Пехота

Моему дяде,

не пришедшему, с той войны…

ПЕХОТА

На высоком берегу, отражаясь в чистой озерной воде, шелестит листвой береза. Нам казалось, что эта береза, как и весь окружающий мир, была всегда. Вместе с шелестом ее листвы, мы познавали первые слова.

Здесь наши мамы, отпуская нас с рук, учили делать первые шаги, говоря, – иди, погладь березку. Сделав первый в жизни шаг, мы под ладошками, чувствовали тепло, шелковой кожи, этой белой избранницы Родины.

Здесь мы признавались своим избранницам в любви, и они, слушая нас, ласково с нежностью, гладили белоснежную кожу березки. Достигнув призывного возраста, уходили на службу. В грозные годы отсюда уходили защищать Отечество, защищать нашу белую березку. Она, запоминая все, шептала нам листвой прощальные слова…..

Я смотрю на Петра, на его серое от пыли, в потеках пота лицо. И представив, что он, смотря на меня, видит такую же картину, начинаю смеяться.

– Ты чего? – непонимающе спрашивает он, проведя рукой по лицу.

– Ты на негритенка похож, помнишь, того в «Цирке», напоминаю я ему про фильм, который показывала в деревне «передвижка», в нашем «клубе» на берегу, натянув белое полотно меж двух берез.

– Так тот же маленький? – опять проводит он рукой по лицу.

– Считай, уже подрос,– продолжаю смеяться я.

За два года войны, мы понимаем друг друга без слов. Мы сидим на карточках в окопе и смеемся.

С августа 41 мы вместе. Мы были с ним в числе тех, кто, две недели побегав в учебном лагере, три раза стрельнув, и сотни раз проколов штыком, соломенное чучело, прибыв на фронт, угодил в сентябрьский прорыв. Мы с ним, одни из тех, кто, расстреляв, свою единственную обойму, забыв, про штык, побежал с «передка» под Сенявино.

Его, как и меня, не расстреляли только потому, что в наших сведенных судорогой страха ладонях, остались винтовки. Потом был ужас показательного расстрела, тех, кто не сберег оружие. Это было, кажется, вечность назад, в далеком сорок первом, сейчас сорок третий.

Мы с Петром с одной деревни. « Однодворцы», как называет нас «сечасный», двенадцатый по счету, наш с Петром взводный.

Петр, он большой и неуклюжий, с огромными ладонями, на которых свободно помещается круглый диск от «ППШа», я размерами, ровно его половинка. Несмотря на его большую фигуру, он, как и я, еще не был серьезно ранен. В санбат попадали оба, но как– то так скоротечно, вроде как на ходу, перевяжут и в роту.

Мы «окопные долгожители», так называет нас ротный, седьмой за два года, это для нас похвала, что мы умелые, опытные солдаты. Мы сами, порой не понимаем, как мы, два года провоевав в пехоте, до сих пор живы. «Матерые», добавляет его заместитель по политической части, первый замполит, в новом название этой должности, но четвертый после политруков. Он, из Сибири, как говорят, хороший охотник – промысловик, в той далекой, мирной жизни.

2

Мы соглашаемся с оценкой, и того и другого. Это тоже умение выживать. Что мы «окопники» с этим никто не спорит. Мы столько с Петром, перелопатили земли, вырыли километры окопов и траншей. А еще, той горестной земли, могил, погибших наших товарищей

Нас учила война, каждый раз доказывая нам, что у пехоты, одна надежная и верная союзница, земля. И мы, через мозоли окопов и траншей, впитали мудрость: хочешь вернуться домой, не ленись, зарывайся в землю. После каждого нашего «наступления – отступления», на каждом новом месте, мы первым делом, вгрызаемся в нее, нашу родную спасительницу.

Летом, нам, деревенским, это даже в удовольствие. А вот зимой, ковыряем ее, чем только можем, используя все, что есть под рукой, ломая топоры и лопаты, разве только не зубами. А выдолбив окоп, накрываем его плащ-палатками, и зажигаем свечку или немецкую плошку, и видим, через их колеблющее пламя, как стенки начинают покрываться влагою.

– Смотри, заплакала, – говорит Петр

– Заплачешь, сколько уже времени, мы ее, между Мгой и Ладогой, по – живому режем,– отвечаю я.

«Матерые», наверное, да. В нас ничего не осталось от, тех, восемнадцатилетних, только попавших на фронт. Тех, которых спасла от расстрела, чудом, не потерянная пустая винтовка, с примкнутым, но не напоенным кровью штыком. Нас всему научила война. Теперь, мы таскаем с собой запас патронов, у нас есть по паре гранат, и один на двоих старенький, древний наган. Мы отступаем, только получив приказ, и перешагиваем бруствер окопа, поднимаясь в атаку, тоже, только по приказу.

Мы уже «старые» солдаты, не по годам, по опыту. Мы два года воюем в пехоте. Мы «бессмертные», потому как прожили сотни лет, даже если, за один год, считать атаку. Каждый раз перед ней, мы мысленно прощаемся с этим миром, и рождаемся заново, если посчастливится остаться в живых. Мы звереем в рукопашных, когда «глаза в глаза», а выжив в них, долго не можем придти в себя, не понимая, как можно было выжить, в той «пляске смерти» называемой контратакой. А немного, очухавшись, крестимся тайком, кровавыми от чужой и своей крови руками. Мы привыкли к смерти, как неизбежности на войне. Убедив себя в том, что когда-нибудь, придет и нас черед, рухнуть на землю. Словить в атаке, пулю или осколок, а может в окопе высмотрит снайпер. Хотя в окопе, вряд ли, мы ученые, и без крайней нужды не высовываемся.

Мы, смотрим, друг на друга, и смеемся. Солнце сваливается к закату, скоро стемнеет. В темноту они не пойдут. Сегодня и так, четыре раза ходили. Похоже, припекло их, на одном месте топтаться. Только вот не пускаем мы их. Год 43 – й. С передовой уже не рванем, страх свой, далеко загнали. Вот и откатываются они, каждый раз, оставляя бугорки неподвижных тел в серых мундирах. Сегодня вот тоже, не добежали. У нас все дно окопа в гильзах, хрустят под ногами. Сейчас отсмеемся, перекурим, и набьем патронами диски, чтоб новых «гостей» было чем встретить.

–Закурим?

–А то.

Петр достает кисет. Привычно сворачиваем цигарки. Бумага у нас папиросная, немецкая. Прошлой ночью у «трофейщиков» выпросили. Не жалея сыплем крупчатки. С минуту, молча, дымим. Клубы дыма от махорки, поднимаются над окопом, давая знать о нас, живых, соседям.

– А с соседями чего? Сегодня делиться не будем? – сразу же раздается из окопа справа.

– Неужели все скурили? Вчера только Егорыч разносил.

3

Егорыч, наш старшина, с немцами еще в ту войну встречался под Владимир-Волынским. К немцу – солдату относится по – своему, даже как-то с пониманием. Он же не сам, говорит, подневольная, она, лямка солдатская. Не нам, ни ему, от этого не легче.

– Да нет. Это я так для разговору,– говорит сосед, – один остался, вот и проверяю, есть хоть кто живые, или нет.

– Да ничего, пронесло вроде, – отвечаю я, – а ты как, один?

– Серегу у меня наповал, даже не крикнул.

– Стахановца? – спрашивает Петр.

– Его. Царствие ему небесное.

Сергей был из этих мест, с берегов Волхова. Он любил поспать, засыпая в любом положение, как только выпадет свободная минутка. За эту привычку, и прозвали его «стахановцем». Стаханов, писали, мог сутками уголек на «гора» кромсать, а наш Серега спать.

Со стороны немцев раздается хлопок, привычно втягиваем голову в плечи. Минометная мина для нас, самое страшное оружие. Летит отвесно, сдуру может и в окоп влететь. В наступление от них большой урон, осколки траву стригут. Взрыв, перед окопом сноп пыли.

– Пожрали гансы, в твою коромысло, – ругается Петр.

У них распорядок четкий. Побегали, повоевали, пожрали. Теперь кинут пару тройку мин, и завалятся отдыхать. Мы пока светло, из окопов боевого охранения не вылезаем. Отдыхаем в окопах. У нас ночью пойдет движение. Нам принесут горячую кашу, махорку, патронов. Может, если повезет, так даже почту. Нальют «наркомовские». Днем здесь не то, что ходить, ползать опасно. Немец лупит на любой звук, а уж на голос, обязательно.

– Стемнеет, давай к нам, – вполголоса говорю соседу, – вместе, помянем Серегу.

Часа через два стемнеет. Мы вылезем с Петром из окопа, расстелем шинели, ляжем на спины. Будем лежать, молча, ощущая, как постанывая, будут медленно расслабляться наши мышцы, от постоянного напряжения в тесном окопе. Нам в глаза будут смотреть яркие звезды, конца лета 43 – го года. Не знаю, как Петр, а я всегда глядя на звезды, вспоминаю нашу деревню: отражение в озере берез, стоящих на высоком берегу, скамейку под ними, на которой прощались мы с Настей, перед моим уходом. Маму, вместе с другими сельчанами, провожающую нас крестным знамением, пока мы не скрылись за поворотом. Месяцем раньше, мы с ней вместе, так же провожали отца. Он воюет где-то рядом, но вот встретиться, пока не довелось. Дома остались четыре сестренки и брат. Я очень надеюсь вернуться. Мама не пишет, но я, читая между строк, понимаю, как им тяжело. Как они готовы вынести все, ради главного, чтоб мы не допустили врага. Она так и пишет, «мы потерпим, а вы сломите». Бедная моя мама, как же я люблю тебя. Молчаливую, хлопотавшую по хозяйству, ласково поругивающую играющую, и вечно путающуюся под ногами малышню. Я помню, как ты до боли сжимала мою руку, когда провожала свою раскулаченную семью. Как стояли мы всей деревней, провожая отправляемых в ссылку односельчан, родственников, прощаясь навсегда с рядом жившими людьми. Как переписывал всех, кто плакал, уполномоченный района. Как ходили мы, потом в соседнее село, к дедовскому, большому в два этажа дому, над которым развевался красный флаг. И помню, как по возвращению, ворчал на нас отец, участник Империалистической и Гражданской. Отстаивающий Петроград от Юденича в 19 году…..

– Попить осталось, – спрашивает Петр, сидящий на земляном приступке, и по кругу расставляющий в диске патроны. К автомату, подходят только два своих «родных» диска, остальные надо подбирать, часто не подходят.

4

Вот поэтому, лежат у нас прикрытые в нише, два чужих автомата, с подсумком плоских длинных магазинов. Диск «папаши» в бою не набьешь, не быстрое это, да и муторное дело.

А вот схватить эти, всегда успеем. А уж как их приголубим родными или чужими, никто разбираться не будет.

Я протягиваю Петру флягу. Он жадно пьет, делая большие глотки, потом протягивает мне. Я, не отрываясь, дотягиваю ее до дна. Скоро потемки, а там старшина, со свежей водой.

– Вернусь. Оженюсь с Марией, кучу детей настругаю, – мечтательно говорит друг,– За два – то года скольких потеряли. В деревню возвращаться некому. Я не помню, говорил тебе, что на Федьку – чупрыню, похоронка пришла?

Мы прозвали его «чупрыней», потому что его мать, пытаясь затащить его, домой, кричала на всю деревню, Сейчас же не придешь, всю чупрыню вырву. Он был на год младше нас. Мы уходили, а он жаловался на возраст. Теперь, остался «чупрыня», вечно молодой.

– Так это? Он с деревни-то уже двенадцатый кажись? – подсчитал я.

Первыми ушли, через две недели с начала войны, отец и еще тринадцать мужиков. Выли от горя, деревенские бабы, матери, жены, сестры, плакали младшие ребятишки. И молча, прикусывали губы мы, сдерживая, рвущиеся наружу слезы. Нам, старшим плакать нельзя, Мужики не плачут.

Нашу деревню еще миловали похоронки, когда через месяц, закинув тощие торбы за плечи, ушли мы с Петром. А сейчас, уже двенадцать, и конца не видно, ни с какого края.

– Войны-то еще без края, – словно подслушал мои мысли Петр, – скоро может и считать некому будет.

–Сломаем, – твердо говорю я, – не они первые, да, наверное, и не последние.

– Это я и без тебя знаю. А нас-то сколько ляжет.

– Много еще, положим,– соглашаюсь я, – но теперь уже поменьше, чем помнишь в ту зиму?

Суровая она была, я такой и не помню. Землю промерзла насквозь, лопаты звенели, как будто в металл били. В низких блиндажах спали слоями, согревая друг друга. Тогда померзло больше, чем погибло. Хоронили в мелких воронках, даже снаряды не пробивали морозную сталь земли. Хоронили, собирая вокруг редкие комья земли, глыбы снега. За полушубками и валенками на живых, стояла негласная очередь, кто первый носит за погибшим.

– Это – то я понимаю. Воевать подучились. Теперь вон, у нас с тобой и штыков нету. А то дуром перли, всех на него хотели нанизать,

–соглашается Петр, – половину в рукопашных положили.

– На Руси народу хватает. Мир переломать можем.

– В коммунисты тебе надо, – усмехается Петр, – вон, уже на мир замахнулся. И чего ты тут под Ленинградом третий год топчешься?

Петр, как и я, по матери, из семьи раскулаченных, а значит не особо надежный. Еще год назад, нас бы в один окоп не посадили, перемешали бы с благонадежными. Но война идет второй год, мы живые, и на всех нас благонадежных не хватает. А усмехается он потому, что в тех зимних боях, когда партячейка проводила закрытое партийное собрание, в теплом, нагретом блиндаже, нас, беспартийных, выгнали на мороз. Продрожав с полчаса в насмерть промерзшем окопе, выплюнув окурок, единственный источник тепла, он решился,

– В гробу я все это видел. Чем я хуже? Пойду в коммунисты вступать. Вернулся он, подозрительно быстро. Долго сосал самокрутку.

5

Я молчал, боясь, открытым ртом, выпустить оставшееся внутреннее тепло. Потом спросил,– Ну чего, заявление написал?

Он глубоко затянулся, а потом ответил,– Политрук сомневается. Доказать, говорит еще надо, что ты серьезно к этому пришел.

Я удивился тогда. Больше полгода уже воюем. По первой «Отваге» уже было, коммунисты не все имеют. Какие еще доказательства? Но себе зарок дал, пока к «стенке» не припрут, сам проситься не пойду.

– Ты уже просился. Теперь хочешь, чтоб и я от ворот, поворот получил, – напоминаю ему.

– Вспомнил тоже, когда это было.

– Да хоть когда, но было же.

– Замерз я тогда, до ледяных соплей, – неохотно соглашается Петр, ему неприятно воспоминание о своей слабости.

– Я когда холодно дом вспоминаю, – сглаживаю я тему, помнишь, в шестом классе мы на лыжах катались? Я еще рукавицу тогда потерял.

–Чего ж не помнить? Помню, – Петр защелкивает крышку, на набитом патронами диске, кладет его в нишу и берет другой,– мы тогда весь снег переворошили. А потом осмотрелись, а вас с Настькой нет. Подумали, что домой, греться побежали.

– Нет, мы за пригорок спустились. Настя фуфайку расстегнула и говорит, – суй мне руки в подмышки, я теплая, сразу отогреешь. Пока рядом была, как-то об этом и не думал. А сейчас, вместе с домом, все ее теплые подмышки вспоминаю.

– В прошлом году, когда в прорыв пошли. Ну, тебя тогда еще в ногу, помнишь, – спросил Петр.

– Разве забудешь, тогда от роты клочки остались, да мы с тобой, – подтверждаю я.

– Я тогда до последнего бежал. Потом как поленом по голове: один бегу, никого рядом. Автомат пустой, а у меня палец, как судорогой на курке, все жмет и жмет. Слышу, рядом зачпокало. Пули брызги из грязи выбивают. Выцеливают, значит. Я в воронку. Тогда же после артиллерии пошли, воронки на каждом шагу. Скатился, да удачно. Воды чуть-чуть, на самом дне. А тут артналет. Свистит, бухает, комья земли на меня сыплются. Веришь, нет? Стал я молиться. Бога, маму, всех вспомнил. И молитв-то никогда хорошо не знал. И главное через слово, Марию зову, – Помоги, шепчу, живым остаться. А уж кого просил: богородицу или свою суженную, тогда не до того было.

Но живым остался, хотя гвоздили немцы не меньше часа. Значит помогло.

– Так и должно быть. Мы за них воюем. Они молятся за нас…..

Я сижу на деревянной лавке, на берегу озера. Надо мной, шелестит, от легкого ветерка, листвой береза. В этот день, я всегда здесь. Рядом со мной «чекушка» водки, на расстеленной газете нехитрая закуска, и полная, накрытая ломтиком хлеба, стопка. Я снова, как и тогда, разговариваю с Петром…

– Как же тебя угораздило, что ж ты не уберегся?– в который раз спрашиваю я его.

– Знать, не дано было. Ты, то вот добежал,– отвечает мне за него, шелковым голосом листьев береза.

– Так не видел ты, я раньше тебя упал. Помнишь, воронку огромную от бомбы, Вот перед ней и упал, в бок стегануло, осколком. Но видишь, еле, но выкарабкался.

– Ты добежал. Домой вернулся, значит добежал,– повторяет листва.

Меня списали, после ранения. Четыре месяца валялся по госпиталям, меняя адреса. Письма не успевали за мной, и я потерял связь и с Петром и с домом.

А по возвращении домой, я узнал, что Петр « пропал без вести».

6

И вот тогда, после разговора с тетей Таней, мамой Петра, я пришел сюда к березе, чтоб никто не увидел моих слез, слез солдата, узнавшего о потери друга. Потом спустя годы, как-то оттаяв от войны, мы уже не будем стесняться слез, но тогда еще гремела война, и до Победы было еще далеко. Я стоял, здесь на берегу, гладя белый ствол березы, ища у нее сочувствия и понимания. Слезы душили, и жгла меня боль. Я пересказывал сыну, не вернувшему с войны, разговор с его мамой. Я рассказывал, а нутро, пожирала боль. Такая боль, что мне хотелось поменяться с тобой местами, чем стоять живым, перед твоей мамой.