Свидание

Свидание

Повести

Два долгих дня

1

Командир роты повел их через луговину.

Все дальше в сторону отступает река. Уже давно затерялась в густой траве виляющая вдоль берега тропинка, по которой они шли сначала.

Вправо горбом поднимается поле, затопленное до самого горизонта утренним солнцем. Командир роты подолгу смотрит на это поле, в какую-то там одну точку, и со стороны можно подумать, будто командир держит равнение на кого-то невидимого, как в строю…

Четыре солдата и сержант шагают сзади.

Сквозь усыпляющую истому жары, сквозь глухое позвякивание оружия, словно откуда-то издалека, пробивается тягучий голос пожилого солдата в засаленной пилотке:

— Ну, и травушка… Ну и корма…

Солдаты скользят глазами по земле и молчат. Бледно-алые и бледно-голубые, точно полинялые, цветы виднеются повсюду. Синеет вверху небо…

— Табун бы сюда… — продолжает, ни к кому не обращаясь, пожилой солдат. Его отрешенный взгляд устремлен в поле, но лицо, когда он говорит, остается странно неподвижным. — Проклятый Гитлер… — ругается он. — Все проклятый Гитлер…

— Да перестань ты, Шиниязов, — кричит чернявый солдат с ручным пулеметом на плече. — Заладил свою пластинку…

Шиниязов тупо глядит на чернявого:

— Ты чего, Симоненко?..

Симоненко машет рукой:

— Давай вперед, Шиниязов…

Синее бездонное небо вверху. Симоненко щурится, шумно вздыхает и вдруг подталкивает своего соседа локтем.

— Слушай, Забелин. Сейчас ротный подыщет нам пляж. Искупаемся?..

На лице у тощего, флегматичного парня недоумение. Он озабоченно поправляет на плечах многочисленную поклажу: две винтовки, две лопаты, плащ-палатку, шинель — и молчит.

— Сядем на бережку, Забелин, — тянет, ухмыляясь, Симоненко, — разденемся и будем валяться на песке до обеда. Уж поплаваем вдоволь. Поплаваем?..

— Я не умею плавать, — глухо отвечает Забелин.

— Не умеешь! — охает Симоненко. — Ай-ай-ай…

Забелин откашливается и шагает быстрее.

— Ну, вот к речке выходим, — тихо, сквозь зубы объявляет Симоненко, вглядываясь вперед. — Кажется, вправду командир подыскал нам подходящий пляж…

Луг полого поднимается на взгорок. Трава здесь реже, земля суше. Все ближе кусты прибрежного ольшаника. Река, очертив в своем течении прихотливое полукольцо, теперь снова рядом. Командир роты уже стоит на взгорке, расставив широко свои кривые ноги. Впереди опять пологий спуск; широкая, темная от зелени кайма лощины, поросшая кустарником, легла от реки вправо, огибая холм и расширяясь к лесу.

— Подходящий пляж, — цедит сквозь зубы Симоненко.

— Селезнев! — кричит командир роты сержанту. — Пусть складывают здесь, — он показывает рукой, где складывать. — А ты давай ко мне.

Солдаты бросают короткий взгляд на Селезнева и начинают освобождаться от поклажи. Осторожно кладет на землю свой пулемет Симоненко. У Забелина плечи заняты, он приседает неловко на корточки и, обхватив руками винтовки, пытается положить их на землю. Неудачно: лопаты, потеряв опору, ударяют Забелина в затылок.

— Растяпа, — шепчет Селезнев и идет к командиру роты.

Позади ухо сержанта улавливает треск разрываемой бумаги, чирканье спичек: Симоненко и его второй номер — Тарабрин закуривают. Шиниязов вонзил в землю лопату, повесил на черенок свою засаленную пилотку и растянулся на траве отдыхать. Забелин распахивает гимнастерку — грудь у него впалая, без единого волоска, — положил руки на колени и о чем-то задумался. А может, выражение у него такое, будто он всегда думает.

— Значит, так, Селезнев, — говорит командир роты, прицеливаясь глазами в сторону лощины. — Слева у тебя река, прямо — болото. Справа, как мне сказали, минировано, там пэтээровцы… Там порядок…

Селезнев глядит влево, прямо, вправо — куда показывает командир.

— Там никого нет, — кивает ротный на лощину. — Понял?

— Понял, — отвечает Селезнев.

— Вообще через болото они вряд ли пойдут. Но на всякий случай. Поэтому ты здесь. Понял? Значит, тут копай, — взмахом руки командир показывает, где копать. — Тут по ячейке выроешь… Пулемет, чтоб туда и сюда. Понял?

— Понял, — повторяет Селезнев.

Командир роты прячет карту, хмурый, исподлобья, взгляд его скользит по лицу сержанта. Красивый парень, этот Селезнев! Командир роты замечает это как-то неожиданно и сам удивляется.

— Ты из каких мест будешь?

— С севера… Из-под Архангельска.

— Ох, черт возьми! — восклицает ошарашенно командир роты. — Далеко. Далеко забрался! — повторяет он, и лицо его проясняется. — А я еще дальше. С Урала, родом с Урала, — уточняет он, и взгляд его снова становится официальным. — Слушай, Селезнев, на твоей ответственности это болото. Смотри… — И, помолчав, добавляет совсем сухо: — К вечерку подошлешь кого-нибудь для связи… Ну…

Движением локтя командир роты отводит полевую сумку назад, козыряет и, повернувшись, шагает туда, откуда они только что пришли. Полевая сумка хлопает по его тощему заду. Проходя мимо солдат, ротный останавливается на минуту, смотрит задумчиво, словно что-то припоминая, и, обращаясь к сержанту, говорит резко:

— Сейчас же окопаться!..

2

— Ну, вот, я же говорил: подходящий пляж, — бурчит Симоненко, глядя вслед удаляющемуся командиру роты.

— Шиниязов, Тарабрин, берите лопаты, — командует сердито сержант. — А ты, Забелин, будешь наблюдать.

Прищурив глаза, сержант смотрит в сторону лощины, потом себе под ноги.

— Вот здесь копайте, — взмахом руки он показывает, куда должен идти окоп. Намечает, где должен быть угол. — Ну, вот так… Приступайте, — говорит он и вдруг хмурится: — Почему оружие оставили… Вы соображаете?

Тарабрин толкает Шиниязова в бок и кричит ему в ухо:

— Винтари захвати сюда, слышишь?

Шиниязов, мешковато повернувшись, бежит к кустам ольшаника, где лежат винтовки. Потом он возвращается, кладет винтовки на пригорок.

Симоненко издали наблюдает за ними и, не дожидаясь понуканий сержанта, берется за пулемет. Все происходящее как будто его не касается, угрюмо двигая бровями, он отвинчивает ствол, достает ветошь, его лицо с пробивающейся на скулах черной щетиной серьезно.

— Вы, шевелитесь, — говорит сержант.

— Понятно, понятно, — ворчит Тарабрин, кидая на землю пилотку. — Перекусить бы сначала.

— Пока не зароемся — нечего и думать. Ты что — не чувствуешь? — Он строго смотрит на Тарабрина. — Копайте, потом вас подменят Забелин и Симоненко. Симоненко, — кричит сержант, — ты останешься за меня. Пойду полазаю тут, посмотрю.

Сержант спускается через поле вниз, к лощине. Кустики можжевельника, верхушки чахлых березок — то тут, то там мелькнет его фуражка; вот, наконец, он скрылся совершенно. Тарабрин, тяжело вздохнув, берется за лопату. Он обрубает дерн с одной стороны, с другой, получается это у него ловко, чувствуется, такая работа ему не впервой. Потом оглядывается вокруг, расстегивает воротник гимнастерки. Напротив него — Шиниязов, склонившись, плюет на ладони.

— Черт, какая твердая, — бормочет Тарабрин, выгребая землю.

Шиниязов не слышит и молча, краснея от натуги, налегает на лопату.

Тихо кругом. Застыли вдоль реки кусты орешника. На противоположном берегу пламенеют стволы сосен. Часа три потребуется, чтобы вырыть этот окоп. А потом? Один и тот же солдатский вопрос, на который никто из них не может сейчас ответить. Земля, которую они ковыряют лопатами, должна им помочь, земля — их спасение на этом взгорке. Так бывало всегда, так будет и сейчас…

Неподалеку, обхватив руками винтовку, сидит Забелин, тощий, неуклюжий, напряженно смотрит по сторонам. Солнце светит ему в спину, поблескивает на плывущей в теплом прозрачном воздухе паутине, гладит плечи, щекочет шею, затылок. Солнцу нет дела до того, что идет война, солнце совершает свою повседневную работу.

— Эй, маэстро! — кричит Тарабрин. В мирной жизни Забелин был студентом музыкального училища, собирался поступать осенью в консерваторию… — Эй, маэстро, — повторяет Тарабрин, — вы не подмените меня? — и, не дожидаясь ответа, ловко выскакивает из окопа, отряхивает ладонями землю с брюк, трет руки и, чуть погодя, добавляет с чопорным поклоном: — Пожалуйста, маэстро, на сцену…

Шиниязов копает на другом конце окопа. Он часто плюет на руки, крякает, вытирает рукавом гимнастерки с лица пот. Увидев, что его напарник уходит, он не возмущается и не требует тотчас же смены, он молча продолжает работать, и выражение лица у него не изменилось, осталось такое же деловито-отрешенное и замкнутое. Но в тот момент, когда Забелин подошел к окопу и начал расстегивать ремень, Симоненко метнул недовольный взгляд в сторону Тарабрина, отложил пулемет и, собрав аккуратно промасленную ветошь, спрятал ее в подсумок.

— Вылезай, Шиниязов, — кричит Симоненко и делает движение рукой. — Давай теперь я…

Но Шиниязов уже несколько дней провел в стрелковой роте, он знает, что такое пулеметчик. Чтобы Симоненко рыл окоп? Да разве это можно? Нет, нет, Шиниязов машет руками, он не устал, он еще поработает.

— Давай, Шиниязов, раз смена, — значит, всем смена, — явно для Тарабрина повторяет Симоненко, и Шиниязов наконец сдается, кряхтя, поднимается из окопа, отдуваясь, трет свое потное красное, словно после бани, лицо.

— Суглинок пошел. Сухой, дьявол, — улыбается он как-то напряженно, одними глазами.

Симоненко прыгает в окоп, потом шарит глазами по брустверу, рукой разбрасывая комья, и выбирает из земли камень.

«Чик-чик…» — разносится вокруг. Склонив свою стриженую, седеющую на висках голову, Симоненко точит лопату.

— «Чик-чик…» — разносится из окопа. — «Чик-чик»…

Из-за леса, чуть не касаясь макушек, показался самолет. Маленький тарахтящий У-2. Он летит вдоль реки, мягко склонившись на крыло. Симоненко ткнул в землю лопату и, загородив ладонью глаза, смотрит на самолет. Человек позади летчика, в черном шлеме, глядит с самолета вниз, и Симоненко не удержался, помахал летчику рукой. Самолет сделал резкий вираж и пошел вдоль реки дальше, все глуше и глуше его тарахтенье.

— Начальство оборону смотрит, — бормочет Симоненко, продолжая задумчиво следить за улетающим самолетом, который сейчас не больше спичечного коробка.

Солнце уже прямо над головой. В безоблачном небе снова тихо, только иногда где-то в стороне чисто и звонко нет-нет да прорвется незатейливый птичий перебор. Рыже-серое поле справа ползет куда-то к горизонту, белые, желтые бабочки летают над ним.

А позади, где проходит большак, там, у переправы, — глухое гудение, это гудение слышится по всей линии дороги и с каждым часом все гуще и гуще…

3

Пришел сержант Селезнев. Сапоги мокрые, в липкой болотной жиже. На правом колене пятно, оступился где-то. Сержант оглядывает вырытый окоп и, сняв новую, с блестящим козырьком офицерскую фуражку, присаживается на траву.

— Метров триста тянется болото, — говорит он, стягивая сапоги. — Метров триста. — Селезнев морщится, разматывая белую, в черных потеках портянку. — Пройти, конечно, пешему можно, но с трудом…

Сержант расстилает портянки на земле и, поглядев на лощину, поросшую кустарником, на взгорок справа, добавляет:

— Пару ячеек выкопайте тут. — Босой, он проходит и показывает, где копать. — Давайте, кто у вас отдыхал. Ты, Симоненко, станови своего козла, — он показывает на окоп. — Поживей давайте, — повторяет он сердито.

Селезнев снова садится на траву, достает из кармана никелированный портсигар с легким табаком, крутит цигарку. Лицо сержанта замкнуто, из-под нависшего чуба, из-под черных бровей настороженно поблескивают глаза. Он все глядит на лощину, откуда только что пришел, где сейчас тихо, спокойно. Легкая парная дымка вьется над кустарником у самого леса — лес там идет сплошняком, и до него около километра. «Через болото, конечно, можно пройти, — размышляет сержант. — Болото тут с изъянами. Если немцы нащупают тут, тогда…»

Селезнев поворачивается и видит, как Забелин с Шиниязовым машут лопатами. Симоненко в окопе занят своим пулеметом.

«Если немцы сунутся через лощину, — на Симоненко и на его пулемет вся надежда. Тарабрин тоже не подведет. А вот эти двое, черт их знает!»

Особенно беспокоил сержанта Шиниязов, он после контузии страдал глухотой и о том, что говорят люди, догадывался больше по движению губ. Ему говорят: иди к старшине, а он топает к командиру роты, его просят принести патроны, а он приносит винтовку… Самолеты бомбят, все бегут в окоп, а он сидит себе недалеко от бруствера и, пока не увидит, что кругом пусто, не догадается спрятаться. Перед тем как идти сюда, Селезнев взмолился:

— Товарищ старший лейтенант! Ну вы же видите. Ну, какой это солдат. Дайте другого…

— Ничего, ничего, — успокаивал командир роты Селезнева. — Там у тебя полегче. Ничего… Если стрельба будет, услышит. Погромче говорите с ним, все будет в порядке.

Так и пришлось согласиться. Да и как ты не согласишься, когда командир приказывает. Может, и в самом деле у них ничего не случится. А там, конечно, главное, там переправа…

Селезнев последний раз глубоко затягивается и бросает цигарку далеко в траву. Еще некоторое время сидит и неподвижно смотрит, как вьется из травы синий дымок от окурка. Ни ветерка, ни облачка — тонкая струйка дыма колеблется, расплываясь в воздухе.

Сержант берет портянку, машинально встряхивает ее, обувается, натягивая с усилием хромовый, сшитый без всякого запаса сапог. Обувшись, спускается в окон.

— Ну, как у тебя тут, Симоненко? Поставил?

— Порядок, сержант, — Симоненко отступает в сторону от пулемета.

Селезнев, обхватив приклад, приникает к пулемету. Наводит в сторону лощины, в одну точку, в другую. Потом, выпрямившись, говорит задумчиво:

— Понимаешь, оттуда они не полезут, — он протягивает руку, показывая на ту часть лощины, которая ближе к реке. — Тут утонуть можно. А вон там, видишь, кустики и еще правее березка. Там могут. Хоть и болото. Понял? Пристреляй по-малому. И еще этот взгорок. Пэтээровцы за ним. Но все же… Дай-ка я попробую.

Селезнев снова обхватывает приклад, и через минуту короткий сухой треск разрывает воздух. Потом ствол пулемета еле заметно отводится вправо — и снова короткая очередь. Ничто кругом не шелохнется, только с маленькой, причудливо изогнутой березки будто кто-то вспорхнул; плавно, как взмах руки, пошел книзу сучок и повис, не до конца отсеченный пулей.

— Вижу, сержант, — произносит Симоненко и хочет склониться к пулемету.

— Подожди… Пойдем сюда.

Они проходят по окопу вправо, к крайней его точке. Сержант кладет руки на бруствер.

— Здесь тоже подготовь. Понял?

Потом проходят влево, и сержант опять повторяет:

— Здесь тоже…

Неожиданно взгляд Селезнева задерживается на привольно лежащем неподалеку Тарабрине. Усмешка пробегает по лицу сержанта.