Обычное зло

Мишка с родителями и младшей сестрой прямо над ней и живет. Хорошая семья, простая, но дельная какая-то. Ни драк, ни пьянок, даже дети не шумят. Дом-то двухэтажный, немцы после войны строили из чего Бог послал, все-все слышно.

Сумку на кухню, чтобы руки не оттягивала, сама села на продавленный стул. Разулась. От мокрого носка сразу пятно на линолеуме, но это уже ничего. Это – вытрет.

Двадцать пятое января доживало последние часы. Ее день, если верить телевизору, ее праздник. А что-то нерадостно, что-то нет на душе ни веселья, ни немного шального настроения, которые только и отличают необычные дни от сливающихся в серую полосу обыкновенных.

Аркадий? Ну, придет. Да. И за столом посидят нормально, и в постели он… ничего. Такой же скучноватый, как и во всем остальном, но принцев разобрали вместе с конями еще на дальних подъездах к Лесному. Осталось то, что осталось.

Она сменила носки, переоделась в домашнее, лениво бросая то кофту, то ненавистную серую юбку – когда она уже ее сменит, сил нет! – на кровать. После уберет, после. Пушистый свитер с озорной собачьей мордой сверху, трико на ноги. И любимые растоптанные тапочки. Так оно лучше.

Включила плиту, на пару секунд завороженно глядя на синий цветок газа, вытащила и бросила в мойку картошку. Помыть, почистить, нарезать… Или пюре?

– Шумные и веселые гуляния в этот день проходили по всему городу! – излишне бодро сообщил включенный на ходу телевизор. Татьяна не терпела тишины дома, она и так давила ее повсюду, даже в школе, во что сложно поверить. Хотя и лишний шум ни к чему: убрала звук почти до нуля. Теперь на экране старенького пузатого «Самсунга» почти беззвучно кривлялась дикторша на фоне яркой столичной толпы.

– Сучка, – беззлобно бросила ей Таня. – Силиконовая сучка. С ботоксом.

На самом деле она даже не завидовала: ни дикторше, ни более молодым и куда более стройным коллегам на работе, ни Свете, Мишкиной матери, удивительно красивой для родившей двоих детей. Все так как есть, могло быть и хуже. Зато вот квартира от родителей осталась двухкомнатная, по местным меркам – просторная. И в школе все в порядке. Пусть этим современным детям ее русский и литература даром не сдались, она-то предмет любит и старается им преподнести. Старается.

Все-таки, пюре. Быстрее, резать ничего не надо, только молоко есть ли? Сунулась в холодильник: ага! Выдохнула радостно прямо в морозное нутро, вытащила пластиковую бутылку и поставила на стол.

В дверь постучали, когда курица уже вовсю пахла из духовки, а завернутая для тепла кастрюля с пюре ждала своего часа на полу. В грибы чеснока покрошить, не забыть, Аркадий его любит, готов головками жрать. Потом целоваться противно с ним, но тут уж…

А стучат, потому что звонок сломался года два назад. Электрика вызывать – это платить надо, а лишних денег нет. Лучше на сапоги накопить не из мертвой чебурашки или еще на что нужное. Кому надо – постучат.

Она машинально поправила прическу у мутного зеркала в узкой кишке прихожей. Старомодное каре делало ее круглое лицо еще массивнее, еще некрасивее, зато добавляло – как ей казалось – возраста и авторитета перед учениками. Не всем же… в телевизоре.

…и часто целый день одна сидела молча у окна. Нет, так с голоду можно помереть.

– Здравствуйте, любезная Татьяна! – церемонно заявил Аркадий с порога. Был он худощав, мал ростом и заметно сутул. Очки в дешевой пластиковой оправе постоянно сползали на кончик носа, он поправлял их пальцем, становясь похожим на испуганного старшеклассника. Было в Аркадии нечто искусственное, пластмассовое, но Таня старалась не обращать внимания.

Очень старалась. Изо всех сил.

– И вам, и вам! – с деланной радостью ответила она, принимая коробку с вафельным – дешевле не бывает – тортиком и завернутую в бесплатную газету объявлений бутылку вина. Пока Аркадий разувался, отряхивал снег с шапки и пальто, аккуратно вешал все это в прихожей, она отнесла дары природы на кухню. М-да, не Шато Лафит-Ротшильд, на которое она, впрочем, и в лучшие годы не рассчитывала, но «Медвежья кровь» с криво прилепленной этикеткой – это, как говорят ее ученики, немного кринж.

Гишпанский стыд, как припечатали бы во времена мрачной памяти поэта Пушкина.

– Аркадий, мойте руки, почти все готово! – крикнула она, ища нож. Штопор для пластиковой пробки не нужен. И чеснок, не забыть чеснок в грибы.

– Да-да, Татиана, непременно.

Что ж ты такой манерный-то, а? Сказал бы запросто: хорошо, любимая.

Но она не любимая, ее просто ебут в свободное время.

Таня открыла бутылку и понюхала. Медведь, если согласиться, что это его кровь, умер в муках от проказы. Хоть бы «Мартини» принес любовничек, тоже дрянь, но уж лучше этого.

Аркадий появился на кухне, отряхивая руки. То ли забыли научить пользоваться полотенцем, то ли он просто брезговал. Хотя нет, когда купался после секса, вполне себе вытирался.

– Грибочки? Грибочки я люблю! – почему-то слегка плаксиво, словно подражая какому-то киногерою, заявил от с порога. Вытер остатки воды с рук прямо о джинсы, уселся на табуретку и застыл, глядя на хозяйку. – С чесноком, я так надеюсь?

– Обязательно и непременно.

Он облизнулся, показав кривые зубы с темными точками кариеса.

Татьяна посмотрела в окно. В приоткрытую, чтобы не задохнуться газом, форточку лениво летели снежинки. Где-то в полутьме зимнего вечера равномерно скрежетала лопата. Тр-р-р. Потом пауза – видимо, загребали снег и отбрасывали в сторону, затем снова – тр-р-р.

– Кто-то двор убирает! – удивилась она. – Чудеса. Неужели дворника нашли?!

– Не-е-е, – протянул Аркадий. – Это не дворник. Сопляк какой-то. Я когда шел – видел. Он мне такой: здрасьте! Худой как дрищ, лопата длиннее его, а туда же.

– И что, вы поздоровались? – вне постели они были строго на «вы», что молча бесило Татьяну второй год.

– Еще чего! Шпана малолетняя, знаю я таких. Ответишь, потом слово за слово, а под конец лопатой по голове. Или ножом в живот. Наркоманы сплошные!

– Это ж Михаил. Мишка. Сосед мой сверху. Он хороший…

– Нету сейчас хороших, все уроды одни. Я вам, любезная Татьяна, вот что сейчас расскажу: два дня назад на работе задержался, иду уже под вечер, а навстречу двое таких вот… мишек. Я левее беру, они мне навстречу, правее – тоже сворачивают. Темнотища уже, часов десять, тропинка узкая, а их двое. А я один.

– Какой ужас, – ровно сказала она. – И что же?

– Да слава Богу, ничего, – смутился Аркадий. – Разошлись как-то. Но ведь могли избить, ограбить. А то и убить!

– Вам очень повезло, очень.

«А может, ты просто ссыкло?».

Она разлила вино по бокалам, чуть-чуть попробовала на язык, не дожидаясь тоста, чем, видимо, удивила гостя. Ну уж нет: это не кровь кого бы то ни было, это его желчь.

Встала и неторопливо вылила весь бокал в раковину.

– Оно… Двести рублей бутылка… – огорошено пискнул Аркадий.

– Оно – дрянь, дорогой. Дешевая несъедобная дрянь. Говно, если так понятнее. Как и ты сам. Как и все, что ты можешь дать людям.

Татьяна поняла, что ей все смертельно надоело. Вообще, все: никчемный мужичок, который рассчитывает ближе к ночи, сопя, подергаться на ней, пуская слюну из попахивающего гнилью рта, и уснуть, по-лошадиному всхрапывая и пинаясь ногами ближе к утру. Беспросветная жизнь, в которой она вроде как бы и не виновата, но принимает ее, надевает, как надоевшую серую юбку. Отсутствие чего-то светлого. Важного. Полноценного – да, так оно вернее.

Замуж ей надо. И не за этого слизня, что хлопает белесыми бабьими ресницами из-за грязноватых стекол очков, а за нормального мужика.

Нет их? Ха!

Аркадий встал, суетливо допивая пародию на вино. Аккуратно поставил пустой бокал в мойку, заткнул бутылку растерзанными остатками пробки и сунул в карман джинсов, став похожим на алкаша со старой карикатуры. Потом схватил нетронутую коробку с вафельным тортом и побрел в прихожую.

Она не препятствовала. Татьяна стояла и смотрела в залепленное снегом окно, не обращая внимания ни на что больше. Из духовки потянуло уже дымком медленно подгорающей курицы, в прихожей хлопнула дверь за ушедшим – хорошо бы, навсегда! – гостем, а она все стояла и стояла у окна, слушая неторопливый скрежет лопаты. Пауза. Потом снова – тр-р-р.

Не обращая внимания на дым из духовки, она накинула куртку и – как была – в тапочках вышла на крыльцо старого дома. Теперь Мишкин силуэт стало видно: парень не отлынивал, чистил и чистил двор.

Не за деньги. Не по чьей-то просьбе.

Просто потому, что так надо: если не он, то кто?

Она стояла и смотрела на соседского мальчишку. Не было особых мыслей, не было – упаси Господи! – какого-то влечения, похоти по отношению именно к нему. Мал еще, а когда повзрослеет, она станет бабкой. Нельзя желать чужого будущего мужа.

Татьяна наконец-то праздновала, потому что обычные дни кончились, а настоящие мужчины – нет. И дело здесь вовсе не в возрасте.

Она повернулась и пошла домой.

Время до возвращения

Павлик перескакивал сразу через пару ступенек, отталкиваясь одной рукой от стены, а другой подтягивая себя цепким хватом за широкие перила. Несся, будто на рекорд. Витька топал позади, безнадежно отставая: сперва всего на несколько шагов, потом уже на целый пролет лестницы. Вот уже и на целый этаж опаздывает. Футболка промокла от пота, любимый значок фестиваля молодежи и студентов больно колол в грудь иглой застежки.

– Не отставай! – крикнул Павлик сверху. – Он там голодный. Заперли, д-дураки…

Витька вытер рукавом потный лоб, шумно выдохнул – ну да, толстый он, не привычен так бегать, но упрямо шел следом.

– Да погоди ты! – заорал он, не видя друга. – Два дня сидит, подождет еще минутку твой Маська.

Павлик не ответил, только уже парой этажей выше дробно простучали шаги. Вот же неуемный пацан! Но и торопиться надо, конечно, котенок там уже совсем выдохся. Два дня без еды – не шутка.

Дом был старый. Довоенный точно, а может и вовсе дореволюционный: в их четырнадцать лет все одно – древний. Времен князя Игоря и Петра Первого, которые были как известно современниками. У Павлика по истории был твердый трояк.

Витька, пыхтя, добрался до последнего этажа. Павлик уже залез на ступени массивной железной лестницы, упиравшейся в люк с висячим замком на дужках, нелепо изогнул шею, прижимаясь к потемневшим доскам ухом.

– Тихо! – сказал он. – С-слышишь?

Он иногда заикался, когда волновался. А обычно-то ничего, чисто говорил.

Витька стоял внизу. Сердце шумно колотилось где-то чуть ниже горла, в ушах стучало. Шутка ли: эти шесть этажей высотой как современные десять – потолки-то ого-го! Еле забрался.

– Не слышу! – буркнул он. – А он там?

– Там… – довольно улыбнулся Павлик. – Мяукает. Надо только замок как-то открыть. Поймаю Г-генку – башку отобью, что ж за урод!

Витька с трудом забрался по шершавым от ржавчины перекладинам лестницы, перепачкавшись рыжим. Мать прибьет, но не внизу же стоять. Взялся одной рукой за замок, подергал. Дужки болтались на старых гвоздях, но держались.

– Сейчас бы лом сюда… – мечтательно сказал Павлик, но сразу нахмурился: – И сейчас не с-слышишь?!

Теперь и до Витьки доносился приглушенный люком звук, словно вскрикивал кто-то жалобно-жалобно. Это и на мяуканье-то не похоже, просто плач.

– Ага, – ответил он и снова дернул замок. Без ключа или крепкой железки – никак. А искать времени нет, выручать надо Маську. Котенка весь двор любил, подкармливал, один Генка –скотина… Ну да ничего, разберемся и с ним, совсем сдурел пацан. Как он Маську на чердак-то закинул, где ключи взял?

Витька глянул под ноги: метра два. С половиной. Прыгал ведь и раньше с такой высоты, ничего. Правда, на землю, а не старый, давно поколотый от времени кафель, необычно мелкий, старинный.

Не отпуская замок, разжал вторую руку и, балансируя на поперечине лестницы, схватился пальцами за свое же запястье. Сжал покрепче, чуть зажмурился и прыгнул вниз и в сторону, стараясь не удариться о лестницу головой. Павлик и сказать ничего не успел: на голову ему посыпался мусор, щепки от вырванного с мясом замка, даже гвоздь по темечку стукнул.

– Сдурел?! – закричал он. – Ты живой?

– Да ничего… Ногу ушиб только, – проворчал Витька, вставая. Замок он так и держал в руках, не выронив даже в падении. – Лезь давай… спасатель. Нормально все.

Он наконец положил замок на пол, стараясь не шуметь, оглянулся на высокие массивные двери лестничной клетки, по две с каждой стороны от широких ступеней снизу. Уф-ф-ф… Ну, хоть соседей не видно.

– Вместе полезли, – вдруг смешался Павлик. Он всегда был лидером, заводилой, а сейчас вдруг словно увидел друга заново. И удивился, и даже позавидовал: увалень, конечно, но когда надо – все правильно сделал. Однако, вслух не стал ничего говорить Витьке, нечего хвалить, не по-пацански. – Тем более, вон как ты с замком-то лихо…

Все-таки похвалил. Не удержался.

Витька, чуток припадая на ногу, снова подошел к лестнице, начал забираться наверх. Павлик не стал дожидаться, толкнул люк. Тот противно скрипнул и с хлопком опрокинулся куда-то в полутьму чердака. Плач Маськи стал громче, настойчивее. Даже бестолковый котенок понял, что есть шансы жить дальше: помощь близка.

– Давай, давай! – поторопил Павлик, уже забравшись на чердак. – Т-тут рядом уже!

Маську они нашли быстро. Дурак Генка, хулиган и пакостник, не просто занес сюда котенка, невесть где взяв ключ, но и оставил его в перетянутой грязной веревкой коробке из-под обуви. Дыры наделал, чтобы Маська не задохнулся, а вот выбраться тот бы не смог никогда. Похоже, и вентиляция такая не от доброты душевной, а наоборот – чтобы помучался.

Как есть – скотина и гад ты, Геннадий.

– Я его убью! – очень серьезно сказал Павлик, когда котенка уже вытащили из коробки и завернули в валявшуюся неподалеку тряпку. – В-вот правда убью! Нелюдь он, Генка. Ф-фашист.

Витька пожал плечами. Здесь, на чердаке, ему было холодно. Футболка прилипла к телу, парень дрожал. Еще и нога болит. Пора на улицу, на жару, пусть там самое пекло, не важно. Да и Маську покормить надо срочно, вон жалкий какой стал. А ведь был колобок – и не скажешь, что уличный, не всех домашних так кормят.

– Ух ты! – вдруг сказал Павлик. – А куда вон та дверь идет, на крышу?

Витька обернулся, всматриваясь в пыльную полутьму чердака. Скошенные ряды стропил из мощных бревен казались перевернутым над головой кораблем. Огромным, как испанские галеоны времен Великой Армады. Вот у Витьки по истории была пятерка, иногда с плюсом. Не то, что у некоторых.

– Ну да, наверное. Надо ж зимой снег чистить, вот там и вылезают наружу.

Павлик, не опуская Маську, пошел к двери. Другу ничего не оставалось, как следовать за ним. Только под ноги поглядывал, потому как у кед подошва тоненькая, а мусора здесь хватало. Ногу распороть вон той разбитой бутылкой или россыпью ржавых гвоздей – раз плюнуть.

На двери, насаженная углом на шляпку гвоздя, белела бумажка.

– Время до возвращения – один час, – прочитал Павлик, наклонившись: очень уж мелко написано. – Что за бред?

Витька опять пожал плечами. Он и обычно был немногословным, а уж в непонятных ситуациях – тем более.

– Наверное, это дворник написал. Зимой еще, – сказал он просто, чтобы хоть что-то сказать. – Пошли вниз, Паш, Маську кормить надо срочно. Да и я…

Он хотел произнести «замерз», но вовремя остановился. Павлик – он такой, проколешься на какой жалобе и все, потом год весь двор будет снеговиком называть. Если не как похлеще.

– Да ты чего! – закричал Павлик. – Это же настоящая тайна, как в кино! Вдруг мы секретное место нашли какое?

– На чердаке? В центре города? – недоверчиво отозвался Витька. – Фигня какая-то… Это ты фантастики перечитал. Булычева там, Казанцева. С Гербертом Уэллсом. Еще скажи марсиане записку написали!

Павлик рассмеялся. Потом, придерживая котенка, подергал свободной рукой дверь, толкнул. Та не подалась, хотя замка видно не было.

– Да ерунда какая-то, конечно. Пойдем вниз!

Но Витька теперь стоял как зачарованный: от двери тянуло странными запахами: теплый воздух лета, в который были вплетены дым, почему-то кирпичная пыль (аж на зубах захрустела!) и неприятная вонь чего-то химического. Будто тухлятина какая, но не от мяса, а непонятно из чего. Все вместе будто обволакивало его, манило, не отпускало. Тащило к себе.

– Иди, Паш, я сейчас приду, – совсем чужим, взрослым голосом сказал он. И прозвучало это не как просьба и даже не как сообщение, а чистой воды приказом. Павлик поперхнулся готовым едким ответом, промолчал, только глянул зачем-то на часы на руке – отцовский подарок на окончание шестого еще класса. Десять сорок три.

– Витька… Написано: час. Не забудь.

Он и сам себе не смог бы ответить, зачем это сказал. Почему. Просто так было нужно.