Целительно беседовать с душою. Дремлет тишина, Дышит весна, Лес, журчанье ручья, цветы и птицы, Догорающий пламень дня Утоляют меня, Но я медлю рассеять мое горе: Печаль дорога душе. Что я есмь? что я был? что я буду? — Не знаю: Я лечу ниоткуда в никуда В дымном облаке обманчивых чувств, В лживом сне, В безысходном круге. Та волна, что била в лицо пловцу, — За его спиною уже не та. С кем я встретился и расстался на пути, — В новой встрече мне будет как чужой. Как далек вчерашний день и вчерашний я! Доживу ли я до ближнего утра, И кем проснусь? Я — как та волна: Льюсь — стремлюсь — исчезну навсегда — Навсегда ли? Нынче — жив, завтра — прах, а после завтра? Тайна скрыта, Но душа трепещет надеждою — От кого? Кто облек тебя, душа моя, в мой труп? Сбрось цепь, Слей свой пламень с небесным пламенем, И не станет тайн. Страх исчез — Смерклась ночь, но просветлело сердце. Козлов Дружба 39/92
Вечер, Поля уже в тени, В багряном блеске лес над зеркалом воды, С золотых холмов стада бегут к реке, К дому гребет рыбак, По неровным бороздам отъезжает пахарь, Меркнут облака, угасают струи, В тростнике последний плещет ручей, Дышат травы и колышутся листья, Из дубравы всплакался соловей. Встал полумесяц, Искрами осыпался в волны, Бледным блеском рассеялся по листве Над моей печалью. Отошла весна моих дней, Иссякают струи юной радости, Расточается дружный круг: Песни и пиры, огнь души, клятвы братства. Погибли призраки волшебных заблуждений: Всяк своей тропой, со своей печалью, И уже один отцвел, как минутный цвет, И безвременный гроб его оплакан, И уже другой — но ни слова… Каждому свой путь, Честь, и лесть, и улыбка света, Но в памяти живут Дружба, любовь и Музы: Дерзнем ли мы друг другу чужды быть? Мне брести неведомою стезей, Мне любить тишину природы, Сумрак рощ, плеск струй и дыханье Муз, Чтобы петь Творца, друзей, любовь и счастье. И когда за вечером встанет утро, И туман в полях, Голубые рощи под первым солнцем, Пусть поэт до птиц, Лиру согласив с свирелью пастухов, Поет светила возрожденье, — Но долго ль, и когда мой час? Жуковский Любовь 12/56
В розах любви — счастье, В терниях любви — песня: Будьте блаженны, будьте бессмертны — Я любуюсь вами, любовники и певцы. Я любуюсь вами из сумрака, Из седого шума дубрав и волн, Из холодного сна души, — Слишком много боли: В мертвом сердце мертва и песня, Слабый дар отлетает, как легкий дым. А любовь — Пусть поет ее любящий и любимый. Пушкин Ободрение 7/36
Несчастливцы — мы богаче счастливцев. Счастье — лень, счастье — праздность, счастье — скука. Лишь в ненастье волна узнает берег, Где опора — друг, И целенье, пусть краткое, — подруга. Не равняйте нас: праведные боги Им дали чувственность, а чувство дали нам. Баратынский Разочарование 16/68
Яркою бороздою прорезать время, Пожать золотые колосья бессмертья — Нет мне славы на этой меже, Порастет забвеньем моя могила. Быть врагом тирану и братом жертве, Пировать любовью и ласкаться дружбой — Нет мне счастья на этой стезе, Чашу отрад отравляют слезы. Недозревши отцвели наслаждения, Светлые сокровища расточились, Грядущее с прошедшим разочлось, Где бесчестен бой, там не радует победа. В сумраке уныния гаснет юность, Минули обманы, уснули раны, Полдень крадется в тишине, Труд мне благо, и Муза — моя надежда. Вяземский Осень 8/36
Рощи, ручьи, цветы, переклички птичьи — Где вы? Ветер сквозь вечер, и зима приходит, как старость, Молча. Я не печалюсь: утро взойдет, и весна откроет очи, Вспыхнет цветок, блеснет мотылек, и душа взовьется В небо. У Бога мертвых нет. Гнедич Уныние 23/98
Меркнет день, Молкнет шум, Низлетает сон, Незримый журчит ручей, Незримые веют цветы, И тесно душе в мироздании. Лунный свет Пал на кладбищенский дерн, И под ним земля из нашего праха. Церковь, Жилище немых молитв, Роща, Одряхлевшая под шумящим холодом, Волны, И над мутным брегом — ни утр, ни полдней. День на склоне, Год на склоне, Жизнь на склоне. Молчание летит под маковым венком. Грудь — плачем облегченная, Дух — скорбию ободренный, Смерть — Мыслью укрощенная. Милонов Руины 31/209
Руины, Каменные столбы, Высящиеся над рухнувшими, Как несжатые колосья над сжатыми, Как раненые бойцы над мертвыми, Заветы предпотопных племен, Теменами подпиравших созвездия, — Эти кости, изглоданные временем. Но меж павшими перевивается плющ, Но на каменных туловищах зеленый плащ, Но из раненых глыб цветут душистые Поросли, и на месте колонн Острый тополь устремляется ввысь, И звенит соловей, и льются ящерицы. Дайте мне свить венок из ваших листьев. Выцвело вечернее золото, В яхонтовой мгле небосклон, И луна — как челн по эфиру. Тени зыблются меж седых камней, Словно мертвые веют над мертвым городом: Где мечты их? Для всех — единый круг: Вольность, слава, роскошь, порок, ничтожество. Я изведал восторг, тоску, гонение: Юный жар застыл, как черный металл. Меркнет ночь, Утро трепещет в листьях, Стоном к свету вздохнули камни. Просыпается спутник, бьет копытом конь: В путь — Все равно куда: Прах былого, прости мое пристанище. Тепляков Гений 23/100+37
Свищет буря, бушует море: Челн меж волн, Вихрь, Ни звезды приветной во мраке. Страждет сердце, Просит душа покоя, Жаркие мои мольбы фимиамом в небо — Кто мне скажет: воскресни и живи? Нет: Он забыл меня, мой путеводный Метеор, Он, одетый клубящейся лазурью, Из праха без страха Бившийся крылами в эфир, и когда Господь радужным перстом извлек вселенную из бездны, в голубом пространстве рассеял ночь и день, слил в гармонии громы и вздохи, Заронившийся искрою в меня. Угасает моя душа — Одинокое звено в цепи творений: Появись же, мой прихотливый, Выведи плавателя из пучин. Полежаев Конец 10/32
Берег, ночь, скала, одиночество. Вдалеке — рыбаки вокруг костра. В черной памяти — блеск и пляска города, И сквозь боль — незабытый светлый взор. Жить бы мне здесь — Как много был бы я судьбою одолжен, — А теперь у ней нет прав на благодарность. Это юность стала раскаяньем, Опыт — пустотой, И желанья мои — изгнанием. Лермонтов ЭЛЕГИИ, 2
Я занимался русской поэзией начала XX века, мне приходилось читать стихи французских символистов, которым подражали русские. Чтобы читаемое не смешивалось в голове, я старался запомнить суть, схему каждого стихотворения, отбросив все амплификационные приемы. Стиль от этого менялся так катастрофически, что иногда я стал это записывать. Больше всего записей у меня оказалось по Анри де Ренье. Это потому, что я очень не люблю Анри де Ренье — может быть, в переводах это чувствуется. Подойти к нему мне помог И. Коневской, начинатель русского символизма. В его архиве в РГАЛИ безнадежно ждет публикации множество прозаических переводов стихов и прозы самых разных авторов — от Эмерсона до Верхарна и от Ренье до Ницше, и все — тем монументальным прарусским языком, каким писал только он. Это Коневской подсказал мне несколько неожиданных слов; опираясь на них, я стал переводить остальное. Почти все стихи — из ранней книги «Игры сельские и божеские». Я прошу прощения за то, что элегии здесь перебиваются, как в оригинале, песнями и песенками.
АНРИ ДЕ РЕНЬЕ
Кошница 18/49
Ива над рекой. Сплети прутья. Дно будет круглым. Вечер. В эти струи смотрело Время. Спи. Ты прожил день, и ты сплел кошницу. Это Оры-часы босой походкой Из Сегодня в ненасытное Вчера Унесут в твоей кошнице свои цветы: Друг за другом, рука с рукой. И настанет утро, Улыбнется ива тайному лету. Ты устанешь от ее гибкости. Ты ударишь Резцом в резкое серебро, чеканя Все те же цветы. Опечаленные Оры вернутся С горьким яблоком, жесткой гроздью, сухою веткой. Выцветут серебристые ивы. Умчатся птицы. Ты захочешь вспомнить былую радость И вместо серебряной выковать золотую кошницу. Снова Оры, любя, придут на зов твой, Но затем лишь, чтобы собрать в нее твой пепел. И пред их наготою смежишь ты очи. Сбор 16/46
Синяя волна, золотая пена взмелась на берег. Белая и нагая, твои пальцы в соленой гриве. Ты стоишь, смеешься, море лижет нежные ноги. Заря брызжет тебе навстречу. Травы тянутся цветками к твоей ладони. Над тобой весна, под тобою лето. Поле ходит золотыми волнами. Плющ и грозд обвивают ленивый жезл. Мох ласкает ноги. Ручей сверкает. Отдохни. Престол твой — из солнца. Но из низин к нему уже всползают сумерки И хватают тебя за руки. Тропы круче И колючки злее. Цветы облетают под пальцами. Дождь и мгла клубятся вкруг бледной плоти. Ты лишь тень меж голых стволов. И слышишь: Ржут вдали морские кони. Их шпорит Время. Песнь 1 24/58
Сентябрь! Спят бок о бок двенадцать месяцев в лоне года. Сентябрь! Наступал твой черед настать, Вились ржавые листья винограда над вертоградом. Листва золотилась плодами. Ветер был как время в полете. Я не знал и, плача, шел по меже. Сентябрь! Если бы я знал: ты придешь На развязку всех извившихся троп, На порог вертограда под виноградом, — Я не бился бы лбом в затвор зимы, Не рыдал бы цевницами апреля, Не считал бы кружащиеся листья, Как песчинки золота в часах, И не задыхался бы летней страстью, А сказал бы только: Сентябрь! Вот ты ждешь меня, и Любовь с тобой рядом, На порог легла ваша двойная тень, Ветер свеж, как время, и над водой Распускаются фонтаны, как пальмы, И как лилии лебединые шеи. Двойная элегия
— Там, где нежилась горлица, стонет филин. Из твоей могилы растут цветы. Воротись: твой сад тебя ждет. Необутый и постарелый, Воротись из забывчивых твоих мест Долгою тропой К нашему источнику, который плачет, А потом смеется своим слезам. Двери смазаны оливковым маслом, В ясеневых чашах — молоко и вино, Яблоки — на столе. Я так любила тебя мертвого, что ты будешь жив. А когда не станет во мне надежд, То не станет в часах воды и в лампаде масла. — Пусть горит лампада, а часы плачут, — Мне к источнику твоему не прильнуть, Потому что поцелуи умирают с губами. Я прах под мрамором, Я тень неслышная, И твоим рукам меня не обнять — Разве что во сне, На пороге, где ты замрешь, почувствовав, Как я приближаюсь к тебе сквозь ночь, Ибо только там ты достойна призрака. Призрак
Вглядись в свет, вглядись в тьму. Вечер красен кровью, рассвет — румянцем. Плачет влага, страждет душа. Вечер мчится, держа кого-то за руку. Путь раздваивается, как копыто фавна. В сущем звере скрыт мнимый бог, Как в кремне — огонь, Как в тебе — призрак, Как в зеркале — отражение зеркала. Твой поющий голос — и тот, Когда ты испьешь смертных струй, Не пойдет ли тенью вслед твоей тени Выть От крыльца до крыльца и от ворот до ворот? Песенка 10 14/31
Нежный рассвет. Нежно льются отары по нежным тропам: Баран белый, баран черный, ягнята пестрые. Голубеет луг, И деревья поют навстречу солнцу. Полдень полон пчелиным звоном, Тяжелеют гроздья, И быки спят в траве, как зодиаки. В вечер нивы колосьями уперлись В небо, умолкают леса, И два колокола, ближний и дальний, Один густ, другой светел, Звоном борются за синее небо, Чтобы не увял ни один цветок. Припев 15/30
Водоросли как мысли, Серебряные в синем, Золотые в зеленом. Водоросли как змеи На забвенном жезле Меркурия. В водорослях раковины, В раковинах поет прошлое, Печали мои и радости. Водоросли узорами, Как жилы, которыми Наша кровь оживляет Песок и камень. Убаюкайте, водоросли, Колыбельную раковину, В которой поет мое прошлое. Сосуд 25/128
Сосуд рождался из обряжаемого камня. Я отбросил свой резец и стал ждать. Плод за плодом слышно падал с ветвей. Ветер веял далекими цветами. За ручьем, за лугом пела свирель. Фавн, буланый, плясал в листве из охры с золотом. Шли по краю небосвода женщины с снопами на плечах. Утром трое их было у источника, И одна заговорила со мной, нагая: «Изваяй сосуд по образу моему». И тогда сад, и лес, и поле вздрогнули, Сплелись в пляске нимфы от трех тростин, Огнекожими стали фавны, Вспыхнули свирели, Загудел кентаврами горизонт, — Средь толчков копыт, стука пят В граде хохотов, ржанье морд, криках губ, В душном запахе пота и растоптанных плодов, Строгий и думный, Я ваял вихорь жизни на круглом камне. Пали сумерки, и я оглянулся. Сосуд высился, нагой, среди тишины, Хоровод взвивался по нем спиралью, Ночь кончалась, И я плакал, и проклинал зарю. Песенка 2 17/28
Ничего у меня нет, Только три золотые листика, Только посох, только пыль на подошвах, Только запах вечера в волосах, Только отблеск моря во взгляде. Золотые они, с красными жилками, Я их взял из пальцев спящей осени, Они пахнут смертью и славою И дрожат на черном ветру судьбы. Подержи их: Они легкие, и припомни, Кто к тебе постучался в дверь, И присел у порога, и ушел, И оставил три золотые листика Цвета солнца и цвета смерти. А потом раствори ладонь и дай Улететь им в ветер и вечер. Часы 5/20
В каждом часе картинка. То волк, то агнец. То кусает, а то ласкает. Каждый час несет подарок году: Розу, яблоко, голубку, корзину, зеркало. Взгляни в зеркало: в нем лицо забвенья. Песенка 3 20/39
Постучись: Над высокой дверью лозы и плющ Въелись в старый камень, И ночной забвенный дом Улыбается розовой заре. Весна, В окнах свет и на плитах пола блеск. Улыбнись на пороге. Хочешь — сядь у очага, чтобы прясть, Хочешь — вот тебе Деревянная чашка, оловянная тарелка, Хлеб, вода и яблоко. Поживи здесь: дорога нелегка. Но улыбка твоя уже Как прощальный поцелуй. Ну что ж, Вот тебе цветок, Золотой светильник и три опала, Плащ, сандалии, пояс, а на поясе Ключ, — А теперь в дорогу: туда, где люди. Ночь богов
Я шла за тобою и перед тобою, А ты не видел и не слышал меня. Обезбоженный, ты искал богов, Но дриадин ствол Лишь царапал тебе руку пустой корою. Не струилась текучею наготой По излучине вытянутая нимфа, Ни Пегас не вбивал копыт в песок, Ни сатир не прохаживался в припляске. Я предстала тебе, и ты не удивился. Обеги всю степь, Пустыри, дубравы, вертограды, пахоты, Взойди в город, где люди живут, смеются, поют и умирают, Жжет жаровня, пляшет костер, дымится печь, Ярый молот кует металл к металлу Для брони и для серпа, — но в дыму Нет над городом дымки фимиама, И под молотом не ваяется божий лик. Ничего нигде. Отчего же ты нас ищешь, ловец без стрел? Разве пашни не пышны и без Кибелы, Рокот моря не слаще Сирен, Разве ты не рад, что не нужно Отдавать охранительным богам Самый сочный плод, самый тяжкий грозд, самую белую телицу? Пожинай свой хлеб, ешь и пей, плачь и смейся вровень с миром, Человеку боги не надобны. Но я вижу, слова мои напрасны. Тогда слушай. Я одна из тех, И одна еще вижу этот свет, Потому что я земная и подземная. Вот плод, вот семя его: вкуси, И закрой глаза от золота ночи, И безмолвствуй. Шаг, другой. Осторожней. Ниже. Стой. Теперь смотри. Смутный мрак, темный свет, Черная и тинистая река, кольцом Обомкнувшая то крутой, то пологий Остров, где ютятся боги. У них Белые волосы и седые бороды. Толстый Вакх Опускает пересохший кувшин: Тирс без лоз, жезл без змей, Сломлен рог на ширококостном лбу Фавна, и тоскливые спят сатиры В бестелесной тиши. Марс подвязывает медную подошву, И Венера щупает черный Стикс Все еще прекрасной ногой, И Нептун ищет брод концом трезубца. Это они Были встарь и судьба и прорицание, Клик волхва и отголосок пещеры, Лира и кимвал, лавр и роза, Колесничный гром, Шепот неба, трепет земли, Волны нив, долгий ветер над дубровой, Говор моря, родник, ручей, река, Стрелы в тело, молнии в скалы, Дрожь любви между небом и землей, А теперь ничего. И только тишь. Поворачивая голову, они Водят взглядами, следя круговой Бег Пегаса: он вскинется, он грянется, То помчит, то вздымется на дыбы И заржет, но ни звука в воздухе, И разбросит крылья, и вновь, и вновь, А они тяжелы и опадают. Это все, сын мой. Ступай назад, В жизнь — А мне пробил мой преисподний час Меж земной и подземной половиною, Полупленнице, полустраннице. Но пред тем, как переступить Твой порог, отряхни с своих подошв Черный прах, Еще влажный брызгами Стикса. Песенка 9 19/33
Вчера была зима, Сумрак, ветер, море, дождь и снег, Жесткая подстилка. По булыжнику шла с мертвым лицом Рослая Печаль, И я молча клонился у обочины И ловил слезами ее ладонь. Апрель смел снега, Вывший ветер шепчет и нежит, В море — лодки, в саду — цветы, И с цветком на пороге — ты Улыбаешься моему приходу, Встав под сводом узловатых ветвей, Где в кровавых шипах родятся розы. Что сказать тебе? Давай помолчим. Замирает моя поступь. Ручей чуть плачет. Помолчим. Опахнули нас широкие крылья вечера. Завтра я расскажу тебе светлый сон. Былое 7/28
Зрелые плоды, красные цветы. Море. Мост на черных ногах и в белой пене. Желт закат. Блеск резной сирены на корме. Борт плывет. Ветер с моря, ветер с гор. Те цветы были в ветре еще душистее. Дух как парус. Сердце спит, как сирена. Память моря — как якорный канат. Спутник
По следам твоим ступает Былое. Смутный спутник, невидимый для видящего, Он у тебя за спиною, Но оборотись, и он послышится впереди. Мы сбираем цветы, а он — их тени. Мы вкушаем гроздья с его посадок. Мы обсохнем у огня, он — у пепла. Отраженье его — в твоем ковше, Его голос — в отголоске твоих выкликов. Где паук ткет ткань, там и он, И одежда твоя соткана из прошлого. Он спит в твоем сне, Он идет за тобой с зари до вечера, Чтобы в полдень протянуть тебе зеркало. И увидишь ты в тусклом хрустале: Вот — ты, вот — он, Ибо все, что было, всегда при нас. Он все помнит, а ты лишь вспоминаешь. Песенка 6 18/31
Скажи: Это осень пришла, шурша по листьям, В чащу входит стук топора, И над прудом вянут птицы и падают, Стрела за стрелой. Скажи: Вот зима, над морем солнце, как кровь, Лодки вмерзли в берег, дымит очаг, Гложет ветер, и горек вечер, Я — зима и боль. И я буду тебя любить. Но ты скажешь: Посмотри: все зеленое и розовое, И звенящий апрель сплетает в прядь Розу с розой и радость с радостью. Я — заря твоя, крылья ввысь, сладок рот, И к тебе Мои руки цветут весенним запахом. Незримое присутствие 6/24
Шелест времени над травами. Червь В балке, рябь в ручье. Стертость, ржавчина, Трещина. От прикосновения плод Загнивает. Не нужно ни циферблата, Ни соборных колоколов. Всё скажут В бледной влаге бледные лепестки. Песнь 4 28/52
Сквозь апрель смеялась весна И плескалась смехом От ствола к стволу, от зари к заре, Пел ли мальчик, напевал ли старик, Откликаясь каждому оклику. С виноградною лозою в руке Она шла к зеленому пруду, Где я срезал, чтобы спеть ей привет, Самую зеленую из тростинок. Лето спит щекой на руке, И в разжатых пальцах — дремлющий колос. Спящий серп обещает выжать степь До краев синевы, где серп небесный. Время каплет, в струйке ручья — Мертвый лист, и увядает цветок, Тополя поворачивают тени, И рассвет Серебро моей цевницы красит в золото. Сквозь туман улыбалась осень, Лоб в морщинах, руки в жилах, ноги в крови. Виноградари обирали гроздья И в больших корзинах несли в давильни, Окликали ее, а она ни слова. Она шла с неживой улыбкой, тихая, От лозы к лозе, от ручья к ручью, Все суровее, все высокомернее, И ей слышался в неостывшем вечере Плач зимы в почернелых тростниках. Ноша 18/40
Оставь меч, оставь свирель. Перевей тирс меркуриевыми змеями. Час покоя. Жар зари стал пеплом заката. Пусть тростник на том берегу Ждет другого, чтобы запела флейта. Лавр бойцов — лишь сень над асфоделями. Свет зари, злато полдня, черная ночь. Жизнь — покой для прожившего и отжившего. Кровь из раны не бьет, а лишь сочится. Радость, Горе, Любовь перецвели. Рыжегривая Гордыня подмята Участью. И Надежда заблудилась на гнутых тропах. Брось свирель и меч. Стебель вял, сталь иззубрена. Ясный день, ненастный день — ночь одна. Изваяй гробницу всему, что в памяти. Страх прошел, как жизнь. Встреть приветливо Жезл Меркурия, две свитых змеи — Ключ к покою. Ключ
Не спеши В жизнь, где плоть — как цветы, и плоды — как золото, Кипарисы — как грусть, а тростник в ветру — как радость: Прежде пусть вручит тебе Рок Ключ от долгого твоего приюта. А потом ступай себе в путь Меж двух спутниц, Надежды и Любви, Одна — с пальмовой ветвью и черной флягой, А другая — с тяжкой гроздью и вздетым зеркалом. Будут море, грозный лес, гневное золото Нив под светлым ветром; нагое лето Даст губам твоим пьяный плод в раскрытой раковине; Брызнет персик, хрустнет в зубах Отзвучавший свою песню тростник; Будет ветер мчать, вода смеяться сквозь плач, И напористый ливень, и робкий дождик От первого листка до последнего цветка. Но когда наступит осень, вечер и в тяжком Золоте дубрав по дороге вдаль Канут друг за другом Любовь и Надежда, — Ты услышишь ли у черного твоего пояса Ключ, Кованный из золота, железа и меди Для дрожащей руки перед замком Вечных врат, где створы — мрак и пороги — ночь? «Моя песня…»
Моя песня Тяжела любовью, глуха враждою, А твой рот Мил любови, нежен вражде, И ни слова, Как смеешься ты себе у ручья, И ни эха имени твоему. Я иду по откосу над ручьем, Плещет эхо, Пасется стадо, Изгороди в красном шиповнике. Небо и земля, Больше ничего, И в погоде щепотка милой осени. КАРТИНЫ, 1
ЭМИЛЬ ВЕРХАРН
Из «Призрачных деревень»
Перевозчик 17/60 Перевозчик гребет к бурному берегу, А в зубах зеленая камышинка. Крут поток, И все дальше облик на берегу. Сломлено весло. Смотрят очи окон и циферблаты башен. Сломлено другое. Все отчаянней облик на берегу. Сломлен руль. Меркнут очи окон и циферблаты башен. Он без сил. Только слышен голос на берегу. Рвется взгляд В умирающий голос на берегу. Море раскрыло пасть. Гибнет страсть, Но жива в волнах зеленая камышинка. Рыбаки 15/88
Ночь. Снег. Река. Луна. Огоньки. Рыбаки. Судьбы в безднах. Неводы над безднами. Полночь бьет. Сырость. Сирость. Безмолвие. Онемение. Каждый тянет свое из черных вод: Боль. Беду. Нищету. Раскаянье. У реки ни конца и ни начала. Тишь. Смерть. Не дырявит туман кровавый факел. Люди удят себе погибель. А над спинами, над тучами, над мраком — Светлокрылые звезды в голубизне. Но застывшие этого не чувствуют. Столяр 12/75
Столяр знания Шарит вздыбленным мозгом В золотой ночи мирозданья. Блеклый взгляд сквозь очки, Растопыренный циркуль, отвес, лекало, Тень от рамы крестом на верстаке. Мир сквозь ум Точится в квадраты, триангли, диски — Без огня и даже без тоски. Эти диски — как просфоры причастия. Он умрет — и будут играться дети Безделушкой вечности. Звонарь 15/78
Как слепые быки, ревет гроза. Молния в колокольню! Запрокинутый звонарь в вышине — И набат над площадью Громом рушится в зернистые толпы. Колокольня осыпается искрами. Звонарь бьет в безумье и в страх. Колокольня по швам в разрывах пламени. Дико пляшут колокола. Золотые щупальца вкруг помоста. Звонарь вызвонил погребальный зов. Раскололись стены. Черными углами метнулись колокола. Звонница иглою в земле. Звонарь мертв. Канатчик 21/106
На столбах крюки, на крюках волокна, За столбами поля и закатный горизонт, А перед столбами канатчик Сучит вервь из волокон и лучей, — Отступая вспять, вспять, вспять, Тянет из заката пыланье далей. Там бушует ярость веков, Полыхают путеводные молнии, Красной пеной кипят отравы. По дороге пыльной, вспять, вспять, Тянет на канате буйные дали. Там пылает металл в плавильнях, Жизнь и смерть из реторт взрывают мир, Знанье бьет крылами над гробом Бога. Меж рекой и лугом, вспять, вспять, Тянет к яви строгие дали. Там сплотится мечта и мысль, Там закон осенит покой, Там в любви отразится Бог. Вспять — На канате звездные дали. Могильщик 21/115
В черном зеве ямы рябит могильщик. Кладбище — сад гробов и кипарисов. Треснутые плиты, отравленная пыль. Яма ждет покойников нищеты. Все дороги сползаются к кладбищу, А в гробах — окоченелая страсть, размозженная доблесть, догнивающая любовь — Колокольный звон над могильщиком. — выдохлось вдохновение, расползается мысль — Над могильной пастью стоит могильщик. — непрощенные обиды, неуслышанные мольбы — В стуке комьев земли по крышке гроба. Это в хрусте костей Настоящее Отгрызает прошлое у будущего. Над могилой — холм. Над колоколами — гудящий ужас. И могильщик вбивает черный крест. Из «Полей в бреду»
Лопата 16/48 Серая земля, серое небо, Голый луг, стылый холм. Встала мертвым деревом, воткнута холодным железом Лопата. Начерти на глине крест. Сад дик, дом пуст, на полу зола. Богородица упала из ниши. Начерти над домом крест. Трупы жаб в колеях, стоны птиц над колеями. Начерти над степью крест. Вырублены деревья. Смолкли колокола. Начерти над миром крест. Солнце ворочается, как жернов. Над взбухшим трупом земли — Лопата. Из «Городов-спрутов»
Заводы 21/105 Красные кубы, черные трубы Верстами в ночь, — Желтоглазые над смолью каналов, День и ночь клокочут заводы. Дождь, асфальт, пустыри, лохмотья, Из трактиров сверкает ярый спирт, Низколобая злоба бьется в злобу, В сердцах скрежет, И клокочут заводские корпуса. Дышат паром стальные челюсти, Золото под молотом брызжет в тьму, Лязг, напор, маховик как пленный вихрь, И снующие зигзаги ремней Шестизубьями в такт, в такт В клочья рвут вылетающее слово. За стеной — каналы, вокзалы, бег От заводов к заводам и заводам Чередой, грядой, в клокоте, в клекоте, И огни взмывают вдаль, вдаль В ржавое небо к слепому солнцу. И в воскресный день Город спит, как молот на наковальне. Биржа 20/95
Золотой кумир Над побоищем черных скопищ, Огненный перекресток Страха, риска, гордыни и безумия. Золотой маяк, И плывут к нему паруса ассигнаций. Золотой дворец, Бег вверх, бег вниз, сушь губ, всхват рук, Вал цифр в вал цифр, Бьются, рвутся, мчатся, разятся, Предан, предал, сгинул, выжил, Слажено, порвано, сторговано, упущено, Самоубийцам — похороны по первому разряду. Золотой мираж, К нему взмолены миллионные руки. Золотая пирамида, золотой куб, И на цифрах к нему мостится счастье. Все в одной петле, Ненависть работает, как машина. Золотая ось колеса фортуны. Порт 21/65
Все моря прихлынули к городу. Порт оседлан тысячею крестов. Солнце — красный глаз. Лязг цепей, грохот молотов, рев гудков. К городу прихлынули все моря. Море тяжкое, море земледержное, Море множеств, море — спор и напор, Взрывы нежности и порывы ярости, Море — пьяный дикарь — корчует скалы. Мол, как кнут, перерезает прибой. Вавилоны! Сплав ста народов! Город-пасть, город-пясть, схватить весь свет! Белый норд, желтый юг, Склады вздыблены: горы, леса и трупы — Словно в неводе, все на вес и в торг, Огненные вымыслы сквозь хищные числа Цедятся в золотой котел. Знак Меркурия на загаре матроса. Нефть и уголь дышат в улицы с набережных. Вспышки катятся по рельсам, и вдаль, и вдаль. Город дышит миром сквозь поры порта. Бунт 33/104
Улица — летящая лава тел, Бешено вскинутые руки, Взрыв, порыв и призыв; В огненном закате — Смерть: набат, Копья, косы и скошенные головы. Все, что снилось, мнилось, томилось в душах, Вдруг взметнулось тысячею клинков. Глухо ухая, Отмеряют пушки за ревом рев. Циферблаты как глазницы без век: Камень, треск, и времени больше нет. Миг порыва Перевесил столетия ожидания. Все на пир ликующей крови, Живые по мертвым, На штыки, усталые ранить! Встал пожар золотыми башнями, Огненные руки рубцуют ночь, Крыши рвутся в черное небо. Молот в дверь, пляшет ключ, сбит запор, Пламя лижет судейские залежи. Вдребезги витражные лики, На последнем гвозде повис Христос. Просфоры — как снег под подошвами. Старье — в клочья! Трупами вздыбливаются рвы. Космы пламени на ветру. Дым метет подзвездные выси. Убивать, возрождаться, рождать Или пасть — Роковая глубинная мощь — одна, Встань весна зеленою или красною. Из «Представших на пути»
Святой Георгий Молния стелется тропой из туч. Отвесный всадник летит с небес. Серебряный вихрь, золотой удар, Блещущий меч и копье, как луч, — На крик моего измора. Белый огнь, колокольный звон, Круженье звезд в распахе небес, Где в безднах — ангельские ладьи, И в высях — дева, царица, мать — Над мраком моих мучений, Над шрамами души, Над немощью стыда, Над злостью лжи, Над бегством в бедства, где смерть, Над ночью, За которой свет — как совет, И волною льется святой Георгий В душу, падшую на колени: Ночь — прочь, свет — вслед, И на вскинутом лбу моем — лучезарный след. КАРТИНЫ, 2
Это — «картины» в самом точном смысле этого слова. Георг Гейм знаменит именно живописной яркостью зрительных образов в своих экспрессионистических стихотворениях. Перевод старался как можно более точно передать эту зримость; свобода от рифм и ямбического ритма оказалась очень полезной. Никаких конспективных экспериментов здесь не было.
ГЕОРГ ГЕЙМ
Крестный ход
Бескрайний край, где лето и ветер И ветру вверились светлые облака, Где зреет золотом желтое жито И связанная в снопы высыхает рожь. Земля туманится и дрожит В запахах зеленых ветров и красных Маков, которые уронили головы И ярко горят от копны к копне. Проселок выгнулся в полукруглый мост Над свежей волною, и белыми каменьями, И длинными водорослями в длинных Струях под солнцем, играющим в воде. Над мостом возносится первая хоругвь, Пылая пурпуром и золотом. Оба Конца ее с кистями справа и слева Держат причетники в выцветших стихарях. Слышится пение. Младший клир С непокрытыми головами шествует Впереди прелатов. Старинные, благолепные Звуки над нивами разносятся вдаль. В белых одежках, в маленьких веночках Маленькие певчие истово поют; И взмахивают кадилами мальчики В красных сутанах и праздничных шлыках. Алтарные движутся изваяния, Мариины раны сияют в лучах, И близится Христос с деревянным желтым Лицом под сенью пестроцветных венков. Под навесом от солнца блещет епископская Митра. Он шагает с пением на устах, И вторящие голоса диаконов Возносятся в небо и разносятся по полям. Ковчежцы сверкают вкруг старых мантий. Дымят кадила тлением трав. Тянется шествие в пышности полей. Золото одежд выцветает в прожелть. Шествие все дальше. Пение все тише. Узенькая вереница втягивается в лес, И он, зеленый, блещущую глотает Темными тропами злато дремлющей тишины. Полдень настает. Засыпают дали. Ласточка заблудилась в бескрайних высях. И вечная мельница у края неба Тянется крыльями в белые облака. Вечер
День потонул в червонном багрянце. Река бела небывалой гладью. Движется парус. У руля, как вырезанный, Лодочник высится над большой кормой. На всех островах в прозрачное небо Вскинулся красный осенний лес, И шелест веток из темных омутов Отзывается дрожью кифарных струн. Сумрак с востока разливался вширь, Как синее вино из опрокинутой чаши, А поодаль стояла, окутанная в черное, На высоких котурнах большая ночь. Зима
Зима врастяжку. По ровной глади Голубые снега. На дорогах стрелки На четыре стороны показывают друг другу Лиловое безмолвие горизонта. Четыре дороги, все — в пустоту, Скрестились. Кусты — как стынущие нищие. Красная рябина блестит печально, Как птичий глаз. Четыре дороги Застыли на миг пошептать ветвями, И вновь вперед, в четыре одиночества, На север и юг, на восток и запад, Где небо к земле придавило день. Земля из-под жатвы горбом, как короб С треснувшей плетенкой. Белою бородой Она щетинится, как солдат после боя, Сторож над мертвыми после жаркого дня. Снег бледнее и день короче. Солнце дышит с низких небес Дымом, которому навстречу только Лед горит, как красный огонь.
