Помоги проекту - поделись книгой:
Карта Парижа до 1957 года. 26,4 × 27 см. Часть плана Парижа (издательство
За пределами исторического центра отмечены (с юга по часовой стрелке): холм Бютт-о-Кай; кварталы Гренель, Сен-Ламбер и Некер; аллея Синь; площадь Европы; площадь Марше-Сен-Оноре; бульвар де ла Виллет; ротонда Леду; улица Обервилье; коммуна Обервилье; на юго-востоке: квартал Илот-Шалон, склады Берси, улица Соваж (на левом берегу Сены).
О случае[24]
1. Нельзя исключить случай. Можно предвидеть все (статистически) возможные случаи для определенных условий.
2. Когда условия известны, роль случая консервативна. Так, азартные игры не оставляют места ни для чего нового. Подобным образом очень ограниченное число случаев, которые могут произойти в личной жизни человека, рассматривают гадалки. Им часто удается «предвидеть» события исходя из того, что в жизни среднего человека так же
3. Любой прогресс и любое творчество – это создание новых
4. На этой вершине случай до поры до времени по-настоящему непредсказуем и занимателен. Однако каждое поле случая устанавливает для него новые границы, которые затем исследуются и уточняются.
5. Человеку не свойственно желание случая как такового. Он желает чего-то большего и ждет от случая встречи с тем, что он желает. Это пассивная и реакционная ситуация (сюрреалистическая мистификация), и ее может исправить только нахождение конкретных условий, определяющих динамику желаемых случаев.
Отчет о конструировании ситуаций и об условиях организации и деятельности интернациональной ситуационистской фракции[25]
Прежде всего мы считаем, что нужно изменить мир. Мы намерены сделать общество и жизнь свободными, раздвинуть рамки, в которые мы оказались загнаны. Мы знаем, что такое изменение возможно, если предпринять надлежащие действия.
Наша задача – применение известных методов действия и открытие новых, легко обнаруживаемых в области культуры и нравов, но требующих включения в общий комплекс всех революционных перемен.
То, что называют культурой, отражает, но и предвосхищает возможности организации жизни, имеющиеся в данном обществе. Принципиальной особенностью нашей эпохи является отставание революционной политической деятельности от развития современных способов производства, которые требуют более совершенного мироустройства.
Мы переживаем глубокий исторический кризис. С каждым годом все явственнее поднимается проблема рационального управления новыми производительными силами и разработки новой цивилизации в мировом масштабе. Однако интернациональное рабочее движение, которое должно осуществить необходимый для этого слом экономической инфраструктуры эксплуатации, добилось лишь половинчатых успехов на местном уровне. Капитализм изобретает все новые и новые формы борьбы: государственное регулирование рынков, расширение системы дистрибуции, фашистское правление. Он опирается на вырождение рабочего самоуправления и маскирует с помощью всевозможных реформистских тактик классовые противоречия. Тем самым ему удалось сохранить в большинстве промышленно развитых стран прежние социальные отношения, лишающие социалистическое общество необходимой ему материальной базы. Напротив, развивающиеся страны и колонии, активно включившиеся за последнее десятилетие в борьбу с империализмом, добились значительных успехов, которые обостряют свойственные капиталистической экономике противоречия и – особенно в Китае – благоприятствуют обновлению революционного движения. Как в капиталистических, так и в антикапиталистических странах это обновление не может сводиться к реформам. Наоборот, оно должно разжечь конфликты, которые поставят вопрос о власти.
Раздробленность современной культуры есть результат хаотичного обострения этих антагонизмов на поле идеологической борьбы. Вновь определяющиеся желания формулируются в невесомости: современные ресурсы позволяют их осуществить, однако устаревшая экономическая структура не в состоянии использовать эти ресурсы. В то же время идеология правящего класса утратила всякую связность: все ее прежние воззрения на мир одно за другим обесценились, и она вплотную подошла к историческому индетерминизму; в ней сосуществуют по природе враждебные друг другу реакционные идеи разных времен, как, например, христианство и социал-демократия; в нее подмешиваются без разбора вклады цивилизаций, чуждых современному Западу, но с некоторых пор считаемых им ценными. Главная идеологическая цель господствующего класса – посеять путаницу.
В культуре (употребляя это слово, мы оставляем за рамками его научные и педагогические аспекты, хотя путаница, очевидно, чувствуется и на уровне больших научных теорий и общих педагогических концепций; здесь под культурой понимается совокупность эстетики, чувств и нравов – реакция эпохи на повседневную жизнь) контрреволюционные тактики, смешивающие все и вся, подразумевают вместе с тем частичное поглощение новых ценностей и решительно антикультурное производство средствами крупной индустрии (роман, кино), естественно продолжающее оболванивание молодежи в школах и семьях. Господствующая идеология банализирует подрывные открытия и пускает их в стерилизованном виде в широкое распространение. Ей удается поставить себе на службу сами личности подрывников: умерших – за счет переиначивания их творений; живых – за счет общей идеологической путаницы, сопрягая то, чем они занимаются, с какой-нибудь из ходячих мистических причуд.
Таким образом, одно из противоречий буржуазии на этапе ее разложения заключается в уважении к принципу интеллектуального и художественного творчества: сначала она сопротивляется его произведениям, а затем направляет их себе на пользу, поддерживает в меньшинстве дух критики и поиска, но замыкает его деятельность в пределах изолированных утилитарных дисциплин и в результате заводит в тупик критику и поиск в целом. В области культуры буржуазия стремится отвести опасный для нее сегодня вкус к новому в сторону второстепенных, безобидных и путаных новшеств. Под действием управляющих культурной деятельностью коммерческих механизмов авангардные течения отрезаются от групп – и без того ограниченных в силу общественных условий, – которые были бы готовы их поддержать. Представители этих течений, которым удается обратить на себя внимание, могут рассчитывать на признание лишь как индивиды, ценой ряда необходимых отказов: главным условием, которое перед ними ставят, всякий раз является отказ от общих требований и согласие на отрывочный труд, допускающий различные интерпретации. Именно это придает оттенок подозрительности и нелепости самому термину «авангард», за которым всегда в конечном счете обнаруживается воля буржуазии.
Представление о коллективном авангарде с воинствующим уклоном является недавним продуктом исторических условий, которые требуют выработки связной революционной программы в области культуры и в то же время борьбы с силами, мешающими осуществлению этой программы. Отдельные авангардные группировки сумели перенести в свою сферу деятельности некоторые организационные методы, выработанные революционной политикой, в результате чего их практика стала немыслима вне связи с политической критикой. В этом отношении очевиден прогресс на пути от футуризма к дадаизму и сюрреализму, а от них – к движениям, созданным после 1945 года. И все же на каждом из этих этапов мы видим ту же волю к всеобщим изменениям и то же стремительное дробление, как только неспособность достаточно радикально изменить реальный мир заставляет авангард уйти в оборону, заняв те самые доктринерские позиции, слабость которых он только что доказал.
Футуризм, распространявший влияние из Италии перед Первой мировой войной, стоял на позициях коренной трансформации литературы и искусства, но, хотя эти позиции принесли целый ряд формальных новшеств, они были основаны на крайне схематичном понимании машинного прогресса. Наивный технический оптимизм футуристов растаял по истечении периода буржуазной эйфории, который его породил. Итальянский футуризм скатился в национализм, а затем и в фашизм, так и не придя к сколько-нибудь полному теоретическому ви́дению своего времени.
Дадаизм, основанный в Цюрихе и Нью-Йорке беженцами и дезертирами Первой мировой войны, исходил из отказа от всех ценностей буржуазного общества, которое ярко продемонстрировало свою несостоятельность. Бурная послевоенная активность дадаистов в Германии и Франции была направлена главным образом на разрушение основ искусства и литературы, а также, в меньшей степени, на поведенческие опыты (спектакли, речи, намеренно нелепые прогулки). Историческая роль дадаизма состоит в том, что он нанес смертельный удар традиционному пониманию культуры. Будучи всецело основано на отрицании, это движение неизбежно оказалось недолговечным, но очевидно, что дадаистский дух отчасти определил все последующие авангардные течения и что дадаистское по историческому происхождению отрицание будет заявлять о себе в любой созидательной позиции авангарда, пока не окажутся сметены социальные условия, которые вновь и вновь реставрируют прогнившие и исчерпавшие себя в интеллектуальном плане надстройки.
Создатели сюрреализма, которые участвовали во французском движении Дада, решили направить его бунтарский дух и нигилизм в отношении традиционных средств коммуникации на прокладку путей созидательного действия. Найдя поэтическое применение фрейдистской психологии, сюрреалисты распространили методы, разработанные ими в живописи и кино, на некоторые аспекты повседневной жизни, а затем – в рассеянной форме – и куда шире. В подобном начинании важна не столько степень его правоты, сколько то, что на определенный отрезок времени оно становится катализатором желаний своей эпохи. Период прогресса сюрреализма, отмеченный его враждебностью к идеализму и кратковременной смычкой с диалектическим материализмом, завершился вскоре после 1930 года, но его упадок стал очевиден лишь после Второй мировой войны, когда он успел проникнуть во множество стран. Кроме того, сюрреализм установил в своих рядах дисциплину, которая, пусть ее требования порой корректировались из коммерческих соображений, была эффективной мерой защиты от запутывающего влияния буржуазных механизмов.
В сюрреалистской программе с ее утверждением безусловного господства желания и удивления, с ее пропагандой новых способов использования жизни куда больше созидательных возможностей, чем обычно полагают. Нехватка материальных средств для их реализации, вне сомнения, существенно ограничила размах сюрреализма. Однако, учитывая духовную непреклонность его первых представителей и, что еще более характерно, посредственность их эпигонов, причину недоразвития сюрреалистской теории следует искать в ее истоках.
Коренным заблуждением сюрреалистов была идея неисчерпаемого богатства бессознательного воображения. Причиной идеологического краха движения явилась его вера в бессознательное как наконец-то обретенную могучую жизненную силу: сюрреалисты пересмотрели историю идей, исходя из этой веры, и на том остановились. Но в конце концов оказалось, что бессознательное воображение бедно, автоматическое письмо монотонно, а все «необыкновенное» с узнаваемым сюрреалистическим оттенком более чем предсказуемо. Формальное следование этому стилю воображения приводит к традиционному оккультизму – диаметральной противоположности нынешних условий воображаемого. О том, насколько сюрреализм увяз в своей гипотезе бессознательного, можно судить по теоретическим работам второго поколения его адептов. Калас и Мабий[26] сводят все к двум аспектам сюрреалистистской практики бессознательного: первый – к психоанализу, второй – к влияниям космоса. На самом деле открытие роли бессознательного само было неожиданностью и новшеством, а вовсе не законом будущих неожиданностей и новшеств. Фрейд понял это, когда написал: «Все сознательное изнашивается, тогда как бессознательное остается неизменным. Но, будучи высвобождено, не рушится ли и оно тоже?»
Противопоставляя себя очевидно иррациональному обществу, в котором разрыв между реальностью и упорно декларируемыми ценностями дошел до абсурдной крайности, сюрреализм направлял иррациональность против него, чтобы разрушить его поверхностную логику. Собственно, и успех сюрреализма во многом связан с тем, что идеология нашего общества в ее наиболее передовом выражении отказалась от строгой иерархии фактических ценностей и сама открыто пользуется иррациональностью, включающей отголоски сюрреализма. Главная задача буржуазии – не допустить нового взлета революционной мысли. Она осознала угрозу сюрреализма, и теперь, научившись растворять его в расхожей коммерческой эстетике, она спокойно рассуждает о том, до каких пределов хаоса он доходил в свое время. Тем самым буржуазия культивирует своеобразную ностальгию, параллельно дискредитируя любой поиск нового через его автоматическое сведение к сюрреалистскому дежавю, то есть к очевидной для всех неудаче. Ненависть к отчуждению в обществе христианской морали привела некоторых к культу такого же, пусть и насквозь иррационального, отчуждения в примитивных обществах – вот и все. Нужно идти вперед и продолжать рационализировать мир – это первое условие возможности вернуть в него чувства.
Двумя главными центрами так называемой современной культуры являются Париж и Москва. Одни моды, идущие из Парижа, но формируемые далеко не только французами, оказывают влияние на Европу, Америку, Японию и прочие развитые капиталистические страны. Другие моды, административно насаждаемые из Москвы, оказывают влияние на все государства трудящихся, лишь в слабой степени доходя до Парижа и зоны его престижа в Европе. Влияние Москвы – в основе своей чисто политическое. Сохраняющееся по сей день традиционное влияние Парижа объясняется высокой концентрацией в нем профессионалов.
Поскольку буржуазная мысль увязла в систематическом смешении всего и вся, а марксистская мысль подверглась в государствах трудящихся значительным искажениям, и на Западе, и на Востоке господствует консерватизм, особенно в области культуры и нравов. В Москве он открыто демонстрирует себя, воспроизводя типичные повадки мелкой буржуазии XIX века. В Париже он рядится в одежды анархизма, цинизма или юмора. Хотя обе доминирующие культуры решительно неспособны ответить на реальные вызовы нашего времени, можно сказать, что Запад продвинулся в этой области производства дальше, тогда как зона влияния Москвы выглядит здесь как слаборазвитый регион.
В буржуазной зоне, где в общем и целом допущена видимость интеллектуальной свободы, возможность следить за движением идей и замечать многочисленные трансформации среды позволяет людям осознавать происходящий переворот, хотя его движущие силы остаются для них неподконтрольными. Господствующая чувственность пытается приспособиться к этому положению, препятствуя новым переменам, которые для нее в конечном счете губительны. Инициативы ретроградных течений неизбежно сводятся к трем тактикам: либо продлевать моду на решения, принесенные кризисом дадаизма и сюрреализма (иначе говоря, на культурное выражение умонастроений, спонтанно проявляющихся везде и всюду по ходу крушения вслед за прежними образами жизни самих оснований для жизни, принятых ранее); либо ютиться в духовных руинах; либо, наконец, возвращаться далеко назад.
Из числа упорствующих мод особенно часто встречается ослабленный вариант сюрреализма. Он сохраняет все элементы сюрреалистического вкуса, будучи начисто лишен соответствующего идейного содержания. Его эстетика сводится к повтору. Дойдя до стадии старческого оккультизма, последние отпрыски ортодоксального сюрреалистического движения не способны ни занять какую-либо идеологическую позицию, ни даже придумать что бы то ни было. Они поддерживают все более вульгарное шарлатанство и призывают плодить его дальше.
Культурная тактика, состоящая в том, чтобы ютиться в ничтожестве, активно заявила о себе после окончания Второй мировой войны. Она допускает выбор между двумя широко известными возможностями: скрывать ничтожество при помощи какого-нибудь заимствованного словаря или беззастенчиво его демонстрировать.
Первый вариант прославлен главным образом экзистенциалистской литературой, которая воспроизводит, приправив их поверхностной философией, самые затертые элементы культурной эволюции предшествующих тридцати лет и поддерживает интерес к себе, по существу основанный на рекламе, передергивая идеи марксизма или психоанализа, а также беспричинно выдвигая и так же беспричинно бросая всякого рода политические инициативы. Явно или скрыто практикующих подобные приемы великое множество. К тому же разряду относятся расплодившиеся во множестве абстрактные живописцы и теоретики их творчества.
Радостное утверждение полного духовного ничтожества иллюстрирует направление в нынешней неолитературе, именуемое «цинизмом молодых правых романистов»[27]. Впрочем, оно распространено и далеко за пределами правого фланга, романа и этой условной молодежи.
Среди тенденций, выступающих за возвращение к прошлому, самым отважным кажется соцреализм, который якобы опирается на опыт революционного движения, оправдывая этим абсолютно несостоятельную позицию в области культурного творчества. Андрей Жданов так обосновывал свою теорию репрессий на совещании советских деятелей музыки в 1948 году: «Правильно ли мы сделали, что оставили сокровищницу классической живописи и разгромили ликвидаторов живописи? Разве не означало бы дальнейшее сохранение подобных „школ“ ликвидацию живописи?» Развитая западная буржуазия, пережив эту ликвидацию живописи наряду с многими другими ликвидациями и признав крушение всех систем ценностей, делает ставку на полный идеологический распад – из отчаяния и политического оппортунизма. А Жданов – наоборот, проявляя типичные вкусы выскочки, идентифицируется с мелкой буржуазией, несогласной с распадом культурных ценностей прошлого века, и ничтоже сумняшеся призывает реставрировать эти ценности авторитарными средствами. Он настолько оторван от действительности, что верит, будто локальные и эфемерные политические условия позволят уйти от общих проблем эпохи и как по команде вернуться к изучению старых вопросов, гипотетически отбросив все решения, которые в свое время уже нашла для них история.
По своей форме, а отчасти и по содержанию, к соцреализму близка традиционная пропаганда религиозных организаций, особенно католических. Католицизм отстаивает пропагандистскими средствами, в которые не вносится никаких изменений, общую идеологическую структуру, которой он – единственный из сил прошлого – по-прежнему обладает. Но, чтобы удерживать контроль над все более многочисленными секторами, которые ускользают от ее влияния, католическая церковь параллельно традиционной пропаганде пытается наложить руку на современные культурные формы, особенно на те из них, что тяготеют к теоретически усложненному ничтожеству, как, например, живопись в стиле «информель». Пожалуй, у реакционеров от католицизма есть преимущество перед другими буржуазными пропагандистами: опираясь на иерархию вечных ценностей, они легко и беззаботно доводят до крайней степени распада любую дисциплину, за какую бы ни взялись.
Идеологический распад – нынешний результат кризиса современной культуры. На ее руинах уже нельзя возвести ничего нового, и даже простейшая критическая мысль становится невозможной. Суждения наталкиваются друг на друга, на что бы они ни опирались – будь то обломки одной из общих систем, вышедших из употребления, или личные чувства автора.
Распад охватил все. Речь уже не идет о массированном влиянии коммерческой рекламы на представления о творчестве. Эта стадия ушла в прошлое: теперь идеологии нет, и реклама действует в одиночку, исключая всякую предварительную критику и допуская критическое суждение лишь в виде условного рефлекса. К общему удивлению профессионалов, система торговых стратегий автоматически продуцирует псевдосюжеты для дискуссий о культуре. Важным социологическим свидетельством об этом стал феномен Саган-Друэ[28] – эксперимент, успешно проведенный за последние три года во Франции и отозвавшийся даже за пределами культурной зоны с центром в Париже, вызвав интерес в государствах трудящихся. Для профессиональных обозревателей культуры этот феномен стал удивительным результатом действия непонятных им механизмов, и в основном они видят в нем использование приемов цирковой рекламы. Но профессия вынуждает их противопоставлять этим фантомным произведениям столь же фантомную критику (впрочем, произведение, вызывающее необъяснимый интерес, является для любящей путаницу буржуазной критики более чем благодатной темой). Им решительно неведом тот факт, что интеллектуальные механизмы критики ускользнули от них задолго до того, как за освоение образовавшейся пустоты взялись механизмы внешние. Критики запрещают себе видеть в феномене Саган-Друэ смехотворную изнанку превращения выразительных средств в средства воздействия на повседневность. В результате этого процесса жизнь автора стала неуклонно возрастать в значении по сравнению с его произведениями, и вот роль последних сократилась до минимума, сохранив какую-то важность лишь за персонажем самого автора, да и то исчерпывающуюся его возрастом, модной порочностью и экзотическим занятием.
Противодействие, которое мы должны сплоченно оказать идеологическому распаду, не может сводиться к критике буффонады в отживших свой век формах вроде поэзии или романа. Нужно критиковать ту деятельность, которая отражается на будущем и которую мы должны поставить себе на службу. Серьезнейший признак нынешнего идеологического распада заключается, например, в том, что на самых реакционных представлениях об обществе и морали основывается функционалистская теория архитектуры: в ценные, хотя и переходные достижения Баухауса и школы Ле Корбюзье контрабандой проникло крайне отсталое представление о жизни и среде обитания.
Однако всё с 1956 года указывает на то, что мы переходим на новую стадию борьбы и что натиск революционных сил, на всех фронтах наталкиваясь на безнадежные препятствия, меняет условия предшествующего периода. В то же время в странах антикапиталистического лагеря соцреализм начинает сдавать позиции вместе с породившей его сталинской реакцией. Культура Саган-Друэ обозначила последнюю – возможно, непреодолимую – ступень буржуазного упадка. Наконец-то на Западе намечается относительное понимание того, что уловки, которыми культура пользовалась после Второй мировой войны, исчерпали себя. Поэтому авангардистское меньшинство может вновь приобрести позитивное значение.
За спадом мирового революционного движения, который начался вскоре после 1920 года и углублялся вплоть до конца 1940-х, последовал – с отставанием в пять-шесть лет – аналогичный спад активности художественных направлений, пытавшихся утвердить освободительные новшества в культуре и повседневной жизни. Их идеологическое и материальное значение неуклонно уменьшалось, пока они не дошли до полной изоляции от общества. Деятельность этих направлений, которая в более благоприятных условиях могла бы повлечь за собой внезапное обновление аффективного климата, ослабла настолько, что консервативные силы сумели перекрыть ей всякий доступ к неравной игре официальной культуры. Окончательно лишившись участия в производстве новых ценностей, авангардисты превратились в резервную армию интеллектуального труда, откуда буржуазия может рекрутировать индивидов, способных добавить к ее пропаганде налет оригинальности.
Находясь в столь жалком положении, экспериментальный авангард оказывается куда менее важен для общества, чем псевдомодернистские течения, которые не проявляют ни малейшей воли к переменам, а лишь обеспечивают всеми доступными средствами современную внешность принятой культуры. Однако все те, кто причастен к реальному производству современной культуры и чувствует свою заинтересованность в качестве ее производителей, тем большую оттого, что они сведены к позиции нигилистов, приходят к выводам, которые незнакомы модернистам-комедиантам агонизирующего общества. Убожество принятой культуры в сочетании с ее монополией на средства культурного производства обрекает на равное убожество теории и практики авангарда. Но не иначе как в авангарде незримо зреет новая, революционная концепция культуры. Эта новая концепция утвердится тогда, когда господствующая культура и зачатки культуры оппозиционной достигнут максимальной оторванности друг от друга и максимального бессилия.
Таким образом, история современной культуры в период революционного спада – это история теоретического и практического ослабления движения, добивающегося перемен, вплоть до его раздробления на миноритарные тенденции и безусловной победы распада.
В период между 1930 годом и началом Второй мировой войны неуклонный упадок сюрреализма в качестве революционной силы сопровождался расширением его влияния, которое он уже не мог контролировать. После войны сюрреализм быстро погиб под действием двух факторов, сковавших его развитие уже к 1930 году: одним из этих факторов явилось отсутствие возможностей для теоретического обновления, а другим – остановка революции, выразившаяся в политической и культурной реакции внутри рабочего движения. Прямым следствием второго фактора стало, в частности, исчезновение сюрреалистской группы в Румынии. А первый фактор обрек на быстрый развал сюрреалистское революционное движение во Франции и Бельгии. Только в Бельгии фракция, вышедшая из сюрреализма, удержалась на экспериментальном поле; все прочие разрозненные сюрреалистские течения примкнули к лагерю мистического идеализма.
Между 1949 и 1951 годами сюрреалисты Дании, Голландии и Бельгии объединились в революционное течение «Интернационал художников-экспериментаторов» и начали выпускать журнал «Кобра» (акроним из первых букв названий городов: Копенгаген, Брюссель, Амстердам). Это течение проникло и в Германию. Его достоинство состоит в понимании того, что сложность и размах существующих проблем требует жесткой организации. Однако недостаток идеологической строгости, преимущественное внимание к пластическому искусству, а, главное, отсутствие общей теории, описывающей условия и перспективы практики, привели эту группу к распаду.
Французский леттризм вышел из оппозиции всей эстетической сцене, проницательно констатировав ее неизбежное движение к гибели. Задавшись целью непрерывно создавать новые формы во всех областях, в 1946–1952 годах леттристская группа поддерживала спасительную активность. Но поскольку ее члены сходились в том, что эстетические дисциплины должны найти новую опору в некоей общей среде, аналогичной среде старого искусства, это идеалистическое заблуждение свело результаты их практики к смехотворному минимуму. В 1952 году левые леттристы размежевались с отсталой частью движения и организовали Леттристский интернационал, в котором путем острой борьбы мнений начался поиск новых методов вмешательства в повседневную жизнь.
В Италии попытки создания авангардных движений на старых художественных основах провалились уже на стадии теоретической разработки. Единственным исключением стала экспериментальная антифункционалистская группа, сформировавшая в 1955 году самое солидное представительство в Международном движении за имажинистский Баухаус.
Тем временем в остальном мире от США до Японии процветало самое что ни на есть вульгарное эпигонское подражание западноевропейскому искусству (авангардисты США, взявшие в привычку ориентироваться на американскую колонию в Париже, загнали себя в идеологическую, социальную и даже экологическую изоляцию зауряднейшего конформизма). Произведения народов, которые остаются жертвами культурного колониализма, часто продиктованного политическим давлением, неизбежно приобретают в передовых культурных центрах реакционную роль – даже если для своих стран они прогрессивны. Критики, связавшие свою карьеру с копанием в отживших творческих системах, притворяются, будто находят для себя нечто новое в греческом кино или гватемальском романе. Тем самым они обращаются к экзотизму, который, с одной стороны, антиэкзотичен, ибо речь идет о запоздалом освоении старых форм в других странах, а с другой – сохраняет основную функцию экзотизма, уводя от реальных условий жизни и творчества.
Из того, что делается в государствах трудящихся, только берлинский опыт Брехта, который подверг пересмотру классическое представление о спектакле, сродни конструкциям, важным для нас сегодня. Брехт – единственный, кому удалось противостоять глупости официального социалистического реализма.
Сегодня, когда социалистический реализм разлагается, вполне ожидаем революционный бросок интеллектуалов государств трудящихся в сторону подлинных проблем современной культуры. Хотя ждановщина свидетельствовала не только о культурном вырождении рабочего движения, но и о консерватизме буржуазной культуры, те, кто сейчас на Востоке выступает против ждановщины, не должны направлять свой протест – каковы бы ни были их субъективные намерения – на достижение некоей большей творческой свободы в духе, допустим, Кокто. Надо понимать, что объективный смысл отрицания ждановщины – это отрицание ждановского отрицания «ликвидации». Единственным возможным преодолением ждановщины является опыт реальной свободы, заключающийся в познании текущей необходимости.
В этом смысле прошедшие годы были в лучшем случае периодом смутного сопротивления смутному господству ретроградного вздора. Нам удалось не много, но мы не должны задерживаться на своих пристрастиях и мелких достижениях этого периода. Проблемы созидания культуры могут быть разрешены лишь в связке с новым подъемом мировой революции.
Революционная деятельность в культуре не может иметь целью отражение или объяснение жизни – она должна расширять жизнь. Нужно всюду отторгнуть несчастье. Революция не сводится к вопросу о том, какого уровня производства достигла тяжелая промышленность и кто будет ее хозяином. Вместе с эксплуатацией человека должны умереть порожденные ею чувства, компенсации и привычки. Нужно определить новые желания исходя из сегодняшних возможностей. Нужно уже сейчас, на пике борьбы между современным обществом и силами, стремящимися его разрушить, искать первоосновы построения новой среды и новых условий поведения – путем опыта и пропаганды. Все прочее принадлежит и служит прошлому.
Нужно немедленно организовать коллективную работу, призванную объединить все средства преобразования повседневной жизни. Иначе говоря, мы должны прежде всего осознать взаимосвязь этих средств в деле достижения более полного господства над природой и наибольшей свободы. Мы должны создавать новые атмосферы, которые будут одновременно продуктами и орудиями нового поведения. Для этого нужно использовать эмпирически, как таковые, повседневные действия и существующие культурные формы, оспаривая за ними всякую собственную ценность. Критерий новизны, формального изобретения утратил смысл в традиционных рамках искусства – частичного и недостаточного средства, чьи фрагментарные подновления заведомо несовременны, а значит, попросту невозможны.
Мы должны не отказаться от современной культуры, а овладеть ею, чтобы подвергнуть ее отрицанию. Нельзя быть революционным интеллектуалом, не признавая неизбежности культурной революции. Чтобы быть революционером, творческому интеллектуалу недостаточно поддерживать политику партии, пусть и сколь угодно оригинальными средствами: он должен заодно с партийцами работать над необходимыми изменениями всех культурных надстроек. Так же и буржуазного интеллектуала определяет в конечном счете не социальное происхождение и не знание определенной культуры как общей точки отсчета критики и творчества, а роль в производстве буржуазных по своей исторической сути форм культуры. Если буржуазная литературная критика поддерживает писателей, стоящих на революционных позициях, им стоит задуматься о допущенных ошибках.
Объединение нескольких экспериментальных движений в революционный культурный фронт, начавшееся на конгрессе в Альбе, в Италии, в конце 1956 года, предполагает, что мы принимаем в расчет три важных фактора.
Прежде всего, необходимо требовать полного согласия между участниками этого единого действия – отдельными людьми и группами, – не допуская послаблений, скрывающих внутренние противоречия. От бездумных остряков и карьеристов, стремящихся примкнуть к движению без серьезных оснований, лучше держаться подальше.
Кроме того, необходимо помнить, что, хотя любой настоящий эксперимент по-своему ценен, этим словом часто злоупотребляют, пытаясь оправдать с его помощью художественное действие в уже существующих, то есть найденных другими, формах. Подлинный эксперимент должен основываться на прицельной критике существующих условий и их решительном преодолении. Нужно раз и навсегда постановить, что личное самовыражение при помощи средств, созданных другими, не может называться творчеством. Творчество – это не размещение предметов и форм в пространстве, а изобретение новых законов такого размещения.
И, наконец, необходимо искоренить в нашей среде сектантство, которое мешает объединению для достижения поставленных целей с возможными союзниками, исключающему создание параллельных организаций. В 1952–1955 годах Леттристский интернационал, пройдя несколько этапов очищения, встал на путь крайней строгости, ведущий к полной изоляции и бездействию, надолго застопоривший движение и загубивший в нем дух критики и открытия. Нужно решительно отбросить это сектантское поведение в пользу реальной деятельности. Это единственный критерий, исходя из которого мы должны пополнять и очищать наши ряды. Естественно, это не означает отказа от расколов, к которому все нас призывают. Напротив, мы считаем, что разрыв с некоторыми обычаями и людьми должен быть только углублен.
Мы должны коллективно выработать нашу программу и планомерно осуществлять ее всеми средствами, включая художественные.
Наша главная идея – это конструирование ситуаций, то есть создание моментальных жизненных атмосфер и их претворение в высшее чувственное качество. Мы должны систематически вмешиваться в жизнь, используя комплексный потенциал двух постоянно взаимодействующих элементов: материальных декораций жизни и поведенческих актов, которые обусловлены этими декорациями и направлены на их трансформацию.
Намеченные нами пути воздействия на декорации жизни складываются в концепцию унитарного урбанизма. Во-первых, унитарный урбанизм основан на применении всей совокупности существующих искусств и техник в качестве средств, содействующих всестороннему формированию среды. Следует осознать, что эта совокупность бесконечно шире как старой системы традиционных искусств, над которыми господствовала архитектура, так и нынешней системы специализированных техник и научных исследований вроде экологии, к которым беспорядочно обращается анархический урбанизм. Так, унитарный урбанизм должен властвовать и над звуковой средой, и над распределением различных пищевых продуктов и напитков. Он должен охватить всю область создания новых форм и перенаправления [détournement] существующих форм архитектуры и урбанизма, а также поэзии и кинематографа. Синтетическое искусство, о котором столько говорилось[29], может быть реализовано только на уровне урбанизма и вне соответствия какому-либо из традиционных определений эстетики. Унитарный урбанизм будет создавать экспериментальные города из ряда силовых полей, которые мы можем временно обозначить классическим термином «квартал». Каждый квартал будет стремиться к свойственной только ему гармонии, расходящейся с гармонией соседей, или основываться на стремлении никакой внутренней гармонии не допустить.
Во-вторых, унитарный урбанизм динамичен, то есть тесно связан со стилями поведения. Минимальный элемент унитарного урбанизма – это не дом, а архитектурный комплекс как объединение всех факторов, определяющих некую атмосферу или серию не смешивающихся атмосфер в рамках сконструированной ситуации. При освоении пространства должны учитываться аффективные реалии, порождение которых является задачей экспериментального города. Один из наших товарищей выдвинул теорию кварталов как состояний души, согласно которой каждый городской квартал должен вызывать какое-либо простое чувство, которому индивид будет поддаваться, понимая его причины. Думается, эта теория логически следует из процесса обесценивания элементарных случайных чувств, и ее реализация может ускорить этот процесс. Товарищи, выступающие за новую – свободную – архитектуру, должны понимать, что эта архитектура будет основываться не столько на линиях и формах, свободных или поэтичных в том смысле, в каком используют сегодня эти слова приверженцы «лирической абстракции», сколько на эффектах атмосферы комнат, коридоров, улиц – атмосферы, связанной с жестами, которые она вбирает в себя. Архитектура должна двигаться вперед, используя в качестве материала скорее волнующие ситуации, чем волнующие формы. Эксперименты над этим материалом приведут ее к формам пока неведомым. Таким образом, психогеографическое исследование – «изучение законов географической среды, сознательно организованной или нет, и ее непосредственного воздействия на аффективное поведение индивидов» – приобретает двойной смысл активного наблюдения за сегодняшними городскими агломерациями и выдвижения гипотез о структуре ситуационистского города. Для развития психогеографии важно статистическое распространение таких методов наблюдения, но еще важнее – конкретные вмешательства в урбанизм. Без них мы не можем оценить объективную верность первичных психогеографических данных. Однако даже если эти данные окажутся неверными, они будут лишь неверными решениями верной задачи.
Наше воздействие на поведение, сопряженное с другими желательными аспектами революции нравов, можно приблизительно определить как изобретение игр нового типа. Самая общая цель здесь – расширить незаурядную долю жизни, по возможности свести в ней к минимуму бессодержательные моменты. Таким образом, можно говорить о попытке количественного приумножения человеческой жизни, более весомого, чем то, которого ищут современные биологические исследования. Как таковое оно подразумевает и качественный шаг вперед, результаты которого непредсказуемы. Ситуационистская игра отличается от игры в классическом представлении радикальным неприятием условных игровых персонажей и обособления от текущей жизни. Наоборот, ситуационистская игра смыкается с моральным выбором – выбором в пользу всего, что приближает будущее царство свободы и игры. Этот выбор естественно связан с осознанием постоянного и стремительного роста сферы досуга на том уровне производительных сил, которого достигла наша эпоха. А еще он связан с осознанием разворачивающейся у нас на глазах битвы за досуг, значение которой в общей классовой борьбе явно недооценивается. Сегодня господствующему классу удается обратить досуг, вырванный у него из рук революционным пролетариатом, себе на пользу, развивая обширную индустрию развлечений – безотказное орудие оболванивания пролетариата суррогатами мистифицирующей идеологии и вкусов буржуазии. В изобилии распространяемых телевидением убожеств следует, вероятно, усмотреть одну из причин неспособности к политизации американского рабочего класса. Добиваясь коллективными усилиями незначительного повышения стоимости своего труда над минимумом, необходимым для его совершения, пролетариат не только получает больше сил для борьбы, но и расширяет ее территорию. Тогда борьба приобретает новые формы, уже не ограничивающиеся прямыми экономическими и политическими конфликтами. Доныне эти новые формы – там, где развитие промышленности сделало их возможными, – можно сказать, сводились к революционной пропаганде. Но опыт XX века, к несчастью, неоднократно продемонстрировал, что необходимые изменения базиса могут быть задержаны ошибками и недоработками на уровне надстройки. Нужно бросить новые силы на борьбу за досуг, и мы намерены в ней участвовать.
Начальным опытом создания нового способа поведения стало то, что мы назвали дрейфом, – практика чувственной миграции путем быстрого перемещения по различным атмосферам, а также исследовательское орудие психогеографии и ситуационистской психологии. Но воля к игровому творчеству должна распространиться на все известные формы человеческих отношений и, в частности, оказывать влияние на историческое развитие таких чувств, как дружба и любовь. Так или иначе, гипотеза конструирования ситуаций является смысловым ядром нашего поиска.
Жизнь человека – это последовательность непредвиденных ситуаций, и хотя ни одна из этих ситуаций не совпадает полностью ни с одной другой, в подавляющем большинстве все они настолько обыкновенны и бесцветны, что складывается ощущение их полного единообразия. В таких обстоятельствах лишь редкие, захватывающие ситуации в отдельно взятой жизни вбирают в себя эту жизнь и на ней отражаются. Нам нужно пробовать конструировать ситуации, то есть создавать коллективные атмосферы, совокупности впечатлений, определяющие качество момента. Возьмем простой пример – собрание группы индивидов в течение определенного времени. Исходя из знаний и материальных средств, которыми мы располагаем, нам нужно установить, какая организация пространства, какой подбор участников и какой план событий создадут для этого собрания благоприятную атмосферу. Безусловно, возможности ситуации во времени и пространстве значительно расширятся, когда начнут осуществляться проекты унитарного урбанизма и заявит о себе поколение, воспитанное в духе ситуационизма. Начало конструирования ситуаций совпадает с происходящим сегодня крушением понятия спектакля. Легко увидеть, до какой степени сам принцип спектакля – невмешательство – связан с присущим старому миру отчуждением. Наиболее сильные революционные опыты в области культуры, напротив, неизменно стремились разорвать психологическую идентификацию зрителя с героем, побудить зрителя к действию, активизируя его способности преобразить свою жизнь. Ситуация в нашем понимании должна проживаться своими конструкторами, а роль «публики» – пассивной или в лучшем случае второстепенной – неуклонно уменьшаться по мере возрастания роли тех, кого следует называть уже не актерами, а
Нужно, скажем так, умножать число поэтических объектов и субъектов, которые в наши дни, увы, настолько редки, что, даже будучи самыми незначительными, приобретают огромное аффективное значение. Нужно организовывать игры поэтических субъектов среди поэтических объектов. Вот и вся наша программа, принципиально временная. Наши ситуации не имеют будущего, они – места перехода. Незыблемое искусство, как и все прочие неизменные вещи, не входит в наши намерения, ибо они серьезны. Идея вечности – самая глупая из идей, которые только может применить к своим действиям человек.
Ситуационистские техники еще предстоит разработать. Но мы знаем, что задача встает тогда, когда уже имеются или, по крайней мере, формируются необходимые для ее решения материальные условия. Нам придется начать с приблизительной экспериментальной работы. Нужно готовить планы – или сценарии – ситуаций, при всем их неизбежном несовершенстве на первых порах. Нужно развивать систему условных обозначений, которые будут уточняться по мере пополнения наших знаний на опыте. Нужно устанавливать новые законы и проверять уже существующие, как, например, тот, согласно которому ситуационистская эмоция требует максимальной концентрации или, наоборот, рассеянности жестов (первому случаю приблизительно соответствует классическая трагедия, а второму – дрейф). Помимо использования точных средств для достижения точных целей конструирование ситуаций на стадии своего формирования требует постановки новых задач для техники репродукции. Например, можно разработать телевизор, в реальном времени проецирующий элементы одной ситуации на другую и тем самым порождающий новые ситуационные комбинации и модификации. Или, что проще, можно сделать так называемую кинохронику достойной своего имени, создав новую школу документального кино, которое фиксировало бы для ситуационистского архива наиболее существенные моменты ситуации, пока она не уступила место другой ситуации в результате развития своих элементов. Поскольку целью систематического конструирования ситуаций является производство неведомых прежде чувств, кино может сыграть важную педагогическую роль, распространяя эти новые чувства среди людей.
Ситуационистская теория твердо привержена концепции прерывности жизни. Понятие единства конкретной жизни – реакционная мистификация, основанная на вере в бессмертие души и в конечном счете на разделении труда, – должно быть отброшено в пользу понятия
После вечного конфликта между желанием и враждебной ему реальностью важнейшей аффективной драмой в жизни человека является, вероятно, ощущение скоротечности времени. Ситуационистская позиция заключается в том, чтобы сделать ставку на бег времени, а вовсе не на эстетические потуги увековечить эмоцию. Вызов ситуационистов непостоянству эмоций и времени – это пари на еще большее непостоянство, решимость не останавливаться в игре и умножении волнующих моментов. Очевидно, в настоящее время нам нелегко выиграть подобное пари. Тем не менее, пусть даже мы тысячу раз проиграем, выбора – то есть другой прогрессивной позиции – у нас нет.
Ситуационистское меньшинство образовалось как уклон в левом крыле леттристов, затем возобладавший в Леттристском интернационале. Направлявшее его объективное движение привело к аналогичным взглядам и несколько недавно образовавшихся авангардистских групп. Вместе мы обязаны уничтожить пережитки прошлого. Сегодня мы считаем, что революционный авангард в культуре должен действовать единым фронтом, опираясь на изложенную программу. У нас нет проверенных рецептов, мы еще не добились прочных результатов. Мы лишь предлагаем вести коллективный экспериментальный поиск в нескольких направлениях, как уже определенных нами, так и еще ожидающих определения. Сама трудность реализации первых ситуационистских проектов доказывает, что мы вступаем в совершенно новую область. То, что меняет наше восприятие улиц, важнее того, что меняет наше восприятие живописи. Наши рабочие гипотезы будут пересматриваться при каждом изменении в будущем, откуда бы оно ни пришло.
Мы наверняка услышим – особенно от тех интеллектуалов и революционных художников, которые из соображений вкуса привыкли к некоторой беспомощности, – что «ситуационизм» малопривлекателен, что мы не создали ничего красивого, что лучше поговорить о Жиде, а интересоваться нашей деятельностью нет никаких причин. Они будут уходить от разговора, упрекая нас в повторении уже испробованных жестов, в которых остался один дешевый скандал, элементарное привлечение внимания к себе. Они будут возмущаться приемами, которые мы в некоторых случаях сочли необходимым использовать, чтобы подтвердить или обозначить наше расхождение с противниками. Заранее отвечаем: важен не ваш интерес к нам, а ваша собственная способность вызвать к себе интерес в новых условиях культурного творчества. Ваша задача как революционных интеллектуалов и художников состоит не в том, чтобы кричать о поругании свободы, когда мы отказываемся маршировать в одном строю с ее врагами. Не нужно подражать буржуазным эстетам, которые всё пытаются свести к уже созданному, потому что уже созданное не вызывает вопросов. Вы знаете, что чистого творчества не бывает. Ваша задача – узнать, чем занимается интернациональный авангард, принять участие в конструктивной критике его программы и призвать к ее поддержке.
В контакте с рабочими партиями или с радикальными течениями в этих партиях мы должны вести последовательную идеологическую работу, направленную на противодействие влиянию развитой капиталистической пропаганды в области чувств. Пользуясь любой предоставляющейся возможностью, мы должны противопоставлять имитации капиталистического существования другие формы жизни, отвечающей желаниям человека. Мы должны пустить все гиперполитические средства на разрушение идеи буржуазного счастья. В то же время, понимая, что в господствующем классе общества всегда имеются элементы, которые – из скуки и потребности в новизне – способствуют исчезновению этого общества, мы должны стимулировать людей, обладающих средствами, которых нет у нас, к предоставлению этих средств нам для реализации наших проектов путем кредитов, аналогичных тем, которые выделяются на научные исследования, и в такой же мере рентабельных.
Мы должны как можно шире пропагандировать революционную альтернативу господствующей культуре. Мы должны координировать все исследования, ведущиеся в настоящее время без какого-либо общего плана. Мы должны привлекать к сотрудничеству с нами в перспективе объединенного действия самых передовых художников и интеллектуалов всего мира с помощью критики и пропаганды.
Мы должны заявить о нашей готовности возобновить дискуссию на базе изложенной программы со всеми, кто принимал участие в нашей деятельности на предыдущем этапе и мог бы снова к нам примкнуть.
Мы должны распространять лозунги унитарного урбанизма, экспериментального поведения, гиперполитической пропаганды и конструирования атмосфер. Довольно толковать существующие чувства: настало время искать новые.
Предисловие к книге, задуманной Ральфом Рамни[32]
Мы сами создаем историю культуры, но не произвольно, а исходя из существующих условий. Городская цивилизация – это недавнее творение капитализма, и идеологический климат, характерный для буржуазного режима, культура которого представляет собой инструмент господства и вместе с тем суррогат уничтоженной в качестве орудия бегства от реальности религии, до сих пор не позволял извлечь все выводы из этих совершенно новых по существу условий. Необходимость теоретического описания возможностей, исчезающих и открывающихся в результате мутации нашей окружающей среды, должна лежать в основе любого экспериментального поиска художественной практики, соответствующей продуктивному духу нынешнего времени. Одним из таких путей создания атмосферы, которую начинают называть ситуационизмом, является психогеография.
На исходе XVIII века Лондон, обогнав другие города Европы в процессе концентрации производства, достиг стадии развития, повлекшей за собой качественный скачок в образе жизни его жителей. Именно в Лондоне той эпохи мы обнаруживаем зафиксированное средствами художественной литературы зарождение проблематики, очерчивающей объективную территорию эмоционального урбанизма, в котором впервые заявляет о себе чувствительность совершенно особого рода. История любви Томаса де Квинси и бедной девушки Анны, случайно разлучившихся и тщетно искавших друг друга – «в огромных лабиринтах Лондона; быть может, нас разделяло всего несколько футов…»[33], – знаменует собой исторический момент осознания психогеографического воздействия на динамику человеческих страстей. Ее значение в этом плане сравнимо лишь с легендой о Тристане, которая отразила формирование представления о любви-страсти.
Промышленная революция меняла в тот период все условия человеческого существования, и личная судьба, освобожденная от сверхъестественных иллюзий и попросту определенная во Франции – в ходе экспериментирования буржуазии с властью – в качестве «политики», уже угадывалась в материальном окружении, которое создавал для себя человек, и в соответствующих этому окружению общественных взаимоотношениях.
Власть человека над природой неизмеримо выросла, и в то же время большинству людей оказалось навязано тяжелейшее положение: в новаторской культуре сочетание двух этих явлений выражается через все более острое противоречие между утверждением огромных возможностей чувств и засильем нигилизма. У Томаса де Квинси эти типичные тенденции еще смягчались обращением к классическому гуманизму, который поэты и художники следующего века подвергли чем дальше, тем более радикальному разрушению. Тем не менее Квинси следует признать безусловным предвестником психогеографического дрейфа, читая, как он – в период между 1804 и 1812 годами – бродит по Лондону, всегда в той или иной степени рассчитывая найти Анну и вглядываясь «во многие
В настоящее время мы рассматриваем психогеографию и дрейф как временные методически определенные дисциплины, призванные опробовать некоторые способы построения атмосферы, а также формы нового – ситуационистского – поведения. По нашему мнению, центральной проблемой психогеографии является передача результатов, пусть на первый взгляд смехотворных: именно это связывает ее с архитектурой, которую нам еще предстоит создать. Когда мы начинали заниматься дрейфом, многих из нас эта практика увлекала более непосредственно, чем сейчас. Возможно, тогда в ней содержалась немалая доля иррациональности, ожидание того, что перед нами откроется некий психогеографический Большой проход, за которым мы научимся играть в новую игру – приключение всей нашей жизни[35]. Нас воодушевляли поразительные перемены, которым дрейф очень быстро подверг человеческое поведение. Так или иначе, мне кажется, что этот эмоциональный опыт способен проложить путь к подлинно научному познанию, которое в свою очередь можно будет использовать в более масштабной ситуационистской деятельности согласно схеме, предложенной Асгером Йорном, который определил психогеографию как «научную фантастику урбанизма». Йорн пишет: «Только благодаря воображению объект становится достаточно интересным для анализа, тогда как анализ лишает его способности будить воображение. Однако новая комбинация объекта и результатов анализа может образовать базу для нового воображения».
Ломая все устоявшиеся структуры общественной жизни, развитие производительных сил стремится открыть трехмерную среду на месте
Крупные промышленные города полностью изменили наши пейзажи, включая и карту Нежности[36]. Нам нужно взять на себя роль строителей нового мира. Опыты психогеографических карт – это прежде всего лоции для дрейфов, но в то же время и выражения нового ви́́дения пейзажа – если угодно, современные аналоги живописи Коро и Тёрнера. Пока это видение еще очень примитивно, однако его магически окрашенная субъективность должна постепенно уступить место коллективному сбору объективных данных, которые позволят оказать
После публикации части результатов экспериментов, которые провели в Париже, а также в Лондоне группы, образовавшие в июле 1957 года Ситуационистский интернационал, объектом первого всеобъемлющего психогеографического исследования в приложении к урбанизму стала Венеция. Ральф Рамни намеренно выбрал этот город из нескольких зон, одинаково интересных для экспериментов, так как он пробуждает широкий спектр чувств, связанных с самыми устаревшими понятиями классической эстетики. Мы ни в коей мере не стремимся произвести скандал и обращаемся к Венеции лишь для того, чтобы добиться наиболее наглядного и убедительного контраста. Скандальна, по нашему мнению, скорее уж неповоротливость мира, его тактика промедлений в борьбе с силами, которые в конце концов его изменят. Мы рассчитываем достичь более серьезных результатов, чем простое оскорбление вкусов добропорядочного общества. Для того чтобы создать ситуационистскую атмосферу, первым делом нужно уничтожить все противоречащие ему эмоции. Мы, не привязанные ни к какой определенной стране, любим нашу эпоху, какой бы суровой она ни была. Мы любим ее за то, что из нее можно сделать.
Венеция победила Ральфа Рамни[37]
Британский ситуационист Ральф Рамни провел начиная с весны 1957 года несколько психогеографических осмотров Венеции, а затем поставил себе целью систематическое исследование этого крупного города, надеясь представить развернутый отчет о нем примерно к июню 1958 года (см. анонс в 29-м номере журнала
Потери, которые несли на пути к познанию объективной географии исследователи прошлого, были весьма велики. Вполне ожидаемы и жертвы со стороны новых искателей – исследователей социального пространства и способов его использования. Их подстерегают другие ловушки, но и цель их совсем другая: они стремятся вернуть жизни чувственное наполнение, а потому, естественно, всюду встречают преграды, сооруженные миром скуки. Рамни пропал, и его отец пока даже не приступил к розыску сына. Венецианские джунгли оказались сильнее, они поглотили полного жизни и надежд молодого человека, который теперь теряется, растворяется среди вороха наших воспоминаний.
Экология, психогеография и преобразование человеческой среды[38]
Психогеография – это игровая сторона современного урбанизма. Через игровое понимание городской среды мы прокладываем пути непрерывного строительства будущего. Если угодно, психогеография – это своего рода «научная фантастика», но такая, которая разворачивается во фрагменте текущей жизни и предназначает все свои идеи к практической реализации, непосредственно адресованной нам. Мы хотим, чтобы проекты такой научной фантастики затрагивали, вводили в поле эксперимента все стороны жизни (в отличие от литературной научной фантастики или вдохновляемой ею псевдофилософской болтовни – чисто воображаемого, религиозного заглядывания в будущее, недоступное настолько, что оно оторвано от нашего реального мира не меньше, чем прежде – понятие рая; я не говорю здесь о положительных сторонах научной фантастики в качестве, например, свидетельства о мире сверхвысоких скоростей).
Ги Дебор. Психогеографический путеводитель по Парижу. 1957. Буклет. 60 × 73.5 см. Использованы вырезки из «Плана Парижа с высоты птичьего полета» (художник Жорж Пельтье, издательство «Blondel La Rougerie», 1951)
Как отличить психогеографию от смежных понятий, неотделимых от нее в рамках ситуационистской игры всерьез, – от понятий унитарного урбанизма и дрейфа?
Унитарный урбанизм можно определить как теорию строительства масштабной обстановки – теорию, находящуюся в процессе разработки. Таким образом, унитарный урбанизм обладает реальным существованием в качестве теоретической гипотезы, отчасти истинной, а отчасти ложной (то есть ожидающей проверки на практике).
Поделиться книгой: