В квартире Валерия просторно, и легко дышится. Мебели, кроме двух стульев и дивана, никакой. Валерий снимает свою старенькую кепку, и я вижу, что он обрит.
— Тоже из-за любимого соседа, — горько улыбается Валерий. — А какая шевелюра была!
Я смотрю на диван. Старый, истрепанный диван с валиками. Мне жаль Валерия. Он стал жертвой собственников, затеявших вокруг этого дивана нечистую возню.
Мы идем по вечерним улицам Лебедянска. Валерий рассказывает, как было дело. Оказывается, инцидент произошел потому, что Строга-чев не соглашался уплатить Валерию за диван двадцать рублей и просил снизить цену хотя бы вдвое.
— Не знаю, что тут со мной произошло, — говорит Валерий, — но все внутри от ненависти к нему, сквалыге, перевернулось. И я ударил. Знаю, что нельзя было его, хлюпика, так сильно, но, поверьте, сдержаться не мог.
Валерий сплевывает на тротуар. И я ловлю себя на мысли, что мне глубоко симпатичен этот простой парень с открытой душой.
…В палате пахнет медикаментами и чистотой. Забинтованный Строгачев, шепелявя, хнычет:
— А потом пришел ко мне с кульком яблок и уговаривал не подавать в суд и не писать в газету. Я выгнал его.
— А ведь прислушайтесь вы к его просьбе, — говорю я, — и мне не пришлось бы тащиться за тридевять земель… Где яблоки, кстати?
— Он оставил их там, на окне, — хрипит Строгачев.
— Почему же вы их не выбросили? — иронически спрашиваю я, и опять дух стяжательства и собственничества веет мне в лицо.
На следующий день я побывала на предприятии, где работал Валерий, и от директора узнала, что весь коллектив был против увольнения Ромашкина. Но тот сам настоял на увольнении, две недели не выходя на работу. В милиции тоже все хорошо знали Ромашкина как человека веселого и отходчивого.
Мы расстались с Валерием друзьями. Провожая меня на аэровокзале, он сказал:
— Да я им этот диван даром отдам, а сам буду, как раньше, на полу спать.
Я обещала, что непременно включу эти слова в свой очерк. Пусть стыдно станет людям, вся жизнь которых проходит под лозунгом: «Кто смел — тот и съел».
Уже в самолете я думала о том, как иногда мелкособственнические инстинкты других могут искалечить жизнь хорошему человеку. Конечно, вырастут волосы, павшие под милицейской машинкой, найдется новая, интересная работа, но загладится ли в душе след от незаслуженно понесенных обид? Надеюсь, Валерий и сам извлечет из случившегося урок и не будет в следующий раз оскорблять и тем более бить кого-либо при свидетелях. А уж если все произошло на глазах у людей, то не следовало ему размахивать перед приехавшими милиционерами досками от качелей, а нужно было просто по-человечески объяснить суть дела. Я убеждена: в милицию бы тогда были отправлены собственники Строгачевы.
ЛЕТО КОНЧИЛОСЬ…
Весь вечер я сижу над чистым листом бумаги и думаю. Нет, не о том рассказе, который собираюсь написать. Всякая ерунда лезет в голову: завтра нужно прийти в редакцию пораньше — шеф просил не опаздывать, какое-то срочное дело. Еще нужно заплатить за квартиру, опять приходили из домоуправления. Необходимо сводить жену в театр или на худой конец в кино. Суета, глупая суета, а куда от нее денешься?
Рассказ не пишется. Должно быть, я слишком устал. «Лягу сегодня пораньше, высплюсь, — думаю я, — а уж завтра возьмусь за дело всерьез».
— Разбуди меня в семь, — говорю я жене.
Собираясь на работу, Лида, как я и наказывал, начинает меня расталкивать, но открыть глаза просто невозможно. На это нет никаких сил. Я блаженно потягиваюсь, бурчу что-то неразборчивое, громко и раздельно говорю: «Я встаю» — и, когда Лида, уходя, хлопает дверью, вновь отдаюсь ленивому течению сна.
Просыпаюсь я, как обычно, около девяти. Это значит, что времени у меня едва хватит на бритье и завтрак, а чтобы успеть на работу к десяти, мне придется ловить такси.
На стоянке передо мной молодая женщина с маленьким сыном.
— Ты не горюй, — утешает она его. — Ты, может быть, думаешь, что лето кончилось? Еще целый август впереди…
Они садятся в «Волгу» салатного цвета. Следующая машина забирает меня.
«Так незаметно летит время, — думаю я. — Все лето я собираюсь написать этот рассказ, и вот уж август, а так ни строчки и не написано. А что, если начать рассказ этим случайно услышанным разговором на стоянке? Что-то очень трогательное было в интонации женщины, когда она успокаивала ребенка. Приеду в редакцию и запишу этот эпизод», — решаю я.
Так всегда бывает: если шеф просит не опаздывать, то сам он наверняка прибудет на полчаса позже. «Ну и хорошо», — думаю я и иду в кабинет, который вот уже три года делю с работником нашего отдела Гришей Ветровым. Гриша — неплохой парень, но патологический лентяй. Я всегда удивляюсь, зачем его держат в газете. Ведь, кроме пустых разговоров, он ни на что не способен, и всю работу приходится делать мне одному.
«Хорошо бы его еще не было, — загадываю я. — В спокойной обстановке записал бы случайно услышанный разговор. Начать всегда не просто. А там, глядишь, расписался бы и к концу лета закончил рассказ». Но Гриша на месте. Его пунктуальность шеф всегда ставит мне в пример. На Гришином столе в идеальном порядке разложены маленькие и большие бумажки. Можно подумать, что Гриша — очень занятой человек.
— Старик, — говорит он, — сегодня, кажется, привезут злополучный стол.
Это — последняя Гришина выдумка. Уже который день он слоняется по коридорам редакции и, мешая всем работать, рассказывает, что какая-то тетя подарила ему отличный письменный стол. Стол, однако, еще не перевезли к нему на квартиру. «Как только он будет у меня, я вам покажу, как надо работать над словом», — обещает Гриша.
Я до смерти боюсь, что он вновь заведет свою волынку, и спешу опередить его.
— Ты не в курсе, почему шеф просил меня быть к десяти?
— Не знаю, — беззаботно отвечает Гриша.
Я достаю из стола бумагу, вспоминаю: «Ты, может быть, думаешь, что лето кончилось?» В этот момент в комнату заглядывает секретарша отдела Любочка:
— Миша, хорошо, что ты здесь. Тебя к шефу.
Я тяжело вздыхаю и иду к Семену Семеновичу. Шеф озабоченно покусывает нижнюю губу.
— Вот что, Миша, — говорит он, — ты ведь знаешь, умер Литейщиков. Он когда-то был нашим главным редактором. Сегодня похороны. Нужно отвезти венок.
Он смотрит на меня так, что я понимаю: это должен сделать я.
— Но ведь главным он был очень давно, — пытаюсь сопротивляться я, — я его и не видел никогда.
— У меня много дел, — пряча глаза, говорит шеф. — Машина отвезет тебя туда и обратно. Это всего час.
На улице уже душно. Солнце печет с безразличным упорством. А у подъезда стоит вся прокаленная его лучами черная «Волга».
Венок втиснут в машину как-то очень неуклюже: его поставили на заднее сиденье и прислонили к спинке переднего. Я сгибаюсь в три погибели, чтобы не упираться головой в жесткую хвою. Но едва машина трогается, сухие колючие иголки начинают осыпаться мне за шиворот.
В машине тяжелый, застоявшийся запах бензина. Шофер дымит дешевыми сигаретами. Я со страхом думаю, что вот-вот мне сделается дурно.
Наконец мы на месте. Шофер помогает мне вытащить венок не первой свежести: квелые гладиолусы, помятые гвоздики.
Пока мы тащим его по лестнице на второй этаж, в зал, где установлен гроб, несколько цветов выпадает, и я начинаю бояться, как бы не рассыпался весь венок. Но все в порядке. Мы прислоняем венок к стене, рядом с другим таким же пожухлым венком, и я осматриваюсь.
По обе стороны гроба — четверо мужчин с траурными повязками на рукавах. Это почетный караул. Справа группа людей разного возраста, все они в трауре. Наверное, родственники. Откуда-то сверху льется печальная музыка.
— Ну, я пошел, — говорит шофер.
— Вы меня на улице будете ждать, — скорее утверждаю, нежели спрашиваю я.
— Нет, я ждать не могу, — говорит шофер.
Уехать с ним? Как-то неловко. На похоронах нельзя быть формалистом: привез венок — и баста. Тем более кощунственно выяснять отношения с шофером, должен он меня ждать или нет.
— Ладно, — говорю я и становлюсь в очередь почетного караула. Она движется быстро — и вот я уже у гроба. В нем лежит седой, бородатый дедушка. Лицо у него спокойное и только как будто немного удивленное.
Вот так и я когда-нибудь… Грустные мысли о вечности отодвигают на второй план все суетное, навевают философски-безразличное настроение. Подумаешь, «лето кончилось». Какая разница, напишу я об этом или нет? Но только обидно — он, дедушка, говорят, пять книг написал, а я одну строчку целый день в голове ношу. Проходит, проходит жизнь… «Нет, — твердо решаю я, — первое дело, как вернусь в редакцию, — записать про «Лето кончилось».
Возвращаюсь я на троллейбусе, но не успеваю проехать и четырех остановок, как на линии отключают ток. Троллейбус стоит пять минут, десять… пятнадцать… Время течет.
Я не знаю, на кого больше злиться: на Семена Семеновича, который, пока я езжу, болтает с кем-нибудь в коридоре, или на шофера, который не мог подождать двадцать минут… А я вынужден сидеть в троллейбусе, который покинули электрические силы.
Кажется, шеф велел зайти к нему сразу после похорон. Но я прохожу мимо его кабинета — к себе, чтобы сесть за стол и начать писать… У двери меня останавливает Гриша:
— Туда нельзя. Там сейчас Любочка платье примеряет. Ей из Польши привезли.
— Вот черт! — срываюсь я.
— Пошли пообедаем, — миролюбиво предлагает Гриша.
В буфете Гриша рассказывает, как Семен Семенович поручил ему дозвониться какому-то завбазой. Я его почти не слушаю. «Значит, — думаю я, — никаких дел у меня сегодня больше нет. Сейчас сяду за стол, и пусть этот Гришка треплется сколько душе угодно. Ноль внимания — буду писать».
В коридоре я сталкиваюсь с шефом.
— Миша, — говорит он, — нужно срочно сделать интервью с директором фабрики. Они план перевыполнили. Машина туда и обратно. Железно, — предваряет он мой вопрос.
В душе шевельнулось подленькое желание спросить, почему посылают меня, а не Гришу, но я отбрасываю эту недостойную мысль: какая разница, как кто использует свободное рабочее время — прохлаждается в коридоре или пишет рассказ.
На всякий случай я иду к Грише с челобитной.
— Григорий, — говорю я, — я так устал. И мне кое-что нужно написать. Выручи. Поезжай к директору фабрики. Ты все равно без дела сидишь.
— Как без дела? — обижается он. — Я жду звонка. Мне должны сообщить, когда привезут стол.
Машина попадается та же. Шофер встречает меня неприветливым взглядом, и в глазах его я читаю упрек: ездите с утра до вечера, бездельники.
Я настраиваю себя на враждебный лад, и всю дорогу до фабрики мы молчим. Перед тем как выйти, я строго говорю:
— Ждать придется долго. — И уже после этого сильно хлопаю дверью.
Директора фабрики на месте нет.
— Пять минут назад обедать ушел, — приветливо объясняет секретарша.
Итак, ждать его возвращения целый час. Уезжать нет смысла — дорога туда и обратно займет все время. Конечно, можно использовать и этот час: сесть и написать то, что хотел, но я не привык работать в чужой и неподходящей обстановке.
— Да вы садитесь, — говорит секретарь и добавляет: — Жарко.
Звонит телефон. Секретарша снимает трубку.
— Шурик, это ты? — обрадованно щебечет она. — А у меня событие: нашлась кошка. Правда, дохлая. Я в кухне подметала, она оказалась под плитой. Представляешь, а мы целую неделю ищем. Нет, подметаю я чаще, чем раз в неделю. И оставь свои глупые шутки.
В этом телефонном разговоре — целый юмористический рассказ. Мне повезло, что я поехал к этому директору. Мне повезло, что я не застал его и услышал этот разговор. Это будет очень, очень смешной рассказ. Настроение у меня поднимается — день прошел не даром: не так просто придумать смешной эпизод. А тут сама жизнь подсказала ход. Две удачи за день. Как это было утром: «Не горюй»?
Наконец, приходит директор — полный, с блестящей лысиной мужчина. Обменявшись любезностями, мы проходим в его кабинет, и, сидя в глубоком кресле, я задаю ему вопросы и записываю гладкие, будто наизусть выученные ответы. На минуту мной завладевает мысль написать вместо этого прекрасный разговор секретарши, но я прогоняю робкую мысль и прилежно пишу: «Мы давно готовились к этому дню. Не считаясь со здоровьем и потерей времени…»
В редакции я с ходу диктую материал на машинку и сдаю его в секретариат. Времени шесть часов. Рабочий день закончен. «Еду домой и сажусь работать, — решаю я. — Сегодня я должен записать утренний разговор матери с сыном и рассказ секретарши».
На лестнице меня поджидает Гриша.
— Майкл, — говорит он, — сегодня вечером стол привезут. На правах друга я прошу тебя помочь втащить его на шестой этаж.
— Я занят, — сухо отвечаю я и бегу вниз по ступенькам.
— Больше ты мне не друг! — летит вдогонку и эхом повторяется на всех этажах приговор Гриши.
На улице многолюдно: кончился рабочий день. Но даже в толпе я вижу торжественно шествующих мне навстречу тестя с тещей. Что они могут здесь делать? Как они здесь оказались? Еще издали они начинают мне приветливо улыбаться. Их улыбки притягивают меня, как взгляд удава: остановиться и заговорить с ними — это конец. Раз уж они оказались неподалеку от нашего дома, придется приглашать их в гости. И тогда — прощай работа. Сделав вид, что они меня не заметили, я круто ухожу в сторону.
Жены дома нет. На минуту это меня огорчает: я думал, она приготовит ужин и, быстро закусив, я смогу засесть за работу.
Но, с другой стороны, одиночество — тоже благо: никто не будет мешать.
Быстро — всего пятнадцать минут — принимаю холодный душ и выхожу из ванной отдохнувший и посвежевший.
Итак, думаю я… Достаю из письменного стола пачку отличной плотной бумаги. Звонит телефон. Пусть хоть лопнет. Я вызывающе щелкаю ручкой. Телефон не унимается. А вдруг что-то случилось, проникает в мозг предательская мысль. Все равно не подойду, уговариваю я себя, но мысль бежит вперед: если не случилось, почему так долго звонят?
И что делали Лидкины старики в нашем районе? Ведь они живут на «Университете»? Их странные улыбки… Перед глазами возникает пожухлый венок, который никак нельзя вытащить из машины. Я быстро подбегаю к аппарату.
— А я хотел трубку вешать, думал, тебя дома нет, — слышу я знакомый Юркин голос. — Какие планы?
«И нужно было вешать». — едва не отвечаю я. Но Юрка — старый друг, и разговаривать с ним подобным образом — просто свинство. Поэтому я как можно мягче говорю:
— Планов никаких. Срочная статья. В номер. Сижу и пишу.
— Как хочешь, — обиженно отвечает он, — а я думал зайти. Футбол по телевизору. Пива бы захватил.
— Ха-ха, — вежливо говорю я, — лучше завтра.
Он кладет трубку. Я вновь беру ручку. Гулко стучат в дверь.