Юродивый

Михаил Ера

Юродивый

1

Это был облицованный серым мрамором особняк на самой окраине Парк Роуд – с портиком и колоннадой, увенчанной треугольным фронтоном, с фонтаном в центре уютного дворика, от которого лучами расходились мощеные брусчаткой дорожки. Дом утопал в зелени, а внушительного размера прилегающий участок был обнесен кованым забором. От этого места веяло строгостью классицизма и выдержанным, как хорошее вино, благородством.

Невольно вспомнил я недавний сон: лимонный сад, красивый дом, и с высоты колонн у входа вниз смотрел великолепный фриз, тропинки все вели к фонтану грез, но кто-то страх сюда принес.

Я подошел ближе, и в глаза бросились признаки упадка. Калитка отворилась со скрипом и с заметным усилием со стороны пожилого лакея. Мощеные дорожки облюбовали вездесущие одуванчики, нашедшие в щелях между брусчаткой достаточно для пропитания почвы и влаги. А чем дальше расползались от дома дорожки, тем больше на них оказывалось непрошеных зеленых постояльцев. Фонтан, похоже, не чистили и не включали целую вечность. Мраморную отделку фасада местами вспучило, и таких пузырей вполне хватало, чтобы сокрушить первое благоприятное впечатление. Роскошь на поверку оказалась с гнильцой, с налетом плесени.

В холле я дожидался недолго. Скоро с верхних этажей по лестнице ко мне спустился высокий мужчина средних лет. Осанка и манеры выдавали в нем человека состоятельного и властного. Ни вязаный домашний кардиган, ни мягкие волны вельвета его брюк не могли компенсировать ту силу и энергию, которыми, как казалось, этот джентльмен наполнен до краев. Коротким жестом он приказал лакею удалиться. Тот приклонил голову и тотчас покинул холл.

– Добрый день, мистер Боков! – поприветствовал он меня. – Я доктор Теодор фон Альтшлянг. В настоящее время я исполняю роль душеприказчика мистера Афанасьева, и временно распоряжаюсь в этом доме.

И имя, и акцент выдавали в нем немца. Учитывая это обстоятельство, странное выражение – «исполняю роль», я счел приемлемым.

– Это я распорядился пригласить вас, мистер Боков, – сообщил Альтшлянг, внимательно осмотрев меня с ног до головы, будто я верховая лошадь, которую он покупает. Мне это ужасно не понравилось.

– Вы принимаете опий, мистер Боков? – внезапно спросил Альтшлянг. Выглядело это так, будто речь шла о дешевом виски, запах которого можно учуять за несколько ярдов.

– Исключительно в лечебных целях, – ответил я невозмутимо, не находя в приеме наркотика в качестве болеутоляющего ничего предосудительного. – У меня случаются приступы мигрени. Доктор Фелучи прописал мне прогулки, кровопускание и опий. Из всего перечисленного помогает лишь опий, но я ограниваю себя. Надеюсь, работе это не помешает?

– Помешает, – сказал Альтшлянг. – Это у вас с собой? Давайте-ка, доставайте свои запасы.

Я вынул из кармана остатки опия.

– Бэрри! – выкрикнул Альтшлянг. В комнату немедленно вошел все тот же пожилой сухопарый лакей.

– Я уже здесь, сир! – преклонив голову, отрапортовал он.

– Очень хорошо, – сказал Альтшлянг. – Возьмите у мистера Бокова вот этот флакон, – он указал пальцем на мою руку, – и выплеснете содержимое в ведро с отходами! Когда управитесь с уничтожением наркотика, принесите нам крепкого чаю и захватите пинту ивового настоя для мистера Бокова. Мы будем в моем кабинете. И да, Бэрри, позже обязательно поделитесь секретом приготовления настоя с нашим гостем: он нам нужен здоровым, энергичным и рассудительным.

Бэрри протянул руку. Я отдал ему опий, понимая, что расходы мне будут компенсированы с лихвой, а без болеутоляющего меня, по-видимому, не оставят.

2

В просторном кабинете Альтшлянга слегка попахивало ладаном. Однако, несмотря на запах, больше свойственный часовням, там обитал и дух какого-то особенного домашнего уюта. Я так до конца и не разобрался, что именно повлияло на меня, что расположило к расслабленности и благодушию. Вряд ли это были отклики принятого накануне опия. Скорее, кто-то с великолепным чувством меры поработал над эстетикой этого пространства. Сочетание изысканности, шарма и легкой небрежности вызывало восторг.

– Вам нравится? – заметив мое восхищение, спросил Альтшлянг.

Он мог бы и не спрашивать, потому я позволил себе не отвечать: очевидность не требует слов.

– У Аглаи великолепное чувство пространства и особенный, неподражаемый вкус, – сказал он. – Ах, да! Вы же еще не в курсе! Я пригласил сюда одну необыкновенную женщину. Знаете, иногда мне очень жаль, – произнес он с досадой, – что нас связывает кровь. Она давно мечтала посетить Альбион, а мне как раз оказались нужны надежные помощники. Я позже познакомлю вас. Присаживайтесь, – он указал на одно из кресел-близнецов, обступивших резной журнальный столик из цейлонского эбенового дерева.

Я и сам почувствовал неловкость, с которой усаживался в старинное кожаное кресло, а Альтшлянга это явно повеселило. Казалось, ему нравится наблюдать за людьми смущенными крайне непривычной для себя обстановкой.

Наконец, усевшись и освоившись, я вдруг осознал, что пауза, которой не следовало бы быть при обсуждении дела, ради которого я явился в этот дом, странным образом затянулась. Альтшлянг молчал и пристально изучал меня: смотрел безо всяких эмоций, безо всякого желания прояснить суть предстоящей сделки.

К этому времени, взвесив все возможные варианты, я почти утвердился во мнении, что, вероятнее всего, я понадобился в качестве консультанта, как бывший боевой офицер армии генерала барона Врангеля.

– Вы не могли бы, – неуверенно начал я, – рассказать мне о деталях…

– Вы о написании книги? Да не волнуйтесь вы так, – прервал меня Альтшлянг. – Нет ничего проще, чем записать с диктовки готовый роман. Плюс мелочи – небольшая коррекция, редакторские правки, чтобы можно было сдать в печать, не ударив в грязь лицом. Так что никаких проблем возникнуть не должно. Впрочем, вам и вовсе незачем об этом беспокоиться, ваше имя даже упомянуто не будет. Сделаете простую работу, получите гонорар, и все.

Единственное, что я понял – это то, что он меня успокаивал: пытался, во всяком случае. И больше ничего. Не ясным оставалось главное – если изобразительная сила моего сомнительного таланта не востребована, что само по себе вселяло надежду на благополучный исход предприятия, то почему на этот диктант пригласили именно меня? Неужели трудно отыскать русскую стенографистку? Она сделала бы работу с недосягаемой для меня скоростью.

В принципе, с творческой и технологической сторонами я готов был примириться и вопросов по ним не задавать. В конце концов, кто платит, тот и музыку заказывает. А роман – это всего лишь игра воображения, полет фантазии чужого для меня человека. Честна ли сочиненная им история? Это не ко мне, а к тому советскому писаке, который готовится отбыть в мир иной. Там с него и спросят. Но ради чего я должен участвовать в этом? Какова цена вопроса? Этого пока никто не обозначил.

Я уже собрался озвучить свои размышления, как в кабинет вошел Бэрри.

– Ваш чай, сир, – провозгласил он так, будто речь не о напитке, а о личном прибытии короля.

В руках у лакея ничего не было. Значит, кто-то другой скрывался за дверью, ожидая разрешения войти.

– И где же он? – удивленно спросил Альтшлянг.

В этот момент мне показалось, что правый его глаз, прежде зеленый с золотым отливом, вдруг стал карим. Впрочем, это могла быть игра света и тени.

Едва отзвучал вопрос, дверь распахнулась, в кабинет вкатился сервировочный столик со всем, что может потребоваться для приятного чаепития. Вслед за столиком вошла роскошная брюнетка, облаченная в черную пачку-шопенку.

– Аглая! Вот так сюрприз! – смеясь и хлопая в ладоши, воскликнул Альтшлянг. – Вы бесподобны!

Похоже, женщину это раззадорило. Она улыбнулась, в глазах сверкнула шальная искорка. Чуть отстранившись и сделав балетный арабеск, она вдруг закрутила фуэте. За ним последовал глубокий реверанс, а после, вдруг, она умчалась прочь, не проронив и слова.

– Ну, как дитя! – смеясь и продолжая хлопать, воскликнул немец. – Вот, – обратился он ко мне, – вот какая она – Аглая! Энергия льется через край! А вы говорите… Кстати, почему вы ничего не говорите? – он коротко взглянул на меня. – А-а! Понимаю.

Только теперь до меня дошло, что сидел я, раскрывши рот. Все произошло настолько неожиданно, что я растерялся. И ситуация, и само зрелище совершенно шокировали меня своей необычностью. Я был просто ошеломлен. Мало того, что Аглая оказалась весьма недурна собой, но и эти балетные штучки она выделывала с исключительной легкостью.

– Ох уж это женское любопытство, – посетовал вдруг Альтшлянг, – и эта страсть к эпатажу. И как теперь вести деловую беседу? В то же время это было забавно, согласитесь. Аглая танцует с раннего детства. Вы же знаете, русский балет – это нечто неописуемое, волшебное! Она родилась в Санкт-Петербурге, училась в балетном классе. После долгое время, и уже при советской власти, жила в Москве… Впрочем, она сама расскажет, если захочет. Да, не удивляйтесь, она тоже ваша соотечественница.

Альтшлянг жестом отпустил Бэрри – этого человека без эмоций. За все время ни один мускул не дрогнул на лице лакея. Он так и простоял бесчувственным изваянием у двери. Казалось, всю сознательную жизнь, облачаясь в мундир и приступая к службе, все личное он аккуратно раскладывал по карманам своего партикулярного платья и оставлял в раздевалке. С того момента и до отведенного распорядком часа, он реагирует только на приказы.

Когда дверь за лакеем захлопнулась, Альтшлянг, наконец, обозначил сумму, на которую я мог рассчитывать по окончании написания книги. Произошло это не менее внезапно, чем явление балерины. А шокировало даже больше. От подобных предложений не отказываются. Мы подписали контракт. К работе я обязался приступить этой же ночью.

3

Работа, действительно, оказалась несложной. Однако сказать, что мне предстояло писать банальный диктант – было бы неправильно. Как выяснилось, Афанасьев обретался в Москве, потому мой физический контакт с ним был невозможен.

Еще находясь в кабинете, с помощью техники особого рода гипноза, немец несколько раз вводил меня в состояние прострации. Погруженный в полудрему я ощущал лишь знакомую всякому страдающему мигренью, давно ставшую привычной стальную спицу, пронизавшую правую часть черепа от затылка до самой глазницы. Только в этот раз она не пугала меня. Не заставляла судорожно искать флакон с опием. Она не причиняла мне боли, а лишь мешала сосредоточиться, сфокусировать зрение и внимание на окружающей реальности. Затем почти полностью исчезало ощущение пространства, времени, самого себя. Лишь краткое мгновенье спустя лист писчей бумаги передо мной, прежде чистый, как первый снег, оказался исписан моей собственной рукой. Я понятия не имел – что, когда и зачем писал на этом листе. Оказывается, делал я это, как машина – совершенно бессознательно в течение аж четверти часа.

Как, каким образом происходило это чудо – для меня осталось загадкой. Со слов Альтшлянга, техника автоматического письма известна с незапамятных времен. Почему ее не используют, как телеграф хотя бы в армии – непонятно. Альтшлянг пытался что-то объяснять, но вышло у него столь сумбурно и заумно, что я так ничего и не понял. Впрочем, не исключаю, что немец сознательно водил меня за нос.

4

Во втором этаже мне отвели кабинет и гостевую комнату. Оба помещения выше всяких похвал. Конечно, не то, что у Альтшлянга, но в сравнении с моей лачугой – просто хоромы.

В состояние прострации я вводил себя самостоятельно. Это оказалось не труднее, чем зажечь свечу. Достаточно раскрутить диск, раскрашенный особым образом, вглядеться в его вращение и… Петухи уже поют, тетрадные листы убористо исписаны, пальцы ломит, мозоли набиваются. Можно прочесть результат, и идти спать.

Писанина советской знаменитости мне совершенно не понравилась. Мне бы не хватило наглости отнести этот бред к ироничной реалистической прозе. Уж не знаю, кем себя возомнил и за кого держит читателя товарищ Афанасьев, но всерьез утверждать, что каждое полнолуние его главный герой спускается в ад, дабы там приятно провести время; с этим, пожалуй, лучше бы к психиатру обратиться. Впрочем, я не мог совсем отстраниться от популярных россказней о том, что в советской России, чтобы попасть в ад, достаточно просто сойти на мостовую. Хотя особого доверия к подобным спекуляциям напуганных лозунгами о мировой революцией господ, разумеется, не испытывал.

Я находился в своей комнате, когда в дверь лаконично постучали. Спустя несколько секунд она отворилась, вошел Бэрри.

– Я принес рецепт ивового настоя, сэр, – сказал он, протягивая мне лист писчей бумаги.

Лакей застал меня стоящим у окна. Контракт запрещал мне покидать дом до окончания написания книги, потому единственным утешением для меня оставалось – постоять у распахнутого окна, вдыхая ароматы уходящего лета.

Я принял лист, не глядя, бросил его на стол. Вспомнил вдруг первые минуты в этом доме, пронизывающий взгляд Альтшлянга.

– Спасибо, Бэрри, – сказал я. – Могу ли я задать вам один вопрос?

– Спрашивайте все, что вам угодно, сэр, – сходу ответил Бэрри.

– Скажите, а доктор Альтшлянг… Он действительно может вот так запросто определить – употребляет человек опий или нет?

– Думаю, – ответил Бэрри, – только в самых очевидных случаях.

– А мой случай – тогда, в холле – был настолько очевидным? – поинтересовался я.

– Нет, сэр. Сир задал вам вопрос, вы сами ответили на него, – сказал Бэрри.

– Логично, – согласился я. – Он блефовал, а я купился. Однако мне показалось, вы были абсолютно уверены…

Впервые я видел проявление эмоций на лице этого человека. Он испугался. Я не стал продолжать начатую фразу, не стал допытываться: очевидность не требует слов.

– Это лишь мое предположение, сэр, – ответил Бэрри. – Я могу идти?

– Да, конечно.

Бэрри ушел. Глядя ему вслед, я думал о том, что едва ли не все пожилые люди жалуются на боль – кто в ногах, кто в пояснице. А Бэрри держится молодцом. Просто не жалуется? Было бы заметно по осанке, по выражению лица, по глазам. Не имеет болячек? Это вряд ли. В его-то возрасте! Не чувствует боли потому, что употребляет опий? Не оставалось сомнений, что личный опыт – это и есть источник знания предмета, а заодно и разгадка тайны олимпийского спокойствия лакея.

Мучил меня и еще один вопрос – как мне обратиться к Аглае, если мы, наконец, пересечемся в этом огромном доме? Рано или поздно это должно было произойти. Я знал только ее имя. Просто мисс Аглая? Или миссис? Назвать же по-русски просто по имени – этого я себе позволить не мог.

После сцены с балетом в кабинете Альтшлянга я больше ни разу, даже краем глаза не видел ее ни в доме, ни на аллеях парка, ни во дворе. А ведь одной из причин моего стояния у окна было желание еще раз взглянуть на нее. К обеденному столу она не являлась. Лишь в бесконечных коридорах дома витал запах ее духов, но сама она оставалась невидимой.

Вероятно, она стыдилась за свой эпатажный поступок и всячески старалась избегать встречи со мной. Впрочем, думать так – это значит беспричинно льстить саму себе. Кто я такой, чтобы вообще обращать на меня внимание? Русский офицер, бедствующий, чахнущий и духом, и телом на сыром, как половая тряпка Альбионе? Писарь, приглашенный перенести на бумагу бредни безумца из страны Советов? Кто? Никто!

Конечно, я мог бы справиться о ней у прислуги или даже у самого сира, как величает его Бэрри, но зачем? Если эта весть каким-то образом долетит до ее слуха, что она подумает? Разве я ей пара? Я беден, как церковная крыса! Даже, если я сполна получу за эту ущербную писанину, то все равно останусь слишком беден для нее. Что я могу ей дать? Ничего.

5

– Здравствуйте, мастер! – едва выйдя из душевой, услышал я женский голос.

Это была русская речь. Я оглянулся. Передо мной стояла она. Будто королева! В шляпке с вуалью, в шикарном черном платье, с сумочкой из крокодиловой кожи на тонкой изящной руке.

Я не знал, куда мне деться от стыда. Первая встреча, а я в тапках, в исподней рубахе, в подтяжках, с полотенцем наперевес. Благо, что хоть лицо успел привести в порядок.

– Здравствуйте, Аглая… – я сделал нарочитую паузу, давая понять, что не знаю ее отчества.