Фрейд и психоанализ

[351] Фрейд предложил особую концепцию комплекса инцеста, которая вызвала ожесточенные споры. Он исходит из того, что эдипов комплекс обычно бессознателен, и считает это следствием морального вытеснения. Возможно, я выражаюсь не совсем точно, но, по его мнению, эдипов комплекс оказывается вытесненным, то есть смещенным в бессознательное за счет реактивного воздействия сознательных тенденций. Складывается впечатление, будто бы эдипов комплекс мог проникнуть в сознание, если бы только развитие ребенка протекало беспрепятственно и не подвергалось никаким культурным влияниям[109].

[352] Фрейд называет барьер, препятствующий реализации эдипова комплекса, «ограничением инцеста». Насколько можно понять из его трудов, он полагает, что ограничение инцеста формируется за счет отголосков опыта, что это своего рода поправка со стороны реальности, ибо бессознательное стремится к безграничному и немедленному удовлетворению без оглядки на других. В этом он единодушен с Шопенгауэром, который говорит об эгоизме слепой мировой воли, столь сильном, что человек способен убить своего брата только ради того, чтобы его жиром смазать свои сапоги. Фрейд убежден, что психологическое ограничение инцеста сравнимо с запретами на кровосмешение, встречающимися даже у примитивных народов. Он утверждает, что эти запреты – наглядное доказательство стремления к инцесту, присущего всем людям, и что по этой самой причине против него были приняты соответствующие законы даже на примитивном уровне. Таким образом, Фрейд рассматривает склонность к инцесту как абсолютно конкретное сексуальное желание; он называет этот комплекс корневым комплексом, или ядром, неврозов и сводит к нему как к первоисточнику практически всю психологию неврозов, а также многие другие явления в сфере разума.

7. Этиология невроза

[353] Эта новая концепция Фрейда возвращает нас к вопросу об этиологии невроза. Мы говорили, что поначалу психоаналитическая теория видела корень невроза в травматическом опыте в детстве, который впоследствии был признан частично или полностью нереальным. В дальнейшем теория сменила направление и отныне искала этиологически значимый фактор в развитии анормальных фантазий. Исследования бессознательного, продолжавшиеся в течение десяти лет, дали массу эмпирического материала, который показал, что инцестуальный комплекс является чрезвычайно важным и неизменным элементом патологической фантазии. Однако этот комплекс присущ не только невротикам; он оказался компонентом нормальной инфантильной психики. Таким образом, само его существование ничего не говорит нам о вероятности развития невроза. Чтобы стать патогенным, комплекс должен спровоцировать конфликт. Разумеется, это возможно только в том случае, если активность комплекса будет достаточно высока.

[354] Это подводит нас к новому и важному вопросу. Если инфантильный «ядерный комплекс» всего лишь общая форма, не патогенная сама по себе, но требующая особой активации, то вся этиологическая проблема видоизменяется. В этом случае мы напрасно копались бы в реминисценциях раннего детства, ибо они дают нам только общие формы более поздних конфликтов, но не сам текущий конфликт. Не имеет значения, что в детстве уже существовали те или иные конфликты, ибо конфликты детства отличаются от конфликтов зрелого возраста. Те, кто с детства страдал хроническим неврозом, теперь страдают не от того конфликта, от которого страдали тогда. Возможно, невроз развился, когда они впервые пошли в школу. Тогда это был конфликт между потаканием своим желаниям и долгом, между любовью к родителям и необходимостью учиться. Теперь это конфликт между, скажем, радостями комфортного буржуазного существования и строгими требованиями профессиональной жизни. Нам лишь кажется, что конфликт тот же самый. Это все равно, что для «Teutschen»[110] Наполеоновских войн сравнивать себя с германцами, восставшими против римского ига.

[355] Думаю, лучше всего описать дальнейшее развитие теории на примере молодой женщины, историю которой вы слышали на предыдущих лекциях. Как вы, вероятно, помните, испуг, вызванный лошадьми, напомнил ей об аналогичном инциденте в детстве, в связи с которым мы обсуждали теорию травмы. Мы обнаружили, что реальный патологический элемент следует искать в преувеличенных фантазиях, проистекающих из некоторой задержки психосексуального развития. Применив нашу новую теорию к генезису этой конкретной болезни, мы сможем понять, почему это детское переживание было констеллировано столь эффективно.

[356] Самый простой способ найти объяснение ночному происшествию – тщательно изучить текущие жизненные обстоятельства. Поэтому первым делом я расспросил пациентку об обществе, которое ее окружало в то время. Я узнал, что у нее был знакомый молодой человек, с которым она собиралась обручиться; она любила его и надеялась быть с ним счастливой. Поначалу больше ничего обнаружить не удалось. Однако отрицательные результаты предварительных расспросов не должны помешать нам продолжить исследование. Когда прямой путь не позволяет достичь цели, всегда найдутся окольные пути. Посему мы снова возвращаемся к тому моменту, когда женщина бежала перед лошадьми. Мы интересуемся ее спутниками и праздником, в котором она приняла участие. Это был прощальный ужин в честь ее лучшей подруги, которая, дабы поправить нервы, на долгое время уезжала на заграничный курорт. Эта подруга замужем и притом, как мы узнаем, счастлива; кроме того, у нее есть ребенок. Мы вправе усомниться в том, что подруга счастлива; будь оно действительно так, у нее, вероятно, не было бы причин «нервничать» и ехать на лечение.

[357] Зайдя с другой стороны, я выяснил, что друзья, догнав нашу пациентку, отвели ее обратно – в дом мужа ее лучшей подруги, ибо в столь поздний час это было ближайшим местом, где она могла получить надлежащий уход. Там ее приняли весьма радушно. Здесь пациентка прервала свой рассказ, смутилась и, заерзав на своем месте, попыталась сменить тему. Очевидно, в ее памяти всплыло некое неприятное воспоминание. После того как в высшей степени упорное сопротивление больной удалось преодолеть, оказалось, что той же ночью произошло еще одно весьма примечательное событие. Гостеприимный хозяин страстно признался ей в любви, из-за чего возникла ситуация, которую, ввиду отсутствия дома хозяйки, можно было счесть неловкой и тягостной. Пациентка утверждала, что это признание в любви было для нее как гром среди ясного неба, однако подобные вещи обычно имеют долгую историю. Посему задача следующих нескольких недель состояла в том, чтобы шаг за шагом выяснить все подробности этой любовной истории. В итоге я получил полную картину, которую попытаюсь вкратце изложить следующим образом.

[358] В детстве пациентка была настоящим сорванцом в юбке, любила только бурные мальчишеские игры, презирала свой собственный пол и не проявляла интереса к каким бы то ни было женским увлечениям и занятиям. С наступлением половой зрелости и приближением эротического конфликта она стала сторониться общества, ненавидела и презирала все, что хотя бы отдаленно напоминало ей о биологическом предназначении женщины, и жила в мире фантазий, не имевшем ничего общего с суровой реальностью. Так, примерно до 24 лет ей удавалось избегать всех тех милых авантюр, надежд и ожиданий, которые обычно волнуют девичье сердце в этом возрасте. Но затем она познакомилась с двумя молодыми людьми, которым было суждено прорваться сквозь окружавшую ее колючую изгородь. А. был мужем ее лучшей подруги; Б. был его холостым приятелем. Ей нравились оба. Тем не менее вскоре она пришла к выводу, что Б. ей нравится больше. Между ней и Б. быстро установились близкие отношения; вскоре друзья и близкие стали поговаривать о возможной помолвке. Благодаря тесному общению с Б. и подругой она часто контактировала и с Α., чье присутствие заставляло ее волноваться и нервничать самым необъяснимым образом.

[359] Примерно в то же время пациентка оказалась на большом званом вечере. Присутствовали там и ее друзья. Она задумалась и играла своим кольцом, когда оно вдруг соскочило с ее пальца и укатилось под стол. Оба молодых человека бросились его искать. Найти кольцо посчастливилось Б. Он с лукавой улыбкой надел кольцо ей на палец и сказал: «Вы знаете, что это означает!» Ее охватило странное, непреодолимое чувство; она сорвала кольцо с пальца и выбросила в открытое окно. Последовал неловкий момент. Некоторое время спустя пациентка покинула праздник в глубоком унынии.

[360] Вскоре после этого так называемая судьба распорядилась так, что она приехала на тот же курорт, где отдыхали Α. и его жена. Жена А. много нервничала и из-за плохого настроения часто оставалась дома. Пациентка гуляла вдвоем с А. Однажды они решили покататься в лодке. Пациентка так веселилась, что внезапно упала за борт. Плавать она не умела, и А. стоило больших трудов втащить ее, в полуобморочном состоянии, обратно в лодку. А затем он ее поцеловал. После этого романтического эпизода связь между ними стала только крепче. Дабы хоть как-то оправдать себя в собственных глазах, пациентка с еще большим рвением стала стремиться к помолвке с Б. и каждый день твердила себе, что в действительности любит только его. Естественно, это не могло ускользнуть от проницательных глаз ревнивой женщины. Жена Α. догадалась о тайном увлечении своего мужа, в результате чего ее состояние заметно ухудшилось. В конце концов возникла необходимость поездки за границу на лечение[111].

[361] Во время прощального ужина появилась опасная возможность. Пациентка знала, что ее подруга и соперница уезжает в тот же вечер и что А. будет дома один. Конечно, она не думала об этом логически: некоторые женщины обладают замечательной способностью мыслить исключительно своими чувствами, а не своим интеллектом, так что им кажется, что они никогда и не помышляли о некоторых вещах. Во всяком случае, весь вечер ее не покидало очень странное чувство. Она сильно нервничала и, проводив жену А. до вокзала, на обратном пути впала в истерическое сумеречное состояние. Я спросил ее, о чем она думала или что чувствовала в тот момент, когда услышала топот копыт. Пациентка ответила, что ее охватила паника, чувство, что приближается что-то ужасное, от чего она уже не сможет убежать. После этого, как вы знаете, ее, совершенно изможденную, доставили обратно в дом А.

[362] Для незатейливого ума подобное dénouement[112] кажется совершенно очевидным. Обыватель скажет: «Ну, тут все ясно: так или иначе она намеревалась вернуться в дом А.». На это психолог мог бы возразить, что такая формулировка некорректна: пациентка не сознавала мотивов своего поведения, а значит, мы не вправе говорить о ее намерении вернуться в дом А. Найдутся, конечно, ученые психологи, которые рискнут отрицать целенаправленность ее действий и приведут сколько угодно теоретических соображений в поддержку своей позиции – соображений, основанных на догме тождества сознания и психики. Но психология, заложенная Фрейдом, давно уже признала, что о целевом значении психологических актов следует судить не по сознательным мотивам, а только по объективному критерию их психологического результата. Сегодня едва ли можно оспаривать существование бессознательных тенденций, оказывающих огромное влияние на реакции человека и его воздействие на других.

[363] То, что произошло в доме А., подтверждает это наблюдение. Наша пациентка устроила сентиментальную сцену, и А. счел своим долгом ответить на нее признанием в любви. В свете последних событий вся предыдущая история представляется направленной именно к этой цели, хотя сознательно пациентка всячески ей противилась.

[364] Теоретическая ценность этой истории состоит в следующем: на основании имеющегося материала мы вынуждены признать, что бессознательное «намерение» или тенденция подстроили испуг в ситуации с экипажем, по всей вероятности использовав для этой цели инфантильное воспоминание о лошадях, несущихся навстречу гибели. Таким образом, ночной инцидент с лошадьми – отправная точка болезни – представляется лишь краеугольным камнем задуманного здания. Испуг и травматический эффект детского переживания просто инсценированы, но инсценированы особым образом, характерным для истерии, вследствие чего mise en scène выглядит абсолютно реально. Как подсказывают нам сотни наблюдений, истерические боли инсценируются с целью извлечь определенные выгоды из окружающей среды. Тем не менее эти боли вполне реальны. Пациенты не просто думают, что страдают; с психологической точки зрения их страдания так же реальны, как и вызванные органическими причинами, и все же они подстроены.

[365] Использование реминисценций для инсценировки болезни или мнимой этиологии называется регрессией либидо. Либидо возвращается к определенным воспоминаниям и активирует их, в результате чего возникает иллюзия мнимой этиологии. В нашем примере может показаться, что испуг, вызванный лошадьми, проистекает из старой травмы, как это постулирует старая теория. Сходство между двумя этими инцидентами несомненное, и в обоих случаях испуг пациентки был вполне реальным. Во всяком случае, у нас нет оснований сомневаться в ее утверждениях на этот счет, ибо они полностью согласуются с нашим опытом с другими пациентами. Нервная астма, истерические приступы тревоги, психогенные депрессии и экзальтации, боли, судороги и т. д. – все это вполне подлинно. Любой врач, который сам страдал от психогенных симптомов, знает, насколько реальны эти ощущения. Регрессивно реактивированные реминисценции, какими бы фантастическими они ни были, столь же реальны, как и воспоминания о событиях, которые произошли на самом деле.

[366] Как свидетельствует сам термин «регрессия либидо», под этим ретроградным способом применения мы понимаем возврат к более ранним стадиям. Наш пример ясно показывает, каким образом протекает процесс регрессии. Во время прощального ужина пациентке представилась возможность остаться наедине с хозяином дома. Она отказалась от мысли использовать ее в своих интересах, но позволила себе поддаться желаниям, которые до сих пор не признавала. Либидо не применялось сознательно для этой цели, да и сама цель никогда не была осознана. Вследствие этого либидо пришлось реализовать ее с помощью бессознательного, под прикрытием паники, вызванной непреодолимой опасностью. Внутреннее состояние пациентки при приближении лошадей подтверждает нашу гипотезу: она чувствовала, что сейчас произойдет нечто неизбежное.

[367] Процесс регрессии прекрасно иллюстрирует образ, который использует Фрейд. Либидо можно сравнить с рекой, которая, натолкнувшись на некое препятствие, запруживается и вызывает наводнение. Если эта река ранее, в своих верховьях, проложила другие каналы, то эти каналы будут снова заполнены из-за запруды внизу. Как и прежде, они могут казаться настоящими руслами, но вместе с тем существуют лишь временно. Река возвращается в прежние русла не навсегда, но только до тех пор, пока в главном течении сохраняется препятствие. Вспомогательные притоки несут воду не потому, что были независимы с самого начала, а потому, что когда-то являлись этапами в развитии основного русла, проходными возможностями, следы которых до сих пор существуют и потому могут быть использованы снова во время разлива.

[368] Данный образ может быть применен непосредственно к развитию применений либидо. В период инфантильного развития сексуальности конечное направление, главное русло реки, еще не найдено. Вместо этого либидо разветвляется на всевозможные притоки и только постепенно обретает окончательную форму. Но как только река прокладывает основное русло, все притоки высыхают и теряют свое значение, сохраняя лишь следы своей прежней активности. Точно так же значение детских предварительных упражнений в сексуальности, как правило, почти полностью исчезает, за исключением нескольких следов. Если позднее возникает некое препятствие, запруженное либидо вновь активирует старые каналы. Это состояние, собственно говоря, является новым и в то же время анормальным. Прежнее, инфантильное состояние представляет собой нормальное приложение либидо, тогда как возврат либидо к инфантильным путям анормально. Посему я придерживаюсь мнения, что Фрейд не вправе называть инфантильные сексуальные манифестации «перверсивными», ибо нормальные проявления не следует обозначать термином, означающим нечто патологическое. Подобная терминологическая путаница вызвала замешательство среди научной общественности: фактически, она предполагала перенос выводов невротической психологии на здоровых людей на том основании, что анормальный окольный путь, выбираемый либидо невротика, по сути представляет собой то же явление, которое мы наблюдаем у детей.

[369] Другой пример «ретроградного» применения терминов, заимствованных из патологии, – так называемая детская амнезия, о которой я упомяну только мимоходом. Амнезия – это патологическое состояние, заключающееся в вытеснении определенных сознательных содержаний. Следовательно, она никак не может быть тождественна антероградной амнезии, характеризующейся неспособностью к интенциональному воспроизведению воспоминаний, которая встречается и в первобытных племенах. Неспособность к воспроизведению воспоминаний возникает с самого рождения и объясняется вполне очевидными биологическими причинами. С нашей стороны было бы странно полагать, будто это совершенно иное качество инфантильного сознания может быть сведено к сексуальным вытеснениям по аналогии с неврозом. Невротическая амнезия представляет собой выпадение некоторых воспоминаний из непрерывной цепи памяти, тогда как память в раннем детстве состоит из отдельных островков воспоминаний в континууме беспамятства. Это состояние во всех отношениях противоположно состоянию при неврозе, так что термин «амнезия» здесь совершенно неуместен. «Детская амнезия» – точно такой же вывод из психологии невроза, как и «полиморфно-перверсивная» диспозиция ребенка.

[370] Ошибка в теоретической формулировке обнаруживается в своеобразном учении о так называемом периоде сексуальной латентности в детстве. Фрейд заметил, что инфантильные сексуальные манифестации, которые я называю феноменами дополовой стадии, через некоторое время исчезают, но впоследствии появляются вновь. То, что Фрейд называет «инфантильной мастурбацией» – то есть все те квазисексуальные действия, о которых мы говорили раньше, – якобы возникает позже в виде настоящей мастурбации. С биологической точки зрения такой процесс развития был бы воистину уникальным. В частности, эта теория вынуждает нас допустить, что у растений нераспустившийся цветок вновь скрывается в почке с тем, чтобы позже появиться в аналогичной форме. Это абсурдное предположение вытекает из утверждения, что инфантильные действия на дополовой стадии суть сексуальные феномены, а квазимастурбационные акты – подлинные акты мастурбации. Таково неизбежное следствие неверной терминологии и безграничного расширения понятия сексуальности. Как следствие, Фрейд был вынужден допустить временное исчезновение сексуальности – другими словами, период латентности. То, что он называет исчезновением, есть не что иное, как подлинное начало сексуальности, все же предшествующее ему есть лишь предварительная стадия, которой нельзя приписать никакого сексуального характера. Как мы видим, невозможный феномен сексуальной латентности объясняется просто.

[371] Теория латентного периода – наглядный пример ошибочности концепции инфантильной сексуальности. Проблема была не в наблюдениях. Напротив, гипотеза латентного периода доказывает, как внимательно Фрейд наблюдал за кажущимся возрождением сексуальности. Ошибка кроется в самой концепции, в устаревшем представлении о множественности инстинктов. Допустив сосуществование двух или более инстинктов, мы неизбежно должны заключить, что если один инстинкт еще не проявился, то он все равно присутствует in nuce[113], в соответствии со старой теорией вложения (инкапсуляции)[114]. В физике мы бы сказали, что свет, который испускает железо при переходе из нагретого состояния в раскаленное, уже присутствовал in nuce (латентно) в теплоте. Подобные допущения представляют собой произвольные проекции человеческих идей в трансцендентальные области, что противоречит требованиям теории познания. Посему мы не имеем права говорить о существовании полового инстинкта in nuce, ибо в этом случае мы бы произвольно интерпретировали явления, которые можно объяснить иначе, гораздо более подходящим образом. Мы можем говорить лишь о манифестации функции питания, сексуальной функции и т. д., и то только тогда, когда эта функция проявляется с безошибочной ясностью. Мы говорим о свете только в том случае, если железо действительно светится, но не тогда, когда оно просто нагрето.

[372] Фрейд, как наблюдатель, ясно видит, что сексуальность невротиков нельзя сравнивать с инфантильной сексуальностью, так же как, например, нельзя сравнивать нечистоплотность двухлетнего ребенка и нечистоплотность сорокалетнего кататоника. Одно нормально, другое в высшей степени патологично. В своих «Трех очерках»[115] Фрейд утверждает, что инфантильная форма невротической сексуальности полностью или, по крайней мере, частично обусловлена регрессией. То есть даже в тех случаях, когда мы можем сказать, что это тот же старый инфантильный побочный путь, функция этого побочного пути усилена регрессией. Таким образом, Фрейд признает, что инфантильная сексуальность невротиков есть по большей части явление регрессивное. Об этом свидетельствуют исследования последних лет, согласно которым наблюдения, касающиеся детской психологии невротиков, в равной степени применимы и к нормальным людям. Во всяком случае, можно сказать, что отличия между развитием инфантильной сексуальности у невротиков и у нормальных людей настолько незначительны, что не поддаются научной оценке. Выраженные различия встречаются крайне редко.

[373] Чем глубже мы проникаем в сущность инфантильного развития, тем больше у нас складывается впечатление, что искать в нем этиологическое значение столь же напрасно, как и в инфантильной травме. Даже при самом тщательном изучении соответствующей истории мы никогда не узнаем, почему у народа, жившего на германской земле, одна судьба, а у галлов – другая. Чем сильнее мы отдаляемся в своих аналитических исследованиях от периода очевидного невроза, тем слабее надежда обнаружить подлинную causa efficiens[116], ибо чем дальше мы уходим в прошлое, тем бледнее становится динамика дезадаптации. При построении теории, выводящей невроз из причин далекого прошлого, мы прежде всего следуем тенденции наших пациентов уводить нас как можно дальше от критического настоящего. Ибо причина патогенного конфликта кроется главным образом в настоящем. Это все равно, как если бы нация искала причины своего бедственного политического положения в прошлом; как если бы Германия девятнадцатого века приписывала свою политическую дезинтеграцию и несостоятельность римскому игу, вместо того чтобы искать их источники в настоящем. Истинные причины заложены главным образом в настоящем, и только в настоящем есть возможность их устранить.

[374] Большая часть психоаналитической школы все еще находится во власти концепции, согласно которой инфантильная сексуальность есть sine qua non невроза. Не только теоретик, исследующий детство ради научного интереса, но и практикующий аналитик полагает, что должен вывернуть историю младенчества наизнанку, дабы найти фантазии, обусловливающие невроз. Бесплодное предприятие! Между тем самый важный фактор ускользает от него, а именно конфликт и его требования в настоящем. В описанном нами случае мы не поймем ни один из факторов, вызывавших истерические припадки, если будем искать их в раннем детстве. Эти реминисценции определяют только форму, но динамический элемент проистекает из настоящего, и лишь анализ значения текущего момента ведет к истинному пониманию.

[375] Возможно, не лишним будет заметить, что мне никогда не приходило в голову обвинять лично Фрейда в бесчисленных ложных представлениях о сути психоанализа. Я прекрасно знаю, что Фрейд, будучи эмпириком, всегда публикует только предварительные формулировки, которым он, конечно, не приписывает никакой незыблемой ценности. Но столь же несомненно и то, что научная общественность склонна делать из них символ веры, систему, которая, с одной стороны, утверждается так же слепо, как с другой – оспаривается. Я могу лишь сказать, что из всей совокупности трудов Фрейда со временем выкристаллизовались некоторые общие концепции, которые обе стороны трактуют слишком догматично. Эти взгляды привели к ряду неверных технических аксиом, существование которых не может быть прослежено с какой-либо определенностью в работах самого Фрейда. Мы знаем, что в разуме творца новые идеи гораздо более пластичны и гибки, чем в разуме его последователей. Они не обладают его творческой силой и восполняют этот недостаток догматической преданностью, равно как и их противники, которые, подобно им, цепляются за мертвую букву, ибо не могут уловить ее живого содержания. Таким образом, мои слова адресованы не столько Фрейду, который, как мне известно, в какой-то мере признает целевую направленность невроза, сколько публике, продолжающей спорить о его взглядах.

[376] Из сказанного выше очевидно, что мы можем проникнуть в историю невроза только в том случае, если признаем, что каждый отдельный элемент в нем служит некой цели. Это позволит нам понять, почему данный конкретный момент в истории нашей пациентки стал патогенным и почему именно он был выбран в качестве символа. Через понятие регрессии теория освобождается из узких рамок детских переживаний, и текущий конфликт приобретает значение, которое эмпирически ему принадлежит. Как я уже говорил, Фрейд сам ввел понятие регрессии в своих «Трех очерках», справедливо полагая, что опыт не позволяет нам искать причину невроза исключительно в прошлом. Если верно, что реминисценции вновь обретают силу главным образом благодаря регрессивной активации, то возникает вопрос, могут ли на первый взгляд определяющие влияния этих реминисценций иметь своим источником исключительно регрессию либидо.

[377] Как вы уже слышали, сам Фрейд в своих «Трех очерках» дает нам понять, что инфантилизм невротической сексуальности по большей части обусловлен регрессией. Это утверждение заслуживает гораздо большего внимания, чем то, которое ему было уделено в вышеупомянутой работе. (Впрочем, в своих более поздних трудах Фрейд придает ему должный акцент.) Дело в том, что регрессия либидо практически исключает этиологическое значение детских переживаний. Нам и прежде казалось странным, что эдипов комплекс и комплекс Электры должны оказывать решающее влияние на формирование невроза, если эти комплексы присутствуют у всех, даже у людей, которые никогда не знали своих отца и матери и воспитывались приемными родителями. Я анализировал несколько случаев такого рода и обнаружил, что инцестуальный комплекс был развит у них так же, как и у других пациентов. На мой взгляд, это убедительное доказательство того, что инцестуальный комплекс не столько реальность, сколько чисто регрессивное фантазийное образование, и что конфликты, вытекающие из него, скорее сводятся к анахронистической приверженности инфантильной установке, нежели к реальным инцестуальным желаниям, которые есть не что иное, как прикрытие для регрессивных фантазий. С этой точки зрения детские переживания влияют на развитие невроза только тогда, когда становятся значимыми благодаря регрессии либидо. В поддержку данной гипотезы свидетельствует тот факт, что ни инфантильная сексуальная травма, ни инцестуальный комплекс, присутствующие в каждом из нас, не вызывают истерии. Невроз возникает только тогда, когда инцестуальный комплекс активируется регрессией.

[378] Это подводит нас к вопросу о причинах регрессии либидо. Чтобы ответить на него, мы должны внимательно изучить условия, при которых возникает регрессия. Обсуждая эту проблему со своими пациентами, я обычно привожу следующий пример: скалолаз, пытающийся достигнуть некой вершины, встречает на своем пути непреодолимое препятствие, например отвесную скалу, взобраться на которую совершенно невозможно. После тщетных поисков другого пути он поворачивает назад и с сожалением отказывается от идеи восхождения. Он говорит себе: «Я не в силах преодолеть это препятствие, поэтому я поднимусь на другую, более доступную гору».

[379] Здесь мы видим нормальное использование либидо: наш скалолаз поворачивает назад, когда сталкивается с непреодолимой трудностью, и использует свое либидо, которое не смогло достичь первоначальной цели, для восхождения на другую гору.

[380] Теперь представим, что скала в действительности не была такой уж неприступной с точки зрения физических способностей человека, но что он отступил из чистого страха. В этом случае существуют две возможности:

1. Человек, рассердившись на свою же трусость, в другой раз постарается побороть робость или скажет себе, что таким боязливым вообще следует отказаться от столь дерзких восхождений. Во всяком случае, он признает, что его моральных сил недостаточно для преодоления трудностей. Таким образом, он применяет либидо, которое не достигло первоначальной цели, к полезной самокритике и составлению плана, как осуществить желаемое восхождение с учетом его нравственных возможностей.

2. Человек не признает своей трусости и категорически утверждает, что скала неприступна. Хотя он видит, что известная доля мужества позволила бы преодолеть препятствие, он предпочитает обманывать себя. В результате складывается психологическая ситуация, имеющая важное значение для нашей проблемы.

[381] В сущности, человек осознает, что физически преодолеть эту трудность возможно; он просто морально на это не способен. Разумеется, он отбрасывает эту мысль, ибо она ему неприятна. Он столь высокого о себе мнения, что не может признать своей трусости. Он кичится своей храбростью и предпочитает утверждать, что восхождение невозможно, тогда как в действительности ему просто не хватает смелости. Таким образом, он вступает в противоречие с самим собой: с одной стороны, он правильно оценивает ситуацию, с другой – прячет это знание за иллюзией храбрости. Он вытесняет правильное понимание и пытается навязать реальности свои субъективные иллюзорные суждения. В результате этого противоречия либидо расщепляется, и две его половины вступают в борьбу друг с другом. Желание взобраться на гору противопоставляется подкрепленному надуманными аргументами убеждению, что на гору взобраться нельзя. Он отступает не из-за какой-то реальной проблемы, а из-за искусственного барьера, созданного им самим. Он находится в разладе с самим собой и страдает от внутреннего конфликта. То берет верх осознание собственной трусости, то упрямство и гордость. В обоих случаях либидо вовлечено в бесполезную внутреннюю войну, в силу которой человек становится неспособным к любым новым предприятиям. Он никогда не осуществит своего желания взобраться на гору, ибо глубоко заблуждается в оценке своих нравственных качеств. Его эффективность и приспособленность снижены; одним словом, он становится невротиком. Либидо, отступившее перед трудностями, не привело ни к честной самокритике, ни к отчаянной попытке преодолеть препятствие любой ценой; оно использовалось только для того, чтобы поддержать дешевое притворство: мол, восхождение вообще невозможно и никакие героические усилия тут не помогут.

[382] Такая реакция называется инфантильной. Для детей и наивных умов вообще характерно искать ошибку не в себе, а вовне, и насильственно навязывать внешним объектам свое собственное субъективное суждение.

[383] Таким образом, этот человек решает проблему инфантильным способом; он заменяет адаптивную установку первого скалолаза приспособлением, характерным для детского разума. Вот что мы подразумеваем под регрессией. Его либидо отступает перед препятствием, которое не может преодолеть, и подменяет реальное действие детской иллюзией.

[384] Такие случаи – повседневное явление в практике лечения неврозов. Достаточно вспомнить обо всех тех девушках, заболевающих истерией как раз в тот момент, когда встает вопрос о помолвке. В качестве примера приведу случай двух сестер, родившихся с разницей всего в один год. По своим способностям и по характеру они были очень похожи. Они получили одинаковое воспитание, росли в одинаковых условиях и испытывали на себе одинаковое родительское влияние. Обе были на вид здоровы, ни у одной не было никаких явных нервных симптомов. Внимательный наблюдатель мог бы заметить, что старшую дочь родители любили чуть больше, чем младшую. Предпочтение родителей объяснялось особой чувствительностью, свойственной этой дочери. Она требовала больше нежности, чем младшая, была более развита и общительна. Кроме того, ей были присущи некоторые детские черты, которые в силу своего противоречивого и слегка неуравновешенного свойства делают человека особенно обаятельным. Неудивительно, что отец и мать испытывали к старшей дочери особенно теплые чувства.

[385] Когда сестры достигли брачного возраста, они познакомились с двумя молодыми людьми. Вскоре встал вопрос о свадьбе. Как это обычно бывает, возникли определенные затруднения. Обе девушки были довольно юны и неопытны. Мужчины тоже были сравнительно молоды; поскольку они только начинали свою карьеру, их материальное положение оставляло желать лучшего. Общественное положение девушек давало им право на известные ожидания. В такой ситуации сомнения относительно целесообразности обоих браков были вполне допустимы. Кроме того, обе девушки были недостаточно знакомы со своими женихами и не были уверены в их любви. Как следствие, было много колебаний и сомнений. При этом выяснилось, что старшая сестра с бо́льшим трудом принимала важные решения, чем младшая. Из-за своей нерешительности девушки пережили несколько болезненных моментов, ибо молодые люди, естественно, требовали четкого ответа. В такие минуты старшая сестра всегда казалась более взволнованной, чем младшая. Несколько раз она в слезах прибегала к матери, жалуясь на собственную неуверенность. Младшая сестра оказалась более решительной и положила конец неопределенности, приняв предложение своего поклонника. Таким образом, она преодолела свое затруднение, и после этого все пошло гладко.

[386] Как только поклонник старшей сестры узнал, что младшая дала согласие, он бросился к своей возлюбленной и потребовал, чтобы она приняла его предложение. Его напористость и страсть раздражали и даже пугали ее, хотя в глубине души она была склонна последовать примеру сестры. Она ответила высокомерно и довольно бесцеремонно. Мужчина опустился до упреков, отчего она стала отвечать еще резче. В заключение девушка расплакалась, и жених в гневе ушел. Дома он рассказал эту историю своей матери, которая заявила, что эта девушка явно ему не подходит и что ему лучше выбрать другую. Ссора заставила девушку усомниться в своей любви. Ей вдруг показалось невозможным оставить своих любимых родителей и последовать за этим человеком навстречу неизвестной судьбе. В конце концов отношения были разорваны окончательно. С тех пор девушка впала в уныние и меланхолию; она выказывала несомненные признаки величайшей ревности к своей сестре, но не хотела ни видеть, ни признавать, что ревнует. Счастливые отношения с родителями тоже расстроились. Прежняя детская привязанность сменилась угрюмостью и чрезвычайной раздражительностью. В дальнейшем развилась депрессия, сохранявшаяся в течение нескольких недель. Пока младшая сестра праздновала свадьбу, старшая лечилась на далеком курорте от нервного катара кишечника. Далее разбирать историю ее болезни нет смысла; она переросла в обыкновенную истерию.

[387] При анализе этого случая было обнаружено сильное сопротивление по отношению к сексуальной проблеме. Сопротивление было вызвано многочисленными извращенными фантазиями, существование которых пациентка не желала признавать. На вопрос о том, откуда могли взяться эти извращенные фантазии, столь неожиданные для молодой женщины, она ответила, что однажды, в возрасте восьми лет, столкнулась на улице с эксгибиционистом. От страха девочка остолбенела; отвратительная картина еще долго преследовала ее в сновидениях. Младшая сестра тоже при этом присутствовала. На следующую ночь после того, как пациентка рассказала об этом происшествии, ей приснился мужчина в сером костюме, который начал проделывать перед ней то же самое, что и эксгибиционист. С криком ужаса она проснулась.

[388] Первой ее ассоциацией на серый костюм был костюм ее отца, в котором он однажды ходил с ней на экскурсию (в то время пациентке было лет шесть). Стало быть, этот сон, вне всякого сомнения, связывает отца с эксгибиционистом. Но для этого должна быть какая-то причина. Не случилось ли с отцом чего-нибудь такого, что могло бы вызвать подобную ассоциацию? Этот вопрос встретил яростное сопротивление со стороны больной. Тем не менее в следующей беседе она воспроизвела некоторые очень ранние воспоминания: например, однажды она видела, как ее отец раздевается. В другой раз она пришла на сеанс ужасно смущенная и потрясенная и рассказала, что у нее было отвратительное видение. Ночью, лежа в постели, она вдруг снова почувствовала себя ребенком двух-трех лет и увидела отца, стоящего у ее кровати в непристойной позе. Она рассказывала все это с трудом, по частям; очевидно, в ней происходила сильнейшая внутренняя борьба. Затем последовали страстные причитания о том, как ужасно, что отец способен на такие возмутительные поступки по отношению к собственному ребенку.

[389] Едва ли отец действительно совершил нечто подобное; это в высшей степени маловероятно. Это всего лишь фантазия, предположительно возникшая в ходе анализа из-за той же самой потребности в каузальности, которая однажды привела аналитиков к мысли, что в корне истерии лежат такого рода впечатления.

[390] Этот случай, как мне кажется, наглядно демонстрирует важность теории регрессии и вместе с тем обнаруживает источники предыдущих теоретических заблуждений. Мы видели, что поначалу сестры сравнительно мало отличались одна от другой, однако с момента появления женихов их пути разошлись. Оказалось, что они обладали совершенно разными характерами. Одна, крепкая здоровьем, жизнерадостная и смелая, охотно подчинилась естественным требованиям женственности; другая – мрачная, раздражительная, полная горечи и злобы – не желала прилагать никаких усилий, чтобы вести разумную жизнь. Она была эгоистична, сварлива и досаждала всем вокруг. Эти поразительные различия проявились только тогда, когда одна из сестер успешно преодолела трудности периода помолвки, в то время как другой это не удалось. Для обеих девушек все висело, так сказать, на волоске. Младшая оказалась более спокойной, решительной, а потому сумела найти нужное слово в нужный момент. Старшая была более избалованной и более чувствительной, а значит, более подверженной влиянию эмоций. В итоге она не сумела подобрать правильного слова и в дальнейшем не нашла в себе сил исправить ошибку. Условия, в которых жили сестры, первоначально были совершенно одинаковыми. Все дело было в большей чувствительности старшей.

[391] Возникает вопрос: откуда взялась эта чувствительность, которая привела к таким печальным последствиям? Анализ выявил необычайно развитую сексуальность, которая носила инфантильный, фантазийный характер, а также инцестуальные фантазии об отце. Если предположить, что эти фантазии существовали давно, проблема чувствительности разрешается быстро и легко. В таком случае мы можем понять, почему наша пациентка была такой чувствительной: она жила в замкнутом мире своих фантазий и испытывала тайную привязанность к отцу. При таких обстоятельствах желание связать свою жизнь с другим мужчиной было бы настоящим чудом.

[392] Чем глубже мы погружаемся в фантазии, надеясь обнаружить их источник и тем самым удовлетворить нашу потребность в каузальном объяснении, тем труднее становится анализ, то есть тем сильнее становятся так называемые сопротивления. Наконец мы подходим к непристойному поведению отца, неправдоподобность которого мы уже установили. Эта сцена явно представляет собой более позднюю фантазийную конструкцию. Поэтому, по крайней мере на данной стадии анализа, мы должны воспринимать эти трудности, эти «сопротивления» не как защиту от осознания болезненного воспоминания, а как борьбу против конструирования таких фантазий.

[393] Вы спросите: но что же заставляет пациента изобретать подобные фантазии? Возможно, некоторые из вас даже полагают, будто психоаналитик намеренно подталкивает к ним больного; в противном случае столь абсурдная идея никогда бы не пришла ему в голову. Я не сомневаюсь, что были случаи, когда потребность аналитика найти причину, особенно под влиянием теории травмы, действительно толкала пациента к фантазиям такого рода. Но аналитик, в свою очередь, никогда не пришел бы к этой теории, если бы не следовал за ходом мыслей пациента, участвуя таким образом в том ретроградном движении либидо, которое мы называем регрессией. Он просто доводит до логического завершения то, что боится осуществить пациент, то есть регрессию, отступление либидо со всеми вытекающими отсюда последствиями.

[394] Посему, прослеживая регрессию либидо, анализ не всегда придерживается пути, намеченного историей развития, но часто следует за фантазией, сформированной позднее и основанной на реальных событиях лишь отчасти. То же самое мы наблюдаем и в нашем случае: события, которые были реальны лишь отчасти, приобрели свое огромное значение только впоследствии, когда либидо регрессировало. Всякий раз, когда либидо овладевает каким-либо воспоминанием, можно ожидать, что оно будет обработано и преобразовано, ибо все, чего касается либидо, оживает, драматизируется и систематизируется. Таким образом, мы вынуждены признать, что бо́льшая часть материала стала значимой лишь позднее, когда регрессирующее либидо, хватаясь за все подходящее, что попадалось ему на пути, породило соответствующую фантазию. Затем эта фантазия, следуя за регрессивным движением либидо, вернулась наконец к отцу и возложила на него все инфантильные сексуальные желания.

[395] Поскольку мы знаем, что фантазийный материал, выявленный в ходе анализа, стал значимым только впоследствии, мы не можем использовать его для объяснения невроза; в таком случае мы бы двигались по кругу. Отправной точкой для невроза стал момент, когда девушка и ее жених были готовы примириться, но упустили эту возможность вследствие особой чувствительности пациентки, а может быть, и ее партнера.

[396] Можно предположить – и психоаналитическая школа склоняется к этой точке зрения, – что критическая чувствительность возникла из особой психологической истории, которая предопределила этот исход. Мы знаем, что при психогенных неврозах чувствительность всегда является симптомом разлада, разобщенности с самим собой, симптомом борьбы между двумя расходящимися тенденциями. Каждая из этих тенденций имеет свою психологическую предысторию, и в нашем случае можно ясно показать, что специфическое сопротивление, лежащее в основе критической чувствительности пациентки, на самом деле было исторически связано с определенными инфантильными сексуальными действиями, а также с так называемым травматическим опытом, причем и то и другое вполне могло бросить тень на сексуальность. Это было бы вполне правдоподобно, если бы сестра пациентки, которая пережила почти то же самое, включая эксгибициониста, тоже стала невротичной.

[397] Поскольку этого не произошло, мы должны предположить, что пациентка переживала эти моменты особым образом, более интенсивно и в течение более длительного времени, чем ее сестра, и что в долгосрочной перспективе события раннего детства оказались для нее более значимыми. Будь это так, какой-то эффект, несомненно, был бы заметен уже тогда. Между тем в пору юности в сознании пациентки, как и в сознании ее сестры, с событиями раннего детства было покончено. Следовательно, в отношении этой критической чувствительности можно выдвинуть еще одну гипотезу, а именно, что она возникла не из специфической предыстории, а существовала с самого начала. Внимательный наблюдатель обычно может обнаружить атипичную чувствительность даже у младенца. Однажды я анализировал истеричную пациентку, которая показала мне письмо, написанное ее матерью, когда больной было два года. Мать писала о ней и ее сестре: она – пациентка – всегда была дружелюбным и предприимчивым ребенком, тогда как ее сестра с трудом приспосабливалась к людям и вещам. У первой впоследствии развилась истерия, у второй – кататония. Столь выраженные различия, уходящие корнями в раннее детство, не могут быть вызваны случайными событиями, но должны рассматриваться как врожденные. С этой точки зрения мы не можем утверждать, что в нашем случае причиной чувствительности в критический момент была особая предыстория; правильнее было бы сказать, что эта чувствительность была врожденной и, конечно, проявлялась наиболее сильно в любой необычной ситуации.

[398] Подобная чрезмерная чувствительность очень часто приносит с собой обогащение личности и скорее придает ей особое очарование, нежели портит характер. Только в трудных и необычных ситуациях это преимущество превращается в недостаток, ибо спокойная рассудительность тогда нарушается несвоевременными аффектами. Однако нет ничего более ошибочного, чем рассматривать эту чрезмерную чувствительность ео ipso как патологическую составляющую характера. Будь это так, нам пришлось бы считать больным четверть всего человечества. Но если эта чувствительность имеет столь разрушительные последствия, то ее, конечно, никак нельзя считать нормальной.

[399] Мы приходим к этому противоречию, когда противопоставляем два взгляда на значение психологической предыстории так, как мы сделали это здесь. На самом деле, речь не идет ни о том ни о другом. Определенная врожденная чувствительность порождает особую предысторию, особый способ переживания инфантильных событий, которые, в свою очередь, влияют на развитие детского мировоззрения. События, производящие сильные впечатления, никогда не проходят бесследно для чувствительных людей. Некоторые из них остаются действенными на протяжении всей жизни и могут оказать определяющее влияние на все психическое развитие человека. Грязные и разочаровывающие переживания в сексуальной области способны на долгие годы отпугнуть чувствительного человека, так что одна только мысль о сексе уже вызывает в нем сильнейшее сопротивление.

[400] Как показывает теория травмы, люди, знающие о таких случаях, часто склонны приписывать эмоциональное развитие человека целиком или, по крайней мере, в значительной степени случайности. Прежняя теория травмы зашла в этом отношении слишком далеко. Никогда не следует забывать, что мир – это прежде всего субъективный феномен. Впечатления, которые мы получаем от этих случайных событий, зависят от нас самих. Неверно, что впечатления навязываются безусловно извне; впечатление обусловливает наша собственная предрасположенность. У человека, чье либидо заблокировано, впечатления будут, как правило, совсем другие и гораздо более яркие, чем у того, чье либидо организовано в различные виды деятельности. Одно и то же событие произведет на чувствительного человека глубокое впечатление, тогда как менее чувствительного оставит равнодушным.

[401] Посему, помимо случайного впечатления, мы должны обратить пристальное внимание на субъективные условия. Наши предыдущие рассуждения и, в частности, рассмотренный нами реальный случай свидетельствуют о том, что наиболее важным субъективным условием является регрессия. Эффект регрессии, как показывает практический опыт, настолько выражен и значителен, что возникает соблазн приписать эффект случайных событий исключительно механизму регрессии. Вне всякого сомнения, есть много случаев, когда все драматизируется, когда даже травматические переживания суть чистые плоды воображения, а реальные события впоследствии полностью искажаются фантазийной проработкой. Мы можем с уверенностью сказать, что нет ни одного случая невроза, в котором эмоциональная ценность предшествующего опыта не усиливалась бы регрессией либидо. Даже когда обширные области инфантильного развития кажутся чрезвычайно значимыми (как, например, отношения с родителями), эту ценность им почти всегда придает именно регрессия.

[402] Истина, как всегда, лежит посередине. Прошлое, безусловно, имеет определяющее значение, и это значение усиливается регрессией. Иногда на первый план выходит травматическое значение предшествующей истории, иногда – только ее регрессивное значение. Эти соображения, естественно, применимы и к инфантильным сексуальным переживаниям. Очевидно, бывают случаи, когда грубые сексуальные переживания бросают тень на сексуальность и делают последующее сопротивление сексу вполне понятным. (Попутно замечу, что пугающие впечатления, не только сексуальные, но и другие, могут оставить после себя устойчивое чувство незащищенности, которое может заставить человека принять нерешительную установку по отношению к реальности.) Там, где реальные события несомненно травматического характера отсутствуют – как в большинстве случаев невроза, – преобладает механизм регрессии.

[403] Можно возразить, что у нас нет критерия, по которому можно было бы судить о потенциальном воздействии травмы, ибо травма – чрезвычайно относительное понятие. Это не совсем верно; такой критерий у нас есть, а именно – понятие среднестатистического нормального человека. То, что может произвести сильное и длительное впечатление на нормального человека, должно рассматриваться как оказывающее определяющее влияние и на невротика. Но и при неврозе мы не можем приписать решающее значение впечатлениям, которые обычно исчезают и забываются. В большинстве случаев, когда какое-либо событие произвело неожиданный травматический эффект, мы, по всей вероятности, обнаружим регрессию, то есть вторичную фантазийную драматизацию. Чем раньше, по словам пациента, возникло впечатление, тем сомнительнее его реальность. У первобытных людей и животных нет ничего похожего на эту способность оживлять воспоминания об уникальных впечатлениях, которую мы находим у цивилизованных людей. Очень маленькие дети далеко не так впечатлительны, как дети постарше. Более высокий уровень умственных способностей – непременное условие впечатлительности. Посему мы можем с уверенностью предположить, что чем дальше в детство пациент относит какое-то впечатляющее переживание, тем выше вероятность, что оно будет содержать выраженный фантазийный и регрессивный элемент. Более глубоких впечатлений можно ожидать только от переживаний позднего детства. Как бы то ни было, событиям раннего детства, то есть раньше пятого года, мы должны приписывать только регрессивное значение. В более поздние годы регрессия также может играть первостепенную роль, но даже в этом случае не следует умалять значения случайных событий. В более позднем течении невроза случайные события и регрессия вместе образуют порочный круг: отступление от жизни ведет к регрессии, а регрессия усиливает сопротивление жизни.

[404] Прежде чем продолжить наши рассуждения, обратимся к вопросу о том, какое телеологическое значение следует придавать регрессивным фантазиям. Мы могли бы удовлетвориться гипотезой, что эти фантазии являются просто суррогатом реального действия, а потому не имеют никакого дальнейшего значения. Едва ли это так. Психоаналитическая теория склонна видеть причину невроза в фантазиях (иллюзиях, предрассудках и т. д.), ибо их характер выдает тенденцию, часто прямо противоположную разумным поступкам. Иногда кажется, что пациент на самом деле использует свою предыдущую историю только для того, чтобы доказать, что не может действовать разумно, вследствие чего у аналитика, который, как и все остальные, склонен сочувствовать больному (то есть бессознательно отождествлять себя с ним), складывается впечатление, будто аргументы пациента составляют подлинную этиологию. В других случаях фантазии носят скорее характер прекрасных идеалов, замещающих суровую действительность красивыми и воздушными фантазиями. Здесь всегда присутствует более или менее очевидная мания величия, компенсирующая леность и намеренную некомпетентность больного. Что же касается решительно сексуальных фантазий, то они часто обнаруживают свою цель более или менее явно; последняя состоит в том, чтобы приучить пациента к мысли о его сексуальной судьбе и таким образом помочь ему преодолеть свое сопротивление.

[405] Согласившись с Фрейдом, что невроз – это неудачная попытка самоисцеления, мы должны признать двойственный характер и за фантазиями: с одной стороны, патологическую тенденцию к сопротивлению, с другой – тенденцию полезную и подготовительную. У нормального человека либидо, натолкнувшись на препятствие, вызывает состояние интроверсии и побуждает к размышлениям. То же самое происходит и с невротиком: при блокировании либидо возникает интроверсия с повышенной фантазийной активностью. Однако невротик застревает в этом состоянии, ибо предпочитает инфантильный способ адаптации как более легкий. Он не осознает, что, выбирая сиюминутную выгоду, тем самым оказывает себе медвежью услугу. Аналогичным образом, гражданским властям гораздо легче и удобнее пренебрегать всеми этими хлопотными санитарными мерами, но стоит разразиться эпидемии, как за этот грех бездействия придется дорого заплатить. Следовательно, если невротик требует всевозможных инфантильных льгот, он должен также принять и последствия. Если же он не хочет этого делать, то последствия не заставят себя долго ждать.

[406] В целом было бы большой ошибкой отрицать какую-либо телеологическую ценность явно патологических фантазий невротика. По сути, они представляют собой начатки одухотворения, первые робкие попытки найти новые способы адаптации. Отступление на инфантильный уровень означает не только регрессию и застой, но и возможность выработать новый жизненный план. Регрессия, таким образом, есть основное условие для творческого, созидательного акта. Тут я снова позволю себе сослаться на мой часто цитируемый труд «Символы трансформации».

8. Терапевтические принципы психоанализа

[407] Понятие регрессии, по всей вероятности, следует считать самым важным открытием психоанализа в этой области. Не только более ранние формулировки генезиса невроза были опровергнуты или, по меньшей мере, значительно изменены, но и сам актуальный конфликт впервые получил надлежащую оценку.

[408] Как показывает вышеописанный случай с женщиной и лошадьми, симптоматическая драматизация становится понятной лишь тогда, когда она рассматривается как выражение актуального конфликта. Здесь психоаналитическая теория в полной мере согласуется с результатами ассоциативных экспериментов, о которых я рассказывал на своих лекциях в Университете Кларка. В работе с невротиком ассоциативный эксперимент дает целый ряд указаний на четкие конфликты в реальной жизни, которые мы называем комплексами. Эти комплексы содержат те самые проблемы и трудности, которые и привели пациента к дисгармонии с собой. Как правило, мы находим совершенно явный любовный конфликт. С точки зрения ассоциативного эксперимента невроз предстает как нечто совершенно иное, нежели с точки зрения более ранней психоаналитической теории. Если раньше невроз рассматривали как образование, уходящее своими корнями в младенчество и перерастающее нормальную психическую структуру, то с позиций ассоциативного эксперимента невроз есть реакция на актуальный конфликт. Последний часто встречается и у нормальных людей, однако разрешается ими без особых затруднений. Невротик же остается в тисках конфликта; это застревание и приводит к неврозу. Посему мы можем утверждать, что результаты ассоциативного эксперимента убедительно свидетельствуют в пользу теории регрессии.

[409] С помощью более ранней, «исторической» концепции невроза мы надеялись понять, почему невротику с выраженным родительским комплексом так трудно приспособиться к жизни. Однако теперь, когда установлено, что нормальным людям свойственны точно такие же комплексы и в принципе то же психологическое развитие, что и невротикам, мы уже не можем объяснять невроз формированием определенных фантазийных систем. Подлинно объяснительный подход носит сугубо проспективный характер. Мы больше не спрашиваем, есть ли у больного отцовский (материнский) комплекс или бессознательные инцестуальные фантазии, привязывающие его к родителям, ибо мы знаем, что они имеются у всех. Было ошибкой полагать, будто подобными вещами страдают исключительно невротики. Сегодня мы спрашиваем: какую задачу пациент не желает выполнять? каких трудностей пытается избежать?

[410] Если бы человек всегда старался приспособиться к условиям жизни, его либидо использовалось бы правильно и адекватно. Когда этого не происходит, оно блокируется и вызывает симптомы регрессии. Невыполнение требований адаптации, или уклонение невротика от трудностей, представляет собой, в сущности, колебания, которые испытывает всякий живой организм перед очередной попыткой приспособления. Поучительные примеры в этом отношении дает дрессировка животных, и во многих случаях такого объяснения вполне достаточно. С этой точки зрения прежнее объяснение, согласно которому сопротивление невротика обусловлено его зависимостью от фантазий, представляется ошибочным. Впрочем, с нашей стороны было бы неверно становиться на принципиальную позицию, отметая все остальные; подобные суждения в высшей степени однобоки. Привязка к фантазиям тоже существует, хотя фантазии, как правило, вторичны. Зависимость невротика от фантазий (иллюзий, предрассудков и т. д.) развивается постепенно, подобно привычке, из бесчисленных отступлений перед препятствиями с самого раннего детства. Со временем эта склонность перерастает в постоянную привычку, знакомую каждому исследователю неврозов; все мы сталкивались с пациентами, которые используют свой невроз как предлог избежать трудностей и уклониться от выполнения обязанностей. Привычное уклонение порождает особый склад ума: больные считают само собой разумеющимся жить фантазиями, а не выполнять неприятные обязательства. В силу подобной привязки к фантазиям реальный мир представляется невротику менее реальным, менее ценным и менее интересным, нежели нормальному человеку. Как я уже объяснял выше, иногда фантазийные предрассудки и сопротивления могут возникать из абсолютно непреднамеренных переживаний; иными словами, переживаний, не представляющих собой сознательно искомого разочарования и тому подобного.

[411] Основным и глубочайшим корнем невроза является, по всей видимости, врожденная чувствительность[117]. Последняя проявляется даже у грудного младенца, вызывая у него ненужное возбуждение и сопротивление при кормлении. Во многих случаях предполагаемая этиология невроза, выявленная психоанализом, фактически представляет собой лишь опись тщательно отобранных фантазий, реминисценций и т. д., стремящихся в определенном направлении и созданных пациентом из либидо, не использованным для биологической адаптации. Эти якобы этиологические фантазии, таким образом, оказываются не чем иным, как суррогатными образованиями, масками, искусственными объяснениями неспособности адаптироваться к действительности. Вышеупомянутый замкнутый круг бегства от реальности и регрессии в фантазию, разумеется, вполне может породить иллюзию якобы решающих причинно-следственных связей, в которые верит как аналитик, так и пациент. Случайные события вклиниваются в этот механизм только в качестве «смягчающих обстоятельств». Тем не менее необходимо признать, что они существуют и могут оказывать определенное влияние.

[412] Отчасти я вынужден согласиться с теми критиками, которые, читая психоаналитические истории болезни, не могут отделаться от впечатления, что все это фантастично и искусственно. Их единственная ошибка состоит в том, что они приписывают фантастические артефакты и зловещую, надуманную символику внушению и плодовитому воображению аналитика, а не несравненно более плодовитой фантазии самих больных. В фантазийном материале психоаналитической истории болезни действительно много искусственного. Но самое поразительное – это активная изобретательность пациента. Критики не так уж неправы, когда говорят, что у невротиков, которых им приходилось наблюдать, таких фантазий не было. Я не сомневаюсь, что большинство их пациентов совершенно не осознают, что у них вообще есть какие-либо фантазии. Находясь в бессознательном, фантазия «реальна» только в той мере, в какой она оказывает очевидное воздействие на сознание, например в форме сновидения. В противном случае мы можем с чистой совестью сказать, что она нереальна. Разумеется, всякий, кто не обращает внимания на почти неуловимое влияние бессознательных фантазий на сознание или обходится без тщательного и технически безупречного анализа сновидений, может вообще не заметить фантазий своих больных. Как следствие, подобные возражения зачастую вызывают у нас лишь снисходительную улыбку.

[413] Тем не менее мы должны признать, что во всем этом есть и доля истины. Регрессивная тенденция пациента, подкрепленная вниманием психоаналитика в его исследовании бессознательной фантазийной активности, продолжает изобретать и творить даже во время анализа. Более того, в аналитической ситуации эта активность значительно возрастает: пациент чувствует интерес со стороны аналитика и продуцирует еще больше фантазий, чем прежде. По этой причине наши критики часто замечали, что добросовестная терапия невроза должна двигаться в противоположном направлении, чем психоанализ; другими словами, основная задача терапии состоит в том, чтобы освободить пациента от его нездоровых фантазий и вернуть его к реальной жизни.

[414] Психоаналитик, безусловно, это осознает, но он также знает и то, насколько далеко можно зайти в подобном освобождении от фантазий. Разумеется, нам, медикам, никогда и в голову не придет предпочесть трудный и сложный метод, критикуемый всеми авторитетами, простому, ясному и легкому способу, если только на это нет веской причины. Я прекрасно знаком с гипнотическим внушением и методом убеждений Дюбуа, но не применяю их, поскольку они сравнительно неэффективны. По той же причине я не использую напрямую и «rééducation de la volonté»[118], ибо психоанализ дает лучшие результаты.

[415] Если же мы все-таки выбрали психоанализ, то должны следовать регрессивным фантазиям больного. Психоанализ предполагает более широкий подход к оценке симптомов, нежели традиционные психотерапевтические процедуры. Все они исходят из предположения, что невроз есть всецело патологическое образование. Ни один невролог до сих пор не рассматривал невроз как попытку исцеления и, следовательно, не признавал за невротическими образованиями совершенно особое телеологическое значение. Однако, как и всякая болезнь, невроз – это лишь компромисс между патогенными причинами и нормальной функцией. Современная медицина видит в лихорадке не столько болезнь как таковую, сколько целенаправленную реакцию организма. Точно так же психоанализ рассматривает невроз не как нечто противоестественное и само по себе патологическое, но как нечто имеющее смысл и цель.

[416] Отсюда проистекает испытующая и выжидательная установка психоанализа по отношению к неврозу. Во всех случаях он воздерживается от оценки ценности симптома и вместо этого стремится понять, какие тенденции лежат в его основе. Если бы мы могли уничтожить невроз так же, как, например, рак, мы в то же время уничтожили бы большое количество полезной энергии. Мы сохраняем эту энергию, то есть заставляем ее служить цели выздоровления; для этого мы изучаем смысл симптомов и следуем за регрессией пациента. Тем, кто не знаком с основами психоанализа, бывает трудно понять, каким образом проникновение во «вредные» фантазии пациентов способствует достижению терапевтического эффекта. Не только противники психоанализа, но и пациенты сомневаются в терапевтической ценности метода, акцентирующего те самые вещи, которые сам больной считает бесполезными и предосудительными, а именно свои фантазии. Пациенты часто говорят, что их прежние врачи запрещали им предаваться фантазиям, объясняя это тем, что они могут считать себя здоровыми только тогда, когда освободятся, хотя бы временно, от этого ужасного бедствия. Естественно, у них возникает вопрос, какая польза от лечения, если оно ведет их обратно в то самое место, из которого они так долго пытались вырваться.

[417] На это возражение можно ответить так: все зависит от установки пациента по отношению к своим фантазиям. До сих пор фантазирование больного представляло собой совершенно пассивную и непроизвольную деятельность. Как говорится, он жил в мире грез. Даже его так называемые раздумья были не более чем непроизвольной фантазией. Может показаться, что психоанализ ждет от пациента того же самого, но только человек с очень поверхностным знанием психоанализа может спутать эти пассивные грезы с необходимой ныне установкой. То, что психоанализ требует от пациента, прямо противоположно тому, что он делал всегда. Больной подобен человеку, который, нечаянно упав в воду, погружается на глубину, тогда как психоанализ хочет, чтобы он нырнул сознательно. Больной не случайно упал именно в этом месте. Там лежит клад, но только ныряльщик может достать его со дна.

[418] С рациональной точки зрения фантазии представляются бесполезными и бессмысленными. Однако в действительности они имеют большое значение и потому оказывают огромное влияние. Это затонувшие сокровища, которые может добыть только ныряльщик; другими словами, пациент, вопреки своему обыкновению, должен намеренно обратить внимание на свою внутреннюю жизнь. Если раньше он только грезил, то теперь должен думать, сознательно и интенционально. Этот новый способ мышления о себе столь же мало похож на его прежнее состояние, как ныряльщик – на утопающего. Его прежняя одержимость обрела смысл и цель, она стала сознательным трудом. С помощью психоаналитика пациент погружается в свои фантазии, но не для того, чтобы раствориться в них, а для того, чтобы найти их и по частям поднять на поверхность. Тем самым он занимает объективную позицию по отношению к своей внутренней жизни и может проработать все то, чего раньше боялся. В этом и заключается главный принцип всего психоаналитического лечения.

[419] Из-за своей болезни пациент находился частично или полностью вне жизни. Вследствие этого он пренебрегал многими своими обязанностями либо в отношении социальных достижений, либо в отношении сугубо человеческих задач. Если он хочет выздороветь, он должен вернуться к выполнению этих обязанностей. Из осторожности замечу, что «обязанности» здесь следует понимать не как общие этические постулаты, а как обязанности по отношению к самому себе, под которыми я опять-таки не имею в виду эгоцентрические интересы: человек есть также социальное существо, о чем слишком часто забывают индивидуалисты. Нормальный человек чувствует себя гораздо комфортнее, когда разделяет общую добродетель, нежели когда обладает индивидуальным пороком, каким бы соблазнительным он ни был. Он, должно быть, невротик или вообще необычный человек, если позволяет особым интересам такого рода ввести себя в заблуждение.

[420] Поскольку невротик уклоняется от своих обязанностей, его либидо отворачивается, по крайней мере частично, от задач, навязываемых реальностью. Это влечет за собой интроверсию либидо, то есть его обращение на внутреннюю жизнь. В отсутствие попыток преодолеть какие-либо реальные трудности, либидо следует по пути регрессии, в результате чего фантазия в значительной степени занимает место реальности. Бессознательно – и очень часто сознательно – невротик предпочитает жить в своих грезах и фантазиях. Чтобы вернуть его к действительности и к исполнению необходимых задач, психоанализ следует по тому же «ложному» пути регрессии, который выбрало либидо больного, так что в начале может показаться, будто анализ всячески поддерживает болезненные наклонности пациента. Но психоанализ следует за фантазиями лишь с тем, чтобы восстановить в сознании либидо, ценную часть фантазий, и применить его к обязанностям настоящего. Единственный способ это сделать – поднять на поверхность бессознательные фантазии вместе с привязанным к ним либидо. Не будь они наделены либидо, мы могли бы спокойно предоставить этим бессознательным фантазиям и дальше вести свое призрачное существование. В условиях возрастающего сопротивления пациент, поощренный в своей регрессивной тенденции уже самим фактом начала анализа, неизбежно увлекает аналитика вниз, в глубины своего бессознательного теневого мира.

[421] Разумеется, всякий аналитик, как любой нормальный человек, ощущает величайшее сопротивление регрессивной тенденции пациента, ибо он убежден, что эта тенденция патологична. Как врач, он считает, что поступает совершенно правильно, отказываясь проникать в фантазии больного. Эта тенденция отталкивает его, ибо отвратительно видеть, как человек полностью отдается таким фантазиям, считая важным только себя и непрестанно собой восхищаясь. Более того, для эстетического чувства нормального человека поток невротических фантазий обычно чрезвычайно неприятен, если не прямо омерзителен. Психоаналитик, конечно, должен отбросить все эстетические ценностные суждения, как и любой другой врач, который действительно стремится помочь больному. Он не должен бояться грязной работы. Разумеется, есть множество пациентов, которые больны физически и выздоравливают благодаря применению обычных физических методов, диетических или суггестивных, без более тщательного исследования. В тяжелых случаях может помочь только терапия, основанная на доскональном изучении и глубоком знании болезни. Наши прежние психотерапевтические методы и были общими мерами такого рода; в легких случаях они не только не вредят, но и, напротив, часто приносят ощутимую пользу. Однако многие пациенты оказываются невосприимчивыми к таким методам. Если что-то и может им помочь, так это психоанализ. Это вовсе не означает, что психоанализ есть панацея от всех болезней. Подобное утверждение имеет своим источником лишь недоброжелательную критику. Мы прекрасно знаем, что в некоторых случаях психоанализ бессилен. Как известно, никакой метод не может вылечить все болезни.

[422] Погружаясь в глубины психики, аналитик извлекает из лежащего на дне ила, фрагмент за фрагментом, грязный материал. Чтобы распознать ценность этого материала, его сперва необходимо очистить. Грязные фантазии не имеют ценности и отбрасываются; ценностью обладает исключительно связанное с ними либидо. После очистки оно вновь становится пригодным для использования. Профессиональному психоаналитику, как и всякому специалисту, иногда кажется, что значимы и сами фантазии, а не только сопряженное с ними либидо. Однако их ценность не заботит пациента. Для аналитика эти фантазии имеют только научную ценность; так хирургу интересно знать, содержит ли гной стафилококки или стрептококки. Пациенту это совершенно безразлично. Аналитику лучше скрывать свой научный интерес, дабы пациент не получал чрезмерного удовольствия от своих фантазий. Этиологическое значение, которое – на мой взгляд – ошибочно приписывают фантазиям, объясняет, почему в психоаналитической литературе так много внимания уделяется пространным обсуждениям всех форм фантазии. Убедившись, что в этой области нет ровным счетом ничего невозможного, мы перестаем искать в них этиологический элемент. Даже самое подробное обсуждение историй болезни никогда не сможет осушить этот океан. Теоретически фантазии в каждом случае неисчерпаемы.

[423] В большинстве случаев, однако, продуцирование фантазий через некоторое время прекращается, из чего, конечно, не следует, что возможности фантазии исчерпаны; это означает, что либидо больше не регрессирует. Регрессивное движение останавливается тогда, когда либидо овладевает подлинными обстоятельствами жизни и используется для решения необходимых задач. Встречаются случаи, и их немало, когда пациент продолжает генерировать бесконечные фантазии, то ли для собственного удовольствия, то ли из-за ошибочных ожиданий аналитика. Такую ошибку особенно часто допускают начинающие. Ослепленные психоаналитическими историями болезни, они сосредоточивают внимание на мнимом этиологическом значении фантазий и пытаются выудить их из инфантильного прошлого в тщетной надежде найти там решение невротических затруднений. Они не видят, что решение кроется в действии, в выполнении определенных жизненных обязательств. Нам возразят, что невроз всецело обусловлен неспособностью пациента исполнить жизненные требования и что, благодаря анализу бессознательного, он должен обрести способность или, по крайней мере, средства это сделать.

[424] В такой формулировке это возражение совершенно оправданно, однако необходимо добавить, что оно справедливо только тогда, когда пациент действительно осознает стоящую перед ним задачу – осознает не только академически, в общих теоретических чертах, но и в деталях. Для невротиков характерно отсутствие такого знания, хотя благодаря своему интеллекту они отлично понимают общие требования жизни и, возможно, даже слишком усердно стремятся к исполнению предписаний современной морали. Но именно по этой причине они практически ничего не знают о несравненно более важных обязанностях по отношению к самому себе. Посему недостаточно слепо следовать за пациентом по пути регрессии и толкать его назад, в инфантильные фантазии неуместным этиологическим интересом. Я часто слышу, как пациенты, безнадежно застрявшие в психоаналитическом лечении, говорят: «Мой аналитик думает, что у меня где-то есть инфантильная травма или фантазия, которую я все еще вытесняю». В одних случаях это предположение оказывается верным; в других остановка вызвана тем обстоятельством, что либидо, поднятое анализом на поверхность, вновь погружается в бездну из-за отсутствия применения. Это происходит потому, что аналитик сосредоточивает все свое внимание на инфантильных фантазиях и не видит, какую задачу адаптации должен выполнить пациент.

[425] Многие пациенты совершенно самостоятельно обнаруживают свои жизненные задачи и довольно скоро отказываются от регрессивных фантазий, ибо предпочитают жить в реальности, а не в фантазиях. Жаль, что этого нельзя сказать обо всех больных. Многие откладывают исполнение своих жизненных задач на неопределенный срок, возможно навсегда, и делают выбор в пользу праздных невротических грез. Я должен еще раз подчеркнуть, что под «грезами» мы не подразумеваем сознательный феномен.

[426] Благодаря этим наблюдениям характер психоанализа с течением времени изменился. Если на начальном этапе психоанализ представлял собой своего рода хирургическое вмешательство, позволяющее удалить из психики инородное тело, заблокированный аффект, то в своей более поздней форме он приобрел исторический аспект и стремится исследовать генезис невроза во всех его деталях вплоть до первоисточника.

[427] Не вызывает сомнений, что этот метод обязан своим существованием не только сильному научному интересу, но и личной «эмпатии» аналитика, следы которой отчетливо проявляются в психоаналитическом материале. Благодаря этому личному чувству Фрейд смог открыть, в чем кроется терапевтический эффект психоанализа. Если раньше его искали в разрядке травматического аффекта, то теперь оказалось, что все фантазии, выявленные анализом, ассоциируются с личностью аналитика. Фрейд назвал этот процесс переносом, ибо пациент переносит на аналитика фантазии, которые ранее были связаны с образами родителей. Перенос не ограничивается сугубо интеллектуальной сферой; скорее, фантазии, вместе с инвестированным в них либидо, осаждаются на личность аналитика. Все те сексуальные фантазии, которые группируются вокруг имаго родителей, теперь группируются вокруг него, и чем меньше пациент это осознает, тем сильнее его бессознательная связь с аналитиком.

[428] Это открытие имеет во многих отношениях фундаментальное значение. Прежде всего, перенос обладает большой биологической ценностью для пациента. Чем меньше либидо он отдает реальности, тем более преувеличенными будут его фантазии и тем больше он будет отрезан от внешнего мира. Для невротиков типично нарушение отношения к реальности, то есть снижение способности к адаптации. Перенос на аналитика образует мост, по которому пациент может уйти от своей семьи в реальность. Теперь он может вырваться из инфантильной среды в мир взрослых, ибо аналитик представляет для него часть мира вне семьи.

[429] С другой стороны, перенос оборачивается огромным препятствием для успешного лечения, ибо пациент ассимилирует аналитика, который должен быть частью внесемейного мира, со своими отцом и матерью, так что все плюсы этого явления оказываются под угрозой. Чем объективнее больной будет относиться к аналитику, то есть смотреть на него, как на любого другого человека, тем больше пользы принесет перенос. И наоборот, чем больше пациент ассимилирует аналитика с отцовским имаго, тем менее продуктивным будет перенос и тем больший вред он причинит. В таком случае пациент просто расширяет сферу своей семьи, добавляя к ней квазиродительскую личность. Сам он, как и прежде, остается в инфантильной среде и, следовательно, сохраняет свою инфантильную констелляцию. Таким образом могут быть утрачены все потенциальные преимущества переноса.

[430] Некоторые пациенты следят за анализом с величайшим интересом, но в их состоянии не наблюдается никаких улучшений; они продолжают активно продуцировать фантазии, хотя вся предыдущая история невроза, даже самые темные его уголки, казалось бы, изучены самым доскональным образом. Аналитик, придерживающийся исторического взгляда, может легко прийти в замешательство и спросить себя: что же тут еще анализировать? Это как раз те случаи, которые я имел в виду раньше, когда говорил, что речь идет уже не об анализе исторического материала, а о действии, о преодолении инфантильной установки. Исторический анализ снова и снова показывает, что пациенту присуща инфантильная установка по отношению к аналитику, но ничего не говорит нам о том, как ее изменить. До определенного момента этот серьезный недостаток переноса проявляется во всех случаях. Постепенно выяснилось даже, что та часть психоанализа, которую мы обсуждали до сих пор, чрезвычайно интересна и ценна с научной точки зрения, но на практике гораздо менее важна, чем, собственно, анализ самого переноса, о котором пойдет речь ниже.

[431] Прежде чем подробно остановиться на этой особенно важной части анализа, я бы хотел обратить внимание на параллель между первой стадией психоанализа и неким культурным институтом. Разумеется, я говорю о религиозном институте исповеди.

[432] Ничто не делает людей более одинокими и более отрезанными от общения с другими, нежели обладание тщательно скрываемой и ревниво охраняемой личной тайной. Очень часто именно «греховные» мысли и поступки разобщают людей и отдаляют их друг от друга. В таких случаях исповедь часто оказывается подлинным спасением. Огромное чувство облегчения, которое обычно следует за исповедью, можно приписать возвращению заблудшей овцы в человеческое общество. Мучительные чувства нравственного одиночества и обособленности исчезают. В этом и заключается главная психологическая ценность исповеди.

[433] Кроме того, благодаря переносу тайны и всех бессознательных фантазий, лежащих в ее основе, между пациентом и отцом-исповедником возникает нравственная связь. Мы называем ее «трансферентным отношением». Любой человек, имеющий психоаналитический опыт, знает, насколько возрастает личная значимость аналитика, когда пациент может доверить ему свои секреты. Изменения, которые это вызывает в поведении пациента, часто поразительны. Весьма вероятно, что Церковь намеренно стремилась к такому эффекту. Тот факт, что бо́льшая часть человечества не только нуждается в руководстве, но и страстно желает быть руководимой и опекаемой, в некотором смысле оправдывает нравственную ценность, которую Церковь придает исповеди. Священник, наделенный всеми атрибутами отеческой власти, становится ответственным руководителем и пастырем своей паствы. Он – отец-исповедник, а члены прихода – его кающиеся дети.

[434] Таким образом, священник и Церковь заменяют собой родителей и, следовательно, освобождают индивида из семейных уз. Поскольку священник – нравственно возвышенная личность, обладающая природным благородством души и соответствующей духовной культурой, институт исповеди можно считать блестящим средством социального руководства и воспитания. Фактически он успешно выполнял свою воспитательную функцию в течение более полутора тысяч лет. Пока средневековая Церковь, благодаря терпимости к мирским интересам, выступала хранительницей искусства и науки, исповедь оставалась замечательным инструментом воспитания. Однако она лишилась своей воспитательной ценности, по крайней мере для более развитых людей, как только Церковь утратила свое лидерство в интеллектуальной сфере как неизбежное следствие духовной косности. Более образованные люди нашего времени не желают руководствоваться вероучением или догмой; они жаждут понимать. Посему неудивительно, что они отказываются от всего непонятного и необъяснимого. При этом религиозные символы, будучи наименее понятными из всех, обычно выбрасываются за борт первыми. Интеллектуальная жертва, которой требует безусловная вера, есть насилие, против которого восстает совесть любого умственно развитого человека.

[435] Что касается анализа, то, возможно, в большинстве случаев переноса на аналитика и зависимости от него достаточно для достижения явного терапевтического эффекта. Разумеется, это справедливо при условии, что аналитик является доминирующей личностью и во всех отношениях способен ответственно руководить своими пациентами и быть «отцом своему народу». Однако современный, умственно развитый человек стремится, сознательно или бессознательно, к самоуправлению и самостоятельному решению нравственных вопросов. Он жаждет взять штурвал в свои руки; слишком уж долго его корабль вели другие. Он хочет понимать; другими словами, он хочет быть взрослым. Быть руководимым гораздо легче, но сегодня это уже не прельщает образованных людей, ибо они чувствуют, что дух времени требует от них моральной автономии. Психоанализ должен считаться с этим требованием и, следовательно, пресекать всякое стремление пациента к постоянному руководству и наставлению. Аналитик прекрасно осведомлен о своих недостатках, а потому едва ли годится на роль отца и наставника. Его высшая цель должна состоять в том, чтобы сделать своих пациентов независимыми личностями и освободить их от бессознательной привязки к инфантильным ограничениям. Посему перед аналитиком, в отличие от священника, стоит задача проанализировать перенос. Благодаря анализу бессознательная – а иногда и сознательная – связь с аналитиком прерывается, и пациент обретает самостоятельность. Такова, по крайней мере, цель лечения[119].

[436] Перенос вносит всевозможные трудности в отношения между аналитиком и пациентом, ибо, как мы видели, аналитик всегда в той или иной степени ассимилируется с семьей. Первая часть анализа, обнаружение комплексов, протекает достаточно легко: каждый рад освободиться от бремени своих мучительных тайн. Кроме того, больной испытывает особое удовлетворение от того, что наконец-то нашелся человек, готовый внимательно выслушать все то, чему до сих пор никто не придавал значения. Для пациента необычайно приятно чувствовать, что его понимают, что врач полон решимости любой ценой разобраться в проблеме. Есть пациенты, у которых для этого имеется даже специальный «тест», особый вопрос, в который должен вникнуть аналитик; если он не может или не хочет этого делать, значит, он никуда не годится. Быть понятым – особенно сладостное чувство для всех тех одиноких душ, которые ненасытны в своих требованиях «понимания».

[437] Для таких покладистых пациентов начало анализа, как правило, не представляет трудностей. Поскольку на этом этапе добиться терапевтических эффектов сравнительно легко, они могут внушить новичку ложный оптимизм и аналитическую поверхностность, совершенно несоразмерные серьезности и специфической сложности стоящей перед ним задачи. Ни один врач, который трубит о терапевтических успехах, не заслуживает большего презрения, чем психоаналитик, ибо кому как не ему знать, что в конечном счете эффект терапии главным образом зависит от сотрудничества со стороны природы и самого пациента. Психоаналитик может по праву гордиться своим возросшим пониманием сущности и структуры невроза – пониманием, которое значительно превосходит все предыдущие познания в этой области. Однако существующую на сегодняшний день психоаналитическую литературу нельзя не упрекнуть в том, что иногда она выставляет психоанализ в ложном свете. Некоторые публикации создают у непосвященного читателя впечатление, будто психоанализ – это более или менее ловкий прием, дающий ошеломляющие результаты.

[438] За эти терапевтические иллюзии ответственна первая стадия анализа, в ходе которой мы пытаемся понять и таким образом часто облегчаем чувства пациента. Улучшения, которые могут наступить в это время, разумеется, не являются результатами лечения; как правило, это лишь временное облегчение, которое содействует процессу переноса. После того как первоначальное сопротивление переносу преодолено, невротик оказывается в идеальной для себя ситуации. Ему самому не нужно прилагать никаких усилий, и все же некто торопится ему навстречу – некто, кто проявляет непривычное и своеобразное желание понять, внимательно слушает, не выказывая скуки, не позволяет себе идти на поводу у эмоций, хотя больной порой делает все возможное, чтобы рассердить его своим своенравием и детским упрямством. Этого терпения достаточно, чтобы растопить сильнейшие сопротивления, так что пациент без колебаний ставит аналитика в один ряд с семейными богами, то есть ассимилирует его в инфантильную среду.

[439] В то же время пациент удовлетворяет другую свою потребность: он достигает отношений вне семьи и тем самым исполняет биологическое требование. Таким образом, больной получает двоякую пользу от переноса: он находит личность, которая, с одной стороны, оказывает ему заботливое внимание во всех его заботах и в этой степени приравнивается к отцу и матери, а с другой стороны, находится вне семьи и тем самым помогает ему выполнять жизненно важный и трудный долг без малейшей опасности для себя. Когда, кроме того, это сопровождается заметным терапевтическим эффектом, а это случается нередко, пациент укрепляется в своей вере в то, что его новообретенное положение превосходно. Само собой разумеется, что он ни в малейшей степени не склонен отказываться от всех этих преимуществ. Будь его воля, он бы предпочел навсегда остаться с аналитиком единым целым. Как следствие, он начинает продуцировать многочисленные фантазии о том, как достичь этой цели. Большую роль здесь играет эротизм, который эксплуатируется и преувеличивается с тем, чтобы продемонстрировать невозможность разделения. Вполне понятно, что пациент оказывает самое упорное сопротивление, когда аналитик пытается разорвать трансферентные отношения.

[440] Однако мы не должны забывать, что для невротика внесемейные отношения являются одной из жизненных обязанностей, как и для каждого человека, и долгом, который он до сих пор либо не исполнял вовсе, либо исполнял в ограниченной мере. Здесь я должен энергично возразить против распространенного мнения, будто внесемейные отношения всегда означают отношения сексуальные. Во многих случаях это не так. Излюбленное невротическое заблуждение состоит в том, что правильная установка по отношению к миру достигается через потворство сексуальным желаниям. Литература по психоанализу также дает повод к неверным толкованиям; из некоторых публикаций нельзя сделать никаких иных выводов. Эти ошибочные представления, впрочем, гораздо старше психоанализа и потому не могут вменяться ему в вину. Опытному врачу хорошо известен этот совет; мне самому не раз приходилось лечить больных, действовавших в соответствии с ним. Но когда это рекомендует психоаналитик, он совершает ту же ошибку, что и его пациент, который убежден: его сексуальные фантазии происходят от сдерживаемой («вытесненной») сексуальности. Будь это так, данный рецепт, естественно, был бы спасением. Но дело вовсе не в сексуальности, а в регрессивном либидо, которое преувеличивает фантазии, ибо уклоняется от реальной задачи и стремится вернуться на инфантильный уровень. Поддерживая эту регрессивную тенденцию, мы подкрепляем инфантильную установку невротика. Вместо этого он должен научиться высшему приспособлению, которого требует жизнь от зрелых и цивилизованных людей. Те, кто имеет явную склонность опускаться ниже, сделают это и сами; для этого психоанализ не нужен.

[441] В то же время не следует впадать в противоположную крайность и думать, будто психоанализ создает совершенно исключительные личности. Психоанализ стоит вне традиционной морали; в настоящее время он не должен придерживаться никаких общих нравственных стандартов. Он есть и должен оставаться только средством развить индивидуальные тенденции и привести их в гармонию с остальной личностью. Психоанализ должен быть биологическим методом, стремящимся сочетать наивысшее субъективное благополучие с исполнением наиболее важных биологических задач. Поскольку человек есть не только индивид, но и член общества, эти две тенденции, присущие человеческой природе, никогда не могут быть ни разъединены, ни подчинены одна другой без серьезного ущерба для него самого.

[442] В идеале человек, который подвергся анализу, должен обрести гармонию с собой, вернуться в свое естественное состояние: то есть стать ни хорошим, ни плохим, но таким, какой он есть на самом деле. Психоанализ нельзя считать методом воспитания, если под воспитанием понимать садоводческое искусство придания дереву красивой искусственной формы. Те, кто придерживается более возвышенных взглядов на воспитание и образование, предпочтет метод, позволяющий дереву наиболее полно осуществить то, что заложено в нем природой. Во многих из нас до сих пор силен нелепый страх, будто человек, в сущности, совершенно невозможное существо и что, если каждый будет самим собой, произойдет социальная катастрофа. Многие понимают под выражением «самим собой» только вечно недовольный, анархический, хищнический элемент, совершенно забывая о том, что те же самые люди создали формы цивилизации, обладающие большей силой и устойчивостью, нежели все анархические подводные течения. Укрепление социальной личности является одним из неотъемлемых условий существования человека. Будь это иначе, человечество давно бы перестало существовать. Эгоизм и бунтарство, которые мы встречаем в психологии невротика, – это не «человек, какой он есть на самом деле», а инфантильное искажение. В действительности у нормального человека развито чувство «гражданского долга и нравственности»; он создал свои законы и соблюдает их не потому, что они навязаны ему извне – это наивное заблуждение, – а потому, что он любит закон и порядок больше, чем хаос и беззаконие.

[443] Чтобы разрешить перенос, нам приходится бороться с силами, которые не просто невротичны, но имеют важное значение для нормальных людей. Пытаясь заставить пациента разорвать отношения переноса, мы требуем от него того, что редко или никогда не требуют от обычного человека, а именно, чтобы он преодолел себя. Только некоторые религии требовали этого от индивида, и именно это делает вторую стадию анализа столь трудной.

[444] Как известно, дети склонны думать, будто любовь дает им право предъявлять определенные требования. Инфантильная концепция любви – это получение подарков от других. В соответствии с этим определением пациенты предъявляют требования аналитику и, таким образом, ведут себя не иначе, чем большинство нормальных людей, чья инфантильная алчность не выходит за рамки допустимого только благодаря выполнению жизненных обязательств и удовлетворению, которое это приносит либидо, а также потому, что некоторое отсутствие темперамента не предрасполагает их с самого начала к страстному поведению. Основная проблема невротика состоит в том, что вместо того, чтобы приспособиться к жизни своим собственным особым способом, требующим высокой степени самодисциплины, он предъявляет инфантильные требования, а затем начинает торговаться. Аналитик едва ли будет расположен подчиняться требованиям, которые пациент предъявляет к нему лично, но могут возникнуть обстоятельства, при которых он попытается купить свободу компромиссами. Например, он мог бы намекнуть на моральные свободы, которые, будучи превращены в максиму, привели бы к общему снижению культурного уровня. Но таким образом пациент просто опускается на более низкий уровень и становится неполноценным. В конечном счете речь идет вовсе не о культуре; аналитик просто пытается выйти из ситуации переноса, предлагая другие, мнимые преимущества. Это идет вразрез с реальными интересами пациента; таким образом он никогда не освободится от своей детской алчности и лени.

Освободится от тенет, в которых всяк из нас страдает,Кто свои страсти и пороки обуздает[120].

[445] Невротик должен доказать, что он, как и всякий нормальный человек, может жить разумно. Он должен сделать даже больше, чем нормальный человек: он должен отказаться от львиной доли своего инфантилизма, чего от нормального человека никто не требует.