Ни конституции, ни гласности Не даст он подданным своим. Но когда Франческо пришлось дать вынужденную конституцию, Яков Хам круто меняет фронт и начинает прославлять короля за то, что
Даровал разумную свободу Он единым почерком пера! Когда Гарибальди, которого Яков Хам перед тем называл «Исчадье ада, друг геенны, сын Вельзевула во плоти», вступил в столицу Франческо Неаполь, Яков Хам «написал стихотворение, прославляющее военный гений и какую-то сверхъестественную силу Гарибальди».
Но когда дальнейшее продвижение Гарибальди остановилось и войска Франческо одержали даже небольшую победу, Яков Хам пишет «Песнь избавления», в которой вновь клянется в верности королю и кается в своем «ослеплении».
«Это — последнее из доставленных нам стихотворений, — пишет Добролюбов в редакционном примечании; — но весьма вероятно, что теперь, после новых побед Гарибальди, спять произошла перемена и в расположениях поэта».
Некоторые места в стихотворениях Якова Хама даже текстуально близки к пародийной прозе Чернышевского. Ср. с приведенным отрывкам следующие строки:
Царит в Италии измена И торжествует в ней порок: Тоскана, Парма и Модена Безумно ринулись в поток; И силой вражьего восстанья Из рук святейшего отца Отъята бедная Романья — Стад папских лучшая овца!. ----- Ужасной бурей безначалия С конца в конец потрясена, Томится бедная Италия, Во власть злодеев предана. . . . . . . . . . . . . . . Один, средь общего волнения, Как некий рыцарь на скале, Стоит без страха, без сомнения Король Франциск в своей земле. Все оценки строго выдержаны с точки зрения псевдоавтора, безобразие взглядов которого раскрыто, так сказать, изнутри.
Чернышевский и Добролюбов стремились внушить русскому читателю революционно-демократические взгляды на итальянские дела, — но не это было главной целью. На примере врагов объединения Италии — абсолютных монархий Австрии и Сицилии — надо было внушить отвращение к абсолютизму вообще, и сделать это так, чтобы все оценки читатель перенес непосредственно на русское самодержавие. В цикле стихотворений Якова Хама это сделано очень тонко.
Об австрийских и итальянских делах говорится специфическими штампами русской казенной фразеологии: «мятежные языки», «своевольства дерзновенные», «отчизна бунтов и крамол», «лавр победный», «громоносные полки» и т. п. Эта специфическая стилистическая атмосфера сразу создает у читателя ощущение второго плана. Австрия и Сицилия становятся как бы цензурными псевдонимами России. «Псевдонимный» характер Австрии в «Австрийских стихотворениях» подчеркнут указанием под стихотворениями, что они переведены с несуществующего австрийского языка. Выдуманное слово «австр»
(Но австру нет иной отрады. Как непокорных усмирять) — очевидно, подстановка обычного в шовинистических стихотворениях слова «росс». Сходство политических режимов и аналогия неудачных войн абсолютных монархий дали Добролюбову возможность пародировать под видом «австрийских» и «неаполитанских» русские военно-шовинистические стихи, в изобилии печатавшиеся во время Крымской войны, — в частности, стихи Майкова и Хомякова.[7]
Так, например, у Майкова есть стихотворение «Послание в лагерь», где воспевается «гордый идеал России молодой», который «всё осязательней и ярче тридцать лет осуществляется под скиптром Николая». В очень близкой к оригиналу пародии («Братья-мвоинам») Добролюбов подставляет вместо России Неаполь, а вместо Николая — недавно умершего сицилийского короля Фердинанда. Кончается стихотворение Добролюбова утверждением, что те же отцовские идеалы
Предначертал себе и новый наш Атлант — Средь бед отечества незыблемый Франческо.
Стихотворение Майкова, напечатанное ял несколько лет до появления пародии, было достаточно известно и памятно, и встречая имя Фердинанда там, где у Майкова стоит Николай, читатель легко устанавливал аналогию и между «новым Атлантом» Франческо и Александром II, тоже недавно занявшим престол отца. А это давало возможность развивать те же соответствия в других стихотворениях цикла:
Вкруг трона вьется там гирлянда Мужей испытанных, седых, Хранящих память Фердинанда В сердцах признательных своих. К Франциску им открыты двери, Страною правит их совет, И вольнодумству Филанджьери Нет входа в царский кабинет! Неаполитанское королевство здесь не просто аллегория; все факты и отношения соответствуют действительности. Но структура сатир такова, что читатель переносит все выводы и впечатления на Россию, на русские аналогии.
6Из сказанного видно, что наиболее сильным методом поэтической сатиры Добролюбова была пародия. Пародию можно назвать своеобразной художественной формой критической оценки, — и критику Добролюбову эта форма поэтической сатиры была особенно близка. Анализ пародий Добролюбова углубляет наше понимание его взглядов на творчество современных ему поэтов, например Майкова или Плещеева, о которых в своих критических статьях и рецензиях он говорил мало или сдержанно.
Даже те стихотворения, в которых нет стремления высмеять то или иное литературное явление, часто пишутся Добролюбовым в форме пародии. Так «Грустная дума гимназиста» пародирует лермонтовское «Выхожу один я на дорогу». «Чернь» — пушкинскую «Чернь», «Пока не требует столицы» — пушкинского «Поэта», «Наш демон» — пушкинского «Демона», «Мое обращение» — пушкинские «Стансы», «Романс М. П. Погодину» — романс на слова Растопчиной «Когда б он знал». Но, разумеется, наибольшей силы Добролюбов-пародист достигает не тогда, когда форма пародии, не связанная прямо с сатирическим содержанием, дает лишь возможность дополнительного комического эффекта, а тогда, когда, разоблачая враждебную идеологию, Добролюбов в то же время высмеивает и литературные формы этой идеологии. Мы видели, как Добролюбов бьет «обличительство» пародиями на Розенгейма, либерализм — пародиями на Плещеева, шовинизм — пародиями на Хомякова и Майкова.
Но в дворянской поэзии конца 50-х годов эти мотивы не являлись преобладающими. Идеям революционной демократии лагерь дворянских поэтов противопоставлял не столько реакционные или либеральные идеи, сколько стремление вообще уйти от каких бы то ни было идей, связанных с социально-политической жизнью. Знамя дворянских поэтов — как реакционного, так и либерального направления — это знамя «чистого искусства». Демократическая критика требовала от литературы отражения жизни в ее существенных чертах, требовала объяснения и оценки жизни. Дворянский лагерь протестовал против такого «снижения» задач литературы, в особенности поэзии. Дворянские критики утверждали, что поэзия связана лишь с «вечным идеалом красоты», что всякая злободневность профанирует поэзию, выводя ее из круга ее подлинных задач, что ничто прекрасное и долговечное не может быть создано на почве «временных», «случайных», «злободневных» интересов. «Вечными» темами признавались прежде всего темы природы и любви, которые по преимуществу и разрабатывались «чистыми» поэтам». Не возбранялась и «поэзия мысли», лишь бы размышления поэта касались «вечных» вопросов бытия, а не конкретных, насущных социально-политических проблем. Стремление уйти и увести от этих проблем было естественным проявлением идеологии ущербного класса. «Чистая поэзия» была романтической по своему художественному методу, идеалистической по своему мировоззрению в антидемократической по своим социальным установкам. Борьба с ней во имя реалистической и демократической поэзии была одной из существенных задач демократической критики.
Добролюбов не мирился с тем, чтобы поэзия базировалась на каких-то иных эстетических основах, чем проза. Он писал: «Роман, создание нового времени, наиболее распространенный, теперь изо всех видов поэтических произведений, прямо вытек из нового взгляда на устройство общественных отношений, как на причину всеобщего разлада, который тревожит теперь всякого человека, задумавшегося хоть раз о смысле своего существования. В лирике нашей мы видели до сих пор только начатки и попытки в этом роде, но отсюда вовсе не следует, чтобы новое содержание поэзии было недоступно для лирики или несовместимо с нею. Нет, оно рано или поздно овладеет всею областью поэзия; оно одушевит собою и лирику».
Добролюбов сурово относился к «воздушной, прилизанной, идеальной» лирике «чистых» поэтов, разоблачая ее узость, бесплодность, идейную мизерность я зачастую искусственность.
Как сатирик, Добролюбов и в борьбе с чистой поэзией» прибегает к своему любимому методу — пародии.
«Чистая поэзия» была далеко не чиста от эротизма; этот эротизм Добролюбов подчеркивает в стихотворении «Первая любовь» — пародии на известное стихотворение Фета «Шопот, робкое дыханье». В стихотворении «Мои желания», пародирующем одноименное стихотворение К. Случевского, Добролюбов разоблачает претенциозную позу поэта-мудреца, вещающего о своих мыслях и чувствах, якобы глубоких, а по существу напыщенных и искусственных. Сильный выпад против ложного поэтического глубокомыслия представляет стихотворение «Жизнь мировую понять я старался». Это — пародия на Майкова. Майков в особенности выдвигался апологетами «чистого искусства». Ведущий критик этого лагеря Дружинин возводил Майкова в ранг поэта-мыслителя. «Он сумел, — писал Дружинин, — проложить себе дорогу и в мире высоких помыслов доискаться того лиризма, которым натура его не была богата». Добролюбов стремится показать, что «высокие помыслы» Майкова — это сухие, надуманные аллегории, «искусственные приноровления». Пародия Добролюбова очень своеобразна. Он берет не одно какое-нибудь стихотворение Майкова, но целый ряд его стихотворений, вошедших в сборник Майкова 1858 г. Сжимая содержание каждого из пародируемых стихотворений Майкова до двух-четырех строк, Добролюбов как бы выделяет основную мысль каждого стихотворения; сопоставляя затем эти основные мысли, он чрезвычайно обобщает и усиливает свое нападение на творчество Майкова. Творческий метод Майкова демонстрируется как метод сухого и почти механического аллегоризма.
Добролюбов подчеркивает, что и либеральная поэзия, и реакционная поэзия, и поэзия, якобы «чистая» от политических тенденций, — все это внутренне близкие разновидности одного направления — дворянской поэзии. Эту близость Добролюбов демонстрирует, приписывая произведения разных типов дворянской лирики одному и тому же поэту-псевдоавтору. Уже в цикл Конрада Лилиеншвагера «Мотивы современной русской поэзии» включены, наряду с обличительными, и стихи о природе, в которых поэт воспевает времена года, «всем явлениям природы придавая смысл живой». Но специально тема внутренней близости всех жанров и течений дворянской поэзии разработана в цикле «Юное дарование, обещающее поглотить всю современную поэзию». Здесь создан новый псевдоавтср — Аполлон Капелькин. Имя, вероятно, намекает на Аполлона Майкова, получившего прозвище «флюгер-поэт». Начав с «антологических» стихотворений, демонстративно отдаленных от всякой «злободневности», Майков затем писал поэмы в духе «натуральной школы», потом прославлял Николая I, после Крымской войны написал ряд либеральног-дидактических стихотворений и наконец прочно осел в реакционном лагере. В цикле «Юное дарование» Добролюбов пародирует и произведения «чистой поэзии», и националистические, и либерально-обличительные, и либерально-покаянные стихотворения. Печатая все эти стихи под фамилией одного поэта, Добролюбов хочет показать близость всех этих жанров дворянской поэзии, общность их корней и как бы психологическую возможность совмещения их всех в творчестве одного поэта. При этом свои разнородные пародии Добролюбов располагает в хронологическом порядке от 1853 до 1859 г. (каждое стихотворение датировано следующим годом), стремясь этим приемом разоблачить изменчивость и беспочвенность общественных настроений, отразившихся в дворянской поэзии того времени.
С «чистым искусством» Добролюбов борется как с одной из ветвей дворянской идеологии, которую необходимо сокрушить, чтобы проложить дорогу революции. Сатира Добролюбова — выдающийся образец политической сатиры, служащей революционным целям, порожденной этими целями, органически связанной с ними, обусловленной ими в самой своей художественной концепции.
Об этих революционных целях своей сатиры Добролюбов говорит обычным «эзоповым» языком в своем последнем «свистковском» стихотворении, появившемся в журнале уже после смерти автора:
А впрочем, читатель ко мне благосклонен, И в сердце моем он прекрасно читает: Он знает, к какому я роду наклонен, И лучше ученых мой свист понимает. Он знает: плясать бы заставит и дубы И жалких затворников высвистнул к воле, Когда б на морозе не трескались губы И свист мой порою не стоил мне боли. Б. Бухштаб
СТИХОТВОРЕНИЯ
НА 50-ЛЕТНИЙ ЮБИЛЕЙ ЕГО ПРЕВОСХОДИТЕЛЬСТВА НИКОЛАЯ ИВАНОВИЧА ГРЕЧА
Вниманьем высшего начальства Заслуги ваши почтены; Достигли вы до генеральства, Вас все российские сыны Достойно чтут как патриота И как творца учебных книг... В своих грамматиках без счета Терзали вы родной язык; Вы в географии мешали Восток и Запад меж собой; Фаддея с Гоголем равняли, Уча словесности родной... Вы и историю нам дали, Чужой издавши перевод, Где много мест вы пропускали, Чтобы не знал их наш народ... И на позорище журнальном Вы подвизались много лет: Кто чище вас — вы звали сальным, Ложь правдой звали, мраком — свет. Заслуг таких не мог, конечно, Ваш добрый барин позабыть, — И вот он дал чистосердечно Свое согласье — вас почтить Формально громким юбилеем, Как генерала подлецов, «И мы, дескать, ценить умеем Заслуги преданных рабов!» И рад наш Греч. — Одушевились Его бездушные черты. В душонке мелкой зароились Честолюбивые мечты. Мечтает он, как сонм ученых Придет труды его почтить И на сединах посрамленных Венок бессмертья возложить... Мечтает с радостным волненьем О близком часе торжества, О том, как к поздним поколеньям О Грече перейдет молва. Он мыслит: не противореча Русь примет торжество мое, И не поймет, что праздник Греча Есть униженье для нее... И рад наш Греч... Но рано; рано Ты поднял знамя торжества! Не всем довольно слов тирана, Чтобы признать твои права! Ты хочешь в славе и в почете К потомству перейти на суд. Не ошибись, мой друг, в расчете: Тебя поняли и поймут!.. Скажи нам, немец обруселый, Что для России ты свершил? Когда и в чем ты, в век свой целый, Любовь свою к ней проявил? В те дни, как русские спасали Родную Русь от чуждых сил, В патриотическом журнале Ты лишь ругался или льстил. Ни разу голос благородный Из уст твоих не прозвучал. Любви к стране нашей природной Ты, как пришлец, не понимал. И вслед за тем, когда Россия Вдруг пробуждаться начала, Когда понятия живые Европа нам передала, Когда к нам светлый луч познаний Сквозь мрак невежества проник, То сколько пошлой, грубой брани Изверг поганый твой язык? .. Всё, в чем дышала мысль живая: Любовь, свобода, правда, честь — Чиновный дух твой возмущая, В тебе нашло вражду и месть. Затем, что чести был приятней Тебе державный произвол, — И, льстя ему, ты благодатно Всю жизнь позорную провел. С другим мошенником связавшись, Составив шайку подлецов, Судьей в словесности назвавшись, Метал ты громы глупых слов На гениальные созданья. В них видел ложь и пустоту, — Фаддея ж пошлому маранью Придал и ум и красоту. Поляк и немец, — вы судили О русском слове вкривь и вкось, — И патриотами прослыли, Хваля Россию на авось. Весь брак литературы нашей, — Всё, что в ней пошло и подло, — Всё к вам сошлось в газете вашей. Всё дичь свободно понесло. Князь Вяземский, поэт продажный, Брант, не писатель — журналист, И Зотов — романист отважный, Масальский — поздний фабулист, И Розен — тот, кому доныне Под лад язык наш не дался, Сушков, взывающий в пустыне. И А. А. А., и Я. Я. Я. Но с этой братией убогой Успеха не могло вам быть... Явился Пушкин... Суд ваш строгие Его не мог уж уронить... Явился Гоголь... За живое Он вас, Тряпичкиных, задел. Ругались вы, но бранью злою Уж не могли поправить дел. И знает вас теперь Россия — Известны ваши все дела — И ваши личности седые Судьба презренью предала. Твой друг, безграмотный писака Легко презрение сносил, Но ты, поборник лжи и мрака, Ты путь другой себе открыл. Как раб, как червь, ты пресмыкался Позорно ближних продавал, А всё за честью ты гонялся, Хоть честь давно ты потерял. И вот добился!.. По прошенью Твоих протекторов-друзей Заслуг твоих в вознагражденье Тебе назначен юбилей... Твоя почетная известность Решеньем тех утверждена, Кому вся русская словесность Есть незнакомая страна. И вот по общему решенью Взялись чиновные друзья Собрать на праздник приношенья От почитающих тебя. Но тот, кто с Пушкиным, Крыловым И с Гоголем век другом был, Он прежде всех презренья словом Твой пошлый праздник заклеймил. За ним все те, кто уважают Науку, правду и себя, Не слышат зова — презирают И этот праздник и тебя. И ты остался лишь с толпою Писак да нескольких людей, Давно задобренных тобою... Скажи, прекрасный юбилей! А чтоб он был еще прекрасней, Прими приветствие мое... И прокляни, мой Греч несчастный, Высокомерие свое... Мой стих жестокий за тобою Пусть будет бегать, будто тень... Пусть он не даст тебе покою, Тебя тревожит каждый день... Пусть будешь ты кричать, беситься. Начнешь бессмысленную речь... Но даже мщеньем насладиться Не можешь ты, бедняжка Греч!.. Презрение других — безмолвных — Легко отсюда ты поймешь, И у друзей своих чиновных Ты утешенья не найдешь. И даже твой державный барин Отвергнет твой молящий стон... Лишь твой достойный друг Булгарин Напишет громкий фельетон! 1854 ДУМА ПРИ ГРОБЕ ОЛЕНИНА
Перед гробницею позорной Стою я с радостным челом, Предвидя новый, благотворный В судьбе России перелом. О славном будущем мечтаю Я для страны своей родной, Но о прошедшем вспоминаю С негодованьем и тоской. На муки рабства и презрены: Весь род славянский осужден, Лежит печать порабощенья На всей судьбе его племен. И Русь давно уж подчинилась Иноплеменному ярму, Давно безмолвно покорилась Она позору своему. В цари к нам сели скандинавы, Теснили немцы нас. Царьград Вносил к нам греческие нравы И всё вертел на новый лад. Потом, при этом рабстве старом Доставшись новым господам, Русь в пояс кланялась татарам И в землю греческим попам. Сперва под игом Русь стонала. Кипело мщение в сердцах, Но рабство и тогда сыскало Себе защитников в попах. «Покорны будьте и терпите, — Поп в церкви с кафедры гласил, — Молиться богу приходите, Давайте нам по мере сил»... Века промчались. Поколенья Сменялись быстрой чередой, В повиновеньи и терпеньи Нашли обманчивый покой. Природными рабами были Рабы, рождаясь от рабов, И, как веленья бога, чтили Удар кнута и звук оков. И пред баскаками смиренно Князья их падали во прах... Но гибнет мощь татар мгновенно В домашних распрях и войнах. Орда разбилась, Русь свободна... Но с рабством русские сжились, — Они, не умствуя бесплодно, От воли сами отреклись. Зато князья, увидев ясно, Что не рабы они теперь, Принялись править самовластно, С господ ордынских взяв пример. Как из лакеев управитель, Как дворянин из мужиков, Такой же вышел повелитель — Царь-самодержец из рабов. И деспотизмом беззаконным Доселе Русь угнетена; И до сих пор в забытьи сонном Молчит и терпит всё она. Царь стал для русских полубогом, Как папа средневековой; Но не спокойствия залогом Был он, а гибельной грозой. Но пусть бы так!.. Еще России Полезны дядьки и лоза, Пусть предрассудки вековые Рассеет царская гроза; Пусть сказки нянек царь прогонит. Пусть ум питомца развернет, Сомненья искру в нем заронит, К любви к свободе приведет. Тогда пусть правит. Но неведом Ему язык высоких дум, Но чужд он нравственным победам, Но груб и мелочен в нем ум. Но шесть десятков миллионов Он держит в узах, как рабов. Не слыша их тяжелых стонов, Не ослабляя их оков. О Русь! Русь! Долго ль втихомолку Ты будешь плакать и стонать И хищного в овчарне волка «Отцом-надеждой» называть? Когда, о Русь, ты перестанешь Машиной фокусника быть? Когда проснешься ты и встанешь, Чтобы мучителям отмстить? Проснись, о Русь! Восстань, родная! Взгляни, что делают с тобой! Твой царь, себя лишь охраняя, Сам нарушает твой покой. И сам в когтях своих сжимая Простых и знатных, весь народ, Рабов чиновных награждая, Такое ж право им дает. И раб разумно рассуждает: «Я сам покорствую царю; Коль он велит, то умолкает Честь, разум, совесть; я творю. И раб мой, ползая во прахе, Пусть, что велю ему, творит: Пусть в угнетении и страхе И ум и совесть заглушит. Он мой. Он должен отступиться От прав, от чести, от всего... Он для меня живете трудится; Мои — плоды трудов его!» И в силу мудрого решенья Он мучит бедных мужиков, Свои безумные веленья Законом ставя для рабов. Какой-нибудь крючок приказный. За подлость «статского» схватив; Солдат бессмысленный и грязный. Дворянство силою добыв; Князь промотавшийся, мильоны Взяв за купеческой женой; Безвестный немец, жид крещеный Нажившись на Руси святой, — Все ощущают вдруг стремлены Душами ближних обладать, Свое от высших униженье Чтоб на подвластных вымещать. И хладнокровно приступает К позорной купле старый плут, И люди братьев покупают! — И люди братьев продают!.. Ужасный торг. Он — поношенье Покупщикам и продавцам. Царю и власти униженье, Всему народу стыд и срам. Какой закон, какое право Торг этот могут оправдать? Какие дикие уставы Дозволят ближних продавать? Не ты ль, наш царь, с негодованьем Продажу негров порицал? Филантропическим воззваньем Не ты ль Европу удивлял? А между тем, в твоей России Не негры — пленники войны, Свои славяне коренные На гнусный торг обречены. Скажите, русские дворяне, Какой же бог закон изрек, Что к рабству созданы крестьяне И что мужик не человек?.. Весь организм простолюдина Устроен так же, как у вас, Грубей он, правда, дворянина, Зато и крепче во сто раз. Как вы, и душу он имеет, В нем ум, желанья, чувства есть: Он ложь высказывать не смеет, Но и за это — вам же честь! Свободы мысли и желанья Его лишили; этот дар, Всех человеком достоянье, Ему неведом: он товар. О нем спокойно утверждают, Что рабство у него в крови, И те же люди прославляют Ученье братства и любви. Сыны любимые христовы, Они евангелие чтут И однокровного родного Позорно в рабство продают. И что за рабство! Цепь мучений, Лишений, горя и забот; Не много светлых исключений Представит горький наш народ. Всё в угнетеньи, всё страдает, Но всё трепещет и молчит, Лишь втайне слезы проливает Да тихо жалобы твердит. Но ни любви, и состраданья Нет в наших барах-палачах, Как нет природного сознанья О человеческих правах. На грусть, на плач простолюдина; Они с презрением глядят; Раб — это в их руках машина, Они вертят ей, как хотят. Помещик в карты проиграет, — Завел машину: «Дай оброк!», И раб последнее сбирает, Скрыв в сердце горестный упрек. Но если бедный, разоренный Неурожаем мужичок, Большой семьей обремененный. Не в силах выплатить оброк? Так что ж! пусть мерзнет, голодает, Пусть ходит по миру с семьей; Свои права помещик знает Над крепостной своей душой: Он у раба возьмет корову, Отнимет лошадь, хлеб продаст И в назидание сурово Ему припарку в спину даст. И раб покорен, как машина, Но хочет он и есть и пить, И не во власти господина В нем чувства тела истребить. Меж тем и хлеб дневной не может Он, как хотелось бы, иметь: Гнилую корку часто гложет, Пустые щи — его обед. Изба, соломою покрыта, В ней тараканы, душь и смрад, — И вот всё доброе забыто, Мужик пускается в разврат. Пустеет хата, плачут дети. Муж с горя пьет, да бьет их мать; Не силен страх господской плети — У них уж нечего отнять. И, наконец, мужик несчастный. Уже негодный для господ, Для муки новой и ужасной К царю в солдаты попадет. Еще счастлив, когда он может Мгновенно в битве умереть. Но чаще в гроб его уложат Труд, бедность, горе, розги, плеть. Одно лишь крепкое сложенье. Да мысль, что так велит судьба, С привычкой давнею к терпенью Спасают русского раба. Лишь русский столько истязаний С терпеньем может выносить, Лишь он среди таких страданий Спокойно может еще жить. Но есть ужасные мученья. Невмочь и русскому они, И большей части населенья Они в России суждены. Проступок легкий и ничтожный И даже мнимая вина, В чем мысль и правду видеть можно. Всегда жестоко казнена. Не может барину свободно Всей правды высказать мужик; Не может мыслить благородно, Боясь бессовестных владык. Не может барину ответить На вздор и грубости его; Не смеет даже он приметить Уничиженья своего. Владеть имуществом не смеет, Не волен даже сам в себе, Затем, что барин им владеет. Он господин в его судьбе. И даже брачных наслаждений Раб часто барином лишен: Тиран для скотских похотений Берет детей, берет их жен. Считая барина священным, Каким-то высшим существом, Мужик пред деспотом презренным Поникнет телом и умом. А тот собаками для шутки Начнет несчастного травить; Велит в мешок на трои сутки По горло вплоть его зашить. Иль на дворе в крещенский холод Водой морозной обольет, Или на жажду и на голод Дня три-четыре предает; Заставит голыми руками Из печки угли выгребать Иль раскаленными щипцами На теле кожу прижигать; Льет кипяток ему на руки, Сечет плетьми по животу... Но все их казни, все их муки Я никогда не перечту. Одну ужасную картину Запомнил я до этих пор, Как раз к вельможе-господину Рабы явились на позор. С тупым, но злобным выраженьем, С самодовольствием в лице, К рабам проникнутый презреньем,, Сидел он гордо на крыльце. И вот идут к нему в ворота, Без шапок, кучка мужиков; Грызет их бедность и забота. Довольства нет в них и следов. Печально, робкими шагами Они к тирану их идут, Стараясь угадать глазами, Что, гнев иль милость, в нем найдут. «Скоты! все станьте на колена!» — Вдруг крикнул барин. Мужики Со страхом падают; их члены Дрожат, и чувства их горьки. Они пришли сюда с прошеньем, Чтоб их палач повременил Оброк с них драть с ожесточеньем, Но сразу он их поразил. Все в землю стукаются лбами И на коленях все ползут. Зачем? они не знают сами, Им на язык слова нейдут. А он, смотря на них спесиво, Дает им ближе подползать, И, точно папа, горделиво Велит сапог свой лобызать. Все исполняют. Лишь несчастный Один остался средь двора И стал, бессмысленный, бесстрастный... Теперь пришла его пора. «Сюда!» — прикрикнул барин гневно. Земной поклон ему мужик И говорит ему плачевно: «Отсохни, барин, мой язык! Ей-богу, ноженьки разбило, Тронуться с места не могу! Я чуть доплелся. Кабы сила, Тогда я первый прибегу». С лицом больным, изнеможенным, Дрожащий, бледный и худой, Со взором тусклым, помраченным, Был жалок он своей тоской. Но барин крикнул: «Притащите Его ко мне!» И вот мужик Притащен. — «Барин, пощадите!» Но он щадить их не привык. Вскочив, он начал кулаками Бить в грудь и в щеки мужика И, сбивши с ног, топтал ногами, Толкал пинками под бока; Потом за чуб поднял и снова Его хлестать стал по щекам И, в кровь избивши, чуть живого На руки бросил мужикам И приказал, чтоб двести палок Ему приказчик завтра дал, Но завтра раб был меньше жалок: Несчастный завтра не видал... Запомнил я в душе смятенной Его страдальческую тень... Зовет она борьбы священной, Суда и мщенья грозный день. И, может, дружным, громким криком Ответит Русь на этот зов, И во дворянстве полудиком Взволнует он гнилую кровь. И раб, тиранством угнетенный, Вдруг из апатии тупой Освободясь, прервет свой сонный, Свой летаргический покой, И встанет он в сознаньи права, Свободной мыслью вдохновлён, И гордых деспотов уставы, Быть может, в прах низвергнет он. Отмстит он им порабощенье Свободы разных им людей, Свои беды и поношенье Крестьянских жен и дочерей. Восстанет он, разить готовый Врагов свободы и добра, — И для России жизни новой Придет желанная пора. Уже в ней семя мысли зреет, Стал чуток прежний мертвый сон, Зарей свободы пламенеет Столь прежде мрачный небосклон. И друг за другом грезы ночи При свете мысли прочь летят, И всё бледней и всё короче Видений сонных пестрый ряд Без малодушия, боязни Уж раб на барина восстал И, не страшась позорной казни, Топор на деспота поднял. Вооружившись на тиранство, Он вышел с ним на смертный бой И беззаконному дворянству Дал вызов гордый и прямой. За право собственности личной, За душу, наконец, он встал: «Я не товар для вас обычный, Душа — моя! — он им сказал. — Протек для русского народа Тьмы и тиранства долгий век! Я жить хочу! хочу свободы! Я равен вам, я — человек!» И пусть со всех концов отчизны То слово мощно прозвучит, Пусть всех разбудит к новой жизни И гибель рабству возвестит! И пусть элодеи затрепещут И в прахе сгибнут навсегда, И ярким светом пусть заблещет Величья русского звезда. Вставай же, Русь, на подвиг славы, — Борьба велика и свята!.. Возьми свое святое право У подлых рыцарей кнута... Она пойдет!.. Она восстанет, Святым сознанием полна, И целый мир тревожно взглянет На вольной славы знамена. С каким восторгом и волненьем Твои полки увижу я! О Русь! с каким благоговеньем Народы взглянут на тебя, Когда, сорвав свои оковы, Уж не ребенком иль рабом, А вольным мужем жизни новой Предстанешь ты пред их судом. Тогда республикою стройной, В величьи благородных чувств, Могучий, славный и спокойный, В красе познаний и искусств Глазам Европы изумленной Предстанет русский исполин, И на Руси освобожденной Явится русский гражданин. И в царстве знаний и свободы Любовь и правда процветут, И просвещенные народы Нам братски руку подадут. 1853 ОДА НА СМЕРТЬ НИКОЛАЯ I
По неизменному природному закону, События идут обычной чередой: Один тиран исчез, другой надел корону, И тяготеет вновь тиранство над страной. И ни попыткою, ни кликом, ни полсловом Не обнаружились трусливые сердца, И будут вновь страдать при сыне бестолковом, Как тридцать лет страдали от отца. Да, тридцать лет почти терзал братоубийца Родную нашу Русь, которой он не знал, По каплям кровь ее сосал он, кровопийца, И просвещенье в ней цензурою сковал. И, не поняв, что только в просвещеньи Народов честь, и мощь, и благо, и покой, Все силы напрягал он для уничтоженья Стремлений и надежд России молодой. Что жизнью свежею цвело и самобытной, Что гордо шло вперед, неся идеи в мир, К земле и к небу взор бросая любопытный, — Он всё ловил, душил, он всё ссылал в Сибирь. Всю жизнь стремился он, чтоб сделать Русь машиной, И, точно, упростил правленья механизм: Вельмож и мужиков бил в голову дубиной И возвеличил лишь военный деспотизм. Он грабил нашу Русь, немецкое отродье, И немцам передал на жертву наш народ, Без нужды он привлек к нам ратное невзгодье, Других хотел губить, но сам погиб вперед. И в день всерадостный его внезапной смерти Сын хочет взять себе его за образец! Нет! пусть тебя хранят все ангелы и черти. Но нас не будешь ты тиранить, как отец! Пора открыть глаза уснувшему народу, Пора лучу ума блеснуть в глухую ночь. Событий счастливых естественному ходу Пора энергией и силою помочь. Не правь же, новый царь, как твой отец ужасный. Поверь, назло царям, к свободе Русь придет, Тогда не пощадят тирана род несчастный, И будет без царей блаженствовать народ. 1855 МОЕ ОПРАВДАНИЕ
Кто не страдал и кто не ошибался, Тот цену истины и счастья не узнал. Кто за мечтой безумной не гонялся, Кто не слагал в душе свой гордый идеал, — Тот холоден и к истине священной, И на призыв добра не отзовется он. Бесчувственно, как раб, в душе растленный, Он будет исполнять предписанный закон... При случае ж, житейские расчеты Он предпочтет любви, и долгу, и добру. И никогда духовные заботы В ту душу не войдут сквозь грубую кору!.. Но кто страданьем в жизни был испытан, Взял с бою каждый шаг на жизненном пути; Чей долг — не выслушан и не прочитан, А выстрадан, прожит, прочувствован в груди; Кто тяжкою борьбой добыл сознанье О чести истинной и истинном добре; Чей одр облит слезами покаянья, Кто выработал мысль в нестройной чувств игре: Тот верен будет правым убежденьям, С любовью им всю жизнь, все силы посвятит, И веры и добра священные внушенья Он в плоть и кровь свою навеки претворит!.. 1855 К РОЗЕНТАЛЮ
Привет тебе за подвиг благородный, Привет тебе, несчастный Розенталь! Поборник истины, друг вольности народной, — За братии ты восстал, ты понял их печаль, Узнал страданья их и, мыслите свободной Прозрев грядущих лет в таинственную даль, Сказал рабам томящимся: «Пора! Идем во имя чести и добра! Прервите, братья, сон, столь тягостный и черный! Мы люди все, мы равны меж собой!.. Расстаньтесь же с своей беспечностью покорной, — И с мощью нравственной иди — в грозный бой Не на врагов царя, а на тот сонм позорный, Что продал и купил жизнь вашу и покой!..» И разбудил ты дремлющих рабов... И пострадал за пламенный твой зов! Но злостный суд насильственных законов, Молвы людской поспешный приговор, Насильно вырванный крик рабских легионов, И смерть, и казни злой обманчивый позор Да не смутят тебя, да не исторгнут стонов Из гордой груди; пусть блеснет грозой твой взор. Под бременем тернового венца Враги пусть видят силу без конца! Пусть гибнешь ты для страждущего света, И гибнешь, замысла святого не свершив, Но верь: речам твоим не сгибнуть без ответа, Вся Русь откликнется на звучный твой призыв. Бронею истины, щитом любви одета, Мечом свободы руку ополчив, Она пойдет на внутренних врагов И отомстит им горько за рабов!.. И в торжестве любви, средь радостей свободы Вспомянут о тебе сограждане твои, Благословят тебя за счастливые годы И назовут тебя спасителем земли... И память о тебе пойдет из рода в роды, Хранима гением свободы и любви, — И именем твоим, бессмертный Розенталь, Украсится истории скрижаль!!.. 1855 «НЕ ГРОМ ВОЙНЫ, НЕ БОЙ КРОВАВЫЙ...»
Не гром войны, не бой кровавый, Не дикой храбрости порыв, Не обольщенья бранной славы, Не маршей сумрачный мотив Хочу я петь... Какое дело Поэту мирному до них? Животной силы, силы тела Не будет славить гордый стих. Надевши пошлую личину Любви к отечеству кваснойг Злословья камнем я не кину В народы мощные душой, Не прокляну их за успехи, Не поглумлюсь и их бедам И черни праздной для потехи Стихов свободных не отдам... Не буду петь я нашу славу, Победы наши величать; Не буду в этот миг кровавый Царя обманом потешать. Пусть воскуряет шут чиновный Земному богу фимиам, — Мой подвиг — чистый и духовный: Русь за царя я не предам... Не льстивый бард, не громкий лирик, Не оды сладеньких певцов, А вдохновенный, злой сатирик. Поток правдивых, горьких слов Нужны России. Пусть увидят Ее чужие и свои И пусть, оставив ненавидеть, Жалеют с горестью любви. [1855] ГАЗЕТНАЯ РОССИЯ
Читал я русские газеты, В них современные стихи И философские ответы Солдат, лишь взятых от сохи; Читал я перечень подробный Различных жертв различных лиц; Читал разбор я бесподобный На Русь взнесенных небылиц; Читал ответы министерства И донесения вождей, Примеры английского зверства И русских ряд богатырей; Читал о ходе просвещенья, Торговли, фабрик, промыслов, О размноженьи населенья, О бескорыстии судов, Шоссе, дорогах и каналах, О благоденствии крестьян, О наших дивных генералах, О чувствах доблестных дворян. Как Русь велика и богата И как порядка много в ней; Как честь и правду чтим мы свято, Как любит Русь своих царей... Читал и думал: боже правый? Как Русь велика и сильна! Наверно, в свете нет державы, Такой блаженной, как она! ----- И зрел я Русь на поле брани В позорном бегстве от врагов, Среди проклятий и рыданий В рекрутской сдаче мужиков, В гримасах кислых при приказах О вольных жертвах для солдат И в смехе злом при пошлых фразах. Что бой наш праведен и свят; И в том, что наши воеводы Умели там набить карман. Где гибли тысячи народа От перевязки сеном ран... Я видел в Руси свод законов, Водимый прихотью судей, Я слышал стоны миллионов И вопль обиженных семей, Видал я дряхлых инвалидов, Судить посаженных в сенат, Видал я, как, для царских видов, Синодом управлял солдат, Видал насильства архьереев. Разврат и пьянство у попов, Видал я школы для лакеев И государственных воров, Видал несчастные обвалы Казенных зданий и мостов И бар блистательные балы На счет обеда их рабов... Видал я мерзости придворных, И преступленье в блеске звезд, И поруганье дев покорных Через нелидовский подъезд, Видал главами просвещенья Солдат и мерзостных ханжей, Цензуры тяжкое давленье И силу грубую царей. Видал поэтов запрещенных С стихом правдивым на устах В тюрьмах живыми схороненных Или гниющих в рудниках... И я поник душой смятенной И думал: Русь, как ты грустна! Ужель еще есть во вселенной Такая жалкая страна!! 1855 ПЕРЕД ДВОРЦОМ
В лохмотьях, худенький, болезненный и бледный, «Дрожа от холода, с заплаканным лицом, На площади меня раз встретил мальчик бедный И сжалиться над ним молил меня Христом. «Нас пятеро сирот — отец взят в ополченье И при смерти лежит в постели наша мать, С квартиры гонят нас, нет денег на леченье, И нам приходится по суткам голодать». Горел я, слушая; облилось сердце кровью... Но пособить ничем не мог я их судьбе... Ребенка обнял я с тоскою и любовью, И долго плакал с ним... о нем и о себе... «Я нищ, как ты, едва с тяжелыми трудами Я достаю свой хлеб, — сказал я наконец, — Проси у богачей... пусть сжалятся над вами...» И я пошел... Взглянул — передо мной дворец. Богат, роскошен, горд, прекрасен и громаден,. Беспечной радостью и счастьем он сиял, И свет огней в нем был так весел и отраден... Так безмятежно в нем царь русский пировал... И что ж не пировать? Дворец его так пышен, И яства и вино так нежат тонкий вкус; Ничей — ни вопль, ни стон, ни вздох ему не слышен, Неведом для него нужд мелких тяжкий груз... По прихоти бросать он может миллионы, Именье у рабов, их жизнь, их честь отнять, Велеть, чтоб за него на смерть шли легионы,. Чтоб дочерью ему пожертвовала мать... Всё для него!.. И скорбь, и бедность, и страданья, И гибель воинов, и граждан кровь и пот, И грех и низость их, и даже наказанья — Всё зреет для него в прекрасный, сладкий плод..... Не диво, Русь, что — в тьме, в лохмотьях, в униженьи, Замерзши чувствами, терпя духовный глад, — Хоть в ад ты бросишься по царскому веленью; Вся жизнь твоя теперь — позорный, душный ад. 1856 ГОДОВЩИНА
(18 февраля 1856 года) Была пора: над трупом фараона, В том склепе, где хранились мертвецы, Спокойные, без жалобы и стона, Сбиралися мемфисские жрецы, Всю жизнь усопшего без страха разбирали И приговор над мертвым изрекали. И новый царь внимал суду жрецов, Покорствуя правдивому решенью, И хоронил отца в тиши, с толпой рабов, Иль пышное ему готовил погребенье, — И на граните первозданных скал Народный приговор историк высекал. Теперь не та пора: пусть нам невмочь страданья, Погибших извергов судить мы не должны. Усопшим мир! — нам говорит преданье, Завет веков, обычай старины. Религия прощать врагов нас учит — Молчать, когда нас царь гнетет и мучит. И мы молчим; нет, больше: между нас Является поэт, покрытый срамом; Забыв, что голос музы-бога глас, Он злу кадит душевным фимиамом, Он деспота зовет спасителем людей, В грязь затоптав всю славу прежних дней. Но пусть его боятся и в могиле, В ней льстят ему, чтоб только он не встал: Душа кипит, покорна высшей силе, Певец на суд веков царя призвал. Покинь свой гроб! Взгляни на рубежи родные — Смотри, что в год ты сделал из России! Вот без конца проходит вереница, Вся в трауре, отцов, детей, сирот; Вот плачет мать, одежды рвет вдовица, — Кто кости их мужей, сынов берет? За что погибло ты, младое поколенье, Полно надежд и сил, в безумном ослепленья? Смотри, наш царь: вот реки слез тяжелых, Вот море крови чистой, горы — тел. Не мало ли? А в городах и селах Вот новый бич: огонь рассвирепел, Рукой врага зажженный. Стены, зданья — Всё падает во прах — за что же наказанье? За что же мирный сын родной земли, Богат сегодня — завтра бедный нищий. Все житницы, все домы, корабли Вдруг потеряв, насущной просит пищи, Бежит из города, где думал мирно жить, Которого, о царь, не мог ты защитить. Считай же, сколько этих городов Разрушено иль взято у России — И сколько доблестных отечества сынов В плену, изранены, выносят муки злые!... Картиной этой не доволен ты? История тебе перевернет листы. Смотри — вот золото сияет над тобою: Богатство здесь без счета, без числа; Владельцы их идут сплошной толпою — Но золота толпа не принесла Отчизне в дар, а, зная блага в жизни, Его сама украла у отчизны. Здесь всё: и миллион казны твоей, Последний грош, пожертвованный нищим, Хлеб ратнику, пособие врачей, Оружие, одежда... Мы отыщем, Наверно, лепты здесь самих воров — Недаром все они слывут за бедняков. Позор и стыд! грабеж вошел в обычай, В закон, в обряд, и нагл и явен стал, И крадут все: путеец и лесничий, Чиновник, поп, солдат и генерал, — И девка грязная, любовница министра, Продажей мест разбогатела быстро. А кто стоит у трона твоего? Тебе б советник, правды друг, наскучил, — Нет, ты искал молчанья одного, Покорности, — и ряд бездушных чучел, Холопов чувства, евнухов ума, Вокруг тебя — и их такая тьма! И над тобой и над твоей землей Теперь Европа целая смеется. И твой позор и стыд земли родной В потомстве отдаленном отзовется. И дорог будет примиренья пир — И за войной нелепой — подлый мир. Лишь год прошел — и ты забыт, как мебель И неуклюжий хлам старинных лет, Венчанный Хлестаков, между царей фельдфебель, Разбитый и расслабленный атлет — И ноют в гробе от тоски и злости Гниющие поруганные кости. И день придет! — и не один певец, Но голос всей народной Немезиды Средь века прогремит вдруг из конца в конец: «Да будешь проклят ты.........» И в страхе и в стыде, в последний, судный день, Не выйдет из гробниц развенчанная тень. 1856 ЖАЛОБА РЕБЕНКА
Для чего вы связали мне руки? Для чего спеленали меня? Для чего на житейские муки Обрекли меня с первого дня? Еще много носить мне придется На душе и на теле цепей; Вкруг кипучей груди обовьется Много, много губительных змей. Стариной освященный обычай, Человека пристрастный закон, Предписания модных приличий... Ими буду всю жизнь я стеснен. Дайте ж мне хотя в детстве свободу, Дайте вольно всей грудью вздохнуть! Чтоб я после, в тяжелые годы, Мог хоть детство добром помянуть! [1856] БЛАГОДЕТЕЛЬ
Был у меня незримый покровитель. Всю жизнь мою его я не видал; Но с детства убедил меня учитель, Что он учиться мне незримо, помогал, Что награждал меня за прилежанье, Наказывал за шалости и лень, Что знал мои он мысли и желанья, Что должен я ему молиться каждый день... Молился я... Но сердце знать хотело Того, кто втайне был так добр ко мне, Кто освящал собой начало дела И помогал свершить его вполне. Однако тщетно я искал его увидеть Иль встретить где-нибудь хоть след его прямой... Но, подозрением боясь его обидеть, Я верил всё, что он хранитель мой... И, мысль о нем была мне утешеньем В тревожном, пасмурном младенчестве моем. Бессильный сам, я думал с наслажденьем, Что сильный у меня хранитель есть во всем. Прошли года невинности беспечной, И горем жизни я испытан был. Хранителя молил я с верою сердечной, Чтоб он меня в страданьях подкрепил. Но он не шел... Когда же сердца раны От времени уж стали заживать, Сказали мне, что горестью нежданной Хранитель мой хотел меня лишь испытать, Что должен я к нему с любовью обратиться, И счастье вновь в награду даст мне он. Я сделал так... Но лишь успел склониться, Как новым был ударом поражен. Тогда пришло печальное сомненье: Я звал далекого хранителя к себе, Чтоб доказал права свои на уваженье, Чтоб сохранил меня во внутренней борьбе. Напрасно... Он не шел... Не внял он призыванью. Я проклинал доверчивость свою... Но до сих пор в тяжелом ожиданьи На жизненном пути недвижно я стою. А прежде он хранил меня, хоть и незримо... Быть может оттого, что был я глуп и слаб... Теперь я сам могу итти неутомимо И действовать — не как его покорный раб, Не по его таинственным приказам, Чрез сотни уст дошедшим до меня, А как велит мне собственный мой разум;, Как убежден я сам, при полном свете дня. [1856] «КОГДА, СРЕДИ ЗИМЫ ХОЛОДНОЙ...»
Когда, среди зимы холодной, Лишенный средств, почти без сил.. Больной, озябший и голодный, Я пышный город проходил; Когда чуть не был я задавлен Четверкой кровных рысаков И был на улице оставлен Для назидания глупцов; Когда, оправясь, весь разбитый, Присел я где-то на крыльцо, А в уши ветер дул сердито И мокрый снег мне бил в лицо, — О, сколько вырвалось проклятий. Какая бешеная злость Во мне кипела против братии, Которым счастливо жилось Средь этой роскоши безумной И для которых — брата стон Веселым бегом жизни шумной И звоном денег заглушон. ...Но пронеслись несчастий годы, И, гордо мчась по мостовой, Я рад теперь, коль пешехода Кнутом заденет кучер мой. 1856 ВСТРЕЧА
В лохмотьях, худенький, болезненный и бледный, Дрожа от холода, с заплаканным лицом, На улице меня раз встретил мальчик бедный И сжалиться над ним молил меня Христом. «Нас пятеро детей; отец взят в ополченье, И при смерти лежит больная наша мать. С квартиры гонят нас; нет денег на леченье, И нам приходится по суткам голодать...» Горел я, слушая. Облилось сердце кровью... Но — пособить ничем не мог я их судьбе. Ребенка я ласкал с тоскою и с любовью, И мрачно думал я — о нем и о себе... А против нас — сиял веселыми огнями Роскошно убранный, великолепный дом. Виднелась зала в нем с зелеными столами, И бальной музыки к нам доносился гром. [1856] НА СМЕРТЬ ОСОБЫ
Печальный вестник смерти новой, В газетах черный ободок Не будит горести суровой В душе исполненной тревог. В каком-то радостном волненье Я каждый раз внимаю весть О том, что в старом поколенья Еще успела жизнь отцвесть. Чьей смерти прежде трепетал я. Тех стариков уж нет давно; Что в старом мире уважал я, Давно всё мной схоронено... Пируй же, смерть, в моей отчизне. Всё в ней отжившее рази, И знамя новой, юной жизни На грудах трупов водрузи! 1857 СОЛОВЕЙ
Тебя средь простора лесного Охотник в силок изловил. Чтоб песнь твою сделать звучнее, Хозяин тебя ослепил. И тянешь ты звонкую песню, И звучные трели ты льешь. В восторге твой толстый хозяин, Что ты неумолчно поешь. Но я твой язык разумею, И чуткой душою моей Я слышу рыданья и стоны В мелодии песен твоей. 1857 «ИСПЫТАННЫЙ СУДЬБОЙ, В ТРЕВОЖНОМ СНЕ МОЕМ...»
Испытанный судьбой, в тревожном сне моем Не убаюкан я роскошными мечтами, Всё буря снится мне, всё молния и гром, Какой-то темный свод, да изверги с цепями... Бывает изредка, что грезится и мне Картина мирная довольства и покоя. Мне отчий дом рисуется во сне... Я вновь дитя с доверчивой душою... Под отческим надзором я расту, Не ведая ни страсти, ни сомнений; Заботливой рукой лелеемый, цвету Вдали от горя и людских волнений. Душа моя радушна и тепла, Полна любви и веры благодатной. Природа вкруг меня спокойна и светла И дышит прелестью какой-то непонятной. Тут всё со мной, что в свете мило мне, — И кажется, в душе нет места для желанья... Но в глубине душевной — и во сне Шевелится тревожное сознанье, Что это всё мечта, не истина, а сон... И часто у меня, средь чудного виденья. Вдруг вырывается из груди тяжкий стон, Душа тоскливо жаждет пробужденья. 1857 В ЦЕРКВИ
Гимнов божественных пение стройное Память минувшего будит во мне. Видится мне мое детство спокойное И беззаботная жизнь в тишине. В ризах священных отец мне мечтается, С словом горячей молитвы в устах; Ум мой невольно раздумьем смущается. Душу объемлет таинственный страх, С воспоминаньями, в самозабвении, Детскими чувствами вновь я горю... Только уж губы не шепчут моления, Только рукой я креста не творю... 1857 ОЧАРОВАНИЕ
С душою мирной и спокойной Гляжу на ясный божий мир И нахожу порядок стройный, Добра и правды светлый пир. Нигде мой взгляд не примечает Пороков, злобы, нищеты, Весь мир в глазах моих сияет В венце добра и красоты. Все люди кажутся мне братья, С прекрасной, любящей душой... И я готов раскрыть объятья Всему, что вижу пред собой... Мне говорят, я вижу плохо, Очки советуют носить. Но я молю, напротив, бога, Чтоб дал весь век мне так прожить. 1857 СИЛА СЛОВА
Моралист красноречивый Нам о нищих говорил, Речью умной и правдивой Помогать им нас учил... Говорил о цели жизни, О достоинстве людей, Грозно сыпал укоризны Против роскоши детей... Речь его лилась так складно, Был он так красноречив, Что ему внимали жадно Все, дыханье затаив, — И, чтоб не развлечь вниманья, Отогнали двух старух, Что на бедность подаянья Под окном просили вслух.. 1857 «МНОГИЕ, ДРУГ МОЙ, ЛЮБИЛИ ТЕБЯ...»
Многие, друг мой, любили тебя, Многим и ты отдавалась... Но отдавалась ты им не любя... Это была только шалость, Или веленье голодной нужды, Или отчаянья взрывы... Но красоты твоей чистой следы В самом падении живы... Свежи и пламенны чувства твои, Сердце невинно и чисто, — И в первый раз еще блеском любви Светится взор твой огнистый. Друг мой! С доверьем склонись мне на грудь... Можем с тобой с этих пор мы В правде сердечной любви отдохнуть От добродетельной формы. 1857 «НЕ ДИВО ДОБРОЕ ВЛЕЧЕНЬЕ...»
Не диво доброе влеченье В душе невинной, молодой, Не испытавшей обольщенья Любви и радости земной. Но кто соблазнам жизни трудной Нуждою рано предан был, Кто битву жизни безрассудной Паденьем тяжким заключил, Кто в искушениях разврата Провел дни лучшие свои, Тому трудна стезя возврата На голос правды и любви... Но ты, мой друг, мой ангел милый, На мой призыв отозвалась, Любви таинственною силой Ты освятилась и спаслась. И не забуду я мгновенья, — Как ты, прокляв свой прежний путь, Полна и веры и смущенья, Рыдая, пала мне на грудь. 1857 ДОРОЖНАЯ ПЕСНЯ
Мчитесь, кони, ночью влажной. Пой «Лучину», мой ямщик: Этой жалобы протяжной Так понятен мне язык!.. Ты и я, все наши братья, Наши лучшие друзья, Все узнали, без изъятья, То, что так крушит тебя. Пой, ямщик, твоя кручина И во мне волнует кровь: Ведь и мне мою лучину Облила водой свекровь. А то как было в избушке Хорошо она зажглась!.. Бог простит моей старушке: Тьма по сердцу ей пришлась. Мчитесь, кони, ночью влажной, Пой «Лучину», мой ямщик: Этой жалобы протяжной Так понятен мне язык!.. 1857 ПАМЯТИ ОТЦА
Благословен тот час печальный, Когда ошибок детских мгла Вслед колесницы погребальной С души озлобленной сошла. С тех пор я в мертвом упованье Отрады жалкой не искал И бесполезному роптанью Себя на жертву не давал. Не уловлял мечты туманной, И пред иконами святых Мольбой смиренно-покаянной Не опозорил чувств моих. Но без надежд и утешений Я гордо снес мою печаль И, без загробных обольщений Смотря на жизненную даль, На битву жизни вышел смело, И жизнь свободно потекла... И делал я благое дело Среди царюющего зла... 1857 «О, ГРУСТНО, ГРУСТНО УБЕЖДАТЬСЯ...»
О, грустно, грустно убеждаться В бессильи нравственном своем, И тяжело в нем сознаваться Пред строгим внутренним судом. Но тяжелей, грустней, больнее, Когда ты видишь пред собой Людей, взывающих: «скорее! Скорей зажги светильник твой! Ты показал нам, что ты можешь... Иди, работай же! Пора! Ты зло и глупость потревожишь Во имя чести и добра!» О братья! тщетные призывы! Надежды нет вам на меня! За свет живительный сочли вы Лишь отражение огня. С чужим светильником я рано В кружок ваш сумрачный вступил; В тьме предрассветного тумана Огонь кой вам заметен был... Но волны света, возрастая, Бегут уж в небе голубом, И меркнет, меркнет, замирая, Огонь в фонарике моем... Погасим, братья, наши свечи! Им не гореть средь бела дня! И выйдем радостно навстречу Дневного, вечного огня!.. 1858 НА ТОСТ В ПАМЯТЬ БЕЛИНСКОГО
6 июня 1858 г. И мертвый жив он между нами, И плачет горькими слезами О поколенья молодом, Святую веру потерявшем, Холодном, черством и немом, Перед борьбой позорно павшем. Он грозно шел на грозный бой С самоотверженной душой. Он, под огнем врагов опасных, Для нас дорогу пролагал И в Лету груды самовластных Авторитетов побросал. Исполнен прямоты и силы, Бесстрашно шел он до могилы Стезею правды и добра. В его нещадном отрицания Виднелась новая пора, Пора действительного знанья. И умирая, думал он, Что путь его уже свершен, Что молодые поколенья По им открытому пути Пойдут без страха и сомненья, Чтоб к цели наконец дойти. Но молодые поколенья, — Полны и страха и сомненья, — Там, где он пал, на месте том, В смущенья рабском суетятся И им проложенным путем Умеют только любоваться. Не раз я в честь его бокал На пьяном пире подымал И думал: только, только этим Мы можем помянуть его, Лишь пошлым тостом мы ответим На мысли светлые его!.. 1858 БЕДНЯКУ
Горькой жалобой, речью тоскливой Ты минуту отрады мне дал: Я в отчизне моей терпеливой Уж и жалоб давно не слыхал. Точно в ночь средь кладбища глухого, Я могильною тишью объят, Только тени страдальцев, без слова, Предо мной на могилах стоят... Ропот твой безотрадно-унылый Был воскресная песнь для меня; Точно, плача над свежей могилой, Жизни вопль в ней услышал вдруг я. 1858 «ТОСКОЙ БЕССТРАСТИЯ ТОМИМЫЙ...»
Тоской бесстрастия томимый, Больной, усталый, всем чужой, Я лишь тебе, мой друг любимый, Внушил любовь, тебе одной. Твоя любовь была б целеньем Душе болезненной моей, Ее я пил бы с наслажденьем, Как пьют целительный елей! Но прочь с любовию твоею! Ведь чувства этого сосуд Тобой разбит; струи елея По полу грязному текут... И пред разлившимся бальзамом, Меня могущим исцелить, Стою я с ужасом упрямым... Ужель припасть к нему и пить? 1858 «ТЫ МЕНЯ ПОЛЮБИЛА ТАК НЕЖНО...»
Ты меня полюбила так нежно. Милый друг мой, голубка моя; Ты мечтала от жизни мятежной Отдохнуть на груди у меня. Ты бежала от шума разврата, От нескромных желаний друзей, Чтоб со мной безмятежно и свято Наслаждаться любовью своей. Но не знала меня ты в то время. Ты подумать тогда не могла, Чтобы тот отягчил твое бремя, В ком ты миг облегченья нашла; Чтобы тот, кто тебя от паденья Спас в горячих объятьях своих, Чтоб тебя он привел к преступленью Против чувств твоих самых святых. Ты ошиблась, ошиблась жестоко... Много слез ты со мной пролила, Ты во мне ту же бездну порока, От которой бежала, нашла. Овладел я твоею душою, И в любви беспредельной своей Дорожить переставши собою, Ты участницей стала моей... Всё, что женскому сердцу так свято, Что так сладко волнует его, Всё мне в жертву, мой друг, принесла ты, Не боясь, не стыдясь ничего... И преступной красою блистая, Предо мною ты грустно стоишь, И мне сердце тоской надрывая, «Ты доволен ли мной?» говоришь... «Отчего ж ты меня не целуешь? Не голубишь, не нежишь меня? Что ты бледен? О чем ты тоскуешь? Что ты хочешь? — Всё сделаю я...» Нет, любовью твоей умоляю, Нет, не делай, мой друг, ничего... Я и то уж давно проклинаю Час рожденья на свет моего. 1858 НОВОБРАЧНЫЕ
Жена Ты любил другую, Прежде чем женился? Расскажи ж теперь мне, Как ты с ней простился? Сколько было жалоб, Гнева и печали? Как меня вы оба Вместе проклинали? Муж — Нет, сказал я просто, Что к отцу я еду; В глушь меня он тащит Погостить к соседу. А она сказала С думою унылой: Коль зовет отец твой, Поезжай, мой милый. Только, добрый друг мой, Воротись скорее... Страшны отчего-то Эти мне затеи. Едет в глушь недаром Твой отец — я знаю... Верно, у соседа Дочь есть молодая. Мудрено ль в деревне Ей тебе плениться! И отец заставит Там тебя жениться... Но когда жениться На другой ты будешь, Ты моей последней Просьбы не забудешь: Поделись со мною Чувствами своими И твоей невесты Напиши мне имя, — Чтоб о ней могла я Каждый день молиться: Пусть она с тобою Счастьем насладится. 1858 РЕФЛЕКСИЯ
О ней и о своей любви Я думал с грустью и боязнью. Горела страсть в моей крови, А совесть мне грозила казнью. Не зная, чем мне кончить с ней, Я проклинал свое безумье И плакал о любви своей, Поли малодушного раздумья. Вдруг донеслися до меня Из-за перегородки тонкой И речи, полные огня, И поцелуй, и хохот звонкий. Потом всё стихло. Свет потух. Лишь напряженное дыханье Да шопот проникал в мой слух, Да заглушённое лобзанье... Я знал их. Как я с ней, сошлись Они случайно, но влеченью Сердец беспечно предались Без дум, без слез, без опасенья. Счастливцы! В светлой их любви Нет ни сомненья, ни боязни, Их страсть — ив сердце и в крови, И совесть не сулит им казни. 1858 НАШ ОЛИМП
Низко наше небо; Над землей оно Тяжело нависло, Мутно и темно. Негде разыграться Сладостным мечтам. Неоткуда взяться Светлым божествам. Но в лесах дремучих, В омутах речных, Под землей, в болотах — Много духов злых. Их нечистой силой Связан наш народ; Им он, полный страха, Почесть воздает. Если ж и поднимет Взгляд свой к небесам, — Всё столбы да змеи Грозно ходят там. 1858 «НЕ В БЛЕСКЕ И ТЕПЛЕ ПРИРОДЫ ОБНОВЛЕННОЙ...»
Не в блеске и тепле природы обновленной, Не при ласкающем дыхании весны, Не в бальном торжестве, не в зале оживленной Узнал я первые сердечной жизни сны. В каморке плачущей, среди зимы печальной, Наш первый поцелуй друг другу дали мы, В лицо нам грязный свет бросал огарок сальный, Дрожали мы вдвойне — от страсти и зимы... И завтрашний обед, и скудный и неверный. Невольно холодил наш пыл нелицемерный. Кто знает, для чего ты отдал ас я мне? Но знал я, отчего другим ты отдавалась... Что нужды?.. Я любил. В сердечной глубине Ни одного тебе упрека не сыскалось. [1860] «ЕЩЕ РАБОТЫ В ЖИЗНИ МНОГО...»
Еще работы в жизни много, Работы честной и святой. Еще тернистая дорога Не залегла передо мной. Еще пристрастьем ни единым Своей судьбы я не связал И сердца полным господином Против соблазнов устоял. Я ваш, друзья, — хочу быть вашим На труд и битву я готов, — Лишь бы начать в союзе нашем Живое дело вместо слов. Но если нет, — мое презренье Меня далеко оттолкнет От тех кружков, где словопренье Опять права свои возьмет. И сгибну ль я в тоске безумной, Иль в мире с пошлостью людской, — Всё лучше, чем заняться шумной, Надменно-праздной болтовней. Но знаю я, — дорога наша Уж пилигримов новых ждет, И не минет святая чаша Всех, кто ее не оттолкнет, [1861]
