Русский модернизм и его наследие: Коллективная монография в честь 70-летия Н. А. Богомолова

У Бальмонта:

Солнце есть женщина. Имя – Окэра.Днем она светится. Бродит внизу.Ходит, восходит. Свершается мера.Тучи проводит. Сбирает грозу.Вот нагулялась в полях распростертых.Хочется спать ей. Уютно ли тут.Солнце проходит чрез области мертвых.Только приблизилась, тени растут.Солнцу блестящему призраки рады,Смотрят, толпятся, зовут погостить.Только недолги ночные услады,Утром ей нужно от них уходить.Призраки Солнце из тьмы провожают.Красного шкуру дают кенгуру.Скучно им. Пасмурны. Сумрачно тают.Солнце же красным встает поутру (147).

Имя же Окэра, отсутствующее в основном тексте у А. ван Геннепа, заимствуется поэтом из записи предания о солнце племени каитиш. Ср.:

La femme-soleil appelée Okerka prit naissance fort loin dans l’Est et voyagea jusqu’en un lieu appelé Allumba, où un arbre commémoratif s’éleva. Quelque temps après la femme retourna vers l’Est; et maintenant elle s’élève chaque jour à l’Est, va vers l’Ouest et descend, pour revenir au matin[442].

При сравнении пересказов А. ван Геннепа и текстов Бальмонта становится очевидно, что поэт весьма точен в передаче общего сюжета и отдельных деталей, названных в оригинале, но повсеместно обрамляет их авторской поэтической образностью.

Ср. предание племени с реки Пеннефазер у А. ван Геннепа:

Le soleil est une femme; c’est le Tonnerre qui la fît. Il ne lui donna que deux jambes comme aux autres êtres humains, mais beaucoup de mains qu’on peut voir quand elle se lève et quand elle se couche. Le soir elle a faim et s’enfonce dans la terre ou dans l’eau pour se procurer des iguanes, des racines ou des poissons[443].

В русском переводе:

Солнце – это женщина. Ее создал Гром. Он не дал ей двух ног, как другим людям, но дал много рук, которые можно видеть, когда она встает и когда уходит спать. Вечером она чувствует голод и погружается в землю или в воду, чтобы раздобыть себе гоан, коренья или рыбу[444].

У Бальмонта:

Солнце создал Гром. Сказал:«Будь!» И прочь прогрохотал.Солнце – светлая жена,Громом в бурю создана.Две ноги всего ей дал.А ходить ей приказал.Две ноги, и много рук.Видишь, сколько их вокруг.«От зари и до зари»,Солнцу Гром сказал, «гори!»От зари и до другойСолнце ходит над Землей.Ночь. Работа свершена.Хочет есть и пить она.В Землю спустится, в туман,Корни есть, и игуан.В Море спустится и пьет.Морем черным Ночь течет.Солнце с Громом в Море спят.Завтра будет гром и град (148).

Легенда племени аранда, записанное А. ван Геннепом:

Avant qu’il n’y eût une lune au ciel, un homme-opossum mourut et fut enseveli. Peu de temps après il sortit de sa tombe sous forme de garçon. Les gens de sa tribu le virent se lever ainsi; terrifiés, ils s’enfuirent. Il les poursuivit en criant:

«N’ayez crainte, ne vous sauvez pas, ou bien vousmourrez tout à fait. Moi je mourrai, mais je ressusciteraidans le ciel».

Donc il grandit, vieillit, puis mourut, mais reparut ensuite sous forme de lune. Et depuis il a continué à périodiquement mourir et ressusciter. Mais les gens qui s’enfuirent moururent tout à fait. Lorsqu’on ne voit pas l’homme-lune, c’est qu’il demeure avec ses deux femmes, qui vivent au loin, vers l’Ouest[445].

В русском прозаическом переводе:

Давно, когда еще на небе не было Луны, умер и был похоронен один человек-Поссум. Через некоторое время он вышел из своей могилы, приняв облик мальчика. Люди из его племени, увидев его, страшно испугались и разбежались. Он последовал за ними, крича:

– Не бойтесь, не бегите, а то вы умрете навсегда. А я умру, но воскресну на небе.

И он вырос и состарился. Потом он умер, но воскрес в облике Луны. И с тех пор он продолжает периодически умирать и воскресать. Но люди, которые разбежались, умерли навсегда. Если человека-Луну не видно на небе, значит, он у своих двух жен, которые обитают далеко на западе[446].

У Бальмонта:

Когда в седые временаНе загорались, как теперь,В выси ни Солнце, ни Луна,Был человек, и был он зверь.Он жил. Он умер. Погребли.Уж минул год. Вдруг он встает.Как юный отрок из земли.И прямо – в быстрый хоровод.Бежать в испуге – все кругом.«Не бойтесь!» крикнул: «Будет час,Я снова буду мертвецом,Но жив, я жив на этот раз».«Не бойтесь. Будем длить игру.И будем в плясках и в цветах.Когда же снова я помру,Светло воскресну в Небесах».Кто не послушался его,Тот так и умер в тот же час.А отчего? Да оттого,Что в плясках час торопит нас.А сам он вырос, жил и жил.Когда ж он умер раз, с весной,Он в свите вспыхнувших светилНа синем Небе стал Луной.И вновь к нему приходит смерть,И вновь, как в звонах нежных струн,Взнеся свой тонкий серп на твердь,Живет он жизнью юных лун.Когда ж в ночах поет вода,Но наш его не видит взгляд,С двумя он женами тогда,В стране, зовущейся – Закат (149–150).

В свою очередь для «Малайских заговоров» Бальмонта, включенных в состав раздела «Океания» во втором, берлинском издании «Зовов Древности», источником стала книга В. Скита: Malay magic: Being an introduction to the folklore and popular religion of the Malay Peninsula by Walter William Skeat. London, 1900. P. 576–577. В оригинале тексты, к которым обращается Бальмонт, входят в раздел «Charms, Talismans and Witchcraft» и используются в качестве примеров искусства черной магии («Divination and the black art»).

При этом из четырех заговоров, представленных Бальмонтом, только три («Заговор о стреле», «Заговор любовный» и «Заговор для памяти») можно назвать переводами, а в случае с «Заговором ступни» необходимо говорить о поэтической переработке текста В. Скита, представленного в оригинале следующим образом:

The following is an instance of direct contact between the soul receptacle and its owner’s body —

Take soil from the centre of the footprint <…> of the person you wish to charm, and treat it ceremonially <…> for about three days.

The ceremonial treatment consists in wrapping it up in pieces of red, black, and yellow cloth (the yellow being outside), and hanging it from the centre of your mosquito-curtain with parti-coloured thread <…>. It will then become (the domicile of) your victim’s soul <…>. You must, however, to complete the ceremony, switch it with a birch of seven leaf-ribs taken from a green cocoa-nut <…> seven times at sundown, seven times at midnight, and seven times at sunrise, continuing this for three days, and saying as you do so:

It is not earth that I switch,

But the heart of So-and-so…[447]

Подводя некоторые предварительные итоги нашего исследования, следует отметить, что Бальмонт часто использует в качестве источника не строго научные аналитические труды, посвященные древности, а издания, носящие описательный, научно-популярный характер. Кроме того, приемы творческой обработки источника у поэта столь многообразны, что не поддаются строгой классификации. В ряде случаев читатель имеет дело с достаточно точным и целостным переводом, иногда поэт обращается лишь к небольшим, наиболее вдохновившим его фрагментам. В «Зовах Древности» ряд текстов вполне можно назвать и оригинальными поэтическими произведениями самого поэта. При этом Бальмонт демонстрирует особое отношение к источнику, а механизмы его творческого взаимодействия с ним подчинены не только культурному заданию (как это принято в переводческой практике), но и определенной художественной цели и творческой логике. Для Бальмонта не только реальность, зафиксированная в тексте, является предметом творческого переживания, но и сам текст – источник вдохновения.

«Зовы древности» Бальмонта – это своеобразный текст-гибрид, поэтический эксперимент. В своих «воссозданиях» поэт стремится передать то «эхо», которое прозвучало в его поэтической душе под воздействием текста-источника. Думается, такой подход по-своему предвосхищает и игровой принцип отношения к тексту, и тексты-симулякры, и квазимоделирование как явления постмодернистской культуры и поэзии. Таким образом, можно утверждать, что «Зовы Древности» Бальмонта значительно опередили свое время, а потому и были восприняты современниками как творческий и художественный казус.

Анна Сергеева-Клятис (Москва), Рахель Лихт (Ришон ле Цион)

ЛЕТОПИСЬ ЖИЗНИ И ТВОРЧЕСТВА Б. Л. ПАСТЕРНАКА ЗА 1917 ГОД[448]

Творчество и биография Б. Л. Пастернака – предмет самого скрупулезного изучения уже на протяжении по крайней мере 30 лет, даже если не принимать во внимание длительный период накопления материала, который начался еще при жизни Пастернака преимущественно в русском зарубежье и продолжился после его смерти. Не считая огромного количества исследований и статей, вышедших по всему миру за эти годы, можно назвать четыре значимых биографии поэта[449], одна из которых, принадлежащая авторству Е. Б. Пастернака, стала энциклопедией и источником ценных сведений для разных областей пастернаковедения. Опубликовано множество документов, стараниями Е. Б. и Е. В. Пастернак составлено и выпущено одиннадцатитомное собрание сочинений Пастернака[450], несколько книг его переписки[451]. Дважды переиздавались воспоминания современников о Пастернаке, сейчас готовится к изданию новый, расширенный и дополненный вариант. Вышли книги воспоминаний брата и сестры Пастернака[452]. Чтобы не продолжать этот бесконечный список, подытожим: накопилось достаточное количество материала, чтобы приступить к объемному и трудоемкому проекту – составлению летописи жизни и творчества. Как ни странно, до сих пор ни одной попытки составить более или менее подробную хронологию творческого пути Пастернака не предпринималось, за исключением вынужденно размытой, ознакомительной хронологической канвы, предваряющей произведения Пастернака, изданные в одном томе[453].

Существует представление, что долгая 70-летняя жизнь Пастернака хорошо задокументирована. Действительно, если посмотреть на список мемуаристов, оставивших свои воспоминания о поэте, он разворачивается в десятки имен. Количество писем, написанных поэтом за его жизнь, намного превышает три многостраничных тома, приближается к двум тысячам. Он был всегда на виду, становился предметом обсуждения в критических статьях, события его жизни фиксировались в газетах, записывались в дневники его современниками.

Все это отчасти верно, однако только отчасти. Такое густое документирование фактов его жизни началось тогда, когда для окружающих стала очевидна роль Пастернака в литературе, а еще более – когда стал заметен масштаб его личности. Иными словами – после войны. Действительно, количество источников, покрывающих поздний период творческой биографии Пастернака, связанный преимущественно с годами работы над «Доктором Живаго» и в особенности последующими событиями – огромен.

Значительно меньше документальных сведений о Пастернаке приходится на 20–30‐е годы: его фигура теряется на фоне тех тектонических процессов, которые происходят в обществе. Хотя мемуаристы фиксируют его глубоко индивидуальную позицию по отношению к происходящему, но такие воспоминания, как правило, эпизодичны. Правда, в этот период берет начало наибольшее количество дневниковых записей, зачастую покрывающих очень большие временные отрезки: А. Н. Афиногенова[454], А. К. Тарасенкова[455], С. Д. Спасского[456], Л. К. Чуковской[457], К. И. Чуковского[458] и др. Эти материалы для составления «Летописи жизни и творчества» поистине бесценны.

Наименее задокументированный период – до 1922 года, иными словами, до выхода в свет книги «Сестра моя жизнь». Здесь фактически единственным несомненным источником могут быть только письма, к примеру, переписка с О. М. Фрейденберг или с С. П. Бобровым. В этом отношении наиболее плодотворны те периоды, когда Пастернак уезжал из дома и охотно переписывался с родителями, сестрами и друзьями, остававшимися в Москве. К таким периодам относится, например, его пребывание на Урале в 1916 – начале 1917 года.

Для этой публикации нами был избран 1917 год как один из наиболее значимых в жизни Пастернака, год создания книги «Сестра моя жизнь», революционный не только для страны, в которой Пастернак родился, но и для его собственной жизни и поэтики. Летопись 1917 года, однако, столкнулась с упомянутыми выше проблемами. Мы не знаем точно ни одной даты, связанной с написанием Пастернаком текстов его главной поэтической книги «Сестра моя жизнь», потому что и в рукописях они, видимо, не содержали датировок, и изданы были без них (таков был авторский замысел не сборника, составленного хронологически, но книги стихов, основанной на развитии сюжета). Поэтому многие даты предположительны, и периоды, обозначающие границы событий, иногда слишком велики. Мемуарные источники той поры – воспоминания С. Н. Дурылина[459], С. П. Боброва[460] и, наиболее информативные, К. Г. Локса[461] предлагают крайне расплывчатые датировки. Эпистолярный блок тоже невелик и в основном относится к началу года, которое Пастернак провел на Урале. Ни дневниковых записей, ни инскриптов, ни газетных заметок о Пастернаке в это время не существует, публикаций (его и о нем) крайне мало. Таким образом, почти каждая дата становится предметом специальных разысканий, многие из которых облегчаются очевидными датировками исторических событий, которыми был богат 1917 год. Поскольку упомянутые трудности – естественная часть большой работы по составлению «Летописи жизни и творчества Пастернака», то о них имеет смысл говорить, открывая этой скромной публикацией поистине амбициозный проект.

Январь, начало. Тихие Горы.

Вышла книга стихов «Поверх барьеров». Отпечатана в типографии т/д И. Н. Грызунов и К. Издательство Центрифуга. Тираж 500 экз. В главное управление по делам печати книга поступила между 26 января и 2 февраля.

Получен первый гонорар за изданную книгу стихов («Поверх барьеров») – 150 рублей[462].

Январь, 1–3. Тихие Горы.

Письмо к родителям.

Описывает освидетельствование военной комиссией, признавшей его непригодным для воинской службы. Особую роль сыграло мнение молодого военного врача, назвавшего Л. О. Пастернака «знаменитым русским художником». «…Я ощутил в себе поток самой нервной какой-то признательности к этому молодому офицеру с таким открытым лицом, за то, что он знает тебя…». Просит брата: отдать С. П. Боброву законченную рукопись «Сказки о Карпе» (не сохранилась) и возвращенный из «Летописи» рассказ «Черта Апеллеса» для публикации в «Третьем сборнике Центрифуги»; забрать у К. Г. Локса и переслать ему номер журнала «Современник»; прислать один-два экземпляра «Воскресения» в Сытинском издании. Выражает радость по поводу отзыва отца о недавно вышедшей книге «Поверх Барьеров» («Вот все, чего я желал! Книга выполнила свое назначение»). Фактически это первый положительный отзыв Л. О. Пастернака о поэзии сына. Изложены планы на предстоящий год: переводы двух стихотворных драм Суинберна (одна уже готова), переиздание «Разбитого кувшина», книга художественной прозы, включающая сказку, «Апеллесову черту» и новую вещь (скорее всего речь идет о новелле «История одной контроктавы»)[463].

Январь, 2. Тихие горы.

Письмо С. П. Боброву (продолжение письма от 30 декабря 1916 года)

Посылает с Карповым свою статью о книге Н. Асеева «Оксана» («Он сложен и замысловат; это не важно. Он талантлив и творчески безупречен; – важно это»). (Статья, сохранившаяся в архиве Боброва, была предназначена для «Третьего сборника Центрифуги», который не состоялся.) Просит Боброва прочитать его рассказ «Апеллесова черта» и обещает к весне подготовить для «Центрифуги» книгу прозы. Отказывается писать статью об А. Белом[464].

Январь, 7. Тихие Горы.

П. оставил службу в конторе завода Ушакова в Тихих Горах. Дописывает и обрабатывает «новую вещь», начатую на Рождество, в ночь на 26 декабря 1916 года[465].

Январь, 9. Тихие Горы.

Вечером Пастернак читал обработанную новую вещь (по-видимому, «История одной контроктавы») Б. И. Збарскому[466].

Январь, 11. Тихие Горы.

Отправляет два письма родителям. Первое – заказное.

Просит прислать отсутствующую у него часть драмы Свинберна о Марии Стюарт» – «Ботвелль». В это время занят переводом Свинберна, от которого ожидает хорошего гонорара. Рассказывает о своих творческих планах на 1917 год: «Какой странно обещающий для меня год!!». Освободился от службы в конторе, и это «дало уже себя знать: я окончил и переписал вещь стиля „Апеллесовой черты“, но многим ярче и серьезнее этой вещи». (Вероятно, речь идет об «Истории одной контроктавы».)

Во втором письме просит узнать и сообщить ему адрес И. А. Добровейна, чтобы послать ему книгу «Поверх барьеров»[467].

Январь, 12. Тихие Горы.

Письмо К. Г. Локсу.

Высказывает недовольство опечатками в изданной Бобровым книге «Поверх барьеров». Однако благодарен Боброву за его отношение к книге, несмотря на то, что сам занимает позицию, ни в чем от программы футуризма не зависящую. «Мне хочется работать, я знаю и чувствую, что могу, и, если это угодно Богу, я буду много и часто выступать. Центрифуги, думаю, я не опозорю»[468].

Январь, 14. Тихие Горы.

Телеграмма С. П. Боброву.

Благодарит И. А. Аксенова за благожелательный отзыв о книге «Поверх барьеров»[469].

Январь, 15. Тихие Горы.

Телеграмма С. П. Боброву, в ответ на его телеграмму.

Вторично категорически отказывается писать статью для «Третьего сборника Центрифуги» об А. Белом (см. 2 января)[470].

Середина января. Тихие Горы.

Письмо А. Л. Штиху.

Интересуется результатами освидетельствования в связи с военным призывом 9 января. Жалуется на скуку в Тихих Горах: «Против Урала и прошлогоднего житья моего – мое нынешнее местопребывание скучнее могилы – гроб <…> Лысые холмы, дюжины с полторы фабричных труб, люди, проведшие „всю жизнь в газу“, безлесные татарские деревни. Словом, все располагает к работе. Я и работаю». Упоминает о Елене Виноград[471].

Январь, 24. Тихие Горы.

Открытка родителям.

«Стал опять усиленно очень работать, и времени нет писать закрытых писем»[472].

Январь, 28. Тихие Горы.

Письмо К. Г. Локсу.

«Я по уши зарылся опять в работу по переводу Свинберна (третьей драмы)…» (перевод не сохранился). Рассуждает о соотношении между формой и содержанием поэтического текста – «дифирамбическим» началом «Поверх барьеров».

Выражает запоздалые сожаления в своем решении оставить музыку: «…я каждый раз все острей и острей начинаю сознавать, что убил в себе главное, а потому и все? <…> Я бегу этих состояний, как чумы»[473].

Январь, 29. Тихие Горы.

Пастернаку исполнилось 27 лет.

Январь, 31. Тихие Горы.

Телеграмма С. П. Боброву с разрешением печатать стихотворение «Два посвящения» (напечатано не было, впервые: Литературная Россия. 1988. № 49)[474].

Январь.

Пишет рецензию на книгу В. Маяковского «Простое как мычание» (Пг., 1916). «Какая радость, что существует и не выдуман Маяковский; талант, по праву переставший считаться с тем, как пишут у нас нынче <…> артист такого типа и калибра, как Маяковский, не может не стать поэтом. Точно так же… Скрябин стал композитором. Склонен думать, что такова вообще судьба всякого крупного современного дарованья». Написана в Тихих Горах для «Третьего сборника Центрифуги», оставшегося неизданным и сохранившегося в архиве С. П. Боброва. Впервые опубликована: Литературная Россия. 1965. № 13 (19 марта). С. 18–19[475].

Февраль, 3–4. Тихие Горы.

Письмо С. П. Боброву. Датировано условно, по содержанию. Оно написано между двумя телеграммами Боброву (31.01.17 и 8.02.17) и получено Бобровым 13 февраля 1917 года. Посылает Боброву рецензию на книгу Маяковского.

Отказывается писать статью об Андрее Белом, о чем просит Бобров: «Эта антропософия до литературы никакого касательства не имеет». Кроме книги художественной прозы, которую надеется закончить к апрелю, задумал «идеологическое нечто»: там сказать о Белом будет навязано самой темой. Упомянута новая книга Боброва «Алмазные леса». Неохотно соглашается на печатание «Двух посвящений» в «Третьем сборнике Центрифуги». Сообщает о творческом кризисе: совсем не пишутся стихи, бросил работу над переводом «Марии Стюарт» Свинберна. Собирается взяться за прозу.

Получил письмо от Локса[476].

Февраль, 5. Тихие Горы.

Письмо А. Л. Штиху.

Поздравляет с освобождением от воинской повинности. Шлет краткий отзыв о полученных стихах Штиха.

Сообщает о посылке Штиху книги «Поверх барьеров»: «…Изданием я очень доволен. Огорчает множество опечаток. <…> Материал Барьеров очень скучен, отцу – на диво – нравится!»[477].

Февраль, 7. Тихие Горы.

Письмо родителям. Поздравление родителей с днем свадьбы (14 февраля), а брата Шуры с днем рождения (13 февраля). «Я сейчас разное пишу, бросаюсь от одного к другому. Книгу прозы пишу. Нельзя забывать и стихов. <…> Кроме прозы, думаю еще написать книжку идеологическую. Знаешь, вроде таких бесед, какие я иногда веду – об искусстве, о большом человеке…». «…Чем нравственно всякое истинное искусство? Тем, что оно никогда не спит» [ср.: «Не спи, не спи, художник…» – стих. «Ночь», 1957]. Предполагает писать книгу частью в форме дневника (рассказ «Письма из Тулы», 1918, написан именно в такой форме), частью в форме диалога (речь могла идти о «Диалоге», напечатанном в октябре 1918 года)[478]. [В анкете Московского профсоюза писателей и поэтов (15 марта 1919 года) П. дал более уточненный план задуманной им идеологической книги «Quinta Essentia». Упомянутый сборник был анонсирован в альманахе «Лирень» (М., 1920), но напечатан не был. Беловой автограф редакции одной из статей сборника датирован 19 декабря 1918 года. В 1922 году статья была опубликована в альманахе «Современник» под названием «Несколько положений».]