Сказки не нашего времени

На самом деле происходит не так. Реальность инерционна, и для изменения будущего даже очень сильное воздействие обычно не дает эффекта: круги изменений вначале расходятся, но быстро схлопываются. Ближе к действительному положению вещей был другой фантаст, Азимов, тоже из 20 века. Он понял, что существуют особые моменты времени, когда специально направленное воздействие (он назвал его «минимально необходимое воздействие») вызывает перескок с одной ветки исторической реальности на другую. Фактически, интуитивно Азимов вышел на базовый принцип самоорганизации, теория которой как раз начала развиваться с середины 20 века. Самоорганизующаяся система в процессе своей эволюции рано или поздно достигает так называемой «точки бифуркации». В этой точке система неустойчива, и крайне малое воздействие может направить её на тот или иной путь развития; в общем случае существует целый пучок возможных путей. Мы научились определять такие точки бифуркации в человеческой истории. Кстати, их сравнительно немного, обычно 3-4 в столетие, и не каждая из них принципиально значима.

– И что же, вы можете управлять историей? Она становится подвижной? То есть, человеческая история не существует в единственном варианте?

– В принципе, не существует. Но существует человеческая этика, которая запрещает нам изменять прошлое: человек должен быть ответственен за свои действия: что произошло – то остаётся.

– Тогда не понимаю, в чем проблема. Зачем вы появились у меня в ту ночь?

– Помимо человеческой этики, существует еще и принцип неопределенности. Мы не меняем историю – но она может самопроизвольно соскользнуть на другую ветвь, с близкой вероятностью. И происходит это в определенной точке бифуркации. Такой точкой и была та ночь, перед первым заседанием Инквизиции по делу Галилея. Ваше решение было минимально необходимым воздействием, по Азимову. Вы рассматривали два пути: костёр или отречение. Костёр – это признание бессилия человека перед Инквизицией. Результат – темные века мракобесия. Отречение с последующим смирением и отказом от научного творчества и жизни (потому что для вас, мессир, это одно и то же) – это капитуляция перед косной социальной средой (а другой она в целом никогда и не бывает). Результат – многовековой застой и апатия.

Раздался треск, и человек в светящемся овале замолчал, прислушиваясь. Но это просто прогорело, вспыхнув прощальным пламенем, полено в камине, а за дверью было по-прежнему тихо. «Дальше», – спокойно попросил Галилей, и посетитель продолжил:

– Однако существовал и третий путь, и в итоге вы избрали его. Уступая внешним, неодолимым препятствиям вы отреклись формально, но не фактически, потому что не отреклись от свободы мыслить и продолжать свою жизнь, своё дело. Именно этот выбор наблюдали и описали ваши ученики и друзья, и он же выразился в словах «И всё-таки она вертится!», брошенных в лицо Инквизиции после отречения.

– Но я не мог сказать такого в Инквизиции! Меня бы сразу сожгли, а я пока жив, как видите. И вообще, не припомню, чтобы когда-либо говорил именно эту фразу. Не провозглашал, нет.

– Вы этого не говорили, мессир, всё так. Но суть вашего выбора народная молва отразила совершенно точно. Это была реакция определенной социальной среды, самых продвинутых, самых свободных. Удачная формулировка, привязанная к конкретной ситуации противостояния свободного ума и костной религиозной догмы. Потом она попала в письменные источники – и дальше распространилась по всему миру. И я рад сообщить вам, что в течение следующего тысячелетия лучшие представители человечества черпали в этих словах силу вращать дальше колесо прогресса. Мы непременно достигнем других планет, мессир, обещаю вам. Потому что Земля для человека – это не центр, это лишь начало.

Галилео слабо улыбнулся и прошептал уже немеющими губами: «И всё-таки…» «… она вертится!» – закончил гость из будущего, потому что Галилей уже не мог говорить. Зато теперь он мог видеть: пролетая сквозь пылающие шары звезд, огибая разноцветные спирали галактик, он покидал этот мир – или вступал в новый.

Революцию заказывали?

Вроде бы рановато писать мемуары в 92 года, ведь с учетом нынешней продолжительности жизни лет двадцать впереди у меня еще есть. Но я и не буду разгоняться на полноценный мемуар – здесь только краткая запись событий, случившихся, когда мне было примерно столько же, сколько тебе сейчас. И подвИг меня на сей труд именно ты, когда сегодня вечером рассказал о смешной рекламе «сделаем революцию». Похоже, тебя зацепило. Значит, скоро ты пойдешь по указанному адресу, как в свое время сделал и я. Решать тебе, сынок, но сначала, прошу, дочитай до конца.

В 2017 году мне было 45 лет, и ни о каком президентстве я тогда не мечтал, а хотел только, чтобы изменилась страна, в которой жил. Мы всё глубже погружались в болото деградации и обнищания, насилия и цинизма. Эмигрировать я не хотел, но жить здесь становилось все противнее. Временами мечтал о революции (да, о принудительной смене власти, которая никак не желала сменяться сама), но понимал, что время упущено, а если такая революция сейчас и произойдет, то ничего хорошего из нее не выйдет. И вот, представь, еду я в метро (тогда подземка была основным транспортом для «простых» горожан) и, уцепившись за поручень, читаю какую-то газетку. Кажется, она тоже называлась «Метро». Чтиво так себе, но избавляет от необходимости смотреть на сограждан. Боже! Какие серые, тупые, безнадёжные лица! Насколько приятнее выглядят мордочки собак и кошек в разделе «отдам в добрые руки». (Кота, что ли, завести?) И тут мне попалась эта реклама: «сделаем революцию». Рядом с рекламой о ремонте без отселения за 3 дня. «Ну, шутники, – подумал я о первой. – Одну революцию мы уже сделали, сто лет назад. До сих пор расхлёбываем». И вернулся к рекламе о ремонте. Неплохо бы, но денег не хватит. А сколько стоит революция, интересно? Вернулся к объявлению. Так: «цена по договорённости».

Чёрт знает почему, но я не выкинул газету со странной рекламой, и в первую же нерабочую субботу отправился в офис шутников. Офис был обычный – в одном из полузаселённых небоскрёбов (тогда этих монстров строили больше, чем могли освоить), и девушка на ресепшн тоже выглядела вполне обычно. Она сказала, что шеф ответит на все мои вопросы, но сначала надо заполнить анкету – и выдала мне листочек. Угнездившись у стены с огромным плоским аквариумом с разноцветными рыбками, я ее быстро заполнил – дело привычное! – хотя и споткнулся на двух последних пунктах. Один был «Какой общественный строй вы хотели бы получить … (подчеркнуть нужное)», а второй «Допускаете ли вы распад страны – Да/Нет (нужное подчеркнуть)». Тут я не выдержал: «Это шутка?» – спросил я девицу. «Все вопросы – шефу», – невозмутимо ответила она. – Он вас примет через 10 минут». И понесла анкету в кабинет, оставив меня развлекаться с рыбками.

*****

У шефа оказалось три глаза, но в остальном он выглядел почти как человек. Разговор с ним я запомнил почти дословно, а дома сразу же записал в дневник. Цитирую прямо оттуда:

– Вы не человек.

– Конечно, нет.

– И тот факт, что это не ужасает меня, что я не в панике… Значит, вы применяете либо гипноз, либо химию.

– Ни то, ни другое. Нам не нужно ваше изменённое сознание, и не нужно на вас как-то воздействовать. Мы применили лишь психо-стабилизирующее излучение. Чтобы поговорить спокойно. Вы обратились в нашу фирму, Антон Васильевич. Слушаю вас.

– Вначале я хотел бы задать несколько вопросов.

– Пожалуйста.

– Откуда вы, и зачем вмешиваетесь в наши дела?

– Наша планета похожа на Землю, но ее координаты вам ничего не скажут. Что касается вмешательства… с одной стороны, это исследовательский проект, а с другой – мы пытаемся помешать землянам уничтожить разумную жизнь на планете. После ядерной войны (а вы к ней уверенно идёте) здесь останутся только насекомые, как вид наиболее устойчивый к радиации.

– Откуда вам это известно? Я имею в виду ядерную войну, и что она неизбежна без вашего вмешательства?

– Опыт других планет, в том числе и нашей. Нам тоже помогли в критической ситуации. Теперь мы помогаем вам.

– А причём тут революция?

– Это индикатор социальной напряженности. Если вполне адекватные люди вроде вас задумываются о революции – и одновременно техническое развитие дошло до создания ядерного оружия, ситуация становится критически опасной. Власть стремиться удержаться любой ценой, провоцирует военные конфликты с другими странами, чтобы отвлечь свой народ – и тогда возможен срыв в катастрофу.

– Разве сама революция – не катастрофа?

– Смотря какая революция, и когда. В 1917 это была катастрофа, но тогда, заметьте, еще не было ядерного оружия. После второй мировой войны конфликт ядерных держав стал недопустим. Поэтому нужен смягченный вариант революции, типа «перестройки» Горбачева.

– И давно этим занимаетесь?

– С начала ядерной эпохи, то есть, с начала 20 века.

– Значит, Ленин – ваш кадр?

– Нет, Ленин – ваш; наш кадр – это Лев Троцкий. Они работали в тандеме: Ленин как трибун и лидер, но революцию технически осуществил Троцкий, и гражданскую войну выиграл тоже он. И дальнейший кошмар сталинизма не случился бы – но тандем распался: Ленину слишком нравилась роль единоличного лидера, он стал брать на себя слишком много, и физиологически не выдержал: мозг разрушился. И тогда пришел Сталин.

– А что там с Троцким?

– Пришлось перевести в Мексику (там было неспокойно). А потом отозвали.

– То есть, убили?

– Нет, именно отозвали и вывели из проекта. Это ведь очень неприятно, когда тебя так, ледорубом… Можно продолжать? У вас началась эпоха сильной турбулентности, мы ничего не могли сделать и временно удалились из России, переместились в США. Там делали бомбу – но в условиях западной демократии это оказалось не критично. Потом и СССР подтянулся: что-то стащили у американцев, что-то придумали сами. Началась эпоха ядерного паритета. Пришел Хрущев – и довел дело до Карибского кризиса. Пришлось нам вмешаться. Хрущева удалили, началась эпоха брежневского застоя. Однако застой всегда чреват взрывом – и тогда пришел Горбачёв. Вот это – наш кадр, хотя и землянин. Не буду утомлять вас подробностями, как он на нас вышел. Умница, да еще с чрезвычайно устойчивой психикой. Идеальный кандидат. Так оно и оказалось: он провел революционную перестройку, почти без ошибок.

– Дальше можете не рассказывать – дальше я помню сам. Только непонятно, если вы можете вмешиваться, как вы допустили смещение Горбачёва, деградацию Ельцина, пришествие Путина?

– Мы не всесильны, и вообще предпочитаем не вмешиваться без крайней необходимости.

– Как сейчас?

– Да, сейчас очень опасный момент. Поэтому вы здесь, и поэтому мы предлагаем вам помощь.

– Да вы просто миссионеры!

– Можно и так. Наша миссия – удержать человечество на краю пропасти. Пока оно еще молодое. Повзрослеете – наша миссия будет закончена. Тогда дело ваше; можете прыгать, если захотите.

– И на том спасибо Хорошо, с «революцией» ясно. А что значит «цена по договорённости?»

– То, что революцию вы будете делать сами, Антон Васильевич. Лично. С нашей помощью, конечно – и людьми, и средствами, и информационной поддержкой.

– Как это у вас легко получается! А вы уверены, что я смогу, что у меня есть необходимые качества – лидера, стратега, и уж не знаю кого еще…

– Уверены. Пока вы сидели в приёмной, вас протестировали. Теперь дело только за вашим согласием.

*****

Как ты понимаешь, я согласился. Пошел в политику. У меня был замечательный напарник – «их человек» и мой друг. Ты его знаешь с детства – он часто бывал у нас дома. Мы создали партию, прошли в парламент, а потом и выиграли выборы. Я стал президентом – и сразу же начал ограничивать президентскую власть за счет укрепления парламента и гражданских институтов. Страна постепенно выздоравливала. Я президентствовал два срока по 4 года, а потом занялся наукой и преподаванием. Напарник одновременно удалился «на покой» (по официальной версии). Ты в это время уже заканчивал университет. Казалось бы – живи и радуйся, воспитывай молодежь, жди внуков. И вообще – забудь про то, как началось твое президентство. Неважно, что помощь пришла со стороны: ты сделал для своей страны всё, что было в твоих силах. Теперь Россия стала на путь устойчивого развития, и она не свернёт с него больше. Но шло время, и я что-то стал задумываться и сомневаться…

Началось это с моих студентов. Точнее, я заметил изменения именно на студентах, потому что из университетского городка почти не отлучался – незачем было: твоя мать умерла, ты жил своей жизнью. А я с удовольствием преподавал, ведь быть в старости окружённым учащейся молодежью – это такое счастье! Я не чувствовал одиночества. Напротив! У меня в квартире с утра до ночи действовал неформальный студенческий клуб, а когда их галдёж мне надоедал, я уходил в свой кабинет. Постепенно обычные споры о науке и о любви (конечно!) сменились политическими спорами; образовались даже какие-то фракции, наподобие парламентских. Наконец, мне это надоело (устал я от политики за прошедшие годы активного в ней участия), и я призвал ребят к порядку. В ответ они рассказали мне, что происходит за пределами нашего уютного студенческого мирка.

Там стало происходить нечто, напомнившее мне перестроечные и постперестроечные годы. Вначале всеобщая эйфория, братание и стремление к прогрессу. Потом общество стало как-то «портиться». Свобода оказалась слишком тяжёлой ношей для большинства: легче было не жить в состоянии постоянного выбора, а предоставить выбор другому, начальнику. Маленькие начальники набирали власть – люди охотно ее отдавали. Потом власть стала срастаться с деньгами, а маленькие начальники становились большими. «Свободная пресса» становилась постепенно продажной прессой. Не вся, конечно, но именно продажная получала от власти бюджетные деньги. Гражданские институты держались изо всех сил, но порча начала проникать и в них. Наконец, последний президент потребовал от парламента особых полномочий «в целях обеспечения безопасности отечества» – и парламент единогласно их ему предоставил. Вот тут уже запахло жареным, и я отправился за советом к своему трехглазому патрону.

Высотное здание, в котором я «вербовался» и которое так часто посещал в прежние годы, стояло на том же месте. Выглядело оно, правда, слегка облупившимся и запущенным – но ведь столько лет прошло. А вот прежнего офиса не было. Знакомая дверь была полуоткрыта, но за ней обнаружилась не приёмная с аквариумом во всю стену, а обычная разруха ремонта. Рабочие не знали, куда девались прежние хозяева, и их наниматели тоже этого не знали. Я обошел все помещения на этаже – и не нашел никаких следов тех, кто был мне нужен. Наш договор, похоже, завершился. Только вот, стоило ли его заключать? Не знаю. Да, мы выиграли новую перестройку – но всё снова возвращалось на круги своя. «Господи! – подумал я. – Что за несчастная страна! Ну, какого рожна этим людям еще надо?! Им же два раза приносили свободу на блюдечке – бери и пользуйся! – и дважды они от нее отказывались».

А может, дело как раз в этом, сынок? Не надо на блюдечке. Пусть люди захотят свободу сами, сами возьмут ее, и сами сберегут. Как это сделали в свое время американцы, отказавшись быть английской колонией. И если для свободного будущего нам понадобится революция – мы должны сделать ее сами! А если у страны будущего нет, и ей суждено развалиться или погибнуть – так тому и быть. Империи разваливаются, цивилизации погибают, но человечество остаётся. Если оно достойно остаться. Так я всё раздумывал и ни на что не мог решиться, даже поговорить откровенно со своими студентами. И тут ты пришел, с этим объявлением… Илюша, когда пойдёшь туда (а я думаю, ты пойдёшь – ты всегда был любопытным) постарайся объяснить этим миссионерам, что здесь они больше не нужны, потому что мы повзрослели. Или не повзрослеем никогда.

Поблагодари их от моего имени. Когда мы вместе вытаскивали страну из болота – это были лучшие годы моей жизни! И последнее: ты должен__________ ____ __

*****

Шеф внимательно читал мемуар, бегая глазами по строчкам – совсем как человек. Одновременно третий глаз, в середине лба, спокойно взирал на взбешённого собеседника. Дочитав до оборванного конца и выдержав приличествующую случаю паузу, Шеф заговорил.

– Дорогой Илья Антонович! Ещё раз уверяю вас, что к смерти вашего отца мы не имеем отношения. Да, средняя продолжительность жизни в вашей стране сейчас 110 лет. Но – средняя! У Антона Васильевича случился обширный инфаркт со смертельным исходом. Очень сожалею, поверьте. Тем более что косвенно мы все-таки виноваты: тем, что дали рекламу, которой вы заинтересовались. Естественно, он начал волноваться – и за свою страну, и за своего сына. Сердце не выдержало…

– Хорошо. Разъяснения приняты. Но как насчет слов отца, о том, что помощь нам больше не нужна? Зачем вы вообще дали эту рекламу? Почему сейчас? Продолжаете экспериментировать с моей страной?

– Я бы сказал иначе: продолжаем помогать. Спросите себя – а почему вы вообще обратили на нашу рекламу внимание, почему рассказали о ней отцу?

– Сейчас это неважно. Я присоединяюсь к его мнению: если нам понадобится революция – мы сделаем ее сами. Ваша помощь не требуется; спасибо, и давайте расстанемся. Навсегда.

– Поздно, Илья Антонович. Вы были заняты похоронами отца и упустили время. У нас уже есть заказчик. Кстати, вполне адекватный человек – с другими мы не работаем.

– И до каких пор так будет продолжаться? Мы что, всегда будем ходить на ваших помочах?!

– Нет, не всегда; со временем вы пойдёте сами. А наша миссия будет закончена, когда на очередное объявление никто не откликнется. И этот момент, этот день Х наступит уже очень скоро. По историческим меркам, конечно, то есть, вряд ли при вашей жизни, Илья Антонович. Но вы можете приближать день Х своим участием в проекте. Так же, как это делал ваш отец. Вы согласны?

– Нет, не согласен. Мы должны делать свою историю сами. К черту ваш проект и вашего заказчика! Кто дал ему право говорить от имени народа?

– А кто давал право вашему отцу?

– Никто. И в этом его ошибка. Он должен был действовать сам. И я должен.

Офис пропал, вместе с трехглазым собеседником. Илья стоял на той же улице, среди той же серой толпы. Только теперь она почему-то не казалась такой однородно-серой: он мог различить отдельные лица. «Оттенки серого», – усмехнулся Илья про себя, но понял, что неправ: тут были все цвета и все оттенки, которые складывались в переменчивую мозаику. «Значит, это мне такой бонус. Ну что ж, спасибо!» Илья застыл спиной к движению, заворожённо наблюдая огибающие разноцветные потоки. Но скоро его начали толкать и тогда, оглядевшись, Илья двинулся в ту сторону, где ярче всего переливались красные огоньки гнева и зелёные – надежды.

Врач от бога

Я – зек. Был. Теперь я свободен и жив. Несомненно, жив, потому что вокруг тот же лес, те же бараки, те же рожи вертухаев, те же доходяги-заключенные. Вот они забрасывают мёрзлой землёй моё тело. Нет у меня теперь тела. Оно и к лучшему – уцепиться не за что, еще раз за жилы потянуть не получится, господа хорошие, рожи бандитские – что с той стороны, лубянской, что с этой, колымской.

Свободен! Как я и полагал, нет никакого ада и рая, но что есть вот это – я не знал. Хотя, может, это моя индивидуальная ячейка, и меня просто не приняли в те самые, другие ячейки. Ну и отлично! Там, наверное, перенаселение, как у нас в бараке, а тут я, наконец, один.

Так, теперь освоимся. Тела я не имею, а что имею? Слышу, вижу и – ого! – перемещаюсь. Занятно! Могу войти в дерево и протянуться по стволу снизу– вверх, до самых кончиков веток. Ощущение своеобразное: спокойствие, отрешённость, время течет медленно… Нет! Так и заснуть вечным сном недолго. Войду-ка я в человека, вон в того, моего бывшего напарника. Не вышло! Он дергается – а я отскакиваю. Ага! Разумы отталкиваются – защищают индивидуальность. Но может, это справедливо только для бодрствующих разумов? Надо проверить!

Ну да, я исследователь. Получил высшее врачебное образование и уже заканчивал ординатуру по психиатрии. К тому времени мне стало ясно, что профессию я выбрал опасную. Всем ординаторам была известна страшилка про Бехтерева, который в кругу коллег, попенявших за опоздание на конференцию, неосторожно упомянул диагноз Сталина. Имени, конечно, не называл – но все и так поняли, в том числе сучок-стукачок. Прожил Бехтерев после этого один день. Хватило, чтобы после конференции сходить с молодой женой на «Лебединое озеро» в Большом, откушать там в буфете мороженого – а потом ночь помучаться профузным поносом, который успешно «долечили» вызванные утром врачи Лечсанупра. С другой стороны, думал я, это было давно, задолго до войны, а сейчас-то послевоенное время. Страна восстанавливается, нужны врачи, в том числе и психиатры. Я хотел лечить свой народ и знал, что могу это делать хорошо, да и учителя хвалили. Наверное, зря хвалили: кто-то настучал, что ординатор такой-то увлекается психоанализом… За буржуазную лженауку я огрёб по полной, причем шпионом оказался двойным: японским (интересно, почему?) и немецким (это хотя бы понятно – за австрияка Фрейда). Спасибо, не расстреляли. И в лагере тоже не сразу убили: как врач, я вскоре оказался в больничке, подлечивал сотоварищей по мере скудных лагерных возможностей, и психиатрический опыт, конечно, накапливался – хотя я уже и не верил, что смогу им воспользоваться в нормальных условиях. Потом провинился – задерживал зэков на койках сверх норматива. Перевели на лесоповал, и вскоре я, изнеженный интеллигент, умер.

Первый опыт контакта со спящим сознанием. После отбоя влетаю в крайний барак и лечу дальше вдоль рядов нар, вглядываясь в лица. Почти все знакомые – так или иначе, попадали в больничку. Вот Сергей. Лежал у меня долго: обморожение, цинга, пеллагра. Еле выкарабкался. Хороший человек; инженер, дома оставил жену с двумя дочками 5 и 7 лет. Сейчас им, конечно, больше. Спит беспокойно, постанывает. Вхожу… Ну, конечно, дочки. Чёрные люди в чёрном дверном проёме отрывают детские ручонки от матери – она тянет их к себе, в комнату, и рыдает, потому что не может удержать. Вот в черноте пропала младшенькая, старшая кричит и тянет руки ко мне, к отцу… Стоп! Разделяю сознания – и снова сливаю. Я/Сергей появляюсь из проёма двери, держа на руках младшую дочку. Легко отбираю старшую у чекиста – он превращается в манекен, я сталкиваю его вниз. Грохот, будто разбились бутылки. Я/Сергей с дочерьми на руках вхожу в комнату, иду к жене, и мы долго стоим, обнявшись, пока все не успокаиваются. «Всё будет хорошо», – говорю я, – «Только не бойся. Береги детей. Я скоро вернусь». Летний луг. Дети, смеясь, бегают за бабочками, я/Сергей с женой идём по тропинке и говорим, говорим… Тут я оставляю сознание Сергея, вылетаю в барак. Теперь он спит спокойно, даже лицо порозовело. Интересно, поможет ли этот опыт ему контролировать свои сны в дальнейшем? Посмотрю завтра. Надо будет – повторю.

Вообще-то, такой контакт выматывает, и на второй опыт я решаюсь только через сутки. Днём отоспался в молодой сосне: она засасывает не очень сильно и через несколько часов сама отпускает. После отбоя полетел к Сергею – спит спокойно, даже улыбается; не стал я к нему «входить». Решил сделать заход с другой стороны – в сон к вертухаю. Тому самому, что сегодня забил ногами обессилевшего зека. Даже интересно: неужели совесть совсем не мучает? Вхожу в вертухаев сон… Коридор, двери по бокам. Я в форме, сапоги поскрипывают, кобура на месте, ремень затянут. Иду целенаправленно, открываю дверь в конце коридора. Огромный вытянутый зал, длинный стол с рядами пустых стульев. «Где все?» – кричу я срывающимся голосом. Тишина. Оборачиваюсь к двери, чтобы выйти. Двери нет. За спиной – смешок. Оборачиваюсь. За столом сидит товарищ Сталин. Подхожу строевым шагом, отдаю честь: «По вашему приказу прибыл, товарищ главнокомандующий! Жду дальнейших указаний!» Улыбается по-доброму: «Садись, сынок. Указаний больше не будет. Мы со всеми справились. Ни одного врага народа не осталось! Теперь отдыхать будем». «Значит, я свободен? Могу отбыть домой, к семье?» «Отбыть, конечно, можешь. А семьи у тебя нет. Я же сказал – ни одного врага не осталось». Тут вертухаева психика не выдерживает, и он с воплем просыпается. Я, естественно, вылетаю из его сознания и имею удовольствие наблюдать продолжение со стороны. Ругается матерно, прямо из бутылки пьёт водку… Стало противно, полетел дальше.

Ого! Тут у вас, значит, красный уголок. Свежие газеты по стене развешаны. Ну-ка, посмотрим, что творится «на просторах Родины чудесной». Отмечаю, что «Правда» не совсем свежая, от 13 января 1953 года, а сейчас уже конец февраля. Статья «Подлые шпионы и убийцы под маской профессоров-врачей». Читаю абзац, отчёркнутый красным: