Ёж и лиса

В первый день он ушёл от неё очень поздно. Было уже утро. Множество людей не раз будут спрашивать и у него, и у неё о том, была ли у них близость в эту ночь. Надо было хорошо знать его и её, чтобы осмелиться задать этот вопрос. У них была разница в двадцать лет. Физических лет. Но все прекрасно понимали, что у этой женщины, с почти уже потухшими глазами, была девичья душа. О его же обаянии и магнетизме его личности ходили легенды. В их диалогах было затронуто множество вопросов об их личной жизни. Спустя годы он признается:

– Я отвечал ей с исчерпывающей полнотой. Так, как будто она располагала неоспоримым правом знать обо мне всё.

Само это признание, фактически, означает, что огромной притягательной силе таланта никто и ничто не может противостоять. Любые крепости сдаются без боя и единого выстрела. Так было и в этом случае. И, наверное, трудно найти в каком-либо языке слово или выражение, характеризующее те чувства, под власть которых попали эти двое. Можно говорить о духовном слиянии. Можно говорить о душах, настроенных на одну и ту же волну. Можно отмечать просто факт родства и единения двух тонких натур. Многое, что можно сказать. Но всё это будет неспособно передать всю суть того, что происходило во флигеле этого дворца Шереметьевых. Что-то странное и непонятное. Но безусловно прекрасное по своей внутренней энергетике и необъяснимой магии всего происходящего.

А потом она ещё задавала вопросы о судьбе своих старых друзей, которые эмигрировали из России. Он отвечал. Рассказывал всё, что знал. Иногда это знание обжигало. А порой утешало. Разная и всякая была эта информация. Временами даже очень и очень неожиданная. Она поневоле вспоминала те далёкие двадцатые, когда к ней многие заходили проститься.

– Уезжаете? Кланяйтесь от меня Парижу.

– А Вы, не собираетесь уезжать?

– Нет. Я из России не уеду.

– Но ведь жить всё труднее?

– Да, всё труднее.

– Может стать совсем непереносимо.

– Что же делать?

– Не уедете?

– Не уеду.

А потом она будет говорить о тех, кто всё же уехал в те страшные годы:

– Те, кто уехал, спасли свою жизнь, может быть, имущество, но совершили преступление перед Россией.

Все они обижались на неё за столь резкие высказывания. Она же просто говорила то, что думала. Даже спустя годы не отреклась от своей решимости в том, что им всем надо было остаться в России и именно здесь встретить свою судьбу, какой бы тяжёлой она ни была. Но после тех, кто уехал добровольно, сделав свой осознанный выбор, появились и те, кого заставили уехать. Ведь потом был так называемый «философский пароход». Собственно говоря, это был даже не один пароход. Минимум пять рейсов доставили из Петрограда в немецкий порт известных деятелей науки и культуры вместе с их семьями. Это была целая компания борьбы с инакомыслием. Такие же пароходы отправлялись и из Одессы, и из Севастополя. А ещё были и поезда, которые также направлялись в Германию. Всем тем, кого высылали, разрешалось взять с собой одно зимнее и одно демисезонное пальто, один костюм, две смены белья, две рубашки, две пары носок или чулок. Золотые вещи, драгоценности и деньги к вывозу были запрещены. Всё было прописано предельно чётко и ясно. И за соблюдением этих предписаний чрезвычайно зорко следили.

Было немало тех, кто видел во всём этом проявление особого милосердия новой власти. Это был так называемый гуманизм по-большевистски. Постановка вопроса была предельно проста. Власть её чётко озвучила:

– Мы этих людей выслали потому, что расстрелять их не было повода, а терпеть было невозможно.

Словом, всё было так, как и должно было быть. От французского аналога всё это отличалось лишь отсутствием гильотины. Революции не нужны были ни историки, ни философы, ни литераторы. Согласно убеждениям тех, кто правил страною, высылаемые люди были абсолютно бесполезны для великого проекта построения коммунизма в отдельно взятой стране. Она лично знала многих из тех, кого высылали. Университеты очистили от профессуры, которая имела своё независимое мнение и самостоятельное суждение о событиях прошлого и настоящего.

Власть прекрасно знала, что эти люди не вели какой-либо агитации против Советской власти. Все они представляли собой яркий образец личностей, хорошо понимающих, что такое политическое или культурное кредо и в чём заключается истинная образованность. Отлучить их от процесса преподавания по каким-то формальным критериям было просто невозможно. Но власть прекрасно осознавала и то, что если они останутся в университетах, то неизбежно будут плодить себе подобных. А этого она допустить не могла. Она понимала, что когда таких людей будет слишком много, то будет пройдена некая точка невозврата и бороться со всем этим будет просто уже невозможно.

Но и это была далеко не последняя попытка избавиться от инакомыслящих. Потом, спустя годы, мало кто уже будет помнить о том, что сразу после убийства Кирова были составлены списки тех, кого сочли недостойными того, чтобы жить в этом прекрасном городе. Высылали их вместе с семьями. В трёхдневный срок осуществили изгнание из города всё ещё остававшихся здесь дворян, интеллигенции, коренных петербуржцев. Она была на этом вокзале среди провожающих. Среди всего этого ужаса она лишь растерянно улыбалась и говорила:

– Я никогда и не думала, что лично знакома с таким количеством дворян.

Возвращаясь с этих трагических проводов, она размышляла о том, что всё же есть на свете преступления без наказания и мук совести. Перед ней как бы открылась та бездна вседозволенности, которую могла себе позволить новая власть. Это были испытания пострашнее шекспировских страстей.

А ещё это была история целого поколения, прошедшего весь путь от так называемой первой русской революции до установления диктатуры победившего пролетариата. И поневоле, конечно же, всплывал вопрос о том, как велика вина интеллектуальной элиты страны, так или иначе содействовавшей тому, что страна оказалась погружённой сполна в трагедию отдельных личностей, целых семей и фантастически талантливой элиты великого народа. Многое она тогда передумала. Но не могла придти к чему-то, что могло бы что-то объяснить или оправдать. Просто плакала.

Рассказывая всё это ему, она вспоминала и то, что потом, в те же двадцатые, про неё писали, что она превратилась в ужасный скелет, одетый в лохмотья. Но всё же продолжала писать потрясающие всех стихи. Несмотря на стужу, голод и болезни. А ещё этот скелет имел мужество приходить к людям, которые помнили её такой изысканной и прекрасной, и опять-таки читать им свои стихи. Странно, но именно такие чтения способствовали тому, что уничтоженные ею в период обысков и гонений какие-то стихи всё же иногда возвращались к ней. Возвращались лишь потому, что кто-то наизусть запомнил эти столь поразившие и удивившие его строки.

Он иногда прерывал её. Пытался что-то объяснить.

То ли ей, то ли себе самому.

– Вы знаете, что был такой фанатик – большевик, который подошёл к Фёдору Шаляпину и сказал:

– Вас надо расстрелять!

– За что?

– За талант. Я вчера слушал Вас в опере. Плакал и хлопал Вам. Все хлопали. Я только тогда понял, насколько же Вы опасны. Ведь талант уничтожает саму идею равенства. Как же мы можем быть равны, если Вы заставляете людей рыдать и рукоплескать Вам, а я не могу. Нет, выходит, равенства-то. Вот его и надо восстановить. Расстрелять Вас. И всё. Равенство будет обеспечено.

Теперь уже настала её очередь произнести:

– Какой ужас!

А потом ещё она вспоминала обрывки каких-то диалогов и разговоров из своего прошлого.

– Девушка, вы простужены? Вы так сильно кашляете.

– Это не простуда. Это – чахотка.

Всё же она нашла в себе силы поведать ему о своих сёстрах, умерших от чахотки. О брате, наложившем на себя руки. О матери и отце. О судьбе всей своей семьи. О том, какой она была влюбчивой особой в юности. О многом рассказала. Без утайки и умолчаний. Как на духу. Так, наверное, можно говорить с духовником. А его-то у неё и не было никогда. Ну, просто так уж сложилось.

Говорила она и о том, чего ей стоило не выдать себя, услышав тот странный разговор в типографии. Там почему-то были уверены, что тираж её книги определён неправильно.

– Такой тираж раскупят за полчаса. Надо делать огромный тираж и продавать эту книгу в каждой мелочной лавке.

– Почему?

– А для того, чтобы каждая женщина, желающая купить что-то по хозяйству, могла купить и эту книгу. И прожить потом, не расставаясь с этой книгой, всю оставшуюся жизнь. Ведь жить с этими стихами женщине намного легче, чем жить без них.

Вот и сегодня она вновь и вновь читала стихи. А ещё она даже ухитрилась накормить своего гостя, извиняясь за скудость угощения. А оно состояло всего лишь из блюда варёной картошки. В послеблокадном Ленинграде, где хлеб всё ещё распределяли по карточкам, это было царское угощение. Вот таковы уж оказались контрасты ленинградской командировки её Гостя. Контрасты, которые трудно было понять и постичь. Тут есть от чего потерять голову: один из его окружения покупает чёрную икру и не знает, где её хранить, а другие как норму воспринимают ужин, состоящий из одной лишь картошки.

По мере того, как она читала стихи, он просил разрешения на то, чтобы записать те или иные строчки. Ответом ему было категорическое «нет». Даже спустя много лет он не забудет отметить и то, что имело немаловажное значение и для него, и для неё.

– Наша беседа порой затрагивала интимные детали и её жизни, и моей. Мы отвлекались от литературы и искусства. Может быть, потому она и затянулась вплоть до утра следующего дня.

А ещё потом он много раз будет произносить одну и ту же фразу, отвечая на множество чрезвычайно неделикатных вопросов:

– Я не прикоснулся к ней даже пальцем. Нас всё время разделял стол. Я даже не осмелился поцеловать ей руку.

Ему было очень трудно объяснить всей этой журналистской братии, что он попал в Ленинград на истинное пиршество духа. Здесь его угощали самыми изысканными блюдами её поэтической кухни. Самым поразительным в их разъяснениях будет то, что они ни разу не коснутся того вопроса, что их разделяла пропасть в двадцать лет. В отличие от совсем необразованных людей, пристающих к ним с этими нелепыми вопросами, они прекрасно помнили историю любовницы Достоевского, бросившей его и вышедшей замуж за замечательного философа, который был младше её на те же двадцать лет.

Но их забавляла не эта разница в возрасте, а то, что эта сударыня не считала ни Достоевского достойным писателем, ни своего мужа хорошим философом. Это могла себе позволить лишь чрезвычайно неординарная женщина. Ушедшая, в конце концов, к анархистам. Им же не хотелось никуда и ни к кому уходить. Слишком важна была для них эта встреча. По многим причинам.

Может быть, все эти причины было трудно сразу же чётко сформулировать и осознать. Но за каждой из них стоял целый пласт истории литературы и истории жизни каждого из них. При этом было очень странно, что среди множества вопросов, которые они обсуждали, так и не прозвучало ни одного, касающегося такого парадокса, как «гений женского пола». А ведь именно этот феномен наложил отпечаток на всю её жизнь и на всё её творчество. А ещё она спрашивала его о том, что её всегда интересовало. Вопрос был прост:

– Неужели никто и никогда не думал о том, что её стихи положили конец эпохе мнимой наивности русских женщин?

Ответ был очевиден. Наверное, всё же нет. Это было всё-таки слишком необычно. Ребром же стоял абсолютно другой вопрос. Он был глобальным. И при всём своём величии он всегда оставался безответным. И заключался он в том: есть ли возможность для самовыражения гениального поэта, если этим поэтом является женщина?

Этот вопрос при этом включал в себя самую важную для неё дилемму. Она была убеждена, что есть всего лишь две возможности для решения проблемы поэта, появившегося на свет в женском облике. Всего два выхода. И ни один из них её никогда не устраивал. Первый был предельно прост – погибнуть, исчезнуть, умереть. Разве возможно, в общем и в целом, существование такого феномена как женщина-творец, женщина-поэт, женщина-гений? Это однозначно и безоговорочно воспринималось обществом просто как нонсенс. Как явление противоестественное. Объявлялось просто, что такого не может быть. А если оно и есть, то должно исчезнуть. Не могло быть и речи о том, чтобы женщина могла вырасти в национального поэта и заговорить от имени своего народа.

Она всегда считала, что без тайны нет поэзии. И когда её спрашивали порой:

– Трудно или легко писать стихи?

Она всегда отвечала предельно искренне:

– Если кто-то их диктует, то тогда совсем легко. А когда никто не диктует, просто невозможно.

Она просто констатировала сам факт – ей диктовали. Да, да, да. Ей её стихи всегда диктовали. Она никак не называла это явление. Просто не могла назвать. Не любила говорить ни о вдохновении, ни о музе, ни о каких-то высших силах, которые обрекли её на то, чтобы выразить в своём творчестве всё целомудрие великого языка, психологическую осложнённость женского бытия и философский пафос эпохи. Но то, что стихи приходили неведомо как и неизвестно откуда, признавала как факт. Именно в эти минуты она чувствовала, что живёт. По-настоящему живёт, переводя все обуревающие её чувства, эмоции, мысли на чеканный язык поэзии.

А ещё она была глубоко верующим человеком. Неистово верила в то, что Бог всё же убережёт её. Даже когда произносила тост за разорённый дом и просто констатировала факт того, что всё-таки Бог не спас. Именно из её православия проистекала вся её безграничная жертвенность. Для неё это была прежде всего готовность принять всё ниспосланное свыше всему её поколению и лично ей. И этот путь от «красавицы тринадцатого года», отражённой в полотнах русского авангарда, до осознания того, что она просто жертва, обречённая на страх и смертное одиночество, она прошла как свою личную Голгофу.

Ведь многие были уверены в том, что после расстрела мужа она наложит на себя руки. Её близким уже выражали соболезнование. Готовились некрологи, отражающие в себе весь её земной путь. Весть о том, что она уже покинула этот бренный мир, передавалась из уст в уста. Она нашла в себе мужество не сделать этого. Несмотря на весь тот ужас, в котором пребывала, она приняла единственно верное для неё решение – жить. Жить и до конца испить ту чашу горечи, боли и страданий, которую ей приготовила судьба. Но разве предполагала она, что после встречи с этим Гостем, горечи в этой чаше станет гораздо больше?

Второй путь был сложнее. И гораздо хуже. Женщине-гению следовало бы незамедлительно найти такого мужчину, который будет готов помочь ей. Ему бы пришлось пойти на весьма оригинальную сделку с ней и вписать её творчество в собственный манифест представлений об искусстве. Только так можно было бы обеспечить выживание женского гения и победить этот воинствующий мужской шовинизм. Шовинизм, без утайки и стеснения заявляющий, что «бабам не место в искусстве».

Но кто его знает, может существовали ещё какие-то другие неведомые ей пути. Или те, о которых она догадывалась, но никак не могла снизойти до того, чтобы примерить эти чуждые ей одеяния на себя. Скажем, смириться с теми представлениями, в которых человек, занимающийся творчеством, всегда изначально асексуален. Согласиться с тем, что ролевые функции в таком случае изначально отрицают различия по полу. Нет, это был явно не её путь.

***

Мадам и Сэр ещё несколько раз встречались, как бы договаривая то, что не успели обсудить. Содержание этих встреч порой ускользало от внимания спецслужб. Чаще всего они были вдвоём. Её вновь и вновь поражало его видение русской литературы. Она прекрасно понимала, что, по существу, такие взгляды были обусловлены тем, что он всю жизнь находился под сильным влиянием трёх великих культур: английской, еврейской и русской. Именно это и предопределяло его мировоззрение как философа. И в немалой степени способствовало тому, что во многих вопросах они изначально находились на противоположных полюсах. Ей трудно было принять многие его идеи, хотя они и обсуждали их во всех подробностях.

А ещё она вновь и вновь читала ему много стихов. И гораздо большее их количество посвятила ему, когда он уехал. Он же до конца жизни будет сокрушаться о том, что он просто недостоин того пьедестала, который она воздвигла ему в своём творчестве. Но и гордиться всем этим, безусловно, будет. Равно как испытывать чувство вины за все те гонения, которые он поневоле навлёк на неё.

И всё-таки в одну из встреч прозвучит вопрос, который рано или поздно должен был потребовать своего ответа.

– Неужели в Вашей жизни Вам так и не встретился человек, который, совсем бы немножко, но всё же помог бы Вам состояться как поэту? Хотя бы в самом начале Вашего пути?

И тут она заговорила о своём первом муже. Он был безумно в неё влюблён. Много раз делал предложение и получал отказ. Был поражён, удивлён и всё же счастлив, когда она, наконец-то, согласилась выйти за него замуж. Он безусловно сумел стать тем мужем, о котором могла бы мечтать любая феминистка. С первого дня их семейной жизни он говорил о том, что очень бы хотел, чтобы она чувствовала себя независимой и вполне обеспеченной. Именно с этой целью он выдал ей самостоятельный вид на жительство. И положил на её счёт немалую сумму денег. По меркам и стандартам того времени, это было очень необычно. Женился и повёз в Париж.

В Париже она всё повторяла, что «парижская живопись съела французскую поэзию». В те дни они сполна окунулись во всю эту чарующую атмосферу жизни парижской богемы. А потом многие, с кем они встречались в этом прекрасном городе, вспоминали эту бледную, темноволосую, очень стройную девушку с красивыми руками и бурбонским профилем. Они почему-то казались всем очень странной парой. Может быть, существующую между ними дисгармонию посторонние люди чувствовали острее, чем они сами. А потом всё же и они осознали это. И расстались.

Она поразила воображение одного художника, который в те дни был просто нищим, неприкаянным и никому не известным живописцем. Она случайно узнает о его посмертной славе тогда, когда он уже давно покинет этот мир. А тогда она воспринимала его просто как юношу, который просто без памяти влюбился в неё и создал шестнадцать её портретов. Потом он писал ей письма о том, что никак не может избавиться от своего чувства к ней. Уверял, что оно преследует его как наваждение. Но он не был одинок в своём восхищении. На очень многих людей в этих богемных кругах она произвела фантастическое впечатление. Муж страшно гордился этим. Знакомил с разными людьми. Заставлял читать стихи. А потом взял и уехал в Аддис-Абебу. И начал писать новый цикл своих стихов.

Она тоже погрузилась после его отъезда в мир поэзии. Стихи пошли какой-то ровной волной. Именно тогда и были написаны многие знаменитые строки, обеспечившие ей громкую славу. Ей так легко писалось, пока муж был далеко и продолжал считать, что продолжительные периоды разлуки помогают поддерживать взаимную влюблённость. А потом были встречи в знаменитой Башне. Именно тогда и там ей были сказаны столь поразившие её слова о том, что она сама не знает, что же она делает. А ещё её представляли всем присутствующим как нового поэта, открывающего нам то, что осталось нераскрытым в тайниках души разных поэтов, которые писали стихи до неё. Муж вернулся. Устроил допрос на тему о том, писала ли она стихи или нет. Послушав лишь некоторые из них, он вынес свой приговор:

– Ты – поэт. Надо делать книгу.

И действительно, он помог опубликовать её первую книгу. А ещё он написал про неё, что благодаря ей ряд таких немых до сих пор существований, как женщины, наконец-таки, заговорили. Радовался тому, что женщины, разные и всякие, влюблённые и лукавые, мечтающие и восторженные, обрели в её поэзии, свой подлинный, убедительный, художественный язык. И голос.

– Говорят, что Вы никогда не умели выбирать мужчин. Извините, это не моё мнение. Но все мужчины в Вашей жизни писали стихи. Все считали, что их стихи были намного хуже Ваших. Их это, конечно же, раздражало. Мягко говоря.

– Кто знает? Ответ на всё это есть в моих стихах. Но я знаю одно. Я никогда не смогу понять и простить какие-то мелочи, на которые другие люди порой не обращают внимания. Всего один пример. Представьте себе, что человек, ещё вчера говоривший тебе слова, от которых кружится голова, называющий тебя бессмертной и мистической, может войти в комнату и, обнаружив тебя с кем-то увлечённо обсуждающей высокие материи, вдруг наотмашь ударить словами:

– Иди почисти селёдку.

За всем этим стояло твёрдое убеждение:

– Знай своё место!

А место это определено раз и навсегда: кухня, постель и молельня. Напрасно сюда иногда приплетают детей. Для мужчины ребёнок всегда видится существом, который отбирает у него любовь, внимание и время любимой женщины. Ведь мужской эгоизм просто безграничен.

– Смешно? Нет. Просто больно и обидно. И наверное, банально. Мужской шовинизм он ведь всегда такой разный и всякий. Но самые отвратительные его стороны проявляются именно по отношению к той, кого мужчины выбирают себе в качестве спутницы жизни.

В беседах с ним она не забыла упомянуть никого из тех, кто своей рецензией, добрым словом или дружеской поддержкой помог всё-таки состояться ей как поэту. Ведь она так нуждалась в этом в первые годы своего становления. Говорила о том, что она не искала своего пути в поэзии. Практически, сразу, с первых шагов, она нашла ту правильную ноту, ту тональность, ту поэтическую нишу, в которой оказалась столь естественной. Всё то, что она делала, невозможно было повторить кому-либо. Это было очевидно для всех. Точно также, как и понимание того, что ей невозможно было подражать.

Такова была реальность. Таково было её творчество. И по сути, и по содержанию. Никуда не спрятаться и не скрыться. Такой она и предстала перед ним: предельно обнажённая в своих чувствах, эмоциях и переживаниях. Нередко наша душа скрывается под гораздо большим количеством покровов, чем наше тело. Наверное, всё-таки именно с точки зрения такого сполна реализованного душевного стриптиза, эта встреча с Гостем была уникальным явлением в её жизни. Таков был изначальный настрой всех этих встреч: она не хотела ничего скрывать, прятать своё истинное «я», чем-то прикрываясь или защищаясь искусственной бронёй. Хотела предстать перед ним точно такой, какой она была.

***

Приговор был вынесен ей практически сразу после того, как Сэр уехал. Уже набранную её новую книгу, конечно же, не напечатали. После его отъезда вокруг неё образовалась какая-то жуткая пустота. Потом она признавалась в том, что, по-существу, у неё отняли пространство и время. А затем появилось знаменитое постановление. Кто-то назовёт его актом вандализма тоталитарного государства. Кто-то будет утверждать, что литература и причастные к ней люди оказались всего лишь жертвами в игре двух разведок и контрразведок. Будут и такие, которые будут упорствовать, считая, что влияние этих встреч на судьбы мира является чрезмерной переоценкой их значимости.

Вроде бы, формально постановление касалось деятельности журналов. Да и в самом тексте, видимо, для соблюдения гендерного баланса вместе с ней осудили и известного писателя. Ещё несколько человек были упомянуты в знаменитом докладе. Но почему-то центральной фигурой этого документа оказалась всё-таки она. Согласно тому, что было написано в этой официальной бумаге, она, наверное, была единственным поэтом в мире, которого публично обвинили в том, что он не до конца остался верен ни святости, ни блуду.

А ещё это постановление означало полный крах всех планов. Поэтических, материальных, чисто человеческих. Жить было не на что. Ведь в Советском государстве существовала система поощрения творческой интеллигенции в виде каких-то стипендий, пенсий, карточек или пайков. Причём, степень обилия или скудости этих щедрот определялось тем, насколько близко творчество конкретного человека к официальной идеологии. Конечно же, ей всегда доставались от всех этих благодеяний всего лишь крохи. Она ведь не была одной из тех, кто прославлял эту власть. Но уже после постановления её лишили даже этого. Из жалости друзья ей подбрасывали подстрочники стихов иностранных авторов. Именно благодаря этому, поэзия экзотических стран обрела в её переводах звучание, неведомое ей на языках оригинала. Эти переводы помогли ей выжить. Не умереть с голоду.

До конца жизни она сокрушалась о том, что нашлись люди, которые поверили в то, что она является всего-навсего автором эротических стихов. Не религиозных, а эротических. Те, кто это утверждал, фактически, ничего не знали о её поэзии. Убогие переводы не давали возможности отделить истину от клеветы. Все поверили её клеветникам, а не её стихам. Эти поклёпы на неё коснулись и её творчества, и её личности. Она была оскорблена в самых искренних своих помыслах и чувствах. От всего этого было очень больно. Эта боль затмевала даже мысли о том, что её оставили без куска хлеба. Не в переносном, а в буквальном смысле этого слова.

Её Гость ухитрился дожить почти до ста лет и увидеть развал Советской империи. Его философские и политические взгляды всегда были в центре внимания на протяжении всего двадцатого века. У него был хваткий аналитический ум, позволяющий ему постигать суть любых событий. В его философских концепциях найдут своё отражение все те катаклизмы, что с таким неистовством потрясали мир в двадцатом веке. И всё его творчество будет столь же неординарным, как и его личность и прожитая им почти легендарная жизнь.

А ещё он всю жизнь гордился тем, что получил бессмертие в её поэзии. Как он считал, незаслуженно получил. И до конца своих дней он сохранит в себе безграничное благоговение перед этой великой женщиной, которая в пасмурный осенний день, в залитом дождём Ленинграде продемонстрировала ему, что машина тоталитаризма бессильна перед Словом. И впервые в противостоянии Тирана и Творца творчество было представлено женщиной. Это был великий урок. Урок Поэта. Урок женщины, пережившей столько боли и утрат, что даже её поэзия была не в силах сполна вместить их горечь.

А ещё он много раз, точно также как в дни их встреч, будет говорить о том, что её поэзия всесильна. Она всегда пробивалась и будет пробиваться сквозь, казалось бы, несокрушимый бетон запретов. Будет цвести. Буйным цветом будет цвести. Да, были годы, когда она молчала. Но разве поэтической мысли обязательно быть всегда высказанной? Молчание было для неё той страной, в которую она всегда могла сбежать. Сбежать, чтобы сохранить себя. Сбежать, чтобы вернуться. А вернувшись, уже вернуть всем нам всё то, что мы потеряли на собственных дорогах наших странствий и скитаний. И одарить всех нас сполна новыми стихами и новым видением того, что было, есть и что будет. Это был её вариант эмиграции. Внутренняя эмиграция. Физически она находилась в этой стране. Над её же духом никто не был властен. Даже она сама.

***

Это знаменитое постановление отменят лишь перед самом развалом Советского Союза. Время от времени, в каких-то обсуждениях, беседах и, вроде бы, обыденных разговорах будет звучать сакраментальная фраза:

– А ведь постановления ещё никто не отменял.

Сразу после этого постановления в зарубежной прессе появилось множество публикаций враждебного, критического и даже недоумённого характера. Говорили о политической подготовке к новой войне. Задавались вопросом о том, что же происходит? Неужели идёт борьба писателей против Советской власти? Странно, но практически не будет каких-либо серьёзных заявлений знаменитых западных интеллектуалов. Лишь великий русский философ пытался объяснить вождям её страны, что творчество – вещь чрезвычайно сложная и трудно его корректировать, принимая какие-то формальные решения. А ещё он писал о том, что никогда и никому не удастся воспитать нового человека по идеологическим лекалам коммунистического режима. Но кто же его слушал?

***

С точки зрения спецслужб, место в котором она жила, было просто идеальным. Для того, чтобы попасть к ней, надо было не только сказать вахтёру куда и к кому ты идёшь, но и оставить свой паспорт. Паспорт возвращали уже при выходе на улицу. В силу того, что в основном здании Фонтанного дома располагалось какое-то официальное учреждение, такая система не вызывала каких-либо вопросов. Она же и обеспечивала жёсткий контроль над всеми, кто осмеливался после столь сокрушительного осуждения партии и правительства, навещать опальную Леди. Она всё это вынесла как должное. Иногда, правда, задавала очень пафосно звучащие риторические вопросы, адресованные, фактически, в никуда:

– А ведь интересно, что же такого мог сделать, всеми нами столь любимый поэт, если бы ему довелось жить при советской власти?