«Зайцем» на Парнас

— Отдашь полторы.

— Что я, не знаю!

— Гляди не обижайся: не сдержишь слово — отволохаю.

И хлеб из Ванькиного кармана переходил прямо в рот к просителю.

Губан возвращался на свое место у двери.

Первым, кто в этот обед не вынес пайку долга, был пятиклассник Андрей Исанов — сын донского офицера, погибшего в германскую войну. Исанов еще до революции состоял интерном в учебном заведении госпожи Дарницкой да так и остался при новой власти. Среди ребят он считался  с о с т о я т е л ь н ы м, так как у него были мать-фельдшерица и старшая сестра, служившая в городском суде; обе получали паек. Перед каждым воскресеньем Исанова отпускали с ночевкой домой, и в понедельник утром он приносил с собой то кусок хлеба, то несколько картошек, то половину таранки, то горсть жареных каштанов. Хлеб на макуху он менял очень редко, для разнообразия и лишь по субботам, отлично зная, что в этот вечер наестся у родных. Андрей Исанов, один из немногих, аккуратно посещал школу, готовил уроки. Дома он собирал коллекцию старинных денег, имел велосипед, — вещи в интернате невиданные! Ванька Губан уважал таких ребят, немного лебезил перед ними и даже иногда угощал макухой без отдачи. Исанова он поселил в своей палате, охотно слушал в его пересказах романы Майн Рида, Луи Жаколио, капитана Мариэтта. И Андрей держался с Ванькой на равной ноге, немного свысока: он презирал жадность и ростовщичество.

Выйдя сейчас из столовой, Исанов с комическим видом пожал плечами и отрицательно качнул подбородком. В другое время Ванька бы только засмеялся, похлопал Исанова по плечу и предложил еще хоть фунт макухи. Сегодня же он был слишком обозлен базарным происшествием, поведением должников и не ответил на шутливый жест Исанова. Губан хотел было отвернуться, пропустить Исанова, но вдруг его острые выпуклые глаза стали пронзительными: в дверях показался Христоня Симин. По его бледному, замкнутому лицу Губан догадался, что Христоня сдержал свое слово — съел хлеб. Злоба вспыхнула в Губане, руки его задрожали, сжались в кулаки, в горле пересохло. Зная, что Симин смотрит на него, Губан вдруг резко преградил Исанову дорогу и громко, пренебрегая тем, что его из столовой может услышать воспитатель, спросил:

— Вынес?

Исанов еще раз пожал плечами.

— Увы, мой друг…

— Почему?

— Добрый цербер Андрей Серафимович заметил, как я прятал хлеб в рукав, и заставил после обеда съесть пайку.

Это была правда. Зная привычки ребят менять хлеб на макуху, воспитатель и дежурный по столовой зорко следили за тем, чтобы воспитанники съедали его за обедом. Должники, уловив момент, прятали хлеб за пазуху, спускали в кальсоны, завязанные у щиколоток матерчатыми оборочками. Начальство знало и об этом. Перед дверью многих обыскивали и, найдя хлеб, заставляли съесть его тут же.

Если соседи по столу подтверждали Губану, что такой-то интернатец сделал все возможное, чтобы пронести пайку, но его «подловили», Ванька прощал кабального, предупреждая, чтобы в ужин отдавал, как хотел: умеешь занимать, умей и расплачиваться.

На этот раз у Губана не было причин не поверить Исанову, но сзади шел Симин, и это меняло дело.

— Но ты же обещал отдать! — напористо сказал Губан.

— О, конечно, — согласился Исанов и сделал патетический жест.

— Так что ж: брать умеешь, а отдавать разучился?

Исанов удивленно поднял красивые темные брови. Свой заячий треух он держал в руке, каштановые волосы его крупным завитком падали на крутой лоб. Ввиду отсутствия дров, угля, обедали одетыми, и Андрей Исанов был в теплой куртке на меху, в рыжем башлыке с позументами. От еды лицо его раскраснелось.

— Я же тебе сказал, Иван: накрыл воспитатель, спроси у пацанов. Не понял, что ли? Тогда пошел к черту, — вдруг вспыхнул он. — Чего ты вообще привязался? Думаешь, зажму твою пайку? Отдам в ужин или из дому принесу замену.

Ребята притихли и молча, напряженно следили за спором. Очевидно, все, кроме Исанова, понимали, что он случайная жертва, что Губан просто хочет вконец запугать Симина и достиг этого: Симин, весь белый, как зачарованный, смотрел на происходящее.

И тогда Губан с присущей ему решительностью яростно процедил сквозь зубы:

— Забыл уговор, товарищок? Взял — верни, не вернул — получай законные.

И влепил Исанову звонкую оплеуху.

От неожиданности Исанов растерялся. Он не успел еще прийти в себя, как Губан так же сильно и резко ударил его по другой щеке. Исанов заслонился обеими руками, попятился. Отведя руки бывшего гимназиста, Губан еще, хотя и тише, смазал его по лицу. Видимо, теперь он считал наказание достаточным.

Тогда Исанов вдруг остановился и крикнул во весь голос:

— Чего лезешь? Какое ты имеешь право драться? Хам!

— Хам? Вот я тебе еще дам!

Губан широко размахнулся, Исанов сумел уклониться от удара.

— Чего лезешь своими грязными руками? — продолжал он кричать. — Привык издеваться над слабыми! Сколько народу моришь голодом! Революция отменила ростовщиков. Не смей меня трогать, негодяй!

Веснушчатое лицо Губана посерело, он пригнул голову и коротким, страшным ударом кулака под челюсть свалил Исанова на пол.

Христоня Симин застыл у двери, не в силах оторвать глаз от рассвирепевшего Губана. Синеватые губы Христони кривились, он точно силился что-то сказать и весь дрожал. Ребята смотрели угрюмо. Все были возмущены поведением Губана, и даже веселый, незлобивый Васька Чайник пробормотал: «Ох, гад! Совести нету».

Исанова любили. Он был немного насмешливым, но отзывчивым товарищем, если чего ел, никогда не отказывал поделиться кусочком, охотно помогал отстающим готовить уроки. Те, кто сидел с ним за столом, видели, что Исанов и не думал хитрить с хлебом, то есть прятать так, чтобы заметил воспитатель. Андрей не хотел сваливать вину на него: мол, Ангел Серафим заставил. Пайку у Исанова обнаружили в рукаве, уже при выходе из столовой. И Симин тоже не был виноват: сам председатель исполкома Кирилл Горшенин за обедом взял его хлеб и покрошил в суп, чтобы не мог вынести.

Губан и сам почувствовал, что своей расправой резко настроил против себя весь интернат. Ребята очень чутки к правде и менее взрослых склонны к сделке со своей совестью. Все они прекрасно понимали, что Губан дерет с них шкуру, но они также понимали и то, что никто не заставляет их лезть к нему в кабалу. В чем они могут обвинить Губана? Он не пускает младших ребят на базар менять хлеб на макуху? Эта обязанность возложена на него заведующей Дарницкой. Взимает громадные проценты? Зато всегда может «выручить» пайкой хлеба, мяса, куском макухи. Раздает слабым затрещины? Это право сильного: такова жизнь. Однако зачем же бить невинного? И вот когда человек, угнетающий массу, совершает такой явно несправедливый поступок, ему немедленно вспоминают все обиды, атмосфера накаляется и общий протест грозит вылиться в бунт.

Губан был слишком уверен в убедительности своих кулаков и об этом не думал. Но, как все хитрые и осторожные люди, он сознавал, что толпе иногда надо уступить. Он больше не тронул Исанова и отошел, бросив напоследок:

— В другой раз будешь держать слово.

Из толпы угрюмо ответили:

— Тебе ж сказали: Исанчик ни при чем.

— Я сам свидетель, — громко вставил Ахилла Вышесвятский. — Своими ушами слыхал, как Горшенин говорил дежурному воспитателю: «Обыскивайте тех, кто не ест хлеб».

Он тоже, вместе с Исановым, жил в Губановой палате, и эта расправа, видимо, произвела на него тяжелое впечатление.

Губан посмотрел на Вышесвятского и промолчал.

Зато не промолчал поднявшийся с пола Исанов. Щеки его были в слезах, кровь из носа бежала по губам, подбородку. Сжав кулаки, он кинулся к Губану:

— Нет, за что ты меня побил, сволочь? За что? Почему ты целую зиму мучаешь весь корпус? Ты своей макухой и кулаками у скольких ребят высасываешь жизнь? И Дубинина из-за тебя в изолятор отнесли. Пацаны! — обратился Исанов к ребятам. — Что ж вы смотрите? Он бьет нас, а мы как овцы? Поодиночке он каждого, а давайте коллективно! Бей, чтобы в другой раз не трогал! Бей!

И, налетев на Губана, ударил его в зубы.

Второй раз за нынешний день кидались на Губана, и второй раз он не ожидал такой отчаянности. На этот раз Ванька почувствовал: прояви он слабость, растерянность, возможно, на него бросится еще несколько человек. Уже Данька Огурец, решительно поправив казачью фуражку над курчавым чубом, стряхнул с плеч полушубок и стал торопливо засучивать рукава; уже, сбычив голову, наперед полез неуклюжий тугодум Арефий Маркевич, а из задних рядов настороженно вытянул чирьястую, обвязанную тряпицей шею Терехин. Медлить было нельзя — и в следующее мгновение Исанов опять лежал на полу, а Губан встретил надвинувшуюся толпу яростным взглядом и тяжелыми, выставленными вперед кулаками. Никто не осмелился броситься первым. Или, может быть, не созрел еще у товарищества гнев? Да и день стоял — не время для общих потасовок.

Неизвестно, что бы Губан сделал с Исановым, если бы чья-то сильная рука не схватила его за локоть.

— Отойди, изуродую! — бешено крикнул Ванька.

— Попробуй, — ответил низкий молодой басок.

— Ты еще, гад, ляскаешь!

Губан резко выдернул локоть, повернул красное лицо — и осекся. Перед ним в своем черном дубленом полушубке и поярковых валенках стоял Кирилл Горшенин. На смуглый лоб из-под треуха выбивались черные негнущиеся волосы.

Из-за широкого, тяжелого плеча Горшенина вывернулся Люхин.

— Ну что, исполком, даром я тебя позвал?

Переводя взгляд с Ваньки на Исанова, председатель исполкома спросил:

— Что здесь происходит?

Ребята молчали.

— Может, ты ответишь, Губанов?

— Да ничего…

— Балуетесь?

— Это? Буза!

— Вот и я гляжу: вам тут весело!

В голосе Горшенина все отчетливее звучала насмешка, а взгляд черных глаз с жесткими ресницами сделался тяжелым.

Губан стоял красный, злой и думал, как ему вывернуться. Председателя исполкома он не любил. Во-первых, это была власть, а Губан опасался всякой власти, понимая, что когда-нибудь она и до него может добраться. Во-вторых, он ничем не мог подкупить Горшенина, — тот не нуждался в его пайках. Пробовал угощать водкой, папиросами. «Пить мне рано, а покурить я без тебя раздобуду, — бесцеремонно усмехнулся ему в глаза Горшенин. — Да ты не беспокойся, Губанов, насчет взяток. Вот соберу против тебя материал, найду свидетелей, и ничего тебе не поможет».

Устроить Горшенину пакость Губан не решался: председатель исполкома был вторым лицом после заведующей, а в некоторых случаях и более значительным: в городе знали, что Дарницкая — дворянка, а отец Горшенина работал слесарем-кустарем и в революцию был расстрелян атаманцами. Подраться с ним? Но Губан знал, что Горшенин человек большой силы и может дать сдачи. Вот если бы он сам ударил Ваньку или избил кого-нибудь из ребят, тогда бы его можно притянуть к ответу за превышение власти. Председатель отличался вспыльчивостью, однако воли кулакам не давал, хотя кое-какие бузотеры под горячую руку получали от него подзатыльники и затрещины.

Пробовал Губан подсечь его с другой стороны. На общем собрании, где Горшенин выступил против менки, Ванька поднялся из последних рядов, выкрикнул: «А чего ты стараешься? На себя оглянись! Товарищи! Хоть мы и знаем, что Горшенин пролетарского рождения, а копнуть, так у его гнилые буржуйские отростки. Знаете, чего он по вечерам делает? В институт готовится!» Губан с торжеством оглядел собрание. Ребята притихли. Большинство, как и сам Ванька, не знало, что за учреждение институт, и лишь слышали — царское. «И еще другие мечты разводит! — продолжал Ванька. — Вот бы, мол, опосля, как морду побреешь… адиколоном набрызгаться! Чистая барыня!»

В президиуме грохнул такой смех, что невольно заулыбались и воспитанники. Ванька стушевался. Ему оставалось терпеть и выжидать случая, чтобы отплатить председателю за все разом.

Сейчас Губану пришлось прибегнуть к своей излюбленной уловке: лжи.

— Мы тут играли в мала кучу, а Исанчика и придавил кто-то ногой. Может, и я, почем знаю. Исанчик взял да сам на меня и налетел. Что я, от всех буду принимать в морду? Ответил!

— Потрепался — и довольно, — брезгливо перебил его Горшенин. — Говори, за что уродовал Исанова?

— Ты что, иль не веришь?

— Отвечай лучше правду: ведь узнаю.

— Вот вклещился. Да спроси у кого хошь. Все пацаны видали, спроси. Играли мы, ребята, в мала кучу?

— Только бросили, — с готовностью подтвердил один из должников.

— Слыхал, председатель?

Отвернувшись от него, Горшенин обратился к толпе:

— Что молчите, ребята? Боитесь, в палате Губан юшку спустит? Скажите мне, дежурному члену исполкома… воспитателю. Что мы, на него укорот не найдем? Эх, вы! Сами же его и покрываете!

Кое-кто под взглядом председателя стал отворачиваться, отходить. Ахилла Вышесвятский достал из кармана горсть айданов и, предлагая то одному, то другому сыграть в «чика-бука», потихоньку затерялся в толпе.

Горшенин наклонился к Исанову, помог подняться и спросил, за что его побил Губан. Бывший гимназист не ответил. Он, как и подавляющее большинство интернатцев, свято чтил законы товарищества, презирал фискалов, а член исполкома в его глазах был чем-то вроде начальства. Исанов погрозил Губану кулаком:

— Ну, мерзавец, этого я тебе не прощу.

И плюнул ему в лицо.

Толпа расступилась, Исанов вышел, высоко запрокинув голову и придерживая нос двумя пальцами, чтобы не текла кровь. Губан рукавом вытер с уха плевок, сказал Горшенину:

— Видал?

Люхин опять вырвался вперед, горячо взмахнул изуродованной рукой.

— Да что ты смотришь, исполком? Ребята просто боятся сказать, а ты смотришь! Этот паразит советской власти… Губан этот отволохал парня за пайку. Губан стоял у двери и собирал долги. У него тут пол-интерната в кабале. Что вы на него молитесь? Революция освободила Россию от кровососов, а вы терпите! Разоблачить его на общем собрании и выгнать! Да еще морду набить на дорогу.

Губан судорожно задвигал шеей:

— Брехня не сало, ко мне не пристало. Понял, Люхин? Прикусил бы язык свой гадючий. Все за героя себя выдаешь? Хоть ты и ошивался с красной дивизией и в госпитале был, но… и со шпаной лазил. Запомни, калека: я не молодой месяц, чтобы на меня брехать. А то как бы не охрометь тебе и на язык.

— Что? — вскипел Люхин, вплотную подскочив к Губану. — Ну-ка, повтори, а то я оглох на левую пятку. Кизюль мне наворочаешь? Язык вырвешь? На, хватай! Дери! — Он вдруг скрипнул зубами, яростно зашипел. — Ну только я тебе, кулацкой морде, не интернатская овца. Понял? У нас бойцы в дивизии такую сволочь, как ты, к стенке ставили, смекнул? Я не за то на фронте руку потерял, чтобы перед тобой на пупке плясать. Да если ты, гад ползучий, меня хоть пальцем… — Люхин задохнулся. — Я тебе тупым кирпичом горло перепилю. Перегрызу гнилым зубом. У, контра, буржуйский выплевок!

Люхина трясло, казалось, он вот-вот кинется первый. И хоть Губан был гораздо сильнее его, но струсил перед таким напором: слишком неблагоприятно сложилась обстановка.

Сунув руки в отороченные карманы короткого полушубка, Горшенин молча наблюдал эту сцену. Внутри у Горшенина все клокотало. При жизни отца он считался одним из первых битков среди ребятни рабочей слободки, сейчас у него сильно чесались кулаки. Не будь он председателем исполкома, эх, и дал бы Губану взбучку!

— Нарываешься, Люхин? — угрожающе предупредил инвалида Губан. — После побегишь жалиться?

— Не дождешься. Отдай ребятам обратно пайки, что захапал. Исполком, — обратился Люхин к Горшенину, — пускай этот кровосос вернет хлеб, порции мяса. Вон они у него в кармане отдулись. Дай я его обыщу.

— Ты уверен в этом? — спросил Горшенин.

— Сгореть на месте!

Губан загнанно озирнулся, отыскивая Калю с мешком, чтобы незаметно передать полученные долги. Интернатцы, наоборот, сдвинулись плотнее, с явным намерением не подпустить к нему Холуя.

— Катя идет, Барыня, — послышалось в толпе, иона раздалась.

Через залу величаво шла Екатерина Алексеевна Дарницкая — высокая, прямая, седоволосая женщина лет под шестьдесят, с красивым, спокойным, несколько желтым лицом и исполненными достоинства манерами. Дарницкая была в теплом бурнусе из черного плюша, в черной низкой бархатной шляпке. Руки держала в муфте.

— Дети, что здесь происходит? — спокойно спросила она и повернулась к Горшенину.

Председатель исполкома угрюмо пожал плечами.

— Обычная история. Ванька Губан набил морду одному из своих должников.

Дарницкая вынула из муфты красивую желтоватую руку с батистовым платочком, крепко сжала его.

— Опять история с этой… как ее… макухой?