суждение. По его словам выходит, будто народ тут работает для своей шкуры. Разве москвичи метро построили только для себя? Все мы можем ездить — правда, реже, чем они. Разве товары, которые будут из центра завозить к нам в область по этой трассе, не пойдут в Шебальск?
— Уж и пошутить нельзя, — развел руками Жогалев.
— Шути в клубе с девушками. А слово — это не семечковая шелуха, не каждое можно изо рта выбросить.
— Виноват, что сероват. В виде штрафа сделаю на машине лишнюю ездку за камнем.
Народ потянулся по шалашам. Варвара Михайловна вдруг почувствовала сильное желание выйти на свет и поблагодарить Молостова. «Что тут особенного? Техник провел интересную беседу и будет признателен, если ему об этом скажут. Такое и сам Андрей одобрил бы».
Над лесом поплыла музыка: «культурник» включил приемник «Родина».
«Одернули Забавину, — вспомнила она. — Очень хорошо. Поделом».
Двое колхозников пронесли из леса коням большие охапки пряной свежескошенной травы. Маря Яушева, словно чутьем угадав мысль Камыниной, с улыбкой похвалила Молостова: «Хороший доклад сделали» — и заговорила о недостаче камня, о том, что хорошо бы найти поблизости пласт, открыть карьер. Облокотясь на киоск и выставив опойковый сапог с щеголевато подвернутой подкладкой, Жогалев весело, с ужимочками рассказывал что-то Забавиной: наверно, смешил ее. Лица заведующей столовой Варваре Михайловне не было видно: она стояла боком, да и не поддерживаемое никем пламя в костре быстро стало спадать. Вот шофер взял Забавину под ручку, шутливо потянул к лесу; она увернулась и шлепнула его ладонью по спине.
Ожидать дольше у дуба было неудобно, и Варвара Михайловна медленно и нерешительно прошлась к осиннику.
Высоко в прогалах деревьев мерцали звезды, отливая красным, синим блеском. Варвара Михайловна поискала Стожары и не нашла. Она сорвала ветку: листья оказались совсем сухими и пахли сильнее обычного. Над верхушками деревьев с хорканьем пролетел вальдшнеп; из-под ног запрыгала травяная лягушка.
«А почему я должна ждать, пока все разойдутся? — подумала она и повернула обратно. — Что у меня, секреты?»
Совсем близко от нее в лес молча проскользнули две фигуры. Одна была в белом халате, в белой косынке, и Варваре Михайловне показалось, что она узнала Забавину. Интересно, кто с ней: Костя Жогалев? Что-то он стал будто шире в плечах, выше. На поляне возле погасшего костра никого не было. Где Молостов? Куда вообще все делись? Своим незвучным, но приятным голосом Варвара Михайловна вдруг запела:
Ей стало очень весело, она знала, что, как обычно, встретит Молостова где-то возле своего шалаша. Так даже лучше: пусть именно он подойдет к ней первым и они перекинутся парой слов; она, как бы между прочим, выскажет ему свое мнение о докладе.
Везде ложились спать, темнели на опушке пустые автомашины, у телег с поднятыми оглоблями звучно хрустели травой лошади, отбиваясь хвостами от комарья, из шалашей слышался негромкий говор, смех, на площадке у турника бойко рассыпалась ладами гармошка, и оттуда доносился дробный топот сапог. И тут Варвара Михайловна едва не столкнулась с быстро шедшим ей навстречу человеком: о н.
— Ой, кто это? — как бы испуганно вскрикнула она.
— Не тот, кого вам надо.
— Костя? Разве вы не… А мне показалось, будто в лес…
Шофер махнул рукой.
— Пеньки считать в потемках? Одному неинтересно, а девушки, со мной не хотят идти, говорят, что я бензином одеколонюсь. Все ищут итээровский персонал. Пойду лучше спать в машину.
И, дурашливо подмигнув, Жогалев двинулся дальше, но, конечно, совсем не к машине. От него пахло водкой: уже успел хватить.
Почему-то Варвара Михайловна притихла. Ей стало удивительно нехорошо. В шалаше было темно, пахло сухим еловым лапником, слышалось легкое похрапывание мордовки тети Палаги — четвертой сожительницы. Остальные три постели пустовали. Варвара Михайловна обрадовалась, торопливо сбросила сандалеты: ей не хотелось никого видеть. «Господи, что со мной?» Разделась и легла под одеяло с таким ощущением, будто она вся грязная и это надо скрыть от людей. «Видишь, Андрей? — вдруг мысленно произнесла она. — Совсем и не говорила. Доволен?» Чувство неприязни к мужу, возникшее в последний приезд домой, в Моданск, теперь вылилось в явную враждебность, словно он был в чем-то виноват. «Какая я гадкая, гадкая», — прошептала она, обхватив обеими руками лицо. Глаза ее повлажнели, казалось, разбухли: вот-вот потекут слезы.
Перед самым носом тоненько и отвратительно зудел невидимый комар, далеко у Васютиного переезда громыхал поезд, лаяла прижившаяся в лагере собака. Внезапно мутный треугольник света померк, в шалаш вошла Маря Яушева, зажгла спичку. Увидев Камынину, она негромко, удивленно и радостно воскликнула:
— Вы здесь?
Притвориться спящей Варвара Михайловна не успела, сердито проглотила комок в горле.
— Где же мне быть?
— Да, но… я-заходила в шалаш минут десять назад и лишь тетю Палагу застала. Я вас и на политбеседе не видела. Гуляли?
С молодежным бригадиром Варвара Михайловна очень сблизилась. Девушка всем существом потянулась к Варваре Михайловне, влюбилась в нее, старалась услужить, часто приносила лесные цветы. Она искренне восхищалась воспитанностью старшей подруги, ее по-девичьи гибкой фигурой, густыми мягкими волосами, изяществом платьев — словом, всем-всем. «Вы такая хорошая, красивая, так всегда одеты со вкусом, что вас сразу везде видно». Очень понравился Маре и сам Камынин. «Спокойный, серьезный, ко всем внимательный». Варвара Михайловна, в свою очередь, за диковатой замкнутостью, застенчивостью девушки сумела разглядеть нетронутую натуру — гордую, чистую, самолюбивую и правдивую до прямолинейности. Что еще нужно для сближения? Взаимное признание достоинств — вот та пища, которая питает дружбу. Стоит ей иссякнуть, и недавние приятели забудут, что у них «общие взгляды», и разойдутся навсегда.
— В моем положении гулять? — кисло, натянуто улыбнулась Варвара Михайловна. — Я старушка, у меня сын растет.
— Старушка? — Маря засмеялась и покачала головой. В ее голосе слышалось обычное восхищение замужней подругой.
И Камынина, опять чувствуя себя молодой, красивой, привлекательной, повторила уже с притворным вздохом:
— Старушка, Маренька. Это тебе о кавалерах можно думать. Кстати, знаешь, кого я вчера по пути из Моданска видела? Угадай-ка! Сеню Юшина. Честное слово. Покраснела небось! Поклон тебе передал. Говорил, что его перевели на скрепер.
Спичка давно погасла, в шалаше было темно. Девушка ничего не ответила. Варвара Михайловна только слышала, как она складывала платье, снятое через голову, сметала с постели опавшие со стен сухие еловые иголки. Спать Камыниной расхотелось, она перебежала к Маре на матрасик, залезла под коротенькое одеяльце, стала щекотать. Обе завозились, давясь от смеха, стараясь не шуметь, чтобы не разбудить тетю Палагу. Камынина все подтрунивала над Мариной любовью — механизатором Сеней Юшиным. Девушка смущенно, горячо защищалась, говорила, что они просто друзья, как и все комсомольцы, и она дает ему читать книжки.
За лесом в деревне протяжно закричали петухи.
— Полночь, — всполошилась Маря. — Спать пора, завтра на трассу. А вы заметили, Варвара Михайловна, Забавиной все нету.
— Вот кто, Маренька, гуляет. Я сама видела, как она с кем-то пошла в лес. Интересно, кто ее обожатель?
— У кого захотели узнать! Она вам не скажет, что сегодня понедельник: сами по календарю гляньте.
— Верно, скрытная. Говорят, муж у нее хозяйственником работал, — уже с удовольствием продолжала Варвара Михайловна, разбирая по косточкам несимпатичную товарку. — Чем-то заведовал: складом или баней. Интересный был. Любил широко гульнуть… да еще с женщинами. Потом у него на производстве пожар случился, его сняли, исключили из партии, и он завербовался на Север. Звал жену, Забавина отказалась. Девочка осталась, хоро-ошенькая.
Варвара Михайловна задумалась: с кем это официантка «крутит любовь»? Она перебралась к себе на постель и, когда уже засыпала, услышала, что вновь пошел густой сильный дождь. Вот почему была такая заря, влажная теплынь, духота.
В среду Камыниной предоставилась возможность с попутной машиной уехать в Моданск. Она ходила с мужем в театр, старалась быть нежной, предупреждала каждое его желание. Утром Андрей Ильич привез ее в лагерь невыспавшуюся, внутренне умиротворенную и почти счастливую.
XIV
Возвращаясь со своей дистанции в город, Хвощин вместе с Горбачевым остановились на Чашинском участке.
Литым, черным, словно резиновым валом поднималась земляная насыпь от Моданска до Квашина. На трассе закончили постройку основания — наполненного песком ящика шириною в семь метров — будущую проезжую часть шоссе. Передовые участки уже засыпали дорогу щебенкой, с хрустом утюжили ее тяжелыми десятитонными катками.
Только что начался обеденный перерыв: замолкла камнедробилка на обрезе, застыли облепленные грязью машины, народ побросал лопаты, носилки, схлынул в столовую, к шалашам; лишь Молостов задержался на полотне дороги у бордюрной кладки.
Выйдя из забрызганного грязью газика, Хвощин медленно зашагал по насыпи, проверяя качество работы. Рослый, широкий, он за последнее время похудел, брюшко его опало, а цвет кожи от загара стал бурым. В области хорошо знали Хвощина. Начал он свой трудовой путь шофером автобусного парка, быстро выдвинулся, был избран секретарем парткома. Перед Отечественной войной уже заведовал райдоротделом, затем директорствовал в конесовхозе, руководил областным обществом охотников, конторой Заготживсырья. Заступая на новое место, с незнакомым профилем, он говорил: «Партия послала — значит, надо работать». Его солидную фигуру привыкли видеть на всех собраниях актива. На фронте Хвощин попал в окружение, партизанил в соседней области и сразу после освобождения родного края, вернувшись в город с орденом, тремя медалями, был направлен в дорожный отдел.
Обычную для себя энергичную деятельность Хвощин развил и на трассе. Он пустил в ход все свое влияние, связи, «выколачивал» на фабриках, в промартелях, в колхозах транспорт, рабочую силу, вдохновлял участки «на штурм дороги», сам иногда брал молоток, лопату и показывал пример, как надо вручную бить камень на щебенку или копать землю.
— Ну, как жмете? — сказал он, протягивая технику руку. — Выполняете график?
Горбачев тоже вылез из машины, но почему-то к трассе не шел, а, облокотясь о дверцу, разговаривал с кем-то сидевшим в кузове и невидимым Молостову. «Кто там еще? Газик эмдээсовский».
— Плохо, Николай Спиридоныч, — ответил он. — Режет нехватка камня. В зиму-то здесь материала заготовили — кот больше наплачет. А на чем сейчас возить? Самосвалы наши вы забрали, обещанных грузовиков не даете, — сидим разутые. Потом шоферы жалуются: на Окаевский карьер плохой проезд, проломы в настиле моста через Омутовку. Недавно я ездил глядеть: весь качается, один бык с весны еще поврежден ледоходом.
Хвощин поднял брошенную каким-то землекопом лопату, с силой воткнул ее в грунт.
— Мост ведь стоит? — сказал он.
— Пока стоит.
— Ну и порядок. Все шоферы жалуются на мосты и дороги: такая их доля. У меня, дорогой Павел Антонович, нет сейчас лишних машин, плотников, нету лесу для его починки, да в этом и нужда не ахти какая. Я ведь знаю, отчего вы с Баздыревой хлопочете: стреляный воробей, не проведешь.
Он шутливо погрозил пальцем.
— Ясно, отчего, Николай Спиридонович. Не случилось бы аварии, шоферы отказываются полностью загружать машины.
— Ой ли? Только из-за этого? — усмехнулся Хвощин. — Мост через Омутовку ведь на территории вашего района. Вот вы и задумали чужим ружьем убить себе лису на воротник — силами строительства отремонтировать то, что осенью все равно надо чинить вашей Чаше. Охотно бы помог, уважаемый, да понимаешь… кишка тонка. Я не имею права распылять силы, отрывать машины на побочные работы. Сорвем план.
Он поднял веточку, счистил грязь с брезентовых сапог. Недавно прошел крупный теплый дождь, на кубовом, омытом небосводе сияло солнце, мягко золотились последние мелкие тучки. Земля жирно блестела, березы, дубы стояли мокрые, словно только что искупались и теперь просушивали свою кудрявую листву на свежем ветерке. Из лесу несло сыростью, звучно высвистывала иволга.
— Никакой задней мысли у меня не было, — хмуро сказал Молостов. — Вы начальник дистанции, мое дело доложить. Только из фронтовой практики я знаю: хочешь добиться победы — укрепи тыл.
— Эку новость сказанул, Павел Антоныч! Если уж переходить на военный язык, то нам надобно сделать один… огромный рывок, провести одно наступление сроком в какой-нибудь месяц. После этого и никаких резервов подтягивать не надо: потихоньку закончим весь мелкий, текущий ремонт в притрассовой полосе. Когда шьешь новую шубу, о латках на старый зипун думать нечего.
Очевидно, последняя фраза была намеком на Камынина, который непрестанно и тщательно чинил подъездные пути на лесосеку, к песчаным, каменным карьерам, снимая транспорт, народ с трассы.
— Мое дело солдатское, — повторил Молостов. — Имейте в виду: рухнет мост — мы окажемся совершенно отрезанными от карьера. Сами знаете: без камня нам хоть пропадай. Возить с Терехинского за тридцать километров? Это называется — за семь верст киселя хлебать.
Он еле сдержался: нельзя лезть на рожон.
— Заладили одно: «Камень давай», «Подъездные пути чини», — недовольно проговорил Хвощин. — Будто для того и стройку затеяли? «Мосты качаются». Ведь не на трассе качаются? Ну? Все это… мелочи третьей степени. Главное на текущий момент — прокладка шоссе! И вот тут-то вы, уважаемые товарищи чашинцы, и плоховато тянете.
— Плоховато? — Молостов собрал морщины на лбу, огляделся вокруг, словно желая установить, в чем его участок «худо тянет». — Не пойму вас.
— Сколько топчетесь на тридцать втором километре? А? Какой день? Вконец застряли.
— Во-он что! — сказал Молостов и успокоенным жестом поправил широкий офицерский ремень. — Топчемся потому, что топь… извиняюсь за каламбур. Везде почва крепкая, а тут заболочена, вот и застряли. Пришлось удалить из-под основания насыпи торфяной массив, осадить насыпь на дно болота, подобрать материалы, которые не пропускают воду… словом, выполнить цикл. Куда денешься? Ничего, дальше легче пойдет.
— Все сам знаю, — перебил Хвощин. — Да не зря поговорка толкует: «Дело мастера боится». И у детчинцев такой же заболоченный орешек, ан посовещались и сумели справиться скорым ходом. Канавы сделали, дренажи, отвели воду… Смекалка должна быть. Смекалка.
На брови, глаза Молостова будто легла тень, он невнятно пробормотал:
— Как нас учили, так и строим.
— Методы труда улучшаются? Улучшаются. Вот. В работе важен размах, напор… поиски нови. — Хвощин покровительственно хлопнул техника по плечу. — Ладно… казак. Терпи — атаманом будешь. Так у вас на Дону говорят? Надо уметь, Павел Антоныч, находить выход из всякого безвыходного, положения. Давай поскорей шагайте через свое болото, а мост… Ну с мостом постараюсь помочь. Между прочим, в Моданске на совещании вас хвалили… персонально. Считают перспективным: будущий инженер, офицер запаса. Я так и сказал: «Вот закончим шоссе, дам Молостову повышение — переведу в Большие Угоны начальником райдоротдела».
От неожиданности Молостов смешался, не зная, что ответить.
— К обмену опытом готовитесь?
— Понятное дело. Как и все.
— Правильно. Скоро шебальцы будут рапортовать о завершении строительных работ. Ловко? Должны гордиться своей дистанцией, а вы все о недостатках…
Внезапно Хвощин поднес руку к чесучовому картузу, изобразил улыбку. Техник оглянулся и почувствовал, что краснеет еще больше: шагах в пятнадцати от них полотно дороги переходила Варвара Михайловна. Она была босая, в одной руке несла сандалеты, в другой — кружечку с земляникой: наверно, возвращалась из леса в лагерь. Намокшие волосы ее прилипли ко лбу, прелестное миловидное лицо от дождевых капелек выглядело особенно свежим, губы приветливо улыбались.
Поделиться книгой: