Солнечный удар

Взгляд его упёрся в обильную густую зелень, наполнявшую огороженные заборами палисадники, вытянувшиеся во всю длину двора и занимавшие большую его часть. Рослые кряжистые деревья высились напротив окон и протягивали к ним длинные корявые ветви, обросшие пышной мохнатой листвой, распространявшей тонкий приятный запах. Андрей, раздув ноздри, с удовольствием втянул его в себя и, облокотившись на подоконник, обратил взгляд вперёд, сквозь переплёт ветвей и нагромождение листвы. Взор невольно отдыхал в этой приютной тенистой мгле, составлявшей резкий контраст с царившим вокруг ослепительным, нестерпимым для глаз блеском солнца, уже недели две, если не больше, нещадно опалявшего жгучим зноем истомлённую, иссохшую, казалось, готовую потрескаться землю и её обитателей.

И спустя какое-то время ему почудилось, что в этом мягком зелёном сумраке он угадывает утончённые бледные черты, виденные им всего лишь раз, но так прочно запечатлевшиеся в его памяти, что никакие силы, наверное, не в состоянии были бы изгладить их оттуда. Все последние дни он видел их постоянно, то тут, то там, днём и ночью, во сне и наяву. Они появлялись перед его мысленным взором то расплывчатые, едва уловимые, словно окутанные и скрадываемые плотной дымкой, в конце концов поглощавшей их, то совершенно ясно, отчётливо, будто вживую. И тогда он мог различить мельчайшую чёрточку этого лица, вдруг ставшего бесконечно дорогим для него, необходимым ему, неповторимым и незаменимым. И он, пользуясь этими то и дело возникавшими перед ним на удивление явственными, почти осязаемыми видениями, до самозабвения вглядывался в это неподвижное, замкнутое, чуть задумчивое и немного грустное, но такое невыразимо прекрасное, одухотворённое, будто осенённое внутренним светом лицо, пытаясь понять, прочитать по нему, догадаться, о чём она так напряжённо думает, в чём причина её грусти, что её заботит и печалит, какая тайная невзгода тяготит её сердце. Но ничего не понимал, ни о чём не догадывался. Просто смотрел на неё не отрываясь, широко распахнутыми остановившимися глазами, чувствуя, как замирает от сладкого томления сердце, кружит голову, а глаза застилает светлая радужная пелена, как если бы он надел розовые очки…

Тонко и пронзительно засвистевший чайник прервал его размышления и рассеял маячивший перед ним пленительный облик. Поневоле – и не без сожаления – вернувшись к действительности, он снял не перестававший заливаться, исходивший клубами горячего пара чайник, налил кипяток в чашку, добавил туда заварки и, сев за стол, уставился на тёмную дымившуюся жидкость. Затем, подняв глаза, заметил приготовленный для него мамой завтрак, на который прежде не обратил внимания, аккуратно прикрытый салфеткой. Он медленно стащил её и равнодушно взглянул на аппетитно выглядевшую снедь – подрумяненные, ещё тёплые пирожки, поджаренные кусочки мяса, творог со сметаной. Взглянул и отвёл глаза. Вот уже несколько дней, с той самой памятной встречи, грозившей совершенно перевернуть его жизнь, он страдал почти полным отсутствием аппетита, ел очень мало и через силу, заставляя себя. Кусок не лез ему в горло. Оно точно сжалось, окостенело и не принимало пищу, выталкивая её обратно. В общем, и в этом отношении его состояние было состоянием типичного влюблённого, полностью сосредоточенного на предмете своей любви, ничего и никого вокруг не замечающего, потерявшего интерес ко всему на свете и живущего в мире своих фантазий и смутных планов на будущее, к реализации которых он по какой-то непонятной причине не спешил приступать, каждый день откладывая это на завтра.

Подумав об этом, Андрей нахмурился и покачал головой. Он сам бы не сумел объяснить причину этой странной, нехарактерной для него пассивности, заторможенности, замедленности реакций. Он просто не узнавал себя. Обычно в таких ситуациях он не терялся, не пасовал перед возможными затруднениями и смело, даже дерзко, хотя не всегда обдуманно, брался за дело, отчаянно, очертя голову бросаясь на приступ. Преодолевал самые сложные, на первый взгляд неодолимые препятствия, рассматривая каждую облюбованную им красотку как своего рода крепость, для взятия которой требовалось приложить максимум усилий, выдержки, смекалки. И, как правило, добивался своего. Энергия, настойчивость, изобретательность, бешеный напор, помноженные на природное обаяние и видную внешность, в большинстве случаев приносили блестящий результат. Эти подвиги закрепили за Андреем репутацию завзятого сердцееда и покорителя девичьих сердец, не пропускающего ни одной юбки. Что было, конечно, некоторым преувеличением, но не вызывало у него возражений, льстя его самолюбию и резко повышая его и без того совсем не низкую самооценку.

Разумеется, случались в его бурной и весьма плодотворной деятельности на этом поприще и проколы, и досадные недоразумения, и иной раз самые настоящие провалы, слегка обескураживавшие его и больно бившие по его крайне чувствительному в этом вопросе самолюбию. Однако подобных инцидентов, которые он старался поскорее вычёркивать из памяти, было сравнительно немного, и это были скорее исключения, подтверждающие правило. А потому его реноме среди всех знавших его оставалось достаточно прочным и незыблемым.

И вот вдруг ничего этого. Ни задора, ни дерзости, ни напора, обычно обеспечивавших ему успех и победу. А вместо этого постоянная задумчивость, колебания, сомнения, становившиеся порой невыносимыми, порядочно изводившие и изматывавшие его, ставившие его в тупик. Хотя, казалось бы, надо было действовать. И немедля! Никаких причин для промедления не было. Да и незнакомка была теперь не так уж незнакома ему. Он уже знал, как её зовут, где она живёт, какую школу окончила. У них, как выяснилось, имелись общие приятели, и было даже удивительно, что они не встретились раньше. Хотя, может быть, и встречались, но просмотрели один одного, не обратили друг на друга внимания, разминулись. Правда, Андрей не очень-то верил в это: было бы совершенно невероятно, если бы он, даже краем глаза заметив эту дивную, необыкновенную красавицу, остался бы безучастен и не сделал бы попытки сойтись с ней поближе. Ведь достаточно было одного мимолётного взгляда, случайно брошенного им на неё во время школьной процессии, чтобы он вспыхнул, как солома, к которой поднесли зажигалку. И загоревшийся в нём тогда огонь не стихал, не гас, а разгорался всё ярче и неистовее, освещая и то, что было внутри его, и вовне, каким-то необычным, диковинным, по-новому озарявшим всё светом.

Однако, как ни странно, это почему-то не подвигало его к активным действиям, которые логично было бы ожидать от него, учитывая силу и жар охвативших его чувств. Он всё медлил, раздумывал, колебался, будто ожидая чего-то. Или, может быть, немного испугавшись этого буйного, невиданного, сметавшего всё на своём пути шквала эмоций, нежданно-негаданно налетевших на него и потрясших его существо до основания. Или же непонятно отчего рассчитывая, что всё устроится и уладится как-то само собой, без всяких усилий с его стороны, помимо него, но при этом к максимальной для него выгоде. По этой же причине он избегал общения с Наташей, не виделся с ней, не звонил и не писал ей с того самого дня, когда они так некрасиво и нелепо расстались. Он понимал, что ему нечего больше сказать ей, что между ними всё кончено, что его любовь к ней, когда-то горячая и страстная, но давно уже сильно поостывшая и давшая заметные трещины, теперь, после происшедшего на днях, умерла раз и навсегда, растаяла, потухла, как перегоревшая свеча. В его сердце властно, как у себя дома, расположилась другая, и прежней, износившейся, исчахшей, прискучившей ему любви там уже не было места. Оставалось только констатировать этот факт и сказать обо всём Наташе. Которая, впрочем, по всей видимости, и сама уже догадывалась о том, что их довольно длительная – продолжавшаяся около полутора лет – любовная история подошла к своему завершению и канула в Лету.

Андрей протяжно вздохнул, отхлебнул немного остывший чай и, повернув голову к окну, остановил неподвижный задумчивый взгляд на протянувшейся почти к самому подоконнику массивной широкой ветви, опушённой яркой кудрявой листвой. Тут же забыв о Наташе, лишь на мгновение промелькнувшей в его памяти, как смутная, понемногу редевшая и таявшая тень прошлого, он немедленно вернулся к мыслям об Оле – именно так звали новую, бурно ворвавшуюся в его жизнь, ошеломившую и взбаламутившую его любовь. Он отлично понимал, что дальше так продолжаться не может, что необходимо наконец что-то предпринять, сдвинуть дело с мёртвой точки. Тем более что обстоятельства явно благоприятствовали ему: прямо у него на глазах она поссорилась со своим парнем, и, как он отметил уже тогда, это, вероятнее всего, не была обычная размолвка, за которой следует быстрое примирение. Тут, очевидно, всё было гораздо серьёзнее. Судя по всему, это был окончательный и бесповоротный разрыв, после которого уже не может быть возврата к прошлому. Когда все связи разорваны, все счёты покончены, все мосты сожжены. Когда не остаётся ничего иного, кроме как предать прошлое забвению и, не оглядываясь назад, не предаваясь бесплодным сожалениям, двигаться, как бы ни было трудно, вперёд.

Но вот как раз таки с этим самым движением у Андрея ни с того ни с сего обнаружились серьёзные сложности, которые он никак не мог преодолеть. Всё вроде бы было легко и просто: он встретил очаровательную девушку, в которую влюбился без памяти и которая, по всей видимости, была свободна. К своей собственной подруге он к этому моменту совершенно охладел и их расставание было только вопросом времени; его неожиданная влюблённость лишь ускорила дело. Словом, для него не существовало никаких видимых препятствий, чтобы от сумбурных мыслей и переживаний перейти наконец к действиям и, как он любил выражаться в подобных случаях, взять быка за рога. Однако он почему-то не делал этого. Мялся, томился, вздыхал, изобретал разнообразные, по большей части пустые и вздорные преграды на пути к цели, изыскивал всевозможные оправдания для своего бездействия, опять-таки в большинстве своём надуманные и дутые. А главное, никак не мог уразуметь, что же с ним такое творится, в чём причина его странного, необъяснимого и небывалого бессилия, инертности, апатии, овладевших им именно в тот момент, когда ему жизненно необходимы были энергия, уверенность в себе, воля к победе. Ведь любовь, а тем более страсть, – а то, что он чувствовал, было самой настоящей страстью, другого слова тут нельзя было подобрать, – обычно стимулирует и вызывает к жизни именно эти качества, пробуждая человека от душевной спячки, вырывая его из замкнутого круга обыденности и привычки, заставляя позабыть об осторожности, осмотрительности, умеренности, зачастую об элементарном здравом смысле, бросая его в самое пекло борьбы, порой без всякой надежды на успех, и в конечном итоге чаще всего помогая ему добиться заветной цели.

Но с Андреем, к его же собственному недоумению, всё произошло ровно наоборот. Внезапно нахлынувшая на него безумная любовь не укрепила его, не влила в него новые силы, не вдохновила его пусть не на подвиги, но хоть на какую-то мало-мальскую активность, которая наверняка помогла бы ему добиться желаемого, а, напротив, обессилила его, выбила из колеи, лишила остатков воли и погрузила в такую глубокую – и, похоже, продолжавшую углубляться – пучину бездеятельности и почти физического изнеможения, что это состояние начинало уже всерьёз беспокоить его.

В конце концов в голову ему, пробившись сквозь наполнявший её ворох бессвязных и бестолковых мыслей, пришло одно здравое рассуждение: глядя в раскрытое окно, на сочную цветущую зелень, залитую обильным солнечным светом, Андрей пришёл к выводу, что ему нужно выйти прогуляться. Он, усиленно предаваясь унылым, депрессивным размышлениям, безвылазно сидел дома уже несколько дней, с самого выпускного вечера, на котором он был мрачен как туча и с которого ушёл раньше всех, и это добровольное затворничество явно не пошло ему на пользу. Он стал бледен, подавлен, угрюм, раздражался из-за каждого пустяка, конфликтовал с родителями, резко, а порой и грубо отказывал приятелям, пытавшимся расшевелить его и вытянуть куда-нибудь развлечься. В итоге он не на шутку рассорился с некоторыми из них, они послали его подальше и оставили в покое, наедине с собой.

Но вот наступил момент, когда он сам уразумел, что одиночество, полная отрешённость от окружающего и сосредоточенность, постепенно перешедшая в зацикленность, на своих сложных, путаных и чем дальше, тем больше запутывавшихся чувствах и переживаниях ни к чему хорошему его не приведут. Что всё это вполне может закончиться для него весьма печально, если он не стряхнёт с себя охватившее его странное, необъяснимое оцепенение, не возьмёт себя в руки и не начнёт делать хоть что-то, не вернётся к нормальной, обычной жизни, так круто прерванной после памятной, оглушившей его как обухом встречи. Хотя он понимал при этом – или, вернее, догадывался, улавливал на уровне подсознания, – что жить прежней, устоявшейся, привычной жизнью у него уже вряд ли получится. Что-то будто сломалось в нём, ушло безвозвратно, рассыпалось в прах. Ему казалось порой, что за эти несколько дней он как будто сделался другим человеком, ну или, во всяком случае, изменился настолько, что едва узнавал себя. И это было тем более поразительно, что причиной такой резкой и вроде бы безосновательной перемены было даже не знакомство, не связь, а всего-навсего несколько взглядов, которыми он обменялся с неизвестной красоткой, словно опутавшей его тонкими, незримыми, но при этом мощными, неразрывными путами. «Прям ведьма какая-то!» – думал он порой, когда перед ним в очередной раз всплывал образ прекрасной незнакомки, не сводившей с него внимательных мерцающих, с лёгким прищуром глаз и кривившей губы в тонкой, чуть уловимой усмешке.

Стремясь сбросить с себя иго тяжких, подавлявших его раздумий, в которых он застрял как в тенетах и уже не представлял, как выпутаться из них, да и попросту опасаясь с некоторых пор сойти от всего этого с ума, он наконец нашёл в себе силы хоть немного отрезвиться от владевшего им любовного дурмана, взглянуть на ситуацию по возможности спокойно и трезво и обдумать свои дальнейшие действия. А чтобы лучше думалось и мысли не разбредались в разные стороны и не сбивались то и дело на посторонние предметы, он посчитал нужным выбраться из дому и немного забыться среди уличного шума и многолюдства.

IV

Едва он вышел из подъезда, как ощутил пахнувший ему в лицо и быстро объявший всё тело жар. Воздух был такой плотный, густой и горячий, что им трудно было дышать; он обжигал носоглотку и, казалось, сами лёгкие. Вдохнув его пару раз, Андрей едва не поперхнулся, словно глотнув чересчур крепкого алкоголя. У него даже пропало было желание идти куда-то и он хотел уже повернуть назад. Но пересилил себя, кое-как отдышался и, хотя и с трудом, но привыкая к невероятному зною, от которого захватывало дух и сдавливало грудь, двинулся прочь со двора.

На улице атмосфера была, пожалуй, ещё невыносимее. Во дворе жару хоть немного смягчала и умеряла заполнявшая его буйная растительность, поглощавшая большую часть мощного солнечного сияния. В городе же никаких препятствий для жгучего, висевшего в самом центре неба солнца не было. Его палящие, обжигающие лучи падали на землю отвесно, преследуя, подавляя и буквально уничтожая всё живое. Жизнь здесь как будто замерла, практически прекратилась, заглохла. Было тихо, почти не было видно прохожих, лишь изредка проезжали машины. Город будто вымер, или, вернее, его умертвило стоявшее в зените огромное пламенеющее светило, словно задавшееся целью испепелить землю и её истомлённых, измученных, попрятавшихся кто куда обитателей.

Андрей, приостановившись на мгновение у выхода из двора, окинул хмурым взором пустынную, обезлюдевшую улицу, на которой лишь иногда, будто невзначай, показывались одинокие, едва волочившие ноги пешеходы, тут же куда-то пропадавшие, точно проваливавшиеся сквозь землю. Впрочем, он, побыв вне дома считанные минуты, и сам уже не прочь был бы провалиться куда-нибудь, так как с трудом представлял себе, как можно существовать в условиях такой дикой, экстремальной жары. Он опять, как и на пороге подъезда, заколебался, стоит ли ему испытывать свою весьма сомнительную, как он знал, жароустойчивость и подвергать своё драгоценное здоровье вполне реальной угрозе. Не вернуться ли домой, где кондиционер избавит его от этого жуткого, поистине адского зноя и даст ему приятную, расслабляющую прохладу, которой так не хватало сейчас тем, кто, как и он, рискнул выбраться из дому и бродил бог знает зачем по раскалённой, как сковорода, обжигавшей подошвы земле.

Но он вновь сделал над собой усилие и, шумно вдыхая в себя горячий, неподвижный, будто окаменевший, воздух, зашагал вперёд, не очень-то задумываясь о том, куда он идёт, словно пытаясь убежать от преследовавших его по пятам тягучих, выматывающих мыслей. Однако они не спешили оставлять его в покое, они двинулись следом за ним, продолжая тревожить его, досаждать ему, жалить его, точно осы. И образ незнакомки тоже не переставал преследовать его, мельтеша у него перед глазами, расплываясь и почти пропадая, но затем вновь появляясь обновлённым, более ясным, чётким, ещё более притягательным и соблазнительным. Безумие продолжалось. От него оказалось невозможным избавиться, просто убежав из дому.

Хоть чуть-чуть отвлечься от осаждавших и донимавших его дум ему удалось, когда он, кое-как одолев два квартала – совсем небольшое расстояние, показавшееся ему сейчас невероятно длинным, – добрался до центральной площади, той самой, с которой на днях началось приснопамятное шествие выпускников, имевшее для него такие нежданные и неоднозначные последствия. В отличие от окрестных улиц, с которых агрессивно палившее солнце изгнало малейшие проявления жизни, здесь было многолюдно и шумно. Истерзанные жарой люди пытались спастись от неё под широкими плотными навесами, протянутыми вдоль окраин площади, под которыми царила если не прохлада – добиться этого при такой погоде не представлялось возможным, – то хотя бы не такой неистовый, непереносимый зной, который стоял на солнцепёке. В густой тени, застывшей под навесами, возле бесчисленных столиков, уставленных всевозможными, на любой вкус, прохладительными напитками, сидели, а чаще полулежали обессиленные, измождённые, раскрасневшиеся и блестевшие от пота горожане, старавшиеся не делать лишних движений и только едва ворочавшие кругом стеклянными, слегка очумелыми глазами. Их истощённых, иссякших сил хватало лишь на то, чтобы периодически подносить к пересохшим, истомлённым непроходящей жаждой губам холодный напиток и, с наслаждением влив его в себя, в течение нескольких минут ощущать разливавшуюся по перегретым внутренностям неизъяснимо приятную, божественную прохладу. Пришибленные жарой люди чем-то напоминали зверей в зоопарке, которые в летнее пекло утрачивают свою обычную живость, впадают в прострацию и, обездвиженные, вялые, безразличные ко всему, равнодушно и отупело взирают на глазеющую на них публику.

Андрей и сам был близок к состоянию какого-нибудь льва, под влиянием сумасшедшего, прямо-таки африканского зноя утратившего интерес к жизни, повесившего царственную голову и ушедшего в себя. Оглядевшись вокруг, он подумал было присоединиться к отдыхавшей и потягивавшей холодное пиво человеческой массе, но тут же передумал. Это скопление расслабленных, разморенных, потных тел, сваленных и скученных на довольно ограниченном пространстве, вызвало у него лёгкое отвращение, особенно после того, как его чуткий нос уловил не слишком ароматные запахи, доносившиеся из-под навесов вместе с шелестевшим там тихим, усталым говором. Он чуть скривился, провёл языком по сухим, горячим губам и, вновь бросив угрюмый взгляд по сторонам, после короткого раздумья направился к шумевшему поблизости, за плотной завесой густой тенистой зелени, большому фонтану, вокруг которого царило заметное оживление, резко выделявшееся на фоне господствовавшей повсюду безжизненной, давящей анемии.

Приблизившись к фонтану, он впервые с момента выхода из дома вздохнул полной грудью. Это был маленький островок свежести и прохлады среди разлитого кругом тяжёлого знойного марева. Мощные прозрачные струи с шумом взмывали ввысь, дробились там на бесчисленное множество мелких и мельчайших брызг, вспыхивавших в ярком солнечном свете ослепительными, резавшими глаз огоньками, и мягко опадали в образовавшийся внизу небольшой квадратный водоём, замкнутый с четырёх сторон массивными мраморными плитами. Гладкая полированная поверхность которых была забрызгана водой и испещрена неисчислимыми влажными следами тех, кто спасался от изнуряющей жары таким нехитрым способом – купанием в фонтане. Это были дети, в основном мальчишки, галдящей, орущей, визжащей оравой теснившиеся на широком, однако не вмешавшем всех парапете, пребывавшие в непрестанном беспорядочном движении, невольно и вольно пихавшие друг друга, поскальзывавшиеся и падавшие, заводившие склоки, свары и порой чуть ли не драки. Желавших искупаться было чересчур много, а водоём слишком мал для того, чтобы принять всех, в результате чего борьба за место под солнцем, или, точнее, в воде, принимала порой довольно жёсткие формы, и если бы не находившиеся поблизости и зорко следившие за своими разбушевавшимися чадами родители, противостояние не раз и не два грозило перерасти в серьёзный конфликт.

Несмотря на то что стоявшие тут шум, гам, суета и неразбериха действовали Андрею на нервы, он некоторое время оставался возле фонтана. Очень уж приятна была веявшая от него живительная прохлада, неумолчное, весёлое журчание и плеск воды, радужные огоньки брызг, то и дело, точно мимолётные звёзды, мелькавшие в вышине. При виде всего этого его одолевало сильнейшее желание скинуть с себя футболку и шорты и вслед за этой счастливой беззаботной мелюзгой окунуться в мутноватую пенившуюся воду, бурлившую и кипевшую от барахтавшихся в ней нескольких десятков беспокойных смуглых тел, оглашавших округу беспрерывным ликующими, возмущёнными, яростными воплями, хохотом, визгом. Андрей подумал, что и он ещё несколько лет назад мог позволить себе это невинное удовольствие – в летнюю жару поплескаться и порезвиться с приятелями в этом самом фонтане. Но эти блаженные времена прошли. Причём так быстро, что он даже не заметил этого. Как говорится, оглянуться не успел. Детство миновало, промелькнуло, как яркий волшебный сон, и осталось где-то там, далеко позади, в мутной неверной дымке, в которой всё труднее было различить события и лица. Он даже себя самого порой с трудом припоминал, каким он был тогда…

Среди толпившейся у фонтана малышни возникла какая-то нешуточная заваруха, крики стали ещё громче, пронзительнее и истеричнее, несколько особенно разбуянившихся пацанов схватились врукопашную. Предки драчунов немедленно вмешались и оттащили их один от другого до того, как те успели причинить друг другу существенный урон. Этот инцидент внёс ещё большую сумятицу в и без того суматошную здешнюю обстановку и окончательно отвратил Андрея от этого чересчур людного и шумного места. Ещё раз с удовольствием взглянув на стремительно взлетавшие вверх и сверкавшие на солнце прозрачные пенные струи, он тем не менее двинулся дальше в поисках более тихого и укромного местечка.

И обнаружил такое неподалёку, за углом соседнего дома, у входа в продовольственный магазин, не привлекавший в этот день большого числа покупателей. Значительная их часть задерживалась у находившегося рядом пивного ларька и располагалась за расставленными вокруг столиками. Так же решил поступить и Андрей, ощутивший к этому времени сильную жажду. Он подошёл к стойке и спросил большую кружку пива.

И тут ему пришлось пережить серьёзное унижение. Торговавшая пивом и другими напитками крупная краснорожая тётка с двойным подбородком, бесцветными глазами навыкате и аляповато накрашенными толстыми губами смерила его сухим подозрительным взглядом и спросила вдруг, сколько ему лет. Он, никак не ожидавший такого вопроса, покраснел до корней волос и, вместо того чтобы вести себя спокойно и непринуждённо, смутился и пробормотал что-то нечленораздельное. Торговка нагло усмехнулась и объявила, что алкогольные напитки, в том числе и пиво, несовершеннолетним продавать запрещено. Опомнившийся Андрей попытался было протестовать и доказывать, что ему уже есть восемнадцать и он имеет полное право пить не только пиво, но и кое-что покрепче. Но торговка не желала его слушать, а стоявшие следом за ним в очереди томившиеся жаждой люди и не подумали поддержать его, а, напротив, недовольно заворчали и зашикали на него. Раздосадованный и разозлённый Андрей едва не вспылил и не послал и тётку, и её клиентов ко всем чертям, а может, и куда подальше. Однако вовремя сдержался, поняв, что силы слишком неравны и ему не устоять против сплочённой и явно недоброжелательно настроенной к нему очереди. А потому он лишь мрачно зыркнул на уставившиеся на него красные потные физиономии, буркнул что-то себе под нос и сквозь зубы попросил квасу. Пить хотелось слишком сильно, и он не в силах был отказать себе в кружке чего-нибудь холодного и освежающего. Не пива, так хоть кваса на худой конец.

Усевшись за крайний столик и с наслаждением потягивая свежайший ледяной квас, он, не желая видеть крайне неприятных ему после случившегося посетителей пивной, принялся смотреть на улицу, на проезжавшие мимо автомобили и влачившихся по раскалённому тротуару вялых, как сонные мухи, прохожих. Зрелище было малопривлекательное, и он, чтобы взгляд отдохнул хоть на чём-то, перевёл его на высившиеся вдоль проезжей части высокие тополя, обильно ронявшие нежный невесомый пух, подобно снежинкам носившийся в воздухе и, достигнув земли, образовывавший обширные продолговатые скопления, разлетавшиеся при малейшем дуновении ветерка. Правда, сейчас пух лежал совершенно спокойно, ничем не волнуемый, так как воздух был абсолютно недвижен и неколебим, он будто застыл в мертвенном знойном оцепенении, придавив своей тяжестью и природу, и людей, и, казалось, даже неодушевлённые предметы.

Всё ещё переживая про себя происшедшую с ним только что неприятность, Андрей невольно опять взглянул на её виновницу – дебелую, пышущую здоровьем мордатую тётку, умело орудовавшую за своей стойкой посудой и беспрерывно отпускавшую пиво очередным клиентам, вереница которых не умалялась и не иссякала и, очевидно, долго ещё не должна была иссякнуть. Некоторое время он не сводил с неё угрюмого, почти ненавидящего взора, стискивая зубы и глухо бормоча сквозь них что-то угрожающее; судя по его мрачному виду, можно было предположить, что он задумал что-то зловещее. И в этот момент он и впрямь был недалёк от этого, по крайней мере в мыслях. Эта бойкая лупоглазая толстуха, как ему казалось, унизила его. Причём публично, на глазах у нескольких десятков человек. Которые полностью поддержали её и ещё мгновение – и готовы были бы, как это водится в таких случаях, поучаствовать в его травле. К счастью, он обуздал охвативший его гнев, не поддался на провокацию, повёл себя в высшей степени достойно и благоразумно и – в чём он уже успел убедить себя – с честью вышел из этой пренеприятной ситуации, которая, поведи он себя по-другому, могла бы закончиться для него куда менее благоприятно.

Но при всём при том, несмотря на это обычное для него самодовольство и любование собой, не покидавшее его ни при каких, даже самых тяжёлых и рискованных обстоятельствах, тайная мысль маленьким невидимым червячком шевелилась в нём, ощутимо задевая его гипертрофированное, необычайно чувствительное самолюбие. Неужели эта мерзкая торговка права и он действительно так юно и несолидно выглядит, что его можно принять за несовершеннолетнего? За пацана! Если это в самом деле так, то это, чёрт возьми, неприятно. Это бьёт по самому его больному месту. По самоуважению, чувству собственного достоинства, глубоко укоренившемуся в нём представлению о своей важности, значимости, исключительности. Представлению, которое очень трудно, а вернее, невозможно было поколебать.

И вот достаточно было одного-единственного дурацкого заявления первой попавшейся тётки, которую он знать не знает и знать не желает, чтобы нанести по этому представлению мощнейший, почти сокрушительный удар. Чтобы лишить его самообладания, душевного равновесия и хорошего настроения. Которое, впрочем, как он тут же признал, и до этого было не ахти какое превосходное. Да и с душевным равновесием в последние дни не всё было так просто. Всё, буквально всё в его жизни пошло кувырком, вверх тормашками, вкривь и вкось, после того как он увидел её! Увидел – и оцепенел. Увидел – и не смог забыть. Увидел – и поселил её в своей памяти, своём воображении, своём сердце, из которого – он чувствовал, он знал это – её уже нельзя было изгнать никакими силами. Да и не нужно было. Он уже не мог представить себе своей жизни без неё, она была необходима ему, как воздух, ему казалось порой, что он задыхается без неё. Во что бы то ни стало нужно было отыскать её, познакомиться с ней, быть с ней рядом, смотреть в её глаза, слышать её голос. Потому что в противном случае он даже боялся предположить, чем бы это для него закончилось…

Из этих несколько восторженных, разгорячённых, как и всё вокруг, раздумий его вывел женский голос, уже давно раздававшийся у него над ухом и настойчиво вторгавшийся в его размышления, нарушая их и без того не слишком плавное течение. Голос быстрый, резковатый, с хрипотцой, сыпавший слова как горох, порой не договаривая их до конца и то и дело прерываясь шумными вздохами, ругательствами и сухим, дробным хохотком.

Андрей с явным неудовольствием повернул голову в сторону говорившей и увидел зрелую парочку, очевидно, мужа и жену, сидевших за соседним столиком. Причём муж – аморфный, видимо поддатый, клевавший носом мужичок невидной, невыразительной внешности, с худым, изрезанным преждевременными морщинами лицом и безразличным, немного осовелым взглядом, устремлённым как будто в никуда, – не произносил ни слова и, потягивая пиво, лишь автоматически кивал, слушая – или делая вид, что слушая – свою живую, болтавшую без умолку половину. А та – полная противоположность мужу, вся энергия, напор, неуёмность – активно жестикулировала, раскачивала из стороны в сторону своё плечистое, крепко сбитое туловище, от чего под ней жалобно поскрипывал хрупкий стул на тонких ножках, трясла головой с коротко стриженными, окрашенными в желтовато-соломенный цвет волосами и, вглядываясь в безучастные водянистые глаза партнёра, втолковывала ему что-то, что, по всей видимости, не представляло для него никакого интереса. Однако это нисколько не смущало разговорчивую даму, вероятно уже привыкшую к равнодушию своего благоверного, и она с прежним пылом продолжала свои бесконечные, несколько сбивчивые разглагольствования, по-видимому получая удовлетворение от самого процесса говорения.

– Ф-фу, ну и пекло! – не в первый уже раз воскликнула она, делая протяжный выдох и обмахивая широкой ладонью красное и от жары, и, очевидно, от выпивки, поблёскивавшее от пота лицо. – Невыносимо! Это ж сдохнуть запросто можно. Когда уже дождь пойдёт? Я слышала уже о нескольких сердечных приступах из-за этой жары… Да чего там далеко ходить, вон Светка мне вчера звонила… ну эта, кума моего шурина Вовки, малого она ихнего, Матюшу, весной крестила…

Муж, по непроницаемому, бесстрастному лицу которого можно было заключить, что ему нет никакого дела до Светки, Вовки и тем паче новокрещёного Матюши, и, возможно, он даже понятия не имеет, кто это такие, по привычке мотнул головой и, не издав ни звука, припал губами к своей кружке, которую не выпускал из рук. А жена, вполне довольствуясь этим его, несколько рассеянным вниманием, сделав короткую паузу, затараторила в прежнем темпе:

– Так вот, Светкина тётка… хотя нет, вроде бабка… но может и тётка, точно не скажу… Ну ладно, не в этом суть. В общем, у тётки этой или бабки, ей уже за шестьдесят и с сердцем проблемы, так прихватило его на днях, что «скорая» еле откачала. Ещё б немного, и всё, кранты. На поминках теперь сидели бы, а не в пивнухе… Ну сейчас, как я слышала, вроде оклемалась чуток, отпустило.

Муж, по-прежнему совершенно безучастно выслушав сообщение о какой-то неведомой ему тётке или бабке, вновь машинально тряхнул головой и с гораздо большим интересом заглянул в свою заветную кружку. Но тут его ждало сильное разочарование: она была пуста. На недвижном, ничего не выражавшем лице выпивохи впервые за то время, что он был в поле зрения Андрея, появилось что-то похожее на эмоцию. Глубокие морщины на его лбу, казалось, ещё больше углубились, глаза заволоклись искренней печалью, губы капризно надулись, как у ребёнка, которого лишили любимой сладости. Он тяжко вздохнул и, подперев щёку ладонью, пригорюнился.

Супруга же, как и положено жене даже не заметив разыгравшейся на её глазах маленькой драмы, продолжала свой бесконечный монолог, основным, хотя и невольным, слушателем которого оказался не тот, кому он адресовался, а сидевший по соседству Андрей, от нечего делать внимавший речистой бабёнке.

– И леса горят от этой жарищи, – сообщила она, энергично взмахнув сжатым кулаком, будто грозя кому-то. – Я читала в новостях: въезд в лес запрещён. Типа тушат там как могут, чуть ли не с вертолётов. Но пока что толку мало: потушат в одном месте, загорается в другом. Уже, говорят, к самому городу огонь подступает в некоторых местах… – И, точно ищейка, вскинув голову и несколько раз потянув носом воздух, она чуть скривилась. – Да вот, понюхай сам: дымом пахнет! Нет, ты принюхайся, принюхайся: реально пахнет!

Однако мужа, не на шутку расстроенного отсутствием выпивки, похоже, совершенно не волновали лесные пожары и опасность, вполне возможно, угрожавшая городу. Он, вопреки настойчивым призывам жены, и не подумал нюхать воздух, а чуть отвернулся и с удручённым и обиженным видом обратил взор куда-то в сторону.

Супруга между тем, видимо быстро забыв о пожарах, сделала вдруг круглые глаза, будто вспомнив нечто крайне любопытное, и зачастила с ещё большим жаром:

– А вот что ещё я в новостях прочитала! Вот только что, сегодня утром. Три девчонки у нас на речке утонули. Сразу трое, прикинь! И как это они умудрились, не совсем понятно… И это далеко не единственный случай, уже больше десятка людей утопло с начала лета. Ну и особенно как эта проклятая жара началась, будь она неладна. Народ же ежедневно на пляж валом валит, из воды не вылазит. А какая речка у нас, сам знаешь. Каждый год в ней пачками тонут. Но этим летом, думаю, будет рекорд!

Что думал об этом её безмолвный собеседник и думал ли вообще, было неизвестно, так как он, оставшись без любимого напитка и, видимо, не представляя, что ему теперь делать, смежил багровые дрябловатые веки, повесил синеватый, похожий на сливу нос, прочерченный тонкими красными прожилками, и, по-видимому, задремал.

Однако и такое, уже совершенно очевидное невнимание со стороны напарника нисколько не обескуражило его неугомонную подругу, как ни в чём не бывало продолжавшую своё бурное словоизвержение:

– Жаль всё-таки девчонок! Совсем ведь молоденькие были, всем по семнадцать лет, только что школу закончили. Наверно, планы какие-то были, поступать куда-нибудь собирались. Ведь вся жизнь впереди… И вдруг на тебе! Представляю, родителям горе какое. Я б с ума сошла, если б с нашим Данькой такое случилось… Тьфу, тьфу, типун мне, дуре, на язык! – плюнула она несколько раз через левое плечо и застучала костяшками пальцев по столу, который, правда, был не деревянным, а пластиковым. – Взболтнёшь же иной раз… Но девок всё равно жалко. Пропали ни за что. И жизни не повидали… Коли б они ещё на городском пляже купались, так наверняка спасли бы их. А они, вишь, за город выбрались, на Белый берег, кажись. А там такая глухомань, кричи хоть во всё горло – никто не услышит и не спасёт. И тел их до сих пор не нашли, который день ищут… А вот что ещё я слышала, совсем забыла тебе сказать…

О чём ещё поведала словоохотливая посетительница пивной, Андрей уже не узнал. Устав от её частой монотонной болтовни, предела которой не предвиделось, и допив к этому времени свой квас, он поднялся и, бросив последний косой взгляд на невольно привлёкшую его внимание парочку, удалился.

V

Выпитый холодный квас немного освежил Андрея, и он шёл, по крайней мере поначалу, довольно бодро, не без интереса и с лёгкой усмешкой поглядывая по сторонам, на измотанных чудовищной жарой, едва передвигавшихся и чуть дышавших людей, делавших всё возможное и невозможное, чтобы укрыться от немилосердно палившего солнца. Что было не так-то просто, так как земля и особенно асфальт раскалились настолько, что, казалось, не было уже ни уголка, ни закоулка, ни задворка, куда бы не проник неумолимый и беспощадный зной, где можно было бы глотнуть свежего воздуха и обрести желанную прохладу. Над улицами, тротуарами, площадями застыло густое вязкое марево, которое язык не поворачивался назвать воздухом, пронизанное сверкающими лучами и объявшее поверхность земли плотным горячим пологом, в котором маялись и задыхались измученные, слегка ошалевшие люди.

Но, пройдя чуть дальше, Андрей вскоре заметил, что вокруг вновь стало тихо и пустынно. Шум и многолюдство как-то незаметно остались позади, там, где были тенистые навесы, прохладительные напитки и облепленный детворой фонтан. В той же части огромной площади, куда забрёл задумавшийся и мало что замечавший Андрей, царили тишина, покой и, разумеется, как и повсюду, беспредельная, неимоверная жара. Которая была здесь, пожалуй, ещё свирепее и злее, чем там, откуда он пришёл. Потому что тут не было ни деревьев, ни уютных пивных, ни журчащей, взмывающей ввысь воды – ничего, что могло бы хоть чуть-чуть ослабить зной или дать укрытие от него. Пустое, голое пространство, лишь слегка оживлённое обширными, геометрически правильными газонами с пожухлой раньше времени, местами пожелтевшей, будто выгоревшей травой, обнесёнными аккуратно подстриженными рядами кустарника, тоже заметно поблёкшего и приувядшего. Вдоль газонов тут и там стояли лавочки, естественно, пустые, так как вряд ли кому-нибудь пришло бы в голову расположиться прямо под пылающим солнцем и вскорости изжариться, как котлета на сковородке.

Куда ни кинь взор – безлюдье, безмолвие, неподвижность. Как будто пустыня в самом центре города, где обычно было оживлённо, людно, шумно. Но взбесившееся светило точно задалось целью изничтожить жизнь на земле, и на том небольшом её участке, куда забрёл Андрей, ему, похоже, это удалось. Здесь жизни действительно не было, она была тут попросту невозможна, как на какой-нибудь злосчастной планете, чересчур близко расположенной к своей звезде и опаляемой её убийственным огненным дыханием. Думая о том, что это ему напоминает, Андрей припомнил парилку, в которую попал как-то раз ещё в детстве и, едва не задохнувшись там, больше не производил таких опытов над своим организмом. Но вот пришлось поневоле вновь оказаться в своего рода парилке, из которой, правда, нельзя было выйти, чтобы вздохнуть всей грудью и наполнить спёртые лёгкие свежим воздухом.

Однако и оставаться тут, на этом жутком солнцепёке, тоже не имело никакого смысла, помимо того, что это было явно небезопасно для здоровья. У Андрея уже слегка рябило в глазах, учащённо билось сердце, чувствовалась слабость. «Как бы солнечный удар не получить, чего доброго», – подумал он, ощупывая голову и озабоченно покачивая ею. Ему казалось, что мозг в его черепной коробке закипает. И от мыслей, изводивших его все минувшие дни, и от этой неистовой, безумной жары, равной которой он не мог припомнить. Бросив взгляд кругом, на безлюдные, залитые огнистым, слепящим сиянием окрестности, он скорчил хмурую, страдальческую мину и, мотнув головой, собрался было убраться подобру-поздорову с раскалённой, исходившей жаром площади.

Но вдруг остановился и устремил пристальный взор вдаль, на крайнюю лавочку, примостившуюся в самом конце длинной аллеи, разделявшей два просторных газона, раскинувшихся по правую руку от Андрея. На ней сидел человек, на которого он прежде не обратил внимания. Сидел совершенно неподвижно, склонившись над книгой и, очевидно, полностью погрузившись в чтение, словно не замечая окружающего пекла и опалявших его жгучих солнечных лучей.

Глядя на читавшего незнакомца, в одиночестве сидевшего посреди необъятной пустынной площади, Андрей хмыкнул и покачал головой. Это ж как надо зачитаться, чтобы быть абсолютно безразличным к стоявшей кругом адской жаре и переносить её с таким стоическим спокойствием! Прям железный человек какой-то. «Гвозди бы делать из этих людей», – с усмешкой сказал про себя Андрей, не переставая приглядываться к одинокой недвижимой фигуре и невольно дивясь такой выдержке и стойкости. Наверное, именно из таких вот несгибаемых и неприхотливых людей выходят отважные, бесстрашные путешественники, мореплаватели, альпинисты, с опасностью для жизни пересекающие безводные пустыни, прорубающиеся с топором в руках сквозь непроходимые, кишащие зверьём дебри, переплывающие в утлых лодчонках бескрайние бурные океаны, карабкающиеся на обрывистые, уходящие в небеса скалы, – словом, отчаянные смельчаки и сорвиголовы, ради каких-то малопонятных, известных только им самим целей готовые пожертвовать жизнью. Андрея подобный тип людей забавлял и даже немного раздражал. Слишком уж он отличался от них. Сам-то он ни в коем случае не был способен на такие безумства – неведомо ради чего терпеть невзгоды и лишения, просто так, за здорово живёшь подвергать свою жизнь нешуточным опасностям. Нет, он предпочитал жизнь спокойную, размеренную, комфортную, полную развлечений и удовольствий, избегал ненужного риска, не гонялся за экстримом и острыми ощущениями, признавая их только в сфере интимных отношений, да и то в разумных пределах.

Додумавшись до этого места, Андрей вдруг помрачнел и чуть понурил голову. Как выяснилось буквально на днях, вся эта легкомысленная гедонистическая философия была прекрасна только в теории. А жизнь, не признающая никаких теорий и всяческих умозрений, взяла да и внесла свои коррективы. Весьма существенные. И вот уже почти неделя, как от его привычной беспечности, беззаботности, бесшабашности не осталось и следа. Их словно выжгло это висевшее в середине неба жестокое, ярое светило, казалось, грозившее в самое ближайшее время совершенно уничтожить ту самую землю, которая существовала лишь благодаря его животворным согревающим лучам, ныне превратившимся в испепеляющие и губительные. Вот примерно так же и его жизнь, до сих пор лёгкая, приятная, удобная, катившаяся как по маслу, в один момент как будто надломилась и сделалась унылой, тягостной, тревожной. Так что и жить временами не очень-то уже и хотелось…

Резко тряхнув головой и постаравшись отринуть эти невесть откуда взявшиеся, уже начинавшие порой пугать его своей мрачностью и безысходностью мысли, он вновь обратил взгляд в сторону расположившегося на самом припёке странного субъекта, не нашедшего другого, более подходящего места для чтения. Тот по-прежнему сидел не шевелясь, согнув спину и уткнувшись в раскрытую книжку. Только теперь Андрею показалось, что голова одинокого читателя склонилась ещё ниже, а глаза полузакрыты либо уже совсем закрыты. По-видимому, вопреки предположениям Андрея, неизвестный вовсе не обладал второпях приписанными ему удивительными физическими способностями и не принадлежал к когорте избранных, осваивающих дикие, необжитые земли и бороздящих вздыбленные бурями океаны. Скорее всего, это был самый обычный, ничем не примечательный человек, не от великого ума усевшийся со своей книжонкой прямо под нестерпимо палящим солнцем и, видимо, сморенный в конце концов сумасшедшей жарой.

Глядя издали на понурившегося и смежившего веки чудака-книгочея, Андрей, хотя и сам чувствовал себя в этом пекле не ахти как хорошо, удовлетворённо усмехался и покачивал головой. Всегда приятно видеть человека, совершившего глупость или очутившегося в нелепом и дурацком, а ещё лучше небезопасном, чреватом осложнениями положении, в котором сам ни в коем случае не желал бы оказаться. Это, хочешь того или нет, невольно щекочет самолюбие, повышает самооценку, убеждает в собственном превосходстве, пусть даже это превосходство над кем-то совсем уж негодным и ничтожным, совершенно не стоящим того, чтобы сравнивать себя с ним.

Однако привычная Андрею самодовольная ухмылка вскоре пропала с его лица, сменившись лёгкой озабоченностью. Оглядывая неподвижного, медленно, почти неуловимо для глаз склонявшегося вниз незнакомца, он подумал вдруг, что, может быть, незадачливому читателю плохо. Может, его, чего доброго, хватил удар, и он уже без сознания, и через минуту книга выпадет из его обессиленных рук, а обмякшее, безжизненное тело, потеряв равновесие, соскользнёт с лавочки и растянется на раскалённом, казалось, готовом расплавиться асфальте.

Андрей нахмурился и бегло осмотрелся кругом. Нет, на площади, как и прежде, ни души. Пусто, как в глухую полночь. Лишь оттуда, откуда он только что пришёл, со стороны фонтана и пивных ларьков, доносилось невнятное равномерное гудение, как если бы там кружился потревоженный пчелиный рой. Значит, потерявшему сознание – в случае, если он действительно его потерял – незнакомцу некому больше прийти на помощь. Только он, Андрей, может сделать это. Может и должен, несмотря на сильнейшее нежелание отягощаться себя этой нежданно-негаданно свалившейся на него обязанностью.

Помявшись и поколебавшись несколько мгновений, но в итоге переборов себя и всё-таки решившись на великодушный поступок, он, кривясь и бормоча сквозь зубы отборную брань, медленно двинулся к крайней лавочке, на которой застыл поникший и сомкнувший усталые веки любитель почитать на сорокаградусной жаре. И чем ближе подходил он к неизвестному, тем яснее ему становилось, что тот не так уж незнаком ему, как казалось вначале. Крепкая атлетическая фигура с хорошо развитой мускулатурой, которую позволяла оценить лёгкая красная майка, оставлявшая открытыми широкие бугристые плечи и мощную выпуклую грудь; остриженная почти под ноль голова с блестевшей на солнце макушкой, клонившаяся всё ниже и уже почти касавшаяся лбом книжки в мягкой обложке, ещё кое-как державшейся в ослабевших пальцах; округлое невыразительное лицо без особых примет, которому закрытые глаза придавали ещё больше спокойствия, сдержанности, благодушия, вероятно, свойственных незнакомцу и в состоянии бодрствования, – все эти черты его облика были отлично знакомы Андрею. И когда его отделяло от задремавшего читателя метров пять, у него уже не осталось никаких сомнений, кто перед ним.

Приблизившись к лавочке, на которой примостился сморенный жарой и сном мускулистый парень, Андрей окинул его весёлым смеющимся взглядом и, не торопясь будить его, некоторое время, уперев руки в бока и качая головой, созерцал спящего с мягкой добродушной усмешкой, уже достаточно долго не появлявшейся на его лице. После чего вполголоса окликнул:

– Димо-он! Открой свои ясные очи, сделай милость.

Но Димон, видимо уже успевший довольно крепко уснуть, остался недвижим и безмолвен.

Андрей усмехнулся ещё шире и позвал погромче:

– Кореш, очнись! Хорош дрыхнуть. До ночи ещё далеко.

И снова тот и ухом не повёл. Согнув могучие плечи и уронив отяжелевшую голову, он мирно спал, тихо посапывая и чуть морща лоб.

И тогда, поняв, что несокрушимый спортивный сон звуками не разогнать, Андрей положил руку на плечо приятеля и сильно тряхнул его.

– Вставай, братан, труба зовёт! Тебя ждут новые победы и рекорды, а ты тут разлёгся на солнышке.

Димон, резко возвращённый из сна в явь, вздрогнул всем телом, уронил свою книгу и, порывисто вскинув голову, изумлённо уставился на Андрея широко раскрытыми мутноватыми глазами.

– Доброе утро! – произнёс Андрей, не в силах удержаться от смеха при виде растерянной, глуповатой физиономии пробудившегося товарища. – Отличное ты выбрал время и место, чтоб покимарить. Хоть бы тенёк какой нашёл. А то так и угореть недолго.

Димон ещё какое-то время недоумённо смотрел на так неожиданно прервавшего его сон приятеля, не говоря ни слова и лишь облизывая пересохшие, чуть приоткрытые губы. А затем, видимо придя наконец в себя и узнав друга, насупился, передёрнул плечами и с хмурым, не слишком дружелюбным видом буркнул:

– Привет.

Затем, увидев, что его книга валяется на земле, поднял её и, повертев немного в руках, положил на лавочку рядом с собой.

Андрей от нечего делать взял её и небрежно полистал.

– А-а, тесты. Поступать, значит, собираешься?

Димон кивнул.

– Естественно. Как и планировал. Ты ж тоже, насколько я понимаю.

Андрей замялся с ответом. Он, конечно, собирался, как и большинство его одноклассников, поступать в университет, понимал, что это неизбежно и должно произойти в самое ближайшее время. Однако он совершенно не думал об этом, сознание важности и серьёзности всего предстоящего ему ни в коей мере не владело им, всё это будто бы не касалось его. Происшедшее с ним на днях настолько выключило его из обыденной жизни, так резко перенаправило его мысли в другую сторону, что он просто не в состоянии был думать о чём-то другом. Он был словно в чаду, сам не свой, способность трезво и спокойно мыслить и анализировать покинула его. Он понятия не имел, как будет жить дальше. Твёрдо он знал только одно: он не сможет жить без неё…

– Что-то ты рано с выпускного свалил, – заметил окончательно проснувшийся к этому времени Димон, искоса взглянув на приятеля. – Не понравилось, что ли?

Андрей, оторвавшись от своих дум, чуть скривился и как-то неопределённо ответил:

– Да не, норм всё было… Хотя и скучновато, на мой взгляд. Чего-то не хватало вроде.

Димон, явно не соглашаясь, помотал головой.

– Ну, не знаю, не знаю. По-моему, отлично погуляли. Оторвались как надо быть. Просто ты, кажется, только вначале был, когда там мура всякая была – речи, приколы какие-то дибильные… А вот потом преподы слиняли и началась реальная веселуха. Все нажрались до поросячьего визга, выпили всё подчистую. Ну и крыши, понятное дело, посносило у многих… Кстати, у девок особенно. Наташка даже на столе хотела станцевать, хотя едва на ногах держалась. Еле удержали.

Димон сделал паузу и улыбнулся с довольным и немного мечтательным видом, видимо прокручивая в памяти то, о чём он рассказывал, и переживая эти приятные для него мгновения снова.

Андрей же при упоминании о Наташе посмурнел и стиснул губы, как если бы услышал о чём-то, о чём он не желал бы слышать и знать. Но это длилось лишь мгновение. Бывшая подруга за минувшие дни успела так отдалиться от него, сделалась так безразлична и не нужна ему, что воспоминание о ней уже не способно было взволновать его и хоть ненадолго всколыхнуть в нём те эмоции, которые она некогда рождала в нём и которые ещё совсем недавно были так важны и ценны для него. Между ними действительно всё было кончено, раз и навсегда, и даже слабый отблеск стремительно и безвозвратно угасшего чувства не озарял его души, широко распахнувшейся для нового, совершенно неожиданно нагрянувшего, неведомо что готовившего ему странного и таинственного чувства.

– А потом, когда выпили всё, ломанули всей шоблой на речку, – продолжал вспоминать Димон, по-прежнему с расслабленной, томной улыбкой, чуть прищурив глаза и устремив взгляд вдаль. – Встречать, типа, рассвет. Ну, традиция как-никак… Правда, когда добрались туда, уже светло было. Но кого это уже интересовало? – Димон хохотнул и небрежно взмахнул рукой. – Светло, темно – один хрен. Главное, что все были бухие в хламидомонаду, всем было весело и все хотели купаться… В общем, это чудо просто, что никто там не утонул. Я вообще слабо помню, как домой дополз в то утро… Короче, нехило погуляли. Будет что вспомнить на пенсии!

Андрей криво усмехнулся.

– Что-то рано ты о пенсии задумался… – И вдруг, припомнив услышанную в пивной историю, нахмурился и проговорил: – А вот как раз на днях тут девчонки-выпускницы утонули. Сразу трое. Правда, не на нашем пляже, а за городом.

– А-а, – равнодушно протянул Димон, по-видимому весь ещё во власти своих сладостных разгульных воспоминаний. – Это печально. Осторожнее надо быть.

Разговор на время прервался. Димон, чуть склонившись и подперев подбородок ладонью, по-прежнему глазел в никуда, очевидно продолжая перебирать в памяти подробности недавнего выпускного вечера, оставившего у него самые приятные и отрадные впечатления. Андрей же, покинувший этот праздник жизни раньше всех и не смогший оценить всех его несомненных достоинств, пошарил глазами кругом и, увидев всё ту же унылую картину всеобщего запустения и безлюдья, вздохнул и поник головой. Самые разнообразные, неопределённые, порой взаимоисключающие чувства и желания одолевали его, не давали ему покоя, тревожили и томили его. Он чего-то хотел, куда-то стремился, что-то или кого-то смутно угадывал в отдалении, за размытой розоватой дымкой, застывшей на краю неба, над крышами дальних домов. Но, если бы его спросили, он, скорее всего, не смог бы ответить, чего же он хочет, куда стремится, кого едва-едва различает в мутной ускользающей дали. И только самому себе он решался признаться, чьи хрупкие, неуловимые, нежные и непередаваемо прекрасные черты то и дело являлись ему, преследовали его, возникали в самых неожиданных и причудливых ракурсах, став уже неотъемлемой частью его внутреннего мира, сроднившись с ним, войдя в него, казалось, уже навсегда, подчинив его себе и заставив думать, мечтать, грезить только и исключительно о них…

– Вроде как дымом потянуло, – донёсся до него точно издалека голос Димона.

Андрей, поневоле отвлёкшись от своих полуфантазий, полувидений, за последнее время ставших для него уже такими привычными, почти необходимыми, уставился на приятеля с недоумевающим видом, явно не соображая, о чём он.

– Дымом, говорю, пахнет, – повторил Димон, увидев непонимание в глазах товарища. – Очевидно, где-то что-то горит.

Андрей вдохнул в себя горячий, как в духовке, воздух, в котором и вправду чувствовался горьковатый запах дыма, и, снова припомнив болтовню словоохотливой и бывшей в курсе всех местных новостей тётки из пивной палатки, автоматически повторил её слова:

– Леса горят. Тушат, да никак не могут потушить. Говорят, уже к городу огонь подбирается.

Димон хмыкнул.

– И не потушат, пока эта жарища стоять будет. Пока дождь не пойдёт, во что уже как-то слабо верится… Хотя, – проворчал он, скривив губы и с неприязнью посмотрев на свою книжку, – я бы лично ничего не имел против и не сильно горевал бы, если б этот город сгорел к чёртовой бабушке.

Андрей, немного удивлённый неожиданным перепадом в настроении приятеля, покосился на него.

– Чё это ты вдруг так мрачно?

Димон опять скривился, будто попробовал чего-то кислого, и в сердцах сплюнул себе под ноги.

– Да так, осточертело что-то всё, – угрюмо, с ожесточением произнёс он, исподлобья глядя вперёд. – И жара, и родаки, и учёба… и эти грёбаные тесты, пропади они пропадом, – и он ещё раз, уже с откровенной ненавистью, как на заклятого врага, взглянул на книгу.