Солнечный зайчик. Шанс для второй половинки

— Что для этого нужно?

— Ну, во-первых, нужен миксер. У вас есть?

— Нету.

— Тогда подойдёт дрель.

— Зачем?

— Понимаете, майонез нужно взбивать. Вообще-то можно его взбить и обычным венчиком, но лучше все-таки механическим устройством.

— Взбивать. А, у меня есть взбивалка!

Тётя Настя метнулась в кладовую и притащила оттуда коробку… с электрическим миксером.

— Так это он и есть! Подумать только! «Комет», производство ГДР. Кстати, отличная машинка, берегите её. А откуда она?

— Это Степа в Алма-Ате купил. Был там в командировке. Смотрит — очередь, а когда очередь дошла, не разбираясь, купил. Такие деньжищи отвалил, просто страсть. А я ни разу и не пользовалась, не нужно было. Только Стёпу отругала, а оказывается, что зря.

— Извинитесь, да и дело с концом, а если ещё и похвалите, то он будет гордиться своей предусмотрительностью. Теперь, я уверен, пользоваться будете часто. Подсолнечное масло без запаха есть?

— Есть. Что ещё надо?

Пока я перечислял ингредиенты, появилась Ленуська. Помыла руки и тоже бросилась помогать.

Майонез совместными усилиями сделали, результат опробовали, рецепт записали. Мы с Ленуськой отправились дальше, договорившись что, возьмём миксер, чтобы сделать ко дню рождения разные вкусности.

Я с интересом разглядывал места, куда меня таскала Ленуська, и периодически задавал наводящие вопросы. Перед глазами разворачивалась прелюбопытнейшая картина: встречный народ выглядел куда бодрее и здоровее, чем там, в будущем. Больше улыбались, шутили. Одежда? Да нормальная одежда! Совсем не такая как в будущем, но ведь и мода совсем другая. Бросилось в глаза разнообразие фасонов и стилей, присутствующих одновременно. Люди одевались куда разнообразнее, чем впоследствии. Дело не в яркой одежде: синтетику народ носил мало, а натуральные ткани ярко не раскрасишь, ибо нет, да и в будущем не будет устойчивых красителей для натуральных тканей. Дело в другом: было много вещей, сшитых индивидуально. А, кроме того, люди не стеснялись перешивать стандартные вещи, украшать их, модернизировать. Благодаря этому люди не выглядели толпой, а наоборот, было ясно, что каждый индивидуален. Дети чаще всего бегают босиком, мальчики одеты в маечки и лёгкие трусики или шортики, а у девочек короткие юбочки и маечки или лёгкие платьица. На моих глазах два пацана что-то не поделили, и начали сердито пихаться, но проходящий мимо взрослый отчитал бойцов, тут же заставил их помириться и спокойно ушел своей дорогой.

Наконец добрались и до галантереи. Пока Ленуська рассматривала сумочки, я пошел в отдел тканей, и тут же наткнулся на греческую джинсу. Отличный деним, малость дороговат, но… Почему бы и нет? Купил. Много. Уже целенаправленно бросился к фурнитуре, отыскал там кнопки в виде звёздочек, которые вполне можно было бы использовать как имитацию заклёпок, молнию, синтетические сапожные нитки и аляповатые алюминиевые пряжки «под бронзу». Все покупки продавщица ловко упаковала в серую оберточную бумагу и перевязала сверху бумажной бечёвкой. С пакетом в руках я отправился искать Ленуську, и нашел её почти там же, где и оставил. Слава богу, денег хватило и на кошелёк… Кстати, я очередной раз поразился прихотливым изгибам женской логики: Ленуська начала рыться среди сумочек, а в результате купила кошелёк. Впрочем, это тоже были скорее Бобровские эмоции.

— А ты что купил?

— Тут некоторые страдали, что у них нет сарафана. Было такое?

— Не говори ерунду. Я не какая-то там тряпичница, и вещизмом не страдаю.

— Ерунду не буду, просто скажи, где найти оверлок.

— У тёти Стюры есть. А зачем?

— Сейчас я тебе сошью сарафан, как у твоей знакомой, ты не против?

— Джинсовый сарафан? Врёшь!

— Я и с майонезом наврал?

— Ну и что ты тут выстроился? — рявкнула на меня не страдающая вещизмом Ленуська, забрала у меня пакет с покупками и почти бегом бросилась домой. А я, посмеиваясь, шагал следом. Ах, какая у меня милая и непосредственная сестрёнка! Надо бы побольше делать для неё всякие приятные вещи.

Уже дома, раскраивая ткань, я решил обойтись без оверлока. Швы можно обметать и на швейной машинке. Возни, конечно, больше, но зато не нужно тащиться куда-то. Тем более, что рядом суетится, подпрыгивает и жаждет примерки мелкий ураган. Управился с шитьём меньше, чем за два часа, ещё час прилаживал к сарафану пряжки и заклёпки.

— Юрочка! А давай и маме сошьём? — умоляюще заныла Ленуська, вертясь перед зеркалом.

— А давай! Тащи какое-нибудь мамино платье, снимем размеры с него.

Еще через час (сказалась сноровка), был готов и следующий сарафан. Я закреплял последние заклёпки, когда с работы пришла мать.

— И где мои дети? — послышался её голос из прихожей.

Ленуська ужом выскользнула из своего сарафана и бросилась из комнаты:

— Мамуля, не входи, там тебе готовится сюрприз!

— Почему ты почти голая? — подозрительно спросила мать.

— Сейчас всё узнаешь, только пока не входи.

— Уже можно! — подал я голос.

Мать вошла, и её взгляд сразу остановился на разложенных, на столе сарафанах.

— Юра! — потрясенно сказала она — Это ты сам?

— Конечно сам! А я только рядом стояла и нитки подавала. — похвасталась Ленуська — Только, мамуля, мы все жёлтые шёлковые нитки использовали.

— Да и шут с ними, с теми нитками. — рассеяно сказала мать, прикладывая свой сарафан к груди. — И вообще, Юра, брысь отсюда, я обновку примерять буду.

— Мама, вещи ещё надо отгладить после шитья — напомнил я выходя.

— И, правда. Ты иди Юрочка, а у нас с Ленуськой тут дела.

Вернувшегося с работы отца дамы встретили во всём блеске джинсового великолепия. Тот выразил положенное восхищение, а после ужина позвал меня с собой в мастерскую. Там он покопался в ящиках с разными железяками, и откуда-то снизу извлёк штампованную пластинку.

— Держи. Думаю, это надо Ленке на карман присобачить.

Я посмотрел: на пластинке был отштампованы крылья, а по верху шла надпись Harley Davidson. Харлей Дэвидсон, знаменитая американская мотоциклетная фирма. До войны и во время войны они нам поставляли много своих машинок.

— Откуда это?

— Да я, давно уже, шильду с разбитого американского мотоцикла свинтил на память, а гляди-ка, пригодилось.

Вечером, переделав дела, мать в новом сарафане вышла за ворота на скамейку. Тут же к ней потянулись соседки:

— Здравствуй Тая, мы к тебе.

— Присаживайтесь, бабоньки.

Похвасталась рукодельными детьми, поговорили о том, о сём, перемыли косточки отсутствующим подружкам. Помолчали.

— Ой. Таюшка, а давай споём? Уж очень давно мы не спивалы. — вздохнула Кривенчиха. — Давай, Таюшка, запевай.

— Цветет терен, цветет терен, листья опадают[7]. — завела мать.

— Кто с любовью не знается, тот горя не знает. — подхватили бабы.

Спели, вздохнули, помолчали.

— От какие хорошие наши викраиньские песни! — вздохнула Кривенчиха.

— Ну тогда давай и русскую песню споём — усмехнулась мать и завела:

Всё васильки, васильки Сколько вас выросло в поле

Бабы подхватили дружным и слаженным многоголосьем:

Помню у самой реки Я собирал их для Оли[8]

Мужикам было невместно петь с бабами, а послушать приятно, потому они разместились на скамейке у дома через дорогу, и смолили там свои папиросы.

— От, какие хорошие наши русские песни — опять вздохнула Кривенчиха — Тая, а что это у тебя сегодня полдня музыка играла, да так складно?

— Это Юра и Лена с друзьями решили самодеятельность создать.

— И что, получается?

— Хотите послушать?

Бабы одобрительно зашумели, а мать подошла к веранде и постучала в стекло:

— Юра!

— Вот он я!

— Юра, не хочешь спеть перед народом?

— С удовольствием. Только сейчас Ленуську позову.

Когда я с Ленуськой вышли, народу прибавилось. Бабы, кто уместился, сидели на скамейке, а остальные кто уселся на шпалы, кто просто стояли.

— Уважаемые друзья, дорогие соседи! — обратился я к зрителям — Сегодня мы с сестрой впервые выступаем перед публикой. Вашему вниманию мы предлагаем песни, которые вы ещё не слышали, и очень надеемся на ваше одобрение.

Ленуська аккомпанировала на баяне, а я пел:

Вот и прошли года, но мы не старые, Недолюбившие, сидим усталые. Весна счастливая, а сколько красок в ней, Под старой ивою течёт, течёт ручей.

Со второго куплета бабы начали подпевать припев, а Кривенчиха со своей закадычной подружкой Андреихой пустились в пляс:

Течёт ручей, бежит ручей, И я ничья, и ты ничей. Течёт ручей, бежит ручей, И я ничья, и ты ничей.[9]

Песню пришлось повторять ещё два раза. Потом спели «Родимую школу», вызвав у слушателей слёзы умиления. Последней прозвучала «Галина»:

Ходил по свету, колесил, я много лет Но счастья так и не нашел Ни друга нет, жены, вот тоже, в общем, нет И на душе нехорошо Видал я много разных стран и городов Ногами шар земной крутил что было сил Да только в сердце свою первую любовь Всегда носил, всегда носил Растет, растет Возле дома калина Растет, цветет Да у всех на виду Живет, живет В этом доме Галина А я никак все туда не дойду Живет, живет В этом доме Галина А я никак все туда не дойду. А помнишь, Галя, как я в армию пошел И от тебя всё ждал письма А друг соврал, что я другую там нашел А ты поверила словам Я столько лет тебя пытался позабыть Бежал по свету как чумной, не чуя ног Но разлюбить тебя, родная, разлюбить Так и не смог. Так и не смог!

Когда спел второй куплет, шептавшиеся было бабы дружно примолкли, улыбки с лиц стерлись, как будто кто-то поработал ластиком по рисунку. Ничего не понимаю, но продолжаю:

Растет, растет Возле дома калина Растет, цветет Да у всех на виду Живет, живет В этом доме Галина А я никак все туда не дойду Живет, живет В этом доме Галина А я никак все туда не дойду На голове полным-полно волос седых Да кружит злое вороньё Видал я женщин — умных, сильных, молодых Да не похожих на неё Промчались годы молодые ну и пусть А наше счастье ещё будет впереди Ноя вернусь, я обязательно вернусь! Ты только жди! Ты только жди!

Пою и вижу: улыбки на лицах появились снова, взгляды потеплели, как будто люди услышали нечто важное, нечто совершенно необходимое.

Растет, растет Возле дома калина Растет, цветет Да у всех на виду Живет, живет В этом доме Галина А я никак все туда не дойду Живет, живет В этом доме Галина А я никак все туда не дойду[10]

Прозвучал последний аккорд, песня закончилась, и… повисло молчание.

— Что-то не так? — осторожно спросил я.

— Юра, это Гриша Пешков песню сочинил? — спросила Кривенчиха.

— Нет, а что?

— Дак это, песня-то про него, и Галю Соколову. Ну, сейчас она Галина Антоновна, учительницей в залининской[11] школе работает, а Гриша всё на пароходе по морю плавал, теперь на Севере обретается, а нынче вот в отпуск приехал. Как тот гадёныш, чтоб у него язык отсох, Гале наврал, что Гриша в армии себе нашел зазнобу, так она ему отворот-поворот дала. Галя гордая и Гриша гордый, лет пятнадцать прошло, без малого, а они так до сих пор они и не помирились.

— Только, Юра, ты в песне приврал немного: не растёт у Галины Антоновны калина, и не росла никогда. Сирень у неё. — попрекнула Юрия незнакомая баба.

— Ну что ты, Пална, придираешься! — заступилась Кривенчиха — Ежели сирень, то нескладно будет. А калина-Галина складно.

— И то верно — согласилась Пална — ты молодец, Юра. А калину я Галине Антоновне завтра же отнесу, сама и посажу чтобы всё взаправду было. Только боюсь, а примется ли калина-то? Всё-таки не весна сейчас и не осень.

— От, то правильно, Пална. Я тебе тоже подмогну. Мы калину с большим комом земли выкопаем, да потом поливать будем щедро, вот она и примется как надо. А ты, Юра, спой нам ещё раз эту песню, уж больно душевно у тебя выходит. И Леночка играет, как ангел спивает.

ПГТ Троебратский, 8 утра

Утро началось традиционно: кто-то тащил меня с дивана за ногу. Лягаться я не стал, глаз открывать тоже. Просыпаться тоже не хотелось.

— Кто там? И чего надо, злодей?

— Юра, вставай скорее! — услышал я голос Ленуськи.

— Зачем?

— Юра, я придумала, что мы сегодня будем делать.

— Что?

— Ты мне и маме сшил сарафаны, а папа и ты остались без обновок. Это несправедливо.

— Ты хочешь мне и отцу сшить сарафаны? Не знаю, как батя, а я в сарафане ходить не буду. Отказываюсь.

— Причём тут сарафаны?