Помоги проекту - поделись книгой:
ОтМарайских домой ехали молчали только уже перед самым домом Геннадий Михайлович сказал:
— Вот до чего тебя доводит твоя глупая алчность. Конечно, старик Марайский не возьмет меня теперь к себе в институт!
— Почему, Геночка?
— Потому… потому что ему не нужен супруг скупщицы краденого!
«Карьерочка» снова вспыхнула, хотела ответить мужу такой же резкостью, но вдруг всхлипнула и промолчала.
А что, собственно, она могла ему сказать?!
ОСВЕЖИЛСЯ!
Некто Семен Никифорович Васильков, финансовый работник, симпатичный блондин средних лет, зашел вечером в ресторан при вокзале энской железной дороги с твердым намерением выпить чего-нибудь прохладительного.
В ресторанном зале оказалось немного посетителей, и Васильков тотчас же нашел свободный столик под могучим фикусом в кадке. На одном из широких жестких листьев фикуса перочинным ножичком было старательно вырезано: «Здесь отдохнул на 21 руб. 85 коп. Б. П. Муксуков. С зятем». Финансовый работник осмотрел мемориальный фикусовый лист, неодобрительно покачал головой и заказал шустрой официантке бутылку экспортного чешского пива.
Но тут внимание его привлек столик в углу зала, за которым бушевала основательно подгулявшая мужская компания. Василькова, однако, заинтересовала не вся компания гуляк, а лишь один из собутыльников. Это был грузный мужчина, бритый, с крупным носом, с вельможными мешками под глазами, глядящими властно и несколько презрительно. Не то оживший «екатерининский орел», если смотреть в профиль, не то лихой начальник районной пожарной инспекции, если взглянуть анфас. Он был пьянее всех. Лицо его показалось Василькову удивительно знакомым. Но где же, где он видел эту властную, носатую физиономию?
Подвыпивший «екатерининской орел» тяжело поднялся со своего стула, постоял, качнулся, но удачно попав рукой в блюдо с салатом на столе, удержался на ногах.
Он брезгливо вытер запачканную майонезом руку, свернул салфетку, аккуратно положил ее на лысую голову своего соседа справа и с гусарской лихостью поднял рюмку, намереваясь произнести тост. Однако соседу справа, ушастому, толстощекому крепышу с красным лицом, непостижимым, как самоварное отражение, по-видимому, не понравилось такое бесцеремонное обращение с его лысиной. Он сбросил салфетку на пол и, ухватив «орла» за шиворот, заставил его сесть.
И в это мгновение Васильков вспомнил, где он видел и почему хорошо знает человека с орлиным носом и властными глазами. Это же киноартист — известный, любимый Виктор Догадов!
Васильков любил отечественную кинематографию. Он принадлежал к числу тех бескорыстных и верных ее адептов, которые не пропускают ни одного нового фильма, знают наперечет всех артистов кино и способны часами говорить о достоинствах и недостатках их игры. Виктор Догадов был его давним любимцем.
Увидав своего кумира в столь жалком виде. Васильков был поражен и обескуражен предельно. Да и все окружение знаменитого артиста производило крайне неприятное впечатление. Какие то явные нарушители финансовой дисциплины, пропивающие свои нечистые сотни! Как в эту темную компанию мог угодить такой человек, как Виктор Догадов!
Между тем за столиком в углу уже началась пьяная драка. С ужасом Семен Никифорович заметил, что его кумир терпит урон и вот-вот будет повержен в прах. Какая-то непреодолимая сила подняла тихого, маленького Василькова со стула.
Как удалось ему вырвать артиста из грубых рук его собутыльников, я описывать не стану. Скажу лишь, что в пылу малопонятных для обеих сторон объяснений финансового работника раза два-три урезали той же роковой салфеткой по голове. Кроме того, с него потребовали выкуп — пять рублей сорок копеек: на эту сумму его кумир якобы наел и напил за чужим столом. Не колеблясь ни секунды, Васильков достал из бумажника заветную десятку, сунул сдачу без проверки в карман и, схватив за руку совсем ослабевшего Догадова, поволок его за собой к выходу. Только очутившись на вокзальной площади. Васильков перевел дух. Знаменитый киноартист тоже как будто пришел в себя.
— Я вас доставлю домой, — сказал ему Васильков, — вы ослабли и своим ходом, извините за откровенность, вряд ли доберетесь! Где вы живете?
— В космосе! — с трудом произнес Виктор Догадов и показал рукой на небо, куда-то в район Большой Медведицы.
«Отвезу его к себе! — подумал Семен Никифорович. — Хорошо, что Клава на даче. Пусть проспится, а тогда уж я поговорю с ним о его некрасивом поведении. Прочту ему нотацию как рядовой зритель!»
…Трудно трезвому человеку находиться в обществе пьяного, ох, трудно! Желания и намерения пьяного и трезвого, как две параллельные линии, никак не могут пересечься в одной решающей согласительной точке. Сначала Васильков хотел везти артиста к себе домой в метро, но Догадов воспротивился. Потом попробовал усадить его в троллейбус — тоже не получилось: артист вильнул в сторону и в вагон не пошел. Тогда Семен Никифорович решил потратиться на такси, но запихнуть киноартиста в машину не удалось: тот стал брыкаться и кричать дурным голосом. Пришлось идти пешком. Неожиданно Догадов сам остановил проезжавшее мимо такси и первый залез в машину. Васильков быстро сел рядом с ним и назвал водителю свой адрес. Поехали. Оконные стекла в машине были спущены, шаловливый ночной ветерок мило путал волосы и приятно холодил щеки, лаская и успокаивая нервно-сосудистую систему.
По тротуарам густой толпой шагали пешеходы. Наверное, многие из них спешили в кинотеатры, яркие рекламные огни которых притягивали их к себе, как магниты сверхъестественной силы. И, наверное, в одном из кино шел фильм с участием Виктора Догадова.
Васильков посмотрел на своего спутника, и ему стало так досадно, что он не выдержал и сказал:
— Нехорошо, товарищ Догадов. Эти люди там, в ресторане, вам, конечно, нагрубили, но согласитесь сами, что и ваше поведение оставляет, так сказать, желать лучшего. Вы, так сказать, мастер кино, образец, так сказать. И вдруг… такие фортеля, извините за откровенность!
Странная, хитрая ухмылка мелькнула в вельможных глазах мастера кино. Василькову сразу стало нехорошо от этой не подходящей к случаю ухмылки.
— А я, браток, вовсе не Догадов! Мое фамилие — Тушин, Иван Терентьевич, очень рад был познакомиться, — сказал незнакомец с трудом, — говорят, похожи мы с этим артистом. Только у него… носяра покороче. И ростом он пониже!
— Позвольте! — пролепетал потрясенный Васильков. — Как же так?!. Зачем же я тогда… так сказать… вас спасал?!
Мнимый Догадов в ответ икнул, потом взял Василькова за уши, как берут любимых собак, привлек к себе и влепил ему сочный благоуханный поцелуй в уста.
— Ты, браток, хороший парень! — сказал он с пьяной откровенностью. — Ты меня выручил, спасибо тебе. Те дураки меня тоже сначала приняли за этого… за артиста. Стали угощать. А я мужик не промах, молчу, не признаюсь… Мне что! Мне наплевать.
— Водитель! — обморочным голосом завопил Семен Никифорович. — Остановите машину, я сойду.
Заскрежетали тормоза. Машина остановилась возле тротуара. Васильков вышел из «Волги», наклонился к удивленному водителю:
— Сколько с меня?
— Два рубля. А куда же вашего приятеля доставить?
— Куда хотите! — сказал Васильков. — Хоть на свалку!
Все в нем было оскорблено, лучшие его чувства замарал, забрызгал грязью этот жалкий пьяница.
В СКРИПУЧЕМ КЛЮЧЕ
Сколько раз приходилось читать (да и самому писать) об удивительных встречах людей, благополучно прошедших через пекло минувшей мировой войны и вдруг столкнувшихся целехонькими и невредимыми — носом к носу, и каждый раз не устаю я поражаться играм Всемогущего Властелина человеческих судеб — его величества Случая!
И вот еще одна такая встреча.
Участвуют в ней бывший боец народного ополчения, столичный студент, собиравшийся стать философом, а ставший крупным государственным деятелем, — Федор Константинович Молев и бывший старшина роты Маврикий Харитонов, по прозвищу Страшный Мавр. Так прозвали этого бывалого солдата, изобретательного ругателя-ворчуна, но мужика в общем-то добродушного, заботливого и в высшей степени хозяйственного, интеллигенты, служившие в ополченской роте.
У Страшного Мавра были две страстишки, два увлечения. Первое — музыка, которую он любил страстно и самозабвенно, и второе — солдатское умение обуваться так, чтобы избежать потертостей йог в походах. На марше, во время привалов, в редкие минуты военного отдыха старшина Харитонов сам играл на баяне мелодии любимых своих песен, играл робко, неумело, но с большим чувством.
Ему говорили — с подначкой, само собой разумеется:
— Вам, Маврикий Степанович, нотной грамотой надо овладеть — вот тогда под вашу музыку запляшут «Лес и горы»!
Страшный Мавр только вздыхал в ответ.
— Пробовал, братцы, не получается у меня. Не могу в этих крючках проклятых разобраться. Да еще ключи какие-то повыдумывали: скрипучий, басистый…
— Не басистый, а басовый и не скрипучий, а скрипичный, Маврикий Степанович!
— Один дьявол! Главное, по моему, для музыки — это ухо надо хорошее иметь. Я мальчонкой в деревне пастухом был. Соберу, бывало, стадо у пруда и даю коровкам концерты на жалейке — дудочка такая самодельная. Так можете себе представить — кончу играть, а они мычат, требуют: еще, мол, давай.
— А как они вам хлопали.
Страшный Мавр мгновенно взрывался:
— Хвостами, конечно.
И, прибавив соленое словцо, отложив в сторону баян, грозным командирским рыком командовал:
— Отставить разговорчики! Всем разуться! Будет произведен осмотр ног! Та-а-ак!.. И что это за интеллигенция ко мне в роту попала, туды ее и сюды, сколько ни учи, сколько ни долби — не могут как следует портяночки навернуть!.. Главное тут — что?.. Главное — попрошу запомнить навеки! — это чтобы никаких складов и складочек. Складка — это палач солдатской ноги. А что это такое солдатская нога? Ну, и рука, конечно! Такое же оружие, как винтовка и автомат. Береги, солдат, руки ноги, как свое оружие, — не пропадешь! Попрошу это запомнить навеки!
— А что значит для солдата голова, Маврикий Степанович?
— Голова для солдата тоже, конечно, имеет свое значение, но я так думаю, что голова особенно необходима высшему, среднему и младшему командному составу! (Упор делался на слове «младший».)
Тут поднимался общий хохот, и громче всех смеялся сам Страшный Мавр.
Федору Константиновичу Молеву особенно доставалось от старшины Харитонова.
— Собираетесь после войны, если, конечно, уцелеете, головой работать, а свою собственную ногу — и ту! — не можете уважить. Делаю вам замечание, боец Молев, с последним предупреждением.
В боях под Вязьмой в 1941 году Федор Константинович был ранен, из госпиталя после лечения его направили в другую часть, но о судьбе Страшного Мавра он ничего не знал до того дня, уже в наше время, когда по депутатским делам заехал в один волжский городок.
Однажды ему доложили, что на прием пришел некто Маврикий Степанович Харитонов, по какому делу пришел — не говорит.
«Неужели Страшный Мавр?!» — подумал Федор Константинович с теплым чувством, естественным для людей, знающих, что такое фронт и прекрасное слово «однополчанин».
Да, это оказался он, Страшный Мавр, собственной своей персоной, только белоголовый и не такой пышноусый, как прежде, с клюшкой на «резиновом ходу» в руке, этим почетным оружием ветеранов.
Обнялись, расцеловались, выяснили все, что хотели узнать и выяснить друг про друга.
— По какому делу пожаловали, Маврикий Степанович? — спросил наконец бывший однополченец Молев бывшего старшину Харитонова.
— Дело вот какое, Федор Константинович, избиратели вас просят, и я тоже, конечно: помогите школу для музыкально одаренных ребят открыть в нашем городе. Конфликт у меня… у нас получился с местными начальниками, помещение есть для такой школы, и преподаватели найдутся, а уж о ребятах и говорить нечего.
Да возьмите моего внучонка — дочкиного сына Васютку. Парню шесть годков, а он турецкий марш Вольфганга Амадеевича Моцарта двумя ручонками шпарит на рояле. Еще немного, глядишь, и самого Иоганна Себастьяновича Баха бабахнет.
— Ого! — сказал Федор Константинович с невольным ответным смешком. — Да вы, оказывается, за это время стали в серьезной музыке разбираться, Маврикий Степанович?!
И опять Страшный Мавр, как прежде, лишь вздохнул в ответ:
— Да нет, Федор Константинович, где уж там, с ярмарки ведь еду. Правда, когда мы в Вене стояли, наш лейтенант играл на рояле для бойцов — очень чудно играл — вальсы Иоганна Штрауса, и на могилу его нас водил, и много рассказывал о музыке, о композиторах разных… Кое что запало в голову…
— Но все-таки сами-то на баяне играете?
— Иногда… возьму трофейный баян, сохранил его, и сыграю для себя «Землянку», «В лесу прифронтовом», «Васю Василька»… А так… больше внучонка слушаю.
— А в чем конфликт-то у вас с местным руководством?
— Они хотят помещение, о котором я вам говорил, под что-то другое занять. Помогите, Федор Константинович, избиратели вас покорнейше просят.
— Хорошо, Маврикий Степанович, разберемся!
Они попрощались, и Страшный Мавр пошел к выходу, приподняв плечи повыше и стараясь не слишком опираться на свою клюшку.
1. КАК ПОКАЧНУЛСЯ МОИ ОПТИМИЗМ
Некоторые критики попрекают меня тем, что я, дескать, «завзятый оптимист».
Я действительно оптимист, я люблю, когда и в жизни и в литературе все кончается благополучно. Что в этом дурного?
Но недавно мой оптимизм сел на мель, покачнулся и дал течь, да такую, что я чуть было не превратился из завзятого оптимиста в неисправимого пессимиста.
Вот как это произошло.
Началось с пустяка. Я решил купить себе новые часы, старые мне надоели, и к тому же цифры на циферблате с годами поблекли, стали нечеткими — не по моим ослабевшим глазам. Не откладывая дела в долгий ящик, я взял в руки свою верную палку и отправил» я на поиски часов.
Прихожу в магазин. За прилавком милые, но сердитые девушки-продавщицы, на прилавке часы всех фасонов, марок и видов. Выбор богатейший, но того, что мне нужно, нет: или корпус у часов золоченый, а мне нужен хромированный, или цифры на циферблате не арабские и не римские, а, как сказала сердитая девушка продавщица, они вообще не цифры, они — черточки».
— Я в этих черточках ни черта не могу разобрать, — говорю я сердитой девушке, — помогите, милая, выбрать, мне нужны такие часы, чтобы взглянул и сразу увидел, что ты опаздываешь на свидание
Моя слабая острота не производит на нее никакого впечатления.
— Выбирайте сами, гражданин, товар перед вами.
Мучился я, мучился и наконец выбрал: корпус хромированный, цифры на циферблате арабские, четкие, но почему-то изображены через одну, то есть если «2» — цифра, то «3» уже не цифра, а горизонтальная черточка, а «4» — снова цифра, и так до конца. В центре циферблата темно-зеленый круг, видимо, для эстетики.
Когда я пришел домой и стал хвастать своей покупкой, мой внучонок Илюша, высокоинтеллектуальное создание семи лет, объявил, что часы очень тяжелые, такие тяжелые, что их лучше носить на спине или на ногах, но только не на руках. И он был прав. А жена сказала, что «все люди давно знают, что часы этой марки устарели и что никто их не берет, кроме таких, как ты!»
— Каких именно? — попросил я ее уточнить. Жена уточнила, и мы поссорились.
На третий день я взял свою верную палку и пошел менять часы.
Поделиться книгой: