Юродивый

– Николаевна, – сообщила она, приветливо улыбнувшись. – Я ведь тоже не знаю вашего отчества. Обратиться к вам по-английски я не могу: плохо владею этим языком. По-французски? Не уверена, что вы владеете им. А по-русски без отчества…

– Алексеевич, – сказал я. – Боков, Иван Алексеевич. Почему вы назвали меня мастером, Аглая Николаевна? – спросил я, смакуя, пробуя на вкус ее настоящее русское имя.

– Вы же мастер, – просто ответила она. – Вы выполняете заказ. Значит, вы мастер.

– Да, пожалуй, – согласился я. – Хотя, слово чести, я плохо представляю, мастером чего именно являюсь. Вы, должно быть, знаете, чем я тут занимаюсь?

– Каждое утро, едва только встает солнце, прислуга приносит мне тетрадь, в которой вы писали этой ночью. Я сажусь за машинку и старательно все перепечатываю. В пяти экземплярах, между прочим! – сказала она, смеясь.

Я хотел спросить, не становится ли ей дурно от той пошлости, что бьет фонтаном с каждой страницы этой дрянной писанины. Вместо этого посочувствовал:

– У вас много работы, Аглая Николаевна. Мне жаль ваших пальцев. Этот текст не стоит той боли, что доставляют вам жестокие клавиши.

Она мельком взглянула на свои руки, укрытые от посторонних глаз легкой тканью перчаток.

– Давайте отложим наш разговор на вечер, мастер, – глядя мне прямо в глаза, сказала она. – Сейчас мне нужно спешить к портному. Прошу меня извинить. До встречи!

6

И на землю опустился вечер. Незабываемый, волшебный вечер, который мы провели в ее комнате вдвоем. И были другие вечера. Я рассказал ей о себе – о судьбе молодого корнета, вынужденно покинувшего отечество. О родителях, которые погибли в Твери при невыясненных обстоятельствах. О последнем бое. Рассказал о том, как грузились на корабли и уходили за кордон, в Турцию. О том, как больше года дожидались там неведомо чего, а после о приезде на Альбион. О жизни, которую и жизнью-то назвать можно лишь с большой натяжкой.

Она неизменно называла меня мастером, будто у меня вовсе нет имени. Говорила о том, что я наверняка нашел бы себя в той новой незнакомой мне России. Устроился бы, как многие из «бывших». Кто-то давно уж в генералах ходит. Но, правда и то, что кто-то в землю зарыт, и истлеть успели их тела. Потому теперь мне рисковать не нужно. Раз уж уехал, то возврата нет.

Я сказал, что желал бы хоть одним глазком взглянуть – как там на самом деле. Не может же быть, что вся та дикость, весь тот кромешный ад, который Афанасьев выдает за чистую монету, совпадает с реальностью. Я объяснял, что хорошо знаю этих людей, что воевал против них, поэтому и не верю в эту мистификацию, в это оболванивание.

Она ответила, что это роман-фельетон, что автор сознательно сгущает краски, что это лишь литературный прием, что у книги не очевидные цели и множество вариантов прочтения, и все это признак чрезвычайно мощного таланта. Сказала, что подумает, как можно устроить для меня небольшую экскурсию в Россию.

7

Однажды, когда роман уже близился к развязке, Аглая выбралась из-под одеяла. Она прошлась по комнате, зевнула и потянулась. В сумерках ее нагота манила новыми тайнами. Она вдруг уселась на черенок половой щетки, как валькирия.

– Я ведьма! – сказала Аглая, хохоча.

– Ты бестия! – согласился я и тоже засмеялся.

– Я ведьма, – уже тихо и настойчиво повторила Аглая.

Она отставила щетку в сторону и подала мне флакончик с какой-то жидкостью.

– Это морфин и кое-что еще, – сказала она. – Морфин я стащила у нашего Бэрри. У него в подсобке целый склад, он и не заметит пропажи. Прими, и не пугайся, когда начнется нечто неожиданное. Я обещала тебе. Этой ночью ты отправишься Москву!

Неожиданное началось сразу. Вместо прострации на меня обрушился ураган. Мир передо мной закружился, завертелся, перевернулся вверх тормашками, а после взвился штопором куда-то в небеса. Наступила невесомость, а после секундного затишья меня бросило вниз. Я падал с невероятной скоростью и неизбежно разбился бы, ударившись о крышу дома, возникшего на моем пути. Но падал я вне тела. Мелькали этажи – свет, тьма, комоды, кухни, кошки, стулья, люди…

Вдруг остановка. В тусклом свете ночника, я различил кровать, на ней худого изможденного болезнью мужчину. Я догадался – это Афанасьев.

– Кто здесь? – раздался его хриплый слабый голос.

Я молчал.

– Снова вы, князь? – спросил Афанасьев, не прерывая попыток осмотреть всю комнату. – Нет, другой.

Он умолк ненадолго. Казалось, успокоился, забылся в дреме.

– Я вас узнал, – вновь заговорил Афанасьев. Смотрел он прямо на меня, как будто видел. – Вы тот бездомный бродяга, что ежедневно и методично роется в мусорном баке моей памяти. Не думал, что вам достанет смелости явить себя лично. Пришли взглянуть на умирающего мастера? Ну, что же, посмотрите. Хотите спросить – зачем я это писал? Я писал совершенно иное, нежели то, что прочли те немногие, кому я давал рукопись. Увы, я не нашел способа завершить роман таким образом, чтобы сделать его понятным обывателю и не погубить самого себя. Потому я сжег его. Это вранье, что рукописи не горят. Они полыхают, обжигая и пальцы, и душу! И никто, кроме автора, не в силах их вернуть! Даже князь!

Он снова умолк. Я уже собрался тихонько, как бы на цыпочках, уйти. Мне была неприятна эта встреча, я не рассчитывал на нее. Мечтал лишь погулять по Арбату, посидеть на скамейке на Патриарших прудах, взглянуть на Кремль, на рубиновые звезды, по слухам, водруженные на пять его шпилей.

– Да, я всего лишь мастер! Но я сделал себе имя, я построил башню до небес, – вдруг громко сказал Афанасьев. Лицо его стало злым и мокрым. Похоже, его бросило в жар. – И вы тут же примчались, украли печатную машинку, чтобы с высоты моей же башни, от моего же имени объявить Сатану властелином ада, в котором грешники по полнолуниям устраивают оргии, а в будний день просто шикуют, купаются в роскоши! И черти им разносят вина и сигары! Я презираю вас! Вы бездарь и мерзавец! Ступайте вон! Убирайтесь к вашему хозяину!..

– Он бредит, – послышался женский голос из-за едва приоткрытой двери. – Мирон Семеныча позовите. Скажите, у Миши снова приступ. Пусть придет срочно, укол поставит.

Вошли две женщины, включился верхний свет. И я ушел.

8

– Зачем? – спросил я у Аглаи. – Ведь я не случайно свалился именно в его квартиру, к его постели. Зачем?

– Ты хотел это знать, я лишь подарила тебе такую возможность, – ответила она спокойно. – Теперь ты знаешь о романе почти все.

Я физически ощутил ту тень, что промелькнула между нами.

– Не все, – сказал я тихо. – Я хочу его прочесть. Полностью. Мои тетради… Они ведь у тебя?

Это была не та улыбка, которой Аглая одаривала меня при наших встречах вечерами. Иные чувства вызвали ее. Блеск ярости в глазах, и мести затаенной тень. Я мог поклясться – это не в мой адрес.

– Бери, – сказала она, и указала на полку, на которой стопой возвышались ученические тетради, исписанные моей рукой.

Лежа на диване в своей комнате, я размышлял:

Кто он – доктор Теодор фон Альтшлянг? Как тонко он играет! Почти не лжет. А то, что автор уничтожил роман, и возрождать из пепла не желает. Пустяк, совсем немного привирает. А кто не без греха? Впрочем, знать об этом я вообще не должен был.

А выбор инструмента блефа! Он великолепен!

Как лихо начал – с символизма: отправил опиум на помойку! Браво, немец! В России нынче модно рушить храмы. Что предлагается взамен? Морфин?! Так вот зачем ему эта чертова книга! Он ярый сатанист!

Нет, я, конечно, грамоте обучен. Но слабоват, как романист, всех тонкостей, пожалуй, и не знаю. В России новой не бывал. На Советы, коим служит Афанасьев, зуб имею. Читать весь бред, что несет в романе автор, принципиально не намерен. И он мне чужд – и автор, и роман – как говорится, классово, ментально. Выходит, что, как безымянный мастер – я, наверное, идеален.

А Аглая Николаевна? Кто она? Не может быть, чтоб просто машинистка. Она с самого начала все знала. Имеет кровное родство с Альтшлянгом, изотерическими практиками владеет тоже, раз сумела меня в Москву отправить.

В конце концов, я задал и себе вопрос. А согласился бы я на эту работу, зная, что роман поощряет разврат и греховность, что из автора сожженный им же текст насильно вынимают?

Конечно, нет! Я тварь дрожащая или русский офицер?! Катал бы бочки по помосту, мешки бы на плечах носил, перебивался бы с хлеба на воду, что уже не раз бывало. Но честь продать и веру! Извините, это не ко мне.

В историю я вляпался премерзкую. Надо было срочно брать себя в руки и начинать исправлять положение.

Стал изучать роман, и скоро понял, почему Афанасьев не нашел приема, чтоб донести до читателя ту мысль, ради которой все затеял. А она-то как раз оказалась тонка и безупречно нравственна. Она об искушениях, схожих с теми, которыми Сатана в пустыне испытывал Христа.

Увы, но обыватель слаб. Он приучен свои поступки наперед обставлять оправданиями – грешить в благих целях: слишком часто – пустословий. Потому он рад простому избавлению от тяжести креста, что каждый несет на свою собственную голгофу.

Когда-то Христос собственной смертью искупил грехи всех и каждого. Теперь же проще некуда – падший ангел великодушным жестом снимает всякую ответственность с любого; дескать, ада с кипящей смолой нет вовсе, а есть курорты в духе и по нраву – кабак, бордель и теплый пляж с песочком нежным под ногами. Мол, сами рассудите, коль владеет адом тот самый Сатана, что подбивал грешить, то в чем его корысть «своих» наказывать?

Теперь, чтобы оспорить всю эту ахинею, глубоко копнуть придется. Но далеко не все готовы слушать. А понять – и вовсе единицы. Им, сирым и убогим, для чего? Явился благодетель, даровал индульгенцию – пусть он и отвечает.

Изменить готовые главы романа я не мог. Аглая их распечатала на украденной у Афанасьева машинке. Наверняка они вечерами ложились на шикарный стол Альтшлянга. Все, об этом тексте и вспоминать не нужно, для правки он утрачен навсегда.

Что делать? Я не находил ответа. Каждый сеанс автоматического письма лишь усложнял задачу. Я напряженно думал, почти не спал и избегал встреч с Аглаей. Время поджимало.

9

– Ты обижен на меня? – спросила Аглая, когда мы все же пересеклись в бесконечных коридорах дома. Уверен, она нарочно ходила там, где прежде ее встретить было невозможно.

– Прости, но после морфия и полета в Москву, я неважно себя чувствую. Не хочу портить тебе настроение, – впервые соврал я ей. Хотя, в каком-то смысле, и это было полуправдой.

Я проводил ее до комнаты, хотел проститься.

– Зайдем, поговорим, – сказала Аглая, явно не желая меня отпускать.

Я предвкушал бурное выяснение отношений. А это как раз то, что было крайне нежелательным теперь: сбивает с мысли, подавляя все иное, выходит на передний план. Но нет, я ошибался.

– Я ведьма, – снова сообщила Аглая тоном, не терпящим ни шуток, ни возражений. – А ты не мастер.

Я ничего не понял.

– Что это означает? – спросил я осторожно.

– Не играй со мной в идиота, – вдруг жестко сказала она. – Все ты понял! Иначе, сейчас бы нежился в моей постели, а не начесывал затылок до волдырей.

Признаться, я струхнул немного. Ее внезапный напор не находил объяснения.

– Ты не мастер, – повторила она. – Я поняла это, когда открыла окно и вдруг испугалась высоты. Ведьма, способная летать по ночам на метле, испугалась высоты! Ты понимаешь, что это означает?

– Что ты нормальная здоровая русская баба, – сказал я, пожав плечами.

– Дурак! Тупица! Идиот! – выпалила она в ответ.

Она толкнула меня так, чтобы я рухнул в мягкое кресло. Я нисколько не сопротивлялся.

– Сиди и слушай, молча, балбес! – сказала она с явной самодовольной улыбкой. Похоже, что мой глупый ответ отчасти ей польстил.

– Творцы – зануды. Все, – сказала она наставительно, с выражением, обычным для лекций. – И мир их полон. Для беззаботной радости в нем места не осталось. Они скучны безумно, бесконечно! Другое дело – мастер. Он – машина! Лишь рядом с мастером женщина способна стать настоящей ведьмой. Ты понял?

Я кивнул. Однако все сказанное ею воспринимал, как некую прелюдию, игру.

– Но слишком часто бывает так, – продолжила она свою образовательную программу, – что не в меру честолюбивые мастера вдруг вспыхивают отчаянным и безнадежным желанием стать творцами. И быстро сгорают от бесплодных своих усилий: сходят с ума, становятся наркоманами, увлекаются революциями или богоборчеством. Поверь мне – их паранойя куда страшнее, чем слушать ежечасно заумную тягомотину творца.

– Допустим, – согласился я. – Ну, раз уж мастером мне быть отказано, то кто же я в твоей системе координат?

– Юродивый, – хмыкнув, отмахнулась Аглая.

– Это что-то вроде джокера? – спросил я, смеясь.

Она лишь покрутила пальцем у виска.

Закончилось эта нечаянная встреча постелью.

10

Теперь я был почти уверен, что Аглая ведет собственную игру. Похоже, что у нее с этим немцем имелись кое-какие разногласия. Об этом говорило все – начиная с эпатажа в кабинете, заканчивая паранойей богоборчества мастеров. Вне всякого сомнения, и этот, уже не первый, камень полетел в огород Альтшлянга. К тому же именно Аглая устроила так, что в этой игре я оказался на ее стороне. Даже моя собственная позиция сформировалась под ее влиянием.