II Париж меняется, но всё в моей печали Осталось! Новые дворцы, леса, гранит, Кварталы старые меня околдовали, И память о былом дух давит и щемит. Пред Лувром я стою в раздумии, и снова Я вспомнил лебедя в тот ранний, горький час, Как все изгнанники, святого и смешного И вечною тоской томимого; и вас, Вдова великого супруга, Андромаха, Рабыней ставшая надменного царя Подруга Гектора, вдали родного праха Жить осужденная, другим любовь даря. Мне негритянки жаль, беспомощно бредущей По грязи города, в просторах площадей Ища высоких пальм страны своей цветущей За мутною стеной туманов и дождей. Жаль всех, к кому любовь уже не возвратится, Кто ядом напоен обманутой мечты И скорбь сосет, как мать иль добрую волчицу; Жаль немощных сирот, увядших, как цветы. Так, в сумрачном лесу, где дух живет в изгнаньи, Воспоминание трубит победно в рог. О тех я думаю, кому грозят страданья, И горемыках всех, кого замучил Рок. СЕМЬ СТАРИКОВ
Столица шумная, волшебный, странный город, Где призраки и днем снуют средь суеты! Обманы тайн немых и снов в колоссе гордом, Как соки жил его, повсюду разлиты. Осенним утром раз, когда дома, высоко Над грустной улицей серея сквозь туман, Подобно берегам бурливого потока, Немели, и, давя на сердце как дурман, Простор был весь залит мглой желтою и мутной, Бродил я, совести заслышав поздний зов И душу, как герой, ведя на подвиг трудный, Предместьем, тяжело дрожавшим от возов. Старик в изорванном и грязном одеяньи, Напоминавшем цвет небес в тот хмурый час, К кому бы потекли обильно подаянья, Не будь зловещих искр его угрюмых глаз, Вдруг появился. Был зрачок его змеиным Напитан ядом; взор мороза был острей; Седая борода торчала длинным клином, Пугая жесткою щетиною своей. Он был не сгорбленный, но сломанный, и угол Прямой образовал ногами и спиной, Клюка в его руке, иссушенной недугом, Дрожала, и плелся он поступью хромой, Больной, одной ноги лишившейся скотины. По снегу грязному он шел, стуча клюкой Как будто о гроба, душе уж ни единой Не нужен и всему враждебный и чужой. За ним шел вслед другой, ничем не отличимый От первого. Судьба из Ада извлекла Столетних близнецов, прошедших молча мимо Меня, и та же цель те призраки звала. Имел ли дело я с враждебною затеей Иль случаем слепым, орудьем злых богов? Я насчитал подряд, от страха холодея, Семь одинаковых и жутких стариков. Поймите вы, кому смешно мое волненье, Чья не трепещет грудь с моею заодно, Что тем чудовищам, при всем их одряхленьи, Казалось мерзкое бессмертие дано. Хватило ли бы сил моих и на восьмого Из этих двойников, предвестников беды, Подобно фениксам рождавшихся всё снова? — Но я свой взор отвел от адской череды. Как пьяный, в чьих глазах двоится всё, в смущенья Вернулся я к себе, дверь запер, чтоб не дать Тем призракам пройти за мной, и смысл виденья Нелепого хотел напрасно разгадать. Вотще стремилась мысль моя найти опору: Играла буря мной и волею моей, Как судном без снастей играет средь простора Волна неведомых, чудовищных морей! СТАРУШКИ
I Бредя по улицам кривым столицы старой, Где самый ужас полн глухого колдовства, Подстерегаю я, покорен странным чарам, Немые, ветхие, родные существа. Уроды жалкие красавицами были Иль героинями. — Нельзя нам тех теней Горбатых не любить. Душа в них давней былью Полна. — Идут они, закутавшись плотней, Гонимые бичом осеннего ненастья; Томит их уличный стремительный поток, И жмут они к груди, как дар былого счастья, Мешочек бисерный иль вышитый платок. Бегут они, спеша походкою нескладной; Ползут, как раненый смертельно зверь лесной; Иль пляшут невпопад, как будто беспощадный Бес куклы дергает упрямою рукой. Но острые глаза и ясные Бог дал им; То ямы, где вода во мраке вечном спит; Глаза такие же он дал и детям малым, Смеющимся всему, что ярко заблестит. — Заметили ли вы, что у старух нередко Как детский гробик мал бывает вечный дом? Смерть, мудрый гробовщик, пленительный и меткий Являет символ нам в подобии таком. Когда встречаю я такие привиденья На фоне городской кишащей суеты, Мне кажется всегда: еще одно мгновенье, И ждет их колыбель за гранью темноты. Иль, перебрав в уме ряд образов, я часто При виде тех существ, где всё пошло вразброд, Гадаю, сколько раз менять был должен мастер Вид ящиков, куда тела он все кладет. — Глаза те кладези, где спят во мраке слезы; Горнила, полные остывшею рудой… К таинственным глазам влекутся вечно грезы Всех тех, кто вскормлен был страданьем и бедой! II Весталка, в давнего влюбленная Фраскати; Иль жрица Талии, чья слава умерла; Или прелестница, которая когда-то Под сенью Тиволи сияла и цвела. Я всеми опьянен! Но средь существ тех хилых Одни из горьких бед мед сладкий извлекли, Сказавши Подвигу, дававшему им силы: «Крылатый конь, наш дух восхити от земли!» Одна от родины обиды претерпела, Другая мужнею измучена рукой, А в третью сын вонзил безжалостные стрелы, И слезы всех текли обильною рекой! III Как много я встречал старушек безымянных! Одна меж них в тот час, когда, всю кровь свою Пролив из ран, горит закат в лучах багряных, Садилась иногда поодаль на скамью, Внимая музыке воинственной и медной, Чьи волны в городских просторах разлиты В златые вечера, когда тот глас победный Рождает вновь в сердцах безбрежные мечты. Сидела там она, торжественно прямая, Впивая жадно звук труб громких и литавр; Глаза, как у орла, смотрели не мигая; На мраморном челе вился как будто лавр. IV Так вы проходите по улицам столицы, Сквозь шумную толпу, без стонов и без слез, Святые, матери скорбящие, блудницы, Чье имя в старину всем слышать довелось. Вас, бывших красотой иль славой поколенья, Никто не узнает! — Над вашей сединой Смеется пьяного прохожего глумленье; За вами по пятам бежит ребенок злой. Стыдясь самих себя, боясь дневного света, Вы бродите вдоль стен — жестокая судьба! Не шлет уже никто вам прежнего привета, Обломки жалкие, кого ждут лишь гроба! Но я, я издали слежу с тоской за вами И шаг ваш стерегу неверный в этот час, Как будто я отец родимый ваш, и снами Я тайными пленен, неведомо для вас. Я вижу ваш расцвет и страсти зарожденье; Переживаю вновь утраченные дни; Пьянит меня вино всех ваших прегрешений, И ваших подвигов горят в душе огни! Развалины! Семья! Умы родные мне вы! Торжественно звучат прощальные слова… Где завтра будете, дряхлеющие Евы, Над кем висит уж меч разящий Божества? СЛЕПЦЫ
Гляди, душа моя, воистину жалки Слепые чучела с их робостью смешною И, как лунатики, полны тоской ночною, Вперив Бог весть куда погасшие зрачки, — Глаза их, где огня небесного не стало, К лазури подняты, как будто им вдали Свет виден; никогда, в тумане иль пыли, Не наклоняется к земле их лоб усталый. Средь ночи мировой идет их череда, Как средь извечного молчанья. В час, когда, Столица, ты вкруг нас безумствуешь и плетью Бьет по толпе рука жестокая страстей, Бреду и думаю я в тупости своей: «Что могут в Небесах искать слепцы все эти?» ПРОХОЖЕЙ
Стоял я, оглушен толпою городской. В глубоком трауре, торжественно немая, Навстречу женщина мне шла, приподнимая Волнистый край одежд прекрасною рукой И шагом царственным, как у богинь Эллады. А я, застыв, впивал безумно в блеске глаз Опасных, как лазурь, где буря занялась, Пьянящий сердце яд и смертную усладу. Блеснула молния… за нею ночь! Сестра, Чей взор вдруг исцелил меня от долгой боли, Придет ли новых встреч желанная пора? На лоне вечности? Иль никогда уж боле? Ведь ты уходишь вдаль неведомым путем, Ты, страсть зажегшая, ты, знавшая о том! СКЕЛЕТ ЗЕМЛЕДЕЛЕЦ
I В анатомических альбомах На пыльных уличных лотках, Где спит наук забытый прах, В томах, одним червям знакомых, В рисунках этих, где мечты И вера прежних поколений На скорбные изображенья Легли печатью Красоты, Мы видим (нас пугает эта Эмблема жуткою тоской): Стоят, с лопатой иль киркой, Тела без кожи и Скелеты. II Вскопавшие простор полей Hемые, хмурые крестьяне, К чему усилья вашей длани, Мышц обнаженных иль костей? Скажите нам, какие жатвы, Колодники с кладбищ глухих, Взрастить должны вы и для чьих Амбаров хлеб должны собрать вы? Хотите ль (мысль тем смущена!) Нам указать такой картиной, Что даже в яме не найти нам Вотще обещанного сна; Что всем нам изменила Бездна, Что предан Смертью человек, И нас потом из века в век, Увы, заставит Рок железный, В стране безводной и нагой, С утра трудиться до заката И налегать на край лопаты Босой, кровавою ногой? ВЕЧЕРНИЕ СУМЕРКИ
Вот вечер благостный, сердец преступных друг; Как заговорщик, он приходит тихо; круг Небесный медленно закутал он в покровы; И прежний человек стал лютым зверем снова. Любимый вечер, всем твоя желанна тень, Кто может, не солгав, сказать: «За целый день Мы наработались». — Ведь вечер утешает Умы, которые боль жгучая терзает — Ученого, с челом уставшим от трудов, Рабочего, уснуть идущего под кров. Меж тем уж демоны ночей, во мраке смрадном Проснувшись, как дельцы спешат со взором жадным, О ставни и навес толкаясь на лету. При свете фонарей, пронзившем темноту, На улицы Разврат, заманчиво продажен, Ползет, как муравьи, из щелей всех и скважин; Везде проводит он подземные пути, Как враг, задумавший на приступ в ночь идти; Кишит он посреди запятнанной столицы, Как червь, и высосать людское сердце тщится. Шум кухонь слышится во мраке здесь и там; Театры всех зовут; оркестров громче гам; Игорные дома горят, и жертв азарта Ждут девки, шулера и крапленые карты; И воры, с давних пор забывшие покой, Возьмутся скоро вновь за труд опасный свой, И взламывать начнут они бесшумно двери, Чтоб лишний день прожить — затравленные звери! Проснись, душа моя, во мгле вечеровой. Да не смутит тебя столицы громкий вой. В тот час еще сильней для всех больных страданья, И душит темная их Ночь. Существованье Приходит их к концу; сырая яма ждет. Их стонами полна больница. Не придет Иной из них опять есть ужин благовонный С любимою женой, под лампой, в вечер сонный. Но многим даже та услада не была Знакома, и вотще вся жизнь их протекла! ИГРА
На креслах выцветших жеманное собранье Прелестниц пожилых; под дугами бровей Накрашенных их взор, жертв ищущий; бряцанье Серег и резкий звук металла и камней. Вкруг карточных столов нахмуренные лица; Провалы бледных уст и ямы мутных глаз; Дрожь пальцев, скрюченных жестокой огневицей, Обшаривающих карманы в сотый раз. Под грязным потолком венцы люстр запыленных И лампы, льющие свой беспощадный свет На мрачные чела поэтов утомленных, Пришедших расточить плоды тяжелых лет. — Вот образ роковой, полночным сном рожденный, Прошедший пред умом провидящим моим. Я самого себя узнал в углу притона; Сидел безмолвно я, завидуя другим; Завидуя страстям и жуткому веселью Тех старых потаскух и жадных игроков, На карту ставивших отважно, в час похмелья, Кто честь старинную, кто щедрый свой альков. Завидовал в душе я людям тем, бежавшим К последней гибели, ручьями кровь лия В угаре бешеном, но всё ж предпочитавшим Томленье адских мук дарам небытия. ПЛЯСКА СМЕРТИ
Не менее живых довольная собою, С перчатками, большим букетом и платком, Она легко скользит, и странной худобою Кокетки ветреной невольно взор влеком. Такой воздушный стан дарят немногим боги. Одежды пышные, как царственный поток, Ласкают волнами ее сухую ногу, Обутую в тугой, прелестный башмачок. Сеть кружев, легшая игриво на ключицы, Как лоно мертвых скал лобзающий ручей, Укрыть могильные красы ее стремится Стыдливо от чужих, насмешливых очей. В пустых ее глазах лишь сумрак и туманы, А череп, розами затейливо увит, На хрупких позвонках качается жеманно. — Наряд небытия! Смущающий нас вид! Карикатурою назвать тебя посмеют Те, для кого лишь плоть желанна, и чужда Вся прелесть остова, сокрытого под нею. Но ты мечты мои, скелет, влечешь всегда! Пришла ли ты смутить гримасою могучей Пир жизни? — Иль тебя желанья давних дней, Еще томящие костяк твой грезой жгучей, Влекут на шабаши безумные страстей? При пламени свечей, при пеньи струн согласных, Мечтаешь ли прогнать гнетущий, страшный сон, И хочешь ли залить потоком оргий властных Тот ад, что сыздавна в груди твоей зажжен? Колодец, нашими наполненный слезами, Сосуд, вмещающий всю муку бытия, Сквозь частый переплет боков твоих видна мне Ненасытимая могильная змея. Признаться, я боюсь, твои старанья мало Оценят, и живых кокетством не пленишь. Насмешка ведь всегда сердца людей смущала, И властью жутких чар лишь сильных опьянишь. От бездны глаз твоих, струящей ужас черный, Кружится голова. Толпа земных рабов Не сможет выдержать улыбки тошнотворной Твоих оскаленных тридцати двух зубов! А всё же, кто из нас не обнимал скелета? Добычею могил кто не был увлечен, Хоть надушенною и ярко разодетой? Кто брезгует тобой, лишь жалок и смешон. Неотвратимая, безносая плясунья, Скажи танцорам тем, которым претишь ты: «Красавцы гордые, румянитесь вы втуне. Bсе тленом пахнете у грани темноты. Живые мертвецы, назло снегам и годам Вотще бегущие за тенью прежних нег, Я в пляску вас втяну, всемирным хороводом В безвестные края вас уведя навек. От Сены зябнущей до вод горячих Ганга Людские кружатся неистово стада, Не видя, как трубу уж поднимает Ангел, И зев ее раскрыт для Страшного Суда! Не надивится Смерть, во всех пределах мира, Твоим кривляниям, забавный род людской, И часто, как и ты, душась обильно миррой, С твоим безумием сливает хохот свой!» ЛЮБОВЬ ОБМАНА
Когда, ленивый друг, идешь со мною рядом, При пеньи музыки, по залам, в поздний час, Походкой медленно размеренной, и взглядом Глядишь скучающим своих глубоких глаз; Когда твой бледный лоб блеск газа отражает И чар болезненных на нем сияет след, И пламя фонарей зарницы зажигает На дне твоих очей, где чудный виден свет, Мечтаю: как свежо ее родное тело! На ней горят венцом огни страстей былых, И сердце, мятое, как персик, уж созрело, Как грудь ее, для нег искусных и святых. Осенний ли ты плод, заманчивый и сочный? Иль урна грустная с забытым пеплом ты? Знакомый аромат садов страны восточной, Подушка сонная иль яркие цветы? Я знаю, есть глаза с обманчивой печалью, И не скрывает тайн их скорбная краса; Ларцы ненужные, от века пустовали Они, хоть глубоки, как сами небеса! Но ведь достаточно дарить одно обличье, Чтоб сердце радовать, плененное мечтой! Что мне до тупости твоей иль безразличья, О Маска! — Ослеплен твоей я красотой! «Я помню до сих пор, соседка и подруга…»
Я помню до сих пор, соседка и подруга, Наш домик маленький и тихие досуги, И статуи богинь, как тайную мечту В убогой рощице скрывавших наготу, И солнце, вечером струившее на клены Сноп огненных лучей, в окошке преломленный, Смотревшее на нас, в час трапезы простой, Как любопытный глаз в лазури золотой, И разливавшее свой отблеск златотканый Сквозь кружева гардин на скатерть и стаканы. «Служанка верная, внушавшая вам ревность…»
Служанка верная, внушавшая вам ревность, Давно спит под травой, в тени немых деревьев, Давайте отнесем немного ей цветов; Ведь горькая судьба у бедных мертвецов, И в дни, когда тоска октябрьская разлита И ветер сеет лист желтеющий на плиты, Простить им нелегко бездушие живых, Спокойно дремлющих в постелях пуховых, В то время как они, одни предвидя беды, Без сотоварища, без дружеской беседы, Скелеты старые, точимые червем, В земле, разрыхленной снегами и дождем, Считают бег часов, забытые родными, И треплются венки под бурями ночными. Когда бы вдруг ко мне, под песнь шипящих дров, Явилась тень ее и села бы без слов, Иль в комнате моей, в морозный синий вечер, Она бы пряталась, возжаждав новой встречи, Покинув гроб и мир уж чуждый посетя, Чтоб пустовать, как мать, большое уж дитя, Что мог бы я сказать душе, любовью полной, Увидев, как слеза течет ее безмолвно? ТУМАНЫ И ДОЖДИ
Дни поздней осени, зимы глухие тучи, Весны густая грязь и дождь ее плакучий, Люблю вас и хвалю за то, что ваша мгла Воздушным саваном мне сердце оплела. Когда в полях шумит на воле ветр могучий И флюгер по ночам вращается скрипучий, Охотней, чем во дни сиянья и тепла, Душа раскроет вдруг угрюмые крыла. Нет слаще ничего уму, когда мученья Его заволокли, как серый твой туман, О бледная пора, царица наших стран, Чем вечные твои, задумчивые тени, — Иль разве ласки те, которыми вдвоем Мы усыпляем боль на ложе роковом. ПАРИЖСКИЙ СОН
I Забыть не в силах я нетленной И жуткой прелести картин, Которых смертный глаз смятенный Еще не видел ни один. Сон полон сказочных явлений! По прихоти мне данных сил Я непокорное растенье Из этих зрелищ исключил. Творец, гордящийся твореньем, Я созерцал свои труды И опьянялся повтореньем Металла, камня и воды. Сверкали лестницы и залы Дворцов огромных и пустых; Струя фонтанов ниспадала На дно бассейнов золотых; И водопады, тяжелее Завес хрустальных, в тех дворцах Висели, искрясь и светлея, На металлических стенах. Взамен деревьев колоннады Росли вокруг глухих прудов, Где стыли сонные наяды, Как женщины, у берегов. И лентой синей, меж зеленых Иль красных плит береговых, Там воды рек на миллионы Струились верст в полях немых. Цвели там каменные дали, И волны, чарами полны, Как зеркала, их отражали, Всем виденным ослеплены. По небесам стезей безбурной Потоки плавные текли, Лия сокровища из урны На лоно светлое земли. Я мог, владыка над мечтами, Заставить прихотью моей Течь под алмазными мостами Валы покорные морей. Всё, даже черный свет, блистало, Играя радужным огнем; И влага славу окружала Свою лучистым хрусталем. Светил не ведали те страны. Был пуст обширный небосклон. Мир этот, сказочный и странный, Огнем был личным освещен. А на немое мирозданье (Где всё для слуха замерло, Хоть жило всё для глаз) молчанье Ненарушимое легло! II Но лишь раскрыл я взор — предстала Вся жизнь убогая моя Передо мной, и снова жало Забот ужалило меня. Часы безрадостно пробили Двенадцать раз, а за стеной Лучи слепого полдня лили На землю сумрак ледяной. УТРЕННИЕ СУMЕРКИ
В казарменных дворах заря уж прозвучала, И ветром фонари предутренним качало. Был час, когда, слетев к подушкам их толпой, Сны юношей томят коварною мечтой; И, как кровавый глаз, ослепший и слезливый, Свет лампы, побледнев, мигает боязливо; Когда душа, в плену у тела и страстей, Смущается борьбой светильни и лучей. Как безутешные, заплаканные очи, Мрак полн дрожащих слез от нас бегущей ночи; Поэт устал писать и женщина — любить. В домах, то тут, то там, уж начали топить. Продажных женщин труд окончен был. Устали От ласк они и сном звериным засыпали; Старухи, кутая плотней в лохмотья грудь, Вчерашнюю золу старались вновь раздуть. Был час, когда среди холодных, мертвых теней Терзают рожениц еще сильней мученья. Как стон, где слышится нам боль кровавых ран, Крик петуха вдали прорезывал туман; Густая пелена окутала все зданья; Во тьме больниц конец уж наступал страданий Для тех, кто отходил, икая и хрипя. Распутники домой шли, медленно бредя. В одеждах розово-зеленых тихо всплыла Дрожащая заря над Сеною унылой, И сумрачный Париж глаза вновь протирал — Старик трудящийся — и молот в руки брал. ОСКОРБЛЕННАЯ ЛУНА
Луна, кумир отцов, друг вздохов их влюбленных, С лазурной высоты, где следом за тобой Светила шествуют лучистою толпой, О Цинтия, фонарь убежищ потаенных, Ты видишь ли тела любовников, сплетенных Во сне, и свежих уст блеск чистый и живой, Поэта рабский труд над каждою строфой Иль в высохшей траве чету гадюк зеленых? Накинув желтый плащ, приходишь ли тайком, Чтоб снова целовать в безмолвии ночном Эндимиона лоб и давние седины? — «Сын оскудевшего столетья, вижу я, Как мать твоя, склонив над зеркалом морщины, Белит искусно грудь, вскормившую тебя!» Вино
ДУША ВИНА
Раз вечером душа вина в бутылках пела: «О бедный человек, седеющий в борьбе, Под светлою тюрьмой и красным воском смело Песнь, полную любви и братства, шлю тебе. Я знаю, сколько вы, по склонам раскаленным Холмов, должны труда и времени вложить, Чтоб жизнью одарить и духом окрыленным Меня, и подвиг ваш сумею оценить. Я тайно радуюсь, когда с волшебной силой Льюсь в горло сумрачных, измученных рабов, И грудь согретая — желанная могила, И слаще мне моих холодных погребов. Ты слышишь ли вдали воскресных песен звуки? В струе моей, дрожа, рождаются мечты. На стол облокотясь и обнаживши руки, Восславишь ты меня, и счастлив будешь ты. Зажгу огонь в глазах жены твоей довольной И бледность я сотру с лица твоих сынов, Для слабых став их тел и мысли их безвольной Елеем, мускулы питающим борцов. Я снизойду в тебя мечтою виноградной И Сеятелем снов посеянным зерном И подарю любовь к поэзии отрадной, Всходящей к Божеству невиданным цветком!» ВИНО ТРЯПИЧНИКОВ
Порой под тусклыми, скупыми фонарями, Когда дрожит стекло и вспыхивает пламя, В квартале нищенском, по улице глухой, Где человечество кишит перед грозой, Тряпичник, головой нетвердою качая, Проходит, как поэт за стены задавая, И громким голосом, назло городовым, Орет, отдавшись весь мечтаниям живым. Приносит клятвы он, вновь издает законы, Наказывает злых, излечивает стоны, И под покровами полночной темноты Он блеском опьянен столь редкой доброты. Да, эти старики, чья жизнь одна забота, Стесненные нуждой, затертые работой, Сгибающиеся под тяжестью мешков, Набитых мусором огромных городов, Угара винного полны, идут обратно, Среди товарищей, деливших подвиг ратный, Чей длинный ус висит, как бахрома знамен. — И флаги, и цветы, и колокольный звон Воскресли в их мечтах — державное виденье! И в оглушительном и светлом упоеньи От солнечных лучей, и кликов, и фанфар, Они несут толпе победы чудный дар! Так по сердцам людей, на время хоть веселым, Вино течет златым, сверкающим Пактолом. Оно прославлено их глоткою хмельной, И властно-дивный царь — лишь милостью одной. Чтоб горечь утопить и облегчить страданья Унылой старости земных своих созданий, Им Бог, раскаявшись, послал забвенье сна, А человек к нему прибавил дар Вина. ВИНО УБИЙЦЫ
Жены в живых нет. Цепь упала. Стакан мне можно пить до дна. Когда я пьянствовал, она Мне душу криком раздирала. Безбрежно счастие мое. Прозрачный воздух полон света. Тогда такое ж было лето, Когда влюбился я в нее. Чтоб горла жажда не сушила, Вина я должен больше влить В себя, чем может вся вместить Ее глубокая могила. Я бросил радостно на дно Колодца труп жены убитой, И набросал я сверху плиты. — Забвенье будет ли дано? Во имя прежней нашей страсти И нас связавших клятв любви, Чтоб примириться, как во дни Так опьянявшего нас счастья, В часы вечерней тишины Я выпросил еще свиданье. Пришло безумное созданье! Мы все ведь странностей полны. Она была хоть изможденной, Но всё ж красивою. Любил Ее я слишком. Час пробил, Убийству черному сужденный. Для всех я — тайна. Ни одна Среди всех пьяных этих тварей Не думала в ночном угаре, Как сделать саван из вина. Средь той толпы, мертво бездушной, Неуязвимой, как металл, Никто еще не обладал Душой, всегда любви послушной, С глухими чарами ночей, С ее мучительными снами, Коварным ядом и слезами, И лязгом тягостных цепей. Один, на воле, жгучей влагой Я до бесчувствия напьюсь, Потом я трупом повалюсь И на сырую землю лягу. И буду спать я тут, как пес. Пускай тяжелая телега Затормозить не сможет бега Своих грохочущих колес И раздерет меня на части Иль размозжит главу мою. Мне всё равно. На всё плюю Я, как на Таинство Причастья! ВИНО ОТШЕЛЬНИКА
Продажной женщины взор странный и скользящий, Как белые лучи задумчивой луны, Которой хочется в струях ночной волны Омыть свою красу и лик едва дрожащий; В руках картежника червонцев легкий звон; Развратный поцелуй и прелесть ласки жгучей; Аккорды музыки томительно певучей, Как человеческих страданий дальний стон; Всё это не сравню, бутылка огневая, С бальзамом сладостным, который ты, благая, Хранишь, чтоб верного поэта утолить; Ты льешь ему мечты, и молодость, и силы, И гордость, лучший дар, в дни бедности унылой. — И равен тот богам, кто может нектар пить! ВИНО ЛЮБОВНИКОВ
Сегодня боги даль зажгли нам! Как на коне неукротимом, Верхом помчимся на вине Мы к дивной, сказочной стране! Нам, как двум ангелам, томимым Огнем, ничем не умолимым, В лазури синего утра Идти за призраком пора! Качаясь медленно и плавно На крыльях вихря и вдвоем Восторгам преданные равно, Сестра, мы рядом уплывем, Направив бег без колебаний К родным полям моих мечтаний! Цветы зла
РАЗРУШЕНИЕ
Со мною Демон зла дружит уже давно; Плывет он вкруг меня, как ветра дуновенье; Дышу — и легкие сжигает мне оно, Наполнив их огнем преступных вожделений. Порой, любовь мою к Искусству испытав, Приходит он ко мне, как женщина нагая, И шепчет на ухо коварный свой устав, Уста мои к ядам позорным приучая. Меня он далеко от взоров Божества Уводит, и вокруг, безлюдна и мертва, Тоской меня томит пустыня вечной Скуки. Мои ослеплены смущенные глаза, И в них отражены виденья вечной муки И Разрушения кровавая гроза. МУЧЕНИЦА
Рисунок неизвестного мастера Среди хрустальных ваз, среди блестящих тканей, Средь мрамора, среди ковров, Атласной мебели, душистых одеяний И пышных складок их шелков, В закрытой комнате, где воздух, как в теплицах, Насыщен тлением сырым, Где бледные цветы в фарфоровых гробницах Сном засыпают неживым, — Труп обезглавленный на ложе разливает Рекой широкою вокруг Кровь ярко-красную, которую впивает Подушка, с жадностью, как луг. Подобно призракам, что в темноте пугливый Наш зачаровывают глаз, Немая голова, с тяжелой темной гривой, Где блещут жемчуг и алмаз, Как лютик вянущий на столике тут рядом, Лежит в сиянии лучей И смотрит пред собой пустым, как сумрак, взглядом Остановившихся очей. Бесстыдно кажет стан красу свою нагую И раскрывает предо мной И чары тайные, и прелесть роковую, На горе данную Судьбой; А на ноге чулок со стрелкой золотою Застыл, как память о былом; Подвязка, словно глаз, сверкающий слезою, Алмазным искрится лучом. И тени странные пустынного покоя, И соблазнительный портрет С глазами жгучими и смелой наготою, Все помнят страсти темный бред, Преступную любовь и ласк греховно-сладких Пиры полночною порой, На радость ангелам дурным, летавшим в складках Завес над сонною четой. Но всё же, коль судить по худобе красивой Плеча, по нежности грудей И бедр, по талии, что с грацией игривой Вся извивается, как змей, Ей мало было лет! — Душа, в истоме темной Сгорая страстью и тоской, Раскрылась ли толпе голодной и бездомной Желаний, губящих покой? Осуществил ли тот, кому казалось мало Всех жгучих ласк твоей любви, На теле стынувшем, покорствовавшем вяло, Мечты безбрежные свои? Нечистый труп, ответь! Скажи, глава немая, За косы взяв тебя рукой И поцелуй к губам холодным прижимая, Навек простился ль он с тобой? — Вдали от глаз чужих, от хохота и брани, От любопытных, злых людей, Спи мирно, мирно спи, о странное созданье, В могиле сказочной своей! Супруг твой далеко, но в снах над ним всё реют Черты бессмертного лица; Не меньше твоего тебе он будет верен И не изменит до конца. ЛЕСБОС
О мать латинских игр и греческих томлений, Лесбос, где смена ласк то сонных, то живых, То жгуче-пламенных, то свежих, украшенье Пленительных ночей и дней твоих златых, — О мать латинских игр и греческих томлений, Лесбос, где поцелуй подобен водопадам, Без страха льющимся в земные глубины, Бегущим, стонущим и вьющимся каскадом; Где неги глубоки, безмолвны и сильны; Лесбос, где поцелуй подобен водопадам. Лесбос, где юные зовут друг друга Фрины, Где ни одна вотще не плакала жена, С Пафосом наравне цветешь ты, ярче крина, И ревностью к Сафо Венера смущена. — Лесбос, где юные зовут друг друга Фрины, Лесбос, страна ночей мучительно-прекрасных, Влекущих к зеркалам — бесплодные мечты — Самовлюбленный взор дев томно-сладострастных, Плоды ласкающих созревшей наготы; Лесбос, страна ночей мучительно-прекрасных, Пускай старик Платон сурово хмурит брови; Тебе всё прощено за таинства твои, Владычица сердец, рай наших славословий, И за сокровища восторженной любви. Пускай старик Платон сурово хмурит брови. Тебе всё прощено за вечное страданье, Сужденное всем тем возвышенным сердцам, Которые влечет лучистое сиянье Неведомых красот к нездешним небесам, — Тебе всё прощено за вечное страданье! Лесбос, кто из Богов посмеет быть судьею Тебе и осудить твой многотрудный лоб, — Слез, в море вылитых ручьями с их струею, На золотых весах не взвесивши потоп? — Лесбос, кто из Богов посмеет быть судьею? Что нам чужих для нас людей закон и мера? О девы гордые, архипелага честь, Не менее другой державна ваша вера, И запугать любовь ничья не может месть! Что нам чужих для нас людей закон и мера? Меня избрал Лесбос средь всех певцов вселенной, Чтоб ласки дев его цветущих воспевать; Допущен с детства был я к тайне сокровенной, Учась безумный смех и стоны узнавать. Меня избрал Лесбос средь всех певцов вселенной, И сторожу с тех пор со скал крутых Левката, Как наблюдательный и зоркий часовой, Который день и ночь ждет брига иль фрегата, Чьи паруса дрожат в лазури огневой, — И сторожу с тех пор со скал крутых Левката, Чтоб знать, снисходят ли к глухим мученьям волны И возвратят ли вновь, молитве вняв моей, В Лесбос, простивший всё, к скале, рыданий полной, Священный труп Сафо, ушедшей в даль морей, Чтоб знать, снисходят ли к глухим мученьям волны! Труп пламенной Сафо, подруги и поэта, Затмившей бледностью Венеры лик златой. — Глаз синих нам милей глаз черный и отсветы Таинственных кругов, начертанных тоской Измученной Сафо, подруги и поэта! — Сафо, прекраснее Венеры, в час рожденья Зажегшей над землей безбурную зарю И лившей юности беспечной упоенье На старый Океан, влюбленный в дочь свою; Сафо, прекраснее Венеры в час рожденья! — Божественной Сафо, погибшей в день измены, Когда, забыв обряд своих святых утех, Она насытила красою вожделенной Фаона, чей уход был казнию за грех Божественной Сафо, погибшей в день измены. И с той поры слышна нам жалоба Лесбоса. Хоть почести воздал его святыне мир, Он опьяняется тем криком, что утесы Его нагие шлют ночь каждую в эфир. И с той поры слышна нам жалоба Лесбоса! ОБРЕЧЕННЫЕ ЖЕНЩИНЫ
(«Под лаской тусклых ламп, с дурманом сладким слитой…»)
Под лаской тусклых ламп, с дурманом сладким слитой, На мягкие припав подушки головой, О негах огненных мечтала Ипполита, Срывающих покров невинности младой. Глазами, бурею смущенными, искала Она наивности далекий небосвод, Как ищет вдалеке пловец, от волн усталый, Лазури утренних, уж недоступных вод. Ее потухший взор, в слезах от страстной муки, Оцепенелый вид и бледные черты, Бессильные в борьбе, раскинутые руки, Убором было всё для томной красоты. У ног ее, вкусив хмель неги всемогущей, Дельфина жгучий взгляд покоила на ней, Как будто сильный зверь, добычу стерегущий, Отмеченную им ударами когтей. Могучая краса, пред хрупкою красою Склоненная, она восторженно пила Вино своих побед, нагнувшись над сестрою, И словно нежного признания ждала. Найти хотелось ей во взоре жертвы бедной Гимн упоительный осуществленных нег И благодарности блеск дивный и победный, Как стон медлительный, струящийся из век. — «Что, Ипполита, мне ты скажешь, друг родимый, И поняла ль теперь, что не должна дарить Ты розы первые весны неповторимой Дыханьям пламенным, могущим их спалить? Мой легок поцелуй, как летние стрекозы, Скользящие крылом по зеркалу воды; А страсть любовника сметет тебя, как грозы; Как плуг, прорежет он глубокие бразды. Пройдет он по тебе, как тяжкие подковы Стремительных коней, цветы твои топча. Сестра любимая! Раскрой глаза ты снова, Ты, жизнь моя и честь, ты, сердце и душа. Лучом меня дари очей твоих небесных. За взор один такой, за мед, сокрытый в нем, Завесы подниму я новых нег чудесных И усыплю тебя я бесконечным сном!» Но, голову подняв, сказала Ипполита: «Во мне ни ропота, ни сожаленья нет, Дельфина, но тоска и боль во мне разлиты, Как трапезы ночной и грешной горький след. Я чую на себе гнет страха и печали. Немые призраки теснят меня толпой И увести хотят в немеющие дали, К кровавым берегам, неверною тропой. Иль совершили мы поступок беззаконный? Коль можешь, объясни смущенный мой испуг. От страха я дрожу под шепот твой влюбленный, Но льнут к тебе уста невольно, милый друг. О, не гляди, молю, таким суровым взором, Сестра, которую навеки я люблю, Хотя бы ты была несчастьем и позором Моим и загубить решила жизнь мою!» Дельфина же, тряхнув трагическою гривой, Как Пифия, с огнем пророческим в крови, Со взором роковым ответила ревниво: «Кто смеет говорить об аде при любви? Будь проклят навсегда мечтатель безрассудный, Кто первый захотел, в наивности своей Задачей увлечен для сердца слишком трудной, Измерить нравственным мерилом мир страстей. Тому, кто ночь и день, тепло и мрак холодный, Мистически связав, задумал слить в одно, О, верь мне, разогреть мороз груди бесплодной На солнце пламенном любви не суждено. Коль хочешь, жениха ищи себе тупого, Губам безжалостным ты дай к себе прильнуть, Но, страха полная и бледная, ты снова Раскаявшись, вернешь мне раненую грудь. Служить лишь одному мы можем господину!» Но вдруг, смертельных мук познавши острие, Дитя воскликнуло: «Я чувствую глубины Во мне бездонные — и сердце то мое, Глубокое как ночь, горячее как лава. Я зверя замолчать заставить не смогла И фурии ничем не утолю кровавой, Что с факелом в руке насквозь его прожгла. Завесы тяжкие пусть скроют нас от мира, Найдем в усталости покой небытия, На лоне обрету твоем я сладость мира, И холодом могил пусть веет грудь твоя». О жертвы жалкие, вам нет уж исцеленья, Спускайтесь медленно в неумолимый ад, На дно той пропасти, где сонмы преступлений Под ветром не с небес мучительно кишат, Как грозы грохоча в томительном слияньи. Бегите за мечтой по страдному пути. Вовек не утолить вам бешеных желаний, И муки новые вам в негах обрести. Луч свежий не сиял у вас в глухих притонах, Тлетворный входит дух сквозь щели темных стен, Как пламя фонарей, в самом аду зажженных, И разрушительный в вас проникает тлен. Бесплодность горькая всех ваших исступлений Лишь распаляет вас, и кровь всё горячей. Порыв неистовых, безумных вожделений По вашей плоти бьет ударами бичей. Вдали живых существ скитаясь дикой глушью, Бредите темными тропинками волков; Примите вы судьбу, разнузданные души, И вами созданных страшитесь вы оков. ОБРЕЧЕННЫЕ ЖЕНЩИНЫ
(«Лежа как тихое, задумчивое стадо…»)
Лежа как тихое, задумчивое стадо, Они не сводят глаз с безбрежности морей, И дышат томною и горькою усладой Дрожащие тела обнявшихся теней. Одни, чье сердце ждет бесхитростных признаний, В тени зеленых рощ, под пение ручьев, Читают по складам младой любви преданья И режут вензеля подруг в коре кустов. Другие, парами, склоняя долу взгляды, Проходят медленно меж жутких, темных скал, Где дух Антония от злых посланниц Ада И наглых их грудей спасения искал. Одни, при пламени их факелов смолистых, В святилищах глухих языческих богов, Зовут тебя залить огонь страстей нечистых, Вакх, усыпляющий боль древнюю грехов. Другие же, давно взлюбившие мученья, Под складками одежд сокрыв ремни бичей, Слезу кровавую и пену исступленья Сливают в мертвенном безмолвии ночей. О девы, демоны, страдалицы и звери, Кому земную явь отвергнуть удалось, Искавшие небес то в страстных снах, то в вере, То криков полные, то безнадежных слез, Жалею и люблю я вас, родные сестры, О вы, кому вослед душа стремилась в путь, За жажду вечную, за жало боли острой И сладкий мед любви, наполнивший вам грудь! СЛАВНЫЕ СЕСТРЫ
Продажная Любовь и Смерть людишек снова Влекут к себе на грудь для страстного труда, Но лоно их, маня сквозь рваные покровы, Осталось, как у дев, бесплодным навсегда. Поэта мрачного, кого семьи оковы Томят, кому дана лишь нищенская мзда, Зовут сады кладбищ и грешные альковы На ложе, где душа не ведает стыда. Могила и постель, умов отрада дерзких, Подносят в свой черед, как славных две сестры, Нам яд ужасных ласк и жуткие дары. Меня похорони, Любовь, в объятьях мерзких! О Смерть, соперница ее, скорей явись И с миртом гнусным свей свой черный кипарис! ФОНТАН КРОВИ
Мне кажется подчас, что кровь течет рекой — Фонтан с певучею и грустною волной. Хоть слышу, как течет она с размерной пеней, Но я не нахожу следов своих ранений. Везде, как по песку арены боевой, Бежит она, залив булыжник мостовой, Струями утоля земные все творенья И мир весь омрача уныло-красной тенью. Я часто пробовал дурманами вина Хоть на день усыпить тот страх, что силы точит; Но тоньше слух от вин, и зорче смотрят очи! Я стал искать в любви забвения и сна; Но ранит иглами мучительное ложе И кровью напоить подруг жестоких может! АЛЛЕГОРИЯ
То женщина с главой и грудью горделивой, В вине ночных пиров купающая гриву. Укус любовников, притонов едкий яд На коже мраморной тупятся и скользят. Разврат не страшен ей; она смеется Смерти; И те чудовища, что косят всё на свете, Не смеют посягать жестокою рукой На тело, полное могучею красой, И прелесть дивных ног и царственного стана. Она, для страстных нег приняв закон Корана, В свои объятия, к волнам крутых грудей, Глазами жгучими сзывает всех людей. И ведомо тому бесплодному кумиру, Но всё же нужному для жизни и для мира, Что Красота — святой, незаменимый дар, Способный отвратить удары грозных кар. Она Чистилища, как Ада, не страшится, И в час, когда над ней Ночь черная сгустится, В лик Смерти ясный взор вперит она тогда, Как новорожденный — без злобы и стыда. БЛАГОДАТНАЯ
В полях без зелени и зноем опаленных, Когда я как-то раз, по воле грез влюбленных, Природе жалуясь, уныние влачил, И горьких дум кинжал на сердце я точил, Я в полдень яркий вдруг увидел над собою Густое облако, грозившее грозою, Где мерзостно кишел развратных бесов рой Толпою карликов, шумливою и злой. Оглядывать меня они с презреньем стали; Я слышал, как они смеялись и шептали, Кивая на меня, средь брани и острот, Как над юродивым глумящийся народ: — «Давайте поглядим на жалкое созданье. Гамлета хочет он изобразить страданья, Ерошит волосы и взорами поник. Досадно ведь смотреть, как славный тот шутник, Забавный скоморох, оставшийся без дела, Лишь потому, что роль наскучить не успела, Решил разжалобить слезой своей тоски Орлов, кузнечиков, цветы да ручейки И даже нам, творцам той старой мелодрамы, Заученную речь выкрикивать упрямо». Я мог бы (гордый дух, превыше гор взлетев, Парил над тучами, бесовский крик презрев) Спокойно отвернуть свой лик туманно грустный, Когда б не видел я, что средь толпы той гнусной — Затмивший солнца блеск, неслыханный позор! — Царица грез моих, склонивши дивный взор, Над мукою моей, как бесы, хохотала И ласки грязные порой им расточала. ПРЕВРАЩЕНИЯ ВАМПИРА
Мне женщина соблазн раскрыла губ пунцовых; Ее вздымалась грудь в плену одежд шелковых, И, корчась как змея на медленном огне, Душистые слова она шептала мне: «Уста мои влажны, и мне дано уменье На ложе усыплять все страхи и сомненья; Bсе слезы осушу на бархате грудей И старцам подарю смех радостный детей; Для тех, пред кем хоть раз красу я обнажила, Я заменю моря, и небо, и светила; Я, милый мой мудрец, так опытна в страстях, Когда мужчин душу в объятьях, как в сетях, Иль груди отдаю укусам сладострастья, Развратна и скромна, пленяя хрупкой властью, Что я сумела бы на ложе, полном нег, Бессильных Ангелов поработить навек». Когда весь мозг костей моих уж иссосала Она и повернул я к ней свой взор усталый, Чтоб страстный поцелуй вернуть, лежал со мной Труп омерзительный, сочивший липкий гной. Закрыл тогда глаза я в ледяном испуге; Когда ж я их раскрыл под утро, от подруги Вчерашней, что на грудь свою меня влекла, В чьих жилах кровь рекой обильною текла, Остался лишь скелет, разбитый и скрипящий, Дрожавший жалобно, как флюгер, дух щемящий, Иль вывеска, когда томит ее Борей Дыханием своим в часы глухих ночей. ПОЕЗДКА НА ОСТРОВ ЦИТЕРУ
Свободной птицею витая вкруг снастей, Душа моя легко и радостно парила. Под небом голубым качалися ветрила, Как будто пьяные от золотых лучей. Что за чернеющий там остров? — То Цитера, Сказали нам, страна любимая певцов И рай, обещанный мечтам холостяков. Убоги, видите, владения Венеры. Страна волшебных тайн и страсти край святой! Киприды древний лик и царственное имя, Как аромат, плывут над волнами твоими И наполняют ум любовью и мечтой. Растет зеленый мирт в твоих блаженных кущах; От века преданы тебе все племена; Ты вздохами сердец молитвенных полна, Как ладаном от роз, в садах твоих цветущих, Иль воркованием немолчным голубей! Но стала в наши дни землею ты бесплодной, Пустыней каменной, где бродит зверь голодный. И странный мне предмет стал виден сквозь ветвей. То не был древний храм, куда в часы молений Шла жрица юная, влюбленная в цветы, Отдавши грудь во власть таинственной мечты И пеплум распахнув ночному дуновенью; Но вот мы к берегу поближе поддались, Птиц сонных белыми ветрилами пугая, И виселица там означилась тройная На синеве небес, как черный кипарис. Птиц хищных несколько на трупе там сидело, Деля зловонную добычу меж собой, И каждая, как нож, вонзала клюв кривой В кровавые куски сгнивающего тела. Глаз больше не было. Из паха мертвеца Тяжелые кишки стекали на колена, И злые вороны, наевшись вдоволь тлена, Успели оскопить ту падаль до конца. У ног покойника завистливые звери, Задравши морды вверх, ходили всё кругом; Один, крупней других, казался вожаком, Как будто там палач стоял и подмастерья. Цитеры гражданин, дитя святых холмов, В молчании терпел ты смертные обиды За ночи мерзкие на праздниках Киприды, И гроба ты лишен в отмщение грехов. Нелепый висельник, у нас одни страданья! При взгляде на твое бессилие в тот час К моим зубам опять, как рвота, поднялась Рекою горькой желчь моих былых терзаний. И пред тобой, бедняк мне близкий, я опять Почувствовал всю злость зубов и клювов жадных Жестоких воронов и тигров беспощадных, Любивших плоть мою так больно раздирать. — Сияли небеса и море было сине. Но было для меня отныне всё в крови И тьме. — Как в саване тяжелом, я свои Надежды хоронил в томительной картине. На острове твоем, Венера ждал меня Лишь виселицы столб, да тень моих мучений. Господь мой, силу дай Ты мне без отвращенья Взирать, как мерзостны душа и плоть моя! ЛЮБОВЬ И ЧЕРЕП
Старинная концовка[1] На черепе людского рода, Трон воздвигши свой, Любовь сидит из года в годы Наглой госпожой И в воздух весело пускает Мыльные шары, Что, рея, словно улетают В дальние миры. Взвился блеск радужного шара По стезе крутой; Но лопнул он — исчезли чары, Словно сон златой. И череп каждый раз гневнее Говорит любви: «Когда ж нелепые затеи Кончатся твои? Убийца! То, что так жестоко Ты вокруг себя Развеяла — мой мозг и соки, Кровь и плоть моя!» Мятеж
ОТРЕЧЕНЬЕ СВЯТОГО ПЕТРА
Привык уж Бог к волнам угроз, что в исступленьи Бьют каждый день о брег им недоступных стран. Как мясом и вином упитанный тиран, Он сладко спит под шум тех яростных хулений. Должно быть, музыкой пленительной полны Для них стон узников и крики жертв несчастных, Коль мало для небес тех звуков сладострастных, И кровью истекать поныне мы должны. Ты Гефсиманский Сад воспомни, о Спаситель, И час, когда взывал Ты в простоте своей К Тому, Кто тешил слух ударами гвоздей, Которые вбивал в ладони Твой мучитель. Когда оплеван был небесный образ Твой Тупою солдатней и кухонною чернью, Когда почувствовал укол жестоких терний Твой череп, в этот миг вместивший род людской; Когда вытягивал, средь бешеных мучений, Вес тела кисти рук, и медленно текла, Сливаясь с потом, кровь вдоль бледного чела, И плоть Твоя живой соделалась мишенью, — Ты вспомнил ли тогда о блеске дивных дней, Когда назначил Бог Тебе царем явиться, И шествовал в толпе на белой Ты ослице Тропою из цветов и пальмовых ветвей; Когда, исполненный надежд и веры смелой, Ты яро бичевал, из храма их гоня, Презренных торгашей? — Вошло ль, острей копья, Раскаянье тогда в Твое святое тело? — Я мир, где во вражде деянья и мечта, Покину без труда, презреньем насыщенный, Пусть я, поднявши меч, паду, мечом сраженный! Был прав Апостол Петр, отрекшись от Христа! АВЕЛЬ И КАИН
I Род Авелев, живи ты в славе. Бог улыбается тебе. Род Каинов, ютись в канаве. Никто не вспомнит о рабе. Род Авелев, твоим моленьям Охотно внемлет Серафим. Род Каинов, когда ж мученьям Конец увидишь ты своим? Род Авелев, твой скот не знает Волков, и зреет твой овес. Род Каинов, кишки взвывают Твои от голода, как пес. Род Авелев, согрей утробу Огнем родного очага. Род Каинов, узнаешь злобу Зимы и хладные снега! Род Авелев, плодись обильно. Твоя казна родит детей. Род Каинов, страшись всесильной Мечты и пламенных затей. Род Авелев, тебе питаться И размножаться, как клопам. Род Каинов, тебе скитаться С семьей по девственным тропам. II Род Авелев, твой труп смердящий Удобрит дымные поля. Род Каинов, труд настоящий Тебе назначила земля. Род Авелев, в руке убогой Булатный меч слабей дубин. Род Каинов, восстань на Бога И свергни Господа с вершин! ЛИТАНИИ САТАНЫ
О ты, всех Ангелов затмивший красотою, Молитв лишенный Бог, обманутый судьбою! О Сатана, избавь меня от долгой муки! О Князь изгнания, чей горестен удел, Кто победителя признать не захотел, О Сатана, избавь меня от долгой муки! О Царь всеведущий, кому подвластны тени, Целитель опытный глухих людских томлений, О Сатана, избавь меня от долгой муки! Кто прокаженному и париям земли О Рае говорит уроками любви, О Сатана, избавь меня от долгой муки! О ты, Надежду — дочь безумную — родивший От Смерти, на груди твоей не раз почившей, О Сатана, избавь меня от долгой муки! О ты, кто узнику спокойный взор дает, Смущающий на казнь собравшийся народ, О Сатана, избавь меня от долгой муки! О ты, кто ведает, в каких местах заветных Ревнивый Бог сокрыл клад камней самоцветных, О Сатана, избавь меня от долгой муки! Чей видит светлый глаз подвалов тайных ряд, Где медь и золото зарытые горят, О Сатана, избавь меня от долгой муки! О ты, скрывающий обрыв своею дланью От глаз лунатика, на скользких крышах зданий, О Сатана, избавь меня от долгой муки! Дарящий пьяницу упругостью костей, Когда он весь помят подковами коней, О Сатана, избавь меня от долгой муки! О ты, кто подарил селитру нам и серу, Чтоб смесью их прервать страданья жизни серой, О Сатана, избавь меня от долгой муки! Ты, ставящий клеймо, рукою палача, На лбу жестокого, тупого богача, О Сатана, избавь меня от долгой муки! Ты, кто зажег в очах и сердце дев презренных Мечту о бедности и ранах вожделенных, О Сатана, избавь меня от долгой муки! О посох беглецов, лампада в час ночной И заговорщиков поверенный немой, О Сатана, избавь меня от долгой муки! Отец приемный тех, кого, за грех карая, Суровый Бог Отец лишил земного рая, О Сатана, избавь меня от долгой муки! Молитва О Сатана, святись и славься в небесах, Где раньше ты царил, и в темных глубинах Геенны, где, разбит, мечтаешь ты в молчаньи! О, дай моей душе под Деревом Познанья С тобою отдыхать, когда над головой Твоей оно, как Храм, шатер раскинет свой! Смерть
СМЕРТЬ ЛЮБОВНИКОВ
Будет аромат в наших ложах таять. На диванах спать будем, как в гробах. И цветы, для нас средь земного рая Выросши, цвести будут на столах. Пламенем живым радостно сгорая, Двое возблестит факелов в сердцах, Яркие лучи разом отражая В душах наших двух, братских зеркалах. В вечер сказочный, розовый и синий, Мы обменимся молнией единой, Как разлуки стон, долгий и глухой. А потом, раскрыв двери перед нами, Ангел оживит, с верою благой, Тусклое стекло и погасший пламень. СМЕРТЬ БЕДНЯКОВ
Смерть утешает нас, увы, и в жизни сирой Она вся наша цель, и вся надежда в ней! Она пьянящая могучесть эликсира, Что силу нам дает вечерних ждать теней. Сквозь иней, и снега, и злые бури мира Она дрожащий свет на фоне черных дней. Она убежище извечного трактира, Где хлеб есть, и вино, и скамьи для гостей. Смерть — Ангел, и в руке ее лежит два дара: Невозмутимый сон и сновидений чары. Она постель нагих, озябших бедняков. Она венец Богов и тайные амбары, Казна убогого, очаг его и Лары, Врата, раскрытые в лазурь иных краев!
