Помоги проекту - поделись книгой:
– Да разве все разъяснения упомнишь? Их четыреста пятьдесят. А я один! Упомни тут!
Разгуляй
У Яна Пенькова шикарно ободран нос.
– Понимаешь, старик, – жалуется он мне, – у меня с перепою руки дрожат. Вчера пять бутылок вермута один выхлестнул, не емши. Грызли у Шакалиниса какую-то столетней давности корку. А спился в сиську. В полночь хотел идти к Петуху хлеба занимать.
– И по какому случаю был устроен разгуляй?
– По случаю понедельника. В отместку за трезвое воскресенье…
Шеф кликнул к себе в кабинет:
– Вам, Толя, предстоит побыть Цицероном на тридцать минут. Выступите завтра в Суворове на читательской конференции. Поедете с Крамовым.
– Ладно.
К вечеру в редакции прорезается Шакалинис и сразу ко мне:
– Толя, добрый человек…
Сейчас будет просить денег на выпивку.
Не дослушав его, спрашиваю:
– Когда отдашь?
– Завтра, Толя.
Даю ему рубль.
Он устало усмехается:
– Толя больше своей нормы не даёт…
– Не для дела же…
– Правильно, Толя.
Фотограф Зорин сбегал на угол. Загудел гульбарий.
Я ушёл в типографию.
Скоро вваливается загазованный гигантелло Вова Кузнецов:
– Кому фонари сегодня будем вешать? Можно и Санушке…
И подымает кулаки-тумбочки.
Тут восьмеря вбегает Шакалинис и мне:
– Толя! Он тебя любит. Мы с ним на твой рублишко славно побарбарисили. И ему теперь зудится кому-нибудь смазать бубны. А проще подпиздить. Выпил Вова – повело на подвиги. У него сегодня день открытых дверей с раздачей весёлых люлей. Не попадись под его кувалды. Уходи.
Крамов уехал один в Суворов.
Я остался. Дежурю по номеру.
Стряслось ЧП.
Кто-то ночью забрался в кабинет замши Галины Северухиной и её корзину принял за толчок. Сходил по- большому.
Ужас…
Северухиной весь день не было.
А раньше ей подстроили… Написала она на конверте адрес матери. Оставила на столе.
Кто-то сунул в конверт фотографию голого мужика и отправил по почте.
Вечером я в типографии. У цензора.
В приоткрытую дверь заглянул ответственный секретарь Володя Павленко:
– Иди сюда… Дай… Ёбщество, – кивает на шатавшихся за спиной готовеньких Шакалиниса и Михневича, – просит. Высокое ёбщество отбывает на пивэй. А то приняли лишь по стакашику белого медведя. Маловато. Финансируй.
Я вышел в коридор и говорю Павленке:
– Почему ты барбарисишь?
Ухмыляется в усы:
– Это сложный философский вопрос. «Вино будит разум, чтобы уложить его спать поудобней». И давай без критики.
– «Если не можешь быть выше критики – пригнись».
И поворачиваюсь к Шакалинису:
– Юр! Я ж вчера тебе давал. Принёс долг?
– Т-Толя!.. Ты же знаешь, «если деньги портят человека, то тогда долги явно облагораживают». Я благородно и железно нёс тебе твой родной дуб! Но налётчики перехватили… Поужинали…
Через десять минут троица с гоготом играла горниста в коридоре, заедая мутное вино неочищенной ливерной колбасой и ломтём позапрошлогоднего хлеба, валялся на подоконнике.
Я купил кефира, хлеба и домой.
Нюрка пишет заявление. Просит прописать меня у себя и улыбается:
– Живи. Ты хороший. А без тебя скучно. Я б могла милиционера Гришку привести. Думаешь, я нравлюсь только милиционеру? Меня сам начальник обнимал! Вот! Коты эти мужики… Валенки и шубу не брала. Плохие. Выберу красивые. А то милиционер не придёт… Я б ему дала, да боюсь. Слаба. Голова кружится. Поживи до лета, а там я с ним на травку пойду.
Бабка-партизанка
Вечер. Стираю.
Стук в дверь.
– Кто?
– Открывай!
Ха! Бабка-партизанка из брянских лесов приползла!
Через порожек только перевалилась и ну сразу жаловаться:
– А у меня, голубчик Анатолик, беда. В тюрьму собираюсь…
– На экскурсию?
– Сидеть!.. Да. Оба пачпорта отобрали. И теперь велят готовиться к тюрьме. Я прописалась в Брянске. Письмом прошу переслать пензию в Брянск. А мне отвечают: деньги посланы на новую квартиру. Я в собес. Там и отобрали оба пачпорта. Сама себя продала. Проболталась про оба пачпорта. «Лучше бы это вылетело из головы, чем сорвалось с языка».
– «Угрызения совести следов зубов не оставляют».
– Надо было молчать про оба пачпорта.
– Конечно! «Строить воздушные замки хочется в две смены».
– Год дадут. И не чешись, где не чесалось… Дело дальшь побегить. В милицию! В верховный орган! Теперь я всё… Пропала… А ты живи. Я буду добиваться, чтоб тебя у Нюрки прописали. Будет кому заступиться. Не то она меня растопчет, как слон больного старого таракана.
– Так как у вас оказалось два паспорта?
– Всё из-за Нюрки. Эта турка взяла мой пачпорт из-под подушки. Я четыре месяца не могла получить пензию. Голодная. Написала заявление. Через месяц дали новый пачпорт. Тут и старый отыскался под койкой… Я совсемушко пропала. Год просижу, а она меня выпишет. Эх… Я ж в Брянске прописалась… Тут бы по другому пачпорту значилась. А то… Сидеть… Как же я буду сидеть в тюрьме цельный год без пачпорта? То было два пачпорта, а то ни одного! Совсемко обнищала. И сиди ещё им за так… Цельный год! Это ж… Ну цельный годушко! Это какая ига на меня пала?
«Умом Россию не понять… А может, проблема в уме?»
До самой смертушки буду жить!
Ночь Нюрка дежурила.
С утра отсыпалась.
Проснулась в полдень и увидела бабку:
– О чернонёбая припёрлась! Когда ты сдохнешь?
– Никовда! Во зло тебе до самой смертушки буду жить, жить, жить! И всё!! И всё!!!
– Прибью!
– Я сама тебя убью чем попадя. Посудимся за квартиру…
– Аферистка!
– Вишь, Анатолик, как выражается? Культурная. Все мужики её!
– Я с ними ничего…
– Подзаборная шмара.
– А! – Нюрка прыгает с койки и хлоп старуху по щеке.
Старуха летит на кухню, где я бреюсь:
– Видишь, Анатолик! Налетает!
Бабка хватает чашку, чтоб запустить её в Нюрку.
Я предупреждаю:
– Начнёт бить, я не вступлюсь.
Старуха ставит чашку на стол. В досаде выдёргивает штепсель из розетки:
– На меня налетает да ещё за так слушает мою радиву! – Она срывает брехаловку со стены и прячет под ключ в гардероб. – Пойду отседовки. Не умру. На улице я буду целей.
– Иди! Иди! Костыляй! А я найду какого-нить бармалея. Не буду больше бояться! Дам!.. Гришка, рви! Рожу, как Катька. А ты иди… Мне всё можно. Я больная…
– Я пойду к твоему врачу, скажу: не давайте ей никакой группы. Она фулюганит! Бандитка!
– Молчи! А то совсем прибью.
– За это срок дадут!
– За тебя дадут срок? Не смеши!
– Драться с тобой не буду, пока не прибила.
И бабка молча уходит.
Не писала одному богу!
С самого утра по редакции бродит дебелая старуха и всякому, кто на неё взглянет, начинает выпевать своё горе. Не писала одному Богу. Считает, неверно начислили ей пенсию. Сорок три рубля. Была она уборщицей, получала шестьдесят.
Считает, крепко объегорили её, неграмотную.
Поделиться книгой: