Помоги проекту - поделись книгой:
Лебеди остаются на Урале
ЛЕБЕДИ ОСТАЮТСЯ НА УРАЛЕ
Был в долине аул
Глубокой ночью по лесной дороге, петляющей меж крутых холмов, ехали четверо. Была середина апреля 1931 года. В такую пору, в самую распутицу, за несколько дней до ледохода, местные жители отсиживаются в своих избах.
Только очень срочное дело могло заставить людей тащиться по раскисшей весенней дороге. По-видимому, они ехали уже много дней. Усталые лошади нехотя перебирали короткими ногами.
На передних санях, уткнувшись в широкий мягкий воротник тулупа, спал ямщик, деревенский паренек. Не чувствуя вожжей, худая тупомордая лошаденка то и дело замедляла шаг и останавливалась. Вслед за ней останавливались и вторые сани и всадники, замыкавшие караван. Кони опускали морды почти до земли, туго натягивали поводья, роняя белую пену с губ на грязный снег дороги, шипение полозьев и хруст снега под копытами обрывались, и наступала угрюмая тишина.
Во всадниках, одетых в городские пальто, в одинаковые шапки-ушанки из черного пушистого меха и резиновые болотные сапоги с длинными голенищами, можно было сразу признать неместных жителей. Ни один крестьянин из аула или охотник, живущий в горах, не стал бы трепать в седле пальто.
На задних санях полулежала женщина. Она спала чутким сном. Когда лошади останавливались, женщина открывала глаза, настороженно всматривалась в темный лес и, откинув на плечи большой неудобный воротник тулупа, с беспокойством оглядывалась вокруг.
В лесу бродили голодные волки и отощавшие после зимней спячки медведи. Однако пуще всего следовало опасаться людей. На постоялых дворах шепотом передавали слухи о появлении в округе бандитских шаек. Говорили, что в лесу скрываются кулаки.
Женщина чутко прислушивалась, но слух не улавливал ничего подозрительного. Ее окружала зловещая, настороженная тишина.
Обоз полз мимо деревьев с голыми стволами и широкими кронами, мимо густых островерхих елей. Облака то и дело закрывали полную луну, и тени лошадей и деревьев исчезали, лес погружался во мрак. В темноте совсем близко женщине чудилась волчья стая. Она задерживала дыхание, боясь открыть глаза, и чувствовала, как мурашки пробегали по телу. Нет, она больше не выдержит! Надо разбудить своих!
— Казимир Павлович! Казимир Павлович! — вскрикнула женщина. — Товарищ Хамзин! Да проснитесь же!
Всадники зашевелились в седлах.
— Что там еще? — сонным голосом откликнулся высокий мужчина.
— Мы опять стоим!
— Что же вы, Людмила Михайловна, не разбудили паренька? Эй, ямщик, поехали! Н-но! — крикнул всадник, понукая лошаденку.
Тупомордая кобыла, не дожидаясь кнута, качнулась и нехотя тронулась с места. Ямщик так и не проснулся.
Снова по лесу поползло шипение полозьев и глухой хруст снега под копытами.
Людмила Михайловна боялась, что ее спутники опять задремлют и снова она останется наедине со своим страхом.
— Когда же мы наконец отдохнем? — спросила она, чтобы услышать их голоса. — Казимир Павлович! Товарищ Хамзин, вы опять заснули!
В ответ донесся гортанный голос Хамзина:
— Нам надо торопиться, чтобы добраться сегодня до Карасяя. Это на правом берегу Белой… Если не успеем проскочить до ледохода, застрянем надолго.
Всадники склонили головы, покачиваясь в такт шагу коней. Людмила Михайловна начинала ненавидеть этот никому не известный Карасяй, куда они спешили как на пожар…
На рассвете глухо прозвучали три выстрела.
«Должно быть, охотники», — подумала она, отгоняя тревожные мысли. Ей было неудобно в санях: ухабистая дорога растормошила груз; кирки, лопаты, молотки толкали ее в бок, то и дело сползал ящик с микроскопом.
Людмила Михайловна улеглась поудобнее и, чтобы не уснуть, стала смотреть на дорогу. Между вершинами то и дело мелькала луна. Казалось, что на каждом дереве подвешено по круглому фонарю… «Вдоль нашей улицы тоже висели такие же шары», — подумала она. И не сразу поверила, что было время, когда она не тряслась на санях, а жила в Москве, спала раздетая в постели, ходила во МХАТ и, что сейчас особенно было ей непонятно, совсем не ценила всего этого.
Проснулась Людмила Михайловна от резкого толчка. Светало. Сани стояли поперек дороги. Спросонья она никак не могла сообразить, что произошло. Взглянула назад, где ехали мужчины, — их там не было. Приподнялась, чтобы посмотреть вперед, и увидела человека, висевшего на толстом суку старого дерева. Неподалеку, на соседнем дереве, сидел облезлый ворон, косясь на повешенного.
Мужчины стояли возле дуба и с равнодушным, как показалось ей, видом глядели на повешенного.
— Мертв, — глубокомысленно произнес Хамзин.
— Совсем недавно убили, — нервно передернул плечами Казимир Павлович. — Язык не успел почернеть.
Людмила Михайловна, оцепенев, смотрела на мертвеца, не в силах произнести ни слова. Казимир Павлович взволнованно говорил:
— Я всегда считал виселицу наиболее жестоким орудием насилия над жизнью. Кто знает, что скрывается за этой страшной смертью?
Хамзин ответил с усмешкой:
— Ясно, что скрывается: дерется деревня. Будут душить друг друга до тех пор, пока всех не передушат. Мне ли не знать нравы моих земляков!
Людмилу Михайловну охватила ярость: как они могли так говорить перед лицом смерти!
— Гоните лошадей! — крикнула она и простонала: — И куда мы только заехали?
Паренек живо взялся за вожжи. Хамзин подъехал ближе.
— Вы спрашиваете, куда мы едем? В бурлящий котел, вот куда. Слабых тут давят, а злых вешают…
Лошади нехотя двинулись вперед. Завизжали полозья саней. Небо над лесом прояснилось. Оно тянулось над просекой, словно синяя река.
Так ехали несколько минут. Услышав конский топот, Людмила Михайловна оглянулась — Хамзин.
— Неужели это случилось совсем недавно? — спросила она.
Точно отвечая не ей, а своим мыслям, Хамзин пробормотал:
— Он носил двадцать восьмой размер. Совсем новые валенки. Видимо, не собирался умирать! Так в жизни всегда бывает: мы предполагаем, а другие нами располагают.
И снова шел караваи: двое ехали впереди, на санях, следовавших одни за другими, а двое всадников сзади.
Будет снег или дождь со снегом. Пора!
Старик лежал под старым одеялом, вытянувшись, как в гробу. Кости хрустели при малейшем движении. «Так лопается высохшая скорлупа ореха», — подумалось ему. Зато не найдешь лучшего барометра во всем Карасяе!
Шутка не получилась. Ему не перед кем красоваться. Даже самые заядлые шутники, как известно, перестают балагурить, оставаясь наедине с самими собой. Шутка рассчитана на слушателей. Ее бросают в толпу или в лицо собеседника… Если шутка удалась, ее подхватывают другие, как подбирают серебряную монету.
А ругаться можно и в одиночестве. Более того — это даже полезно. Как-никак обманываешь свои уши. Им что! Было бы что слушать…
Шаймурат пропадал в горах с ранней весны до поздней осени. Однако это не мешало ему превозносить свой аул. Он частенько говаривал: «Пусть в чужой стране идет золотой дождь, а в своей — каменный, все равно на родине лучше».
В бессонной голове Шаймурата стая дум. И все они о Карасяе. Мало кто теперь обращается за советом к аксакалу[1]. В ауле завелось много начальников, и они заправляют всеми делами. А у Шаймурата болит душа от множества забот, ему до всего дело.
— Старый хрыч, кривоногий Калимулла, — сердито ворчит он, — не пора ли тебе закрыть свою лавчонку? Твое время кануло в вечность. Аул пошел другой дорогой, а ты цепляешься за старое. Смотри, сломаешь себе шею.
Помолчав, Шаймурат добавляет:
— Толстая кожа требует крепкого кулака.
Это, несомненно, относится к старому хрычу Калимулле.
Скинув одеяло, Шаймурат пробует сесть, подобрав ноги под себя. Не получается — такая боль, хоть кричи. Но этого он не может позволить себе даже в одиночестве.
Свесив ноги с нар, старик задумался. Чего только не приходит на ум! «Вдове Айхылу надо бы поставить новый дом, — размышляет он. — Соседи, староверы, — отличные плотники. У них можно купить сруб за сносную цену. Надо будет ей сказать… А с чего это Галлям вздумал воевать с женой? Говорят, у них полный раздел состоялся. Даже подушки разделили пополам…
Весна затянулась, — огорчается старик. — Если так будет и дальше, придется солому с крыш пустить на корм…»
Вспомнился вчерашний спор с председателем колхоза Ясави Хакимовым. Никто из них не уступил друг другу, оба расстались недовольные.
Весь сыр-бор разгорелся из-за того, что Шаймурат посоветовал председателю: «Вывози, Ясави, добро с нижней окраины — пособи людям, пока не поздно. Снегу много навалило, занесло все плетни. Не успеешь оглянуться, как весна нагрянет».
Самоуверенный председатель вскипел: «Без тебя, что ли, не знаю, старый непоседа? Ты мне кто — руководящий работник из района? Или тебя народ уполномочил? Говори! Что-то среди членов правления я твоей фамилии не встречал».
С Ясави у Шаймурата давняя распря: видимо, не поделили власти над душами людей. Ясави — разум аула, Шаймурат — сердце аула. Ясави — избранный вожак, а Шаймурат — вроде самозванца. Но когда скрещиваются два добротных меча, сыплются искры…
Обида на Ясави не проходила.
— Старого жеребца не научишь ходить иноходью, — пробормотал старик.
Жаль, что председатель не слышит этого, поежился бы. А карасяевцы так и ждут, чтобы подхватить живое слово.
Ворча и кряхтя, старик натянул чулки, сунул ноги в глубокие калоши. Почесав волосатую грудь, он надел камзол и накинул на плечи старую шинель. На голову натянул буденовку без пуговиц — память о гражданской войне.
Аккуратно притворив дверь, Шаймурат спустился с крыльца.
Тишина стоит, как в зимнем лесу. Во многих избах горит огонь. Особенно ярко светятся окна правления колхоза — все заседают, никак наговориться не могут.
«Надо взять палку подлиннее», — подумал он.
Шагая по безлюдной улице, старик по обыкновению философствовал:
«У каждого аула, как и у людей, свой характер. На реке Деме уютные аулы, каждый в одну улицу. Все крестьяне там отличные наездники и музыку любят. На отрогах гор живут суровые охотники, веселые рассказчики встречаются только среди чабанов».
Усмешка промелькнула на губах.
«Женщины в больших аулах подражают городским. Проказницы — крутят мужьями как хотят».
Очевидно, не всегда Шаймурат беспристрастен.
Аулы в баймакских степях славятся своими скакунами. Долина Таныпа — смелыми плотоводами, а плоскогорье от Чишмов до Шафранова — целебным кумысом. У горы Алатау можно отведать такой душистый липовый мед, который ни в какое сравнение не идет с самым лучшим медом из других мест.
А чем же славится родной аул Карасяй?
По нижней улице прошли поющие девушки — наверно, в клуб. Старик даже приосанился. Карасяй славится, за это он ручается своей бородой, красивыми девушками. Исстари повелось, да и сейчас нередко можно услышать от парней, живущих в округе: «Жену выбирать в Карасяй пойду!»
И приходили и приезжали в Карасяй со всех сторон, влюблялись, увозили девушек с согласия родителей, а иногда выкрадывали их, конечно, не без участия самих невест. Всякое бывало.
Не потому ли так многолюдны карасяевские базары? Не потому ли так охотно приезжают на все весенние и осенние праздники в Карасяй? В дни сабантуев в ауле можно встретить парней с гор, силачей из южных степей, джигитов из Зауралья.
Но и тут расходились во мнениях старый Шаймурат и Ясави.
«Да разве мы сабантуями гордимся или женской красотой? — возмущался прямолинейный и резкий председатель. — У такой славы — воробьиные крылья, а слава Карасяя — бунтарская. Наши прадеды признавали своим царем Емельяна Пугачева. Сколько карасяйских джигитов пало в оренбургских степях! Сколько шло за Салаватом до последней схватки! Вот в чем наша слава, наша гордость!
Про гражданскую войну и говорить нечего: каждый третий мужчина служил у Чапаева, в его знаменитой двадцать пятой дивизии, или в партизанах за Советскую власть воевал».
В эту ночь Шаймурату не хочется думать о Ясави. Его долг охранять покой аула, все девяносто восемь домов, крытых тесом, с тремя окнами, выходящими на зеленую улицу. У каждого дома — палисадник, за огородами высятся березы или ольхи.
Старик усмехнулся, вспомнив причуды односельчан. Здесь не принято называть друг друга по фамилии, почти у всех есть меткие прозвища. Кто-то очень удачно подметил назойливость вдовы Хадичи и прозвал ее Мухой. За кузнецом Галлямом закрепилось прозвище Петушок. А самого Шаймурата за глаза величали Ангелом.
Старик улыбнулся: ничего не скажешь, правильно подметили. Безобидный и бездомный, как ангел…
Шаймурат как бы делал смотр всему селу.
В Карасяе все страстные наездники, даже дети. Самой любимой игрушкой у мальчишек считается кнут. Не такой, как у чабанов, сплетенный из мочала, а короткая плеть, скрученная из тонкой кожи. В шесть лет мальчик уже умеет ездить верхом, конечно, без седла. Кожаное плоское седло, украшенное безделушками, — это принадлежность женщин…
Из-под ног Шаймурата с визгом выскочила дворняжка.
— Фу, шайтан! — рассердился Шаймурат и замахнулся на нее палкой.
Мысль оборвалась. Он ускорил шаг.
Хотя и был Шаймурат непоседой, бездомным скитальцем, кажется, нынешний год он встречал ледоход в родном ауле. Река Белая представлялась ему живым существом.
— Как ты поживаешь? — здоровался он всякий раз, как спускался к реке.
Река глухо шуршала. Видно, обидно ей течь под таким толстым льдом.
— Да ты встряхнись хорошенько, и ледяная крыша сразу лопнет, — хрипло смеется старик, будто кашляет. — Непременно лопнет. Попробуй!
Шаймурат подходит к черной полынье и опускает в нее палку.
Поделиться книгой: