Помоги проекту - поделись книгой:
Художник Рубен Бабаян
Взрослое население вечерами под чинарой перед тысячелетней церковью озабоченно, но бесплодно обсуждало сложившееся тяжёлое положение. Все ложились спать и вставали с сознанием неизбежности нападения и поголовной резни. И то и дело приходилось слышать: «Эх, если бы Андраник!.. Генерал Андраник! Кач Андраник!..» С самой колыбели Левон слышал это почти сказочное имя героя, который в неравной борьбе с турками не потерпел ни одного поражения.
Художник Рубен Оганесян
Но легендарный Андраник со своей добровольческой конницей находился довольно далеко, в Каракилисе, и едва ли сумеет и успеет пробиться на помощь, и местному населению приходилось возлагать надежды лишь на свои собственные весьма слабые неорганизованные силы. Все ждали сообщений, когда и в каком направлении идти, но пребывали в неведении.
Неожиданно утром, едва забрезжил рассвет и появились солнечные лучи, стало известно, что Андраник со своими войсками преодолел все преграды и с тяжёлыми боями пробился в Нахичеваньский уезд и прорвал вражеское кольцо для спасения армян.
Пыль на дороге от пройденной конницы и ног бегущих оседала, и Левон обнаружил, что на другой стороне улицы стоит старый учитель Симон в старой городской шляпе и сморит на него светлыми прозрачными глазами. Симон был худ, сутул, в городском потёртом костюме, седые слегка курчавые волосы достигали плеч.
– Бежать тебе надо, Левон! – сказал Симон и не двинулся с места.
– А вы?.. – размазал слёзы по щекам мальчик.
– Мне нельзя, – ответил учитель, – у меня здесь есть ещё дела…
Он вообще слыл в деревне странным после приезда из Нахичевани, где закончил Реальное русское училище. У Симона во дворе в полнолуние ночами мальчишки, собравшись, нередко рассматривали ночное светило. Желтоватая пятнистая Луна казалась совсем близкой, над самой крышей, стоит руку протянуть.
– Варпет, она на лаваш похожа!
– Варпет, а что там за самое большое пятно?
– Это, дети, армянское море, – усмехался Симон, закуривая трубку.
– Больше Севана?
– Да.
– И больше Вана?!.
– А вода в нём пресная?
– Нет, дети, солёная – от всех армянских слёз… А посреди остров с храмом, где хранит святой Маштоц буквы нашего алфавита… А охраняют остров наши великие полководцы – Вардан Мамиконян, Ашот Железный, Тигран Великий и богатырь Гайк…
Мальчишки не раз слышал эту историю от Симона, но она им не надоедала.
– А турки там есть?
– Нет, дети, это счастливые места, где всегда мир и покой, где селяне трудятся, не боясь за свой урожай, поэты сочиняют стихи, художники рисуют море и горы, а музыканты извлекают из дудука новые звуки. И стоят по берегам этого моря двенадцать армянских столиц, как новенькие. А ну, посчитаем? – и он начинал загибать пальцы, – Эребуни-Эривань, Тигранокерт…
– Двин, Арташат!!! – нетерпеливо подсказывали мальчишки.
– Армавир, Ани… – загибал пальцы Симон, и соревнование продолжалось…
– Багаран!
– Ервандашат!
– Ширакаван!
– Карс!
– Вагаршапат!
– Ван, Ани!!
– Уже говорили, говорили!..
Симон стоял на улице и не двигался. Внезапно послышался топот копыт и показался всадник на гнедом жеребце.
– Спасайтесь, – крикнул он, – турки в деревню входят!.. – Малый, хватай лошадь за хвост!
Левон вцепился, что было сил, за хвост жеребца и началась бешеная скачка…
А Симон повернулся и пошёл между домов к деревенскому кладбищу. Уже пылали первые дома в деревне, когда Симон присел у двух хачкаров – отец и мать здесь покоились.
Вспомнилась поговорка вдруг: работать в Баку, жить в Тифлисе, умирать в Армении… и усмехнулся: так и его жизненный цикл прошёл. После Нахичевани устроился бухгалтером на фирму Нобеля в Баку, чтобы денег скопить. Баку – город восточный, грязный, многонациональный. Нефтяные вышки, потные тела, запах керосина… Суровый город, выбрасывающий слабых… Когда четыре года прошло и денег показалось достаточно, поехал в Тифлис жениться. Песни, цветы, рестораны! Всё здесь радовалось жизни и умело радоваться! И он влюбился в этот город, в природу, влюбился в Карину и был близок к счастью, когда молодой грузинский князь увёз её на фаэтоне в неизвестном направлении, и по всему видно не без её согласия и не без родительского, судя по спокойной их реакции, явно предпочевших богатого князя полунищему бухгалтеру.
Так Симон вернулся в родную Нахичевань на радость присмотревшим для него невесту родителям. Устроиться на работу с его знанием русского языка в Нахичевани не представляло труда. Кроме того он давал желающим уроки русского языка в церковно-приходской школе и материально не нуждался. Хуже обстояло с женитьбой: было немало приличных невест, но от всех он отказывался: скорее всего, был однолюб. А, может быть, из-за какого-то внутреннего упрямства перед судьбой, подсовывающей ему слишком банальные варианты. Так или иначе, отстаивая свою человеческую самость, проводил он в мир иной сначала отца, потом мать, сестра и брат обзавелись своими семьями и отдалились.
Да, Баку хорош, чтобы работать… А две другие, такие близкие и такие разные страны… Грузия, цветущая едва ли не всеми дарами земными, с её радостными песнями, открытостью характеров – будто для радости жизни создана. И Армения с её каменистой суровой землёй, требующая от крестьянина напряжения всех сил, пустыня, замкнутость армянского характера и даже некая тяжеловесность? И почему всё же умирать лучше в Армении? Только ли потому что в Армении лучше умеют хоронить покойников, как с усмешкой однажды сказал отец? Нет, в Армении нет ни одного одинакового хачкара и нет нигде такой обнажённой молитвы, как у Нарекаци и печального звука дудука… Армения создала культуру, приближенную не к земным прелестям, как в Грузии, а к самой грани человеческого существования… Симон ещё и ещё проводил рукой по цветам, ветвям и птицам на хачкарах родителей.
Ничто не повторяется…
Он слышал конский топот за спиной, кто-то его грубо спрашивал, угрожал, но он не встал и не оглянулся, да и зачем? «Да, мы ближе к Богу!» – подумал он, и свистнула сталь…
Прошло несколько десятков лет. Левон чудом спасся один из всей семьи, изгнанной из родных мест с запретом новой властью всем армянам возращения, и погибшей от голода и тифа. Он даже плохо понимал, как это произошло: десятки раз оказывался на краю гибели. Он хотел реже вспоминать годы нищенства, сиротства и бегства на крыше вагона в Россию. Здесь у него появилась откуда-то неуёмная жажда учиться.
А теперь он известный на весь город хирург, прошедший войну до Берлина, у него была двухкомнатная квартира в пятиэтажке, русская жена и десятилетний сын отличник и пионер. О своём детстве он ничего никому не рассказывал; да и к чему было сыну знать о тех ужасах, которые больше не повторятся? Да и к чему было рассказывать о прошлом, ворошить межнациональную распрю, что грозило обвинением в национализме, едва ли намного мягким, чем самое страшное «измена родине», в то время, когда великая партия, с трудом перемешивая страну, формировала новую нацию – советских людей, которым прошлое лишь мешало и было объявлено, что подлинная история начиналась с исторического нуля – семнадцатого года!..
Да и сын никогда не спрашивал отца о прошлом: его поглощали приключенческие книги, учёба, уроки музыки на недавно купленном пианино «Беларусь», предстоящее вступление в комсомол… Лишь иногда ночами раздавался страшный утробный вой и стоны. Отца будили…
– Что, что тебе снилось? – спрашивал сын.
– Ничего! – упорно твердил Левон. – Ничего… И из сознания быстро испарялись столбы пыли, оскаленные лошадиные морды, обессмысленные ужасом глаза и ощущение неминуемой гибели.
– Ничего, ничего… – повторял отец и снова засыпал.
Светило солнце, операция прошла успешно, и Левон Павлович бодро шагал по аллее вдоль проспекта Революции. На углу его пятиэтажки недавно открылся магазин «Галантерея и парфюмерия» – галстуки, запонки, булавки, иголки, одеколоны «Шипр», «Красная Москва», дешёвые духи… В общем хозяйственная мелочь. Левон зашёл и стал рассматривать витринку перед прилавком. И среди настольных бюстов Ленину, Карлу Марксу, фарфоровых балерин, слоников, матрёшек и копилок в виде кошек и собак Левон вдруг увидел гипсового изящного жеребёнка. Таких изделий наша промышленность ещё не выпускала, и это была пробная серия…
Скоро коробочка с жеребёнком оказались в кармане Левона.
Дома он вытащил жеребёнка и поставил на пианино.
– Это что? – удивился сын.
– Красивый! – ответил отец.
Сын лишь однажды видел живую лошадь – унылую старую клячу, иногда таскавшую телегу тряпичника, который одаривал мальчишек за старую изношенную одежду, сковородки и всякое барахло с серебристыми оловянными кольтами с пистонами.
Кроме того совсем не сочеталось: лошадиные копытца на лаковой поверхности пианино.
– Лучше убери, – посоветовал сын. – Или отдай мне в игрушки.
– Нет, пусть стоит, – отец стал переодеваться в домашнее.
– А это зачем? – спросила вернувшаяся из продуктового магазина жена. – Может, на книжный шкаф лучше переставить?
– Луйс будет здесь, – ответил Левон.
Оазис счастья
(
Ивет Александер. США, г. Нью-Йорк
Летние каникулы обычно пробегали в нашей карабахской деревне, и второй такой не было на всей земле. С возрастом я стала понимать, что время, проведённое там, и само это место были волшебными. Это был оазис счастья, где все старики были молодыми, молодые были юными, юные были детьми, а дети – младенцами. А кто-то ещё и не был рождён. Возвращаясь туда ещё и ещё, я возвращалась в детство, хотя бывала там в разном возрасте. Это волшебство было физически ощутимым. Ещё в детстве, подъезжая к деревне по ухабистым, пыльным дорогам, я сильно волновалась, в хорошем смысле этого слова. Меня охватывал такой восторженный трепет, что я начинала громко смеяться, чтобы скрыть желание тихо заплакать от нарастающего кома в горле, доводившего меня до слёз. Я любила бывать здесь и, приезжая каждое лето, получала заряд положительной энергии на круглый год. Этот восторг в перемешку со слезами просто душил меня, так сильно мне хотелось находиться в своём любимом Хндзристане. Какая-то сумасшедшая тяга, схожая разве что с магнитной аномалией, держала меня привязанной к этому невероятно красивому месту – земле моих предков.
Художник Галина Адамян
Подъезжая к тому небольшому мосту, где начиналась одна из ближайших к деревне территорий, звучавшая как «Руснер» (когда-то очень давно здесь проживала русская община), я ощущала, как мои губы непроизвольно растягивались в улыбке. Зная мою маленькую «привычку», папа обычно оборачивался к нам с сестрой и мамой, ехавшим на заднем сиденье везущего нас автомобиля (или нанятого автобуса для нескольких родственников сразу), и говорил на армянском:
– Аха… Сейчас Вета начнёт хохотать…
И я хохотала. Папа отлично знал, что это был не просто смех, а безудержный восторг, вырывающийся наружу сквозь хохот, прикрывающий мои слёзы. Возможно, это было предчувствие тоски по этим родным местам, которая будет сопровождать меня потом во взрослой жизни. С каждым приездом мы с друзьями, часть из которых была мне и роднёй, становились взрослее, а любовь к исторической родине только крепла от этого. И несмотря на то, что местные жители нас, городских, называли «дачниками», мы всё равно являлись одной единой «детской общиной» села, приезжая из разных городов СССР. Мы знали, чьим дворам-фамилиям мы принадлежим и вели себя соответственно этому. Люди деревни с самого нашего детства относились к нам уважительно, а взрослые нашей семьи учили уважать тех, кто уважает нас. Только гораздо позже мы с сестрой поняли, что это уважение заслужили не сами мы, а наши предки – отец, дед, прадед и далее по лестнице, уходящей в глубь веков. Это они строили в меликстве Хачен, а тем более в своём родном Хндзристане, мосты и церкви, школы и больницы и животноводческие фермы и конюшни. Они возводили крепости ещё в те времена, когда родная земля и её народ нуждались в укрытии от варварских нашествий. Они строили дома, окружённые садами, которые сохранились и до наших дней. Мы с сестрой в восприятии сельчан так и оставались маленькими наследными принцессами несуществующего уже давным-давно меликства наших достойных пращуров. И как родные ни старались скрывать от нас, своих детей, историю нашего рода (возможно, боясь новых репрессий и гонений, из-за которых когда-то уже погибла часть членов семьи), нам её рассказывали односельчане. Даже наши ровесники, те из детей, кто не был нам самим знаком, знали о нас больше, чем мы сами. Каждый из них при общении не преминул сообщить нам какую-нибудь «новость» о нашем роде.
– Дедо, оказывается, «кармудж» наш? (на диалекте нашего села так звучал «камурдж»). Мы по этому каменному мосту всегда ходим, но ты никогда не говорил, что он наш, – спросила я за ужином.
– Что значит «наш»? Кто сказал такую глупость?
– Дети. Наши деревенские, с кем мы играем, – я не понимала его недовольства.
– Дети ничего не соображают. Не надо их слушать. Мост ничей. Он принадлежит деревне.
– А тогда кто его построил? – мой хитрый вопрос должен был иметь правдивый ответ.
– Откуда мне знать? Кармудж уже триста лет там стоит.
– Хватит разговаривать. Дай дедушке поесть и сама ешь, – вступилась моя бабуля Азизгюль, видно, предчувствуя неладное.
– А деревенские дети всё знают, они сказали, что его построил твой… пра-пра-пра-прадедушка, – не унималась я, глядя на деда Джавада.
– Пусть не болтают.
Дедушка явно не был настроен на разговор. Он надломил свежий хлеб и будто специально, откусив большой кусок, стал медленно его пережевывать, задумчиво уставившись в тарелку куриного супа.
– А церковь, которую снесли? Которая стояла на месте «Сельсовета»… – начала было я, но дадушка недовольно хлопнул по столу. Негромко, но сердито.
– Снесли, значит надо было! – сказал он и, встав из-за стола, вышел на балкон.
Я не могла понять, что произошло.
– Папа! Ладно тебе! Она ж ребёнок, что ты в самом деле… – сказал мой отец по-армянски, зовя дедушку обратно за стол.
Бабушка вышла следом.
– Джавад, ребёнок не понимает, просто спросила, зачем так нервничать? Успокойся.
Дед молчал. Я не слышала его голоса. Он вообще был немногословен.
– А что я такого сказала? – спросила я своего папу, сидевшего напротив меня.
– Дедушка просто не любит, когда говорят о-о… Обо всём, что касается нашего прошлого.
Поделиться книгой: