Голубое шампанское

– Не понимаю, почему бы и нет, – признался Купер. – Это же будут очень сильные эмоции. А ты сказала, что самые сильные эмоции легче всего записать.

– Это так. Но… ладно, попробуй-ка представить. Я получила свою работу, потому что у меня лучше получается не обращать внимания на всю аппаратуру, используемую в процессе трансинга. Причина в моем протезе. В смысле, если я научилась забывать, что я управляю им, то могу игнорировать что угодно. Вот почему телеканалы прочесывают отделения травматологии в больницах, высматривая потенциальных звезд. Это как… так вот, в ранние дни исследования секса они предлагали людям трахаться в лабораториях, обклеив их датчиками. И многие просто не смогли этого делать. Они были слишком напряжены. Подключи большинство людей к транскордеру, и получишь вот что: «О, как будет интересно делать запись, посмотри, сколько людей за мной наблюдают, и сколько вокруг камер, как интересно, а теперь мне нужно о них забыть, я должен о них забыть, я просто должен о них забыть…»

Купер поднял руку и кивнул. Он вспомнил, как увидел ее вылетающей из воды в тот первый день в Пузыре и свои чувства в тот момент.

– Так что суть создания записи, – продолжила она, – это игнорировать сам факт, что ты ее создаешь. Реагировать в точности так, как бы ты реагировал, если бы не создавал ее. Это требует от актера определенных качеств, но большинство актеров на это не способно. Они слишком много думают о процессе. И не могут вести себя естественно. В этом и заключается мой талант: вести себя естественно при неестественных обстоятельствах.

Но есть ограничения. Ты можешь трахаться без тормозов во время трансинга, и запись сохранит, насколько хороши были ощущения и как ты безумно наслаждался процессом. Но все это рассыпается, когда машина сталкивается с первым моментом влюбленности. Или этот момент наступает, или тот, кого записывают, просто не может войти в нужное настроение, чтобы влюбиться. Отвлечение самого трансера делает это эмоциональное состояние невозможным.

Но тут я реально отклонилась от темы. Буду признательна, если ты станешь просто слушать, пока я не скажу все, что должна сказать.

Она опять потерла лоб и посмотрела в сторону.

– Мы говорили об экономике. Надо создавать то, что продается. Мои продажи падают. Моя специализация – это то, что мы называем «тусовки». Ты тоже можешь отправиться в роскошные места с шикарными людьми. Ты тоже можешь быть важным, узнаваемым и ценимым. – Она скорчила гримасу. – И еще я делаю то, что мы снимали в Пузыре. Ощущалки, только без секса. Честно говоря, они тоже сейчас продаются не очень хорошо. Записи со снобами все еще пользуются спросом, но их снимают все подряд. В них ты выставляешь на рынок свою знаменитость, а моя постепенно снижается. Конкуренция там бешеная.

Вот почему я… ну, это Маркхэм меня на это уговорил. Я уже дошла до края и была готова переключиться на придурков, которые ловят кайф, звоня женщинам и молча сопя в трубку. – Она подняла на него взгляд. – Полагаю, ты знаешь, что это за личности.

Купер кивнул, вспоминая слова Анны-Луизы. Значит, даже Гэллоуэй не смогла этого избежать.

Она глубоко вдохнула, но больше не отводила взгляд.

– В любом случае, я хотела сделать нечто такое, что было бы хоть немного лучше старой насточертевшей порнухи. Сам знаешь: в гостиную входит торговый агент. «Я хотел бы показать вам свои образцы, мэм». Женщина распахивает пеньюар. «Взгляни на эти образцы, приятель». Переход к постельной сцене. Я решила, что для моей первой записи секса я испробую нечто более эротичное, чем скабрезное. Мне была нужна романтическая ситуация, и если я не смогу вставить в нее сколько-то любви, то хотя бы попробую чувство близости. И будет это с красивым парнем, которого я встречу неожиданно. Он будет окутан некой аурой романтики. Быть может, поначалу мы поссоримся, но все же нас сведет непреодолимое влечение, и мы займемся любовью и расстанемся на немного трагичной ноте, поскольку будем из разных миров и никогда не сможем…

По ее щекам струились слезы. Купер осознал, что сидит с открытым ртом. Он подался к ней, поначалу слишком изумленный, чтобы говорить.

– Ты и я… – выдавил он наконец.

– Черт, Купер, очевидно, что ты и я.

– И ты подумала, что… то, чем мы занимались прошлой ночью… ты и вправду думала, что такое стоило записывать? Я знал, что это было плохо, но даже не догадывался, насколько плохо это могло стать. Я знал, что ты меня используешь – черт, я ведь тоже тебя использовал, и мне это нравилось не больше, чем тебе, – но никогда не думал, что это было настолько цинично…

– Нет, нет, нет, нет! – Она уже всхлипывала. – Было не так. Было еще хуже! Все должно было случиться спонтанно, черт побери! Я тебя не выбирала. Это должен был сделать Маркхэм. Найти кого-то, подготовить, организовать встречу, скрыть камеры для записи встречи и позднее в спальне. Подробностей я не знала. Мы изучили старое шоу под названием «Скрытая камера» и использовали некоторые из их приемов. Они всегда подбрасывали мне что-то неожиданное, помогая сохранять свежесть восприятия. Но как я могла удивиться, когда ты оказался возле моего столика? Сам посуди: в романтическом Пузыре, красавец спасатель – спасатель, боже ты мой! – спортсмен-олимпиец, которого миллионы видели по телевизору, раздраженный моими богатенькими декадентскими друзьями… Да такого набора клише я не получила бы даже от самого укуренного телевизионного сценариста!

Какое-то время в комнате слышалось лишь ее негромкое всхлипывание. Купер взглянул на произошедшее с разных сторон, и с любой их них все выглядело паршиво. Но ему столь же хотелось действовать по сценарию, как и ей.

– Я ни за что не согласился бы на твою работу, – сказал он.

– И я бы тоже, – выдавила она, немного придя в себя. – И не соглашусь, будь она проклята. Хочешь узнать, что произошло сегодня утром? Маркхэм мне продемонстрировал, насколько он на самом деле оригинален. Я сидела и завтракала, и тот парень – он спасатель, ты готов? – споткнулся и вывалил свою тарелку мне на колени. Так вот, пока он меня чистил, он начал меня охмурять со скоростью, от которой позеленел бы Нил Саймон[5]. Извини, опять полезла в историю. Достаточно сказать, что парень словно читал текст по сценарию… после него та дерьмовая сценка, что мы вчера разыграли вместе, покажется просто чудесной. Улыбка у него была фальшивая, как бронзовый транзистор. Я поняла, что происходит, что я сделала с тобой, поэтому сунула того сукиного сына мордой в его французский тост, отыскала Маркхэма, сломала его гребаную челюсть, уволилась с работы и пришла сюда извиниться. И слегка психанула и вышибла твою дверь. Так что извини, мне на самом деле очень жаль, что так случилось, и я бы ушла, но сломала свой протез, а я ненавижу, когда на меня пялятся, как те зеваки, и я осталась бы здесь еще немного, пока не придет ремонтник, и даже не представляю, что я теперь буду делать.

Тут остатки ее самообладания разлетелись на куски, и она горько зарыдала.

* * *

К моменту прихода ремонтника Гэллоуэй опять взяла себя в руки.

Фамилия ремонтника была Снайдер. Он был и врачом, и кибертехником, и Купер предположил, что такая комбинация позволяет ему самому устанавливать за услуги любую цену.

Гэллоуэй прошла в спальню и получила все чистые полотенца. Она расстелила их на кровати, потом сняла одежду. Легла лицом вниз на толстую подкладку из полотенец, поместив их от коленей до талии. Устроилась со всем удобством, которое позволяла заклинившая рука, и стала ждать.

Снайдер поколдовал кнопками на диагностическом приборе, коснулся острыми, как иголки, щупами различных точек на ядре протеза, и рука Гэллоуэй расслабилась. Он сделал еще несколько подключений, в ядре что-то взвыло, и протез раскрылся наподобие «железной девы». Все браслеты, цепочки, амулеты и кольца разделились вдоль невидимых соединительных линий. Затем Снайдер подошел к кровати, ухватил протез одной рукой вокруг центра ядра и поднял его с тела Гэллоуэй. Он поставил протез на «ноги», и тот быстро встал по стойке «смирно».

Купер как-то видел эстамп Эшера[6] под названием «Корка», на которой с бюста женщины словно бы срезана полоской кожа и причудливо расположена в пространстве, занимая объем больше первоначального. Там видны и внешняя, и внутренняя поверхности кожи, как если бы ленту нарисовали на невидимой поверхности неправильной формы. Протез Гэллоуэй – минус Гэллоуэй – смотрелся очень похоже. Это было одно-единое, хотя и скрученное, целое, конструкция из пружинок и проводков, слишком хрупкая, чтобы стоять самостоятельно, но, тем не менее, каким-то образом стоящая. Купер видел, как она слегка покачивается, сохраняя равновесие, и кажется слишком живой.

Гэллоуэй, с другой стороны, напоминала тряпичную куклу. Снайдер взглядом попросил Купера о помощи, и они перевернули ее на спину. Она немного владела руками, а голова у нее не болталась по-кукольному, чего ожидал Купер. Вдоль усеянного шрамами позвоночника тянулась металлическая проволока.

– Я тоже была спортсменкой – до несчастного случая, – сказала она.

– Неужели?

– Ну, не твоего класса. Мне было пятнадцать, когда я сломала шею, и весь мир не рукоплескал мне, как бегунье. Девушки в таком возрасте уже слишком стары для бега.

– Это не совсем так, – возразил Купер. – Но после пятнадцати все намного тяжелее.

Она потянулась к одеялу руками, которые действовали не очень хорошо. Вкупе с ее неспособностью приподняться на кровати, наблюдать за этим было больно. Купер протянул руку к краю одеяла.

– Нет, – твердо произнесла она. – Правило первое. Никогда не помогай инвалиду, если тебя не попросили. И неважно, как плохо у нее получается, просто не помогай. Она должна научиться просить, а ты должен научиться позволять ей делать то, что она может.

– Увы, у меня не было знакомых инвалидов.

– Правило второе. Негр может называть себя негром, а инвалид может называть себя инвалидом, но не дай бог здоровому белому человеку произнести любое из этих слов.

Купер откинулся на спинку стула.

– Может, мне проще будет заткнуться, пока ты не перечислишь все правила?

Она улыбнулась.

– На это уйдет весь день. И, если честно, некоторые из них противоречат друг другу. Мы можем быть довольно раздражительными, но я не собираюсь за это извиняться. Это не твоя вина, но мне кажется, что я тебя из-за этого немного ненавижу.

Купер поразмыслил над ее словами.

– Думаю, я бы тоже, наверное, стал.

– Да. Тут нет ничего серьезного. Я с этим уже давно примирилась, после пары тяжелых лет.

Она так и не смогла дотянуться до одеяла и в конце концов, сдалась и попросила его помочь. Купер укрыл ее до шеи.

Он подумал, что еще многое хотел бы узнать, но почувствовал, что она, скорее всего, больше не сможет отвечать на вопросы, что бы она по этому поводу ни говорила. Да и он уже не так горит желанием узнавать ответы. Он уже собрался было спросить, для чего нужны полотенца на кровати, и тут для него внезапно стало очевидным, для чего они нужны, и Купер даже не мог представить, почему не понял этого сразу. Он попросту ничего не знал о ней, и совсем ничего – об инвалидности. Ему было немного стыдно такое признавать, но он не был уверен, что хочет знать об этом больше.

* * *

Он никак не смог бы утаить события этого дня от Анны-Луизы, даже если бы захотел. Весь комплекс гудел, пересказывая друг другу историю о том, как Золотая Цыганка слетела с катушек, хотя новость про то, что она уволилась с работы, еще не стала общеизвестной. За время своей очередной смены он рассказал эту историю трижды. Каждый рассказ немного отличался, но все были приближены к правде. Похоже, большинство рассказчиков полагало, что это забавно. Купер предположил, что еще вчера он бы тоже так считал.

Вернувшись с работы, Анна-Луиза осмотрела дверные петли.

– Должно быть, у нее впечатляющий хук правой, – предположила она.

– Вообще-то, она била левой. Хочешь послушать, как все было?

– Я вся внимание.

И тогда он рассказал ей все. Куперу было очень нелегко понять, как она воспринимает его рассказ. Она не смеялась, но и особой симпатии не проявляла. Когда он договорил – упомянув с некоторым трудом о недержании Гэллоуэй, – Анна-Луиза кивнула, встала и направилась в ванную.

– Ты жил беззаботной жизнью, Кью-Эм.

– О чем ты?

Она развернулась и, кажется, впервые разозлилась.

– О том, что, судя по твоим словам, ни о чем худшем, чем недержание, ты никогда в жизни не слышал.

– Ну, и что это тогда? Ничего особенного?

– Уж точно не для той женщины. Для большинства людей с ее проблемой это означает катетеры и мешки для кала. Или памперсы. Вроде тех, что носил мой дедушка в последние пять лет жизни. Все ее операции и аппаратура, имплантированная и наружная… короче, они чертовски дорогие. Их нельзя было сделать за деньги, которые дедушка получал от государства, и программы медицинского страхования Конгломерата тоже их не оплатят.

– А, так вот в чем дело. Только потому, что она богата и может себе позволить наилучшее лечение, ее проблемы ничего не стоят. А хотела бы ты…

– Минутку, погоди… – Она смотрела на него, и выражение ее лица менялось от симпатии к отвращению. – Я не хочу с тобой ссориться. И знаю, что мне не было бы приятно сломать себе шею, будь я даже миллиардером.

Она помолчала, похоже, тщательно подбирая слова.

– Меня в этой истории что-то тревожит, – сказала она, наконец. – Даже не могу точно сказать, что именно. Как минимум я волнуюсь за тебя. Я и теперь считаю, что ты совершил ошибку, связавшись с ней. Ты мне нравишься. И я не хочу увидеть тебя пострадавшим.

Купер внезапно вспомнил свое решение накануне ночью, когда она спала рядом с ним. И это его ужасно смутило. Что реально он испытывает к Анне-Луизе? После всего, что Гэллоуэй рассказала о любви и лжи в рекламных роликах трансеров, он не знал, что и думать. Можно лишь пожалеть, если подумать об этом, что в его возрасте он не имеет ни малейшего представления о том, какой может быть любовь, и что он действительно предположил, что ее можно найти, когда придет время, в транс-записях. И это его разозлило.

– Да о чем ты говоришь? Пострадавшим? – взорвался он. – Она не опасна. Я признаю, что она на миг потеряла там контроль, и она ужасно сильная, но…

– О, помогите же, кто-нибудь! – простонала Анна-Луиза. – И что мне прикажете делать с этими эмоционально недоразвитыми придурками, которые думают, что реально только то, о чем им скажет кто-то по теле…

– Придурками? Ты назвала меня расистом, когда…

– Ладно, извини.

Он еще некоторое время негодовал, но она лишь качала головой и не слушала, и наконец Купер смолк.

– Закончил? Прекрасно. Я здесь схожу с ума. У меня остался всего месяц до возвращения домой. И я воспринимаю большинство землян – это для тебя достаточно нейтральный термин? – как ненормальных. Ты не настолько плох – большую часть времени, за исключением того, что ты, похоже, слабо представляешь, ради чего живешь. Ты любишь трахаться и любишь плавать. Даже в этом вдвое больше смысла, чем есть у большинства придур… терран.

– Ты… уезжаешь?

– Сюрприз! – воскликнула она с нескрываемым сарказмом.

– Но почему ты мне не сказала?

– А ты никогда не спрашивал. Ты о многом никогда не спрашивал. Вряд ли ты когда-нибудь сознавал, что у меня могло появиться желание рассказать о своей жизни или что она может отличаться от твоей.

– Ошибаешься. Я почувствовал разницу.

Она приподняла бровь и вроде бы собралась что-то сказать, но передумала. Потерла лоб, потом глубоко и решительно вдохнула.

– Мне почти жаль это слышать. Но, боюсь, уже поздно начинать сначала. Я от тебя ухожу.

И она начала собирать вещи.

Купер попытался ее отговорить, но у него ничего не вышло. Она заверила, что уходит не из-за того, что ревнует. Похоже, ее даже позабавило, что Купер подумал, что причина может быть в этом. И еще она сказала, что не собирается перебираться к Юрию Фельдману. И свой последний месяц в Пузыре намерена прожить одна.

– Я возвращаюсь на Луну, чтобы сделать то, что давно планировала, – сказала она, завязывая свой вещмешок. – Поступлю в академию полиции. Я скопила достаточно, чтобы оплатить обучение.

– Полиции?

Купер удивился бы меньше, если бы она заявила, что собирается полететь на Марс, размахивая руками, как крылышками.

– А ты и понятия не имел, так? Что ж, да и с какой бы стати? Ты не особо замечаешь других людей, если только не трахаешь их. Я не утверждаю, что это твой недостаток – тебя научили быть таким. Ты вообще когда-нибудь задумывался, что я здесь делаю? Меня привлекли вовсе не условия работы. Я презираю это место и всех, кто сюда прилетает. Я даже не очень люблю воду и ненавижу это чудовищное непотребство, называемое Пузырем.

Купер с трудом преодолел шок. Он даже представить не мог, что существуют люди, которых не привлекает магия Пузыря.

– Тогда почему? Почему ты здесь работаешь и почему его ненавидишь?

– Ненавижу, потому что люди в Пенсильвании голодают, – ответила она, озадачив его окончательно. – И я работаю здесь, да поможет мне бог, из-за хорошей зарплаты, чего ты мог не заметить, потому что вырос в комфорте. Я сказала бы, что вырос богатым, но теперь я знаю, что такое настоящее богатство. А я выросла бедной, Купер. Еще одна мелкая подробность, которую ты не удосужился узнать. Я тяжело работала ради всего, включая шанс попасть сюда, в этот отвратительный сутенерский город, чтобы обеспечивать безопасность для богатых дегенератов, потому что БШЭ платит полновесными и твердыми долларами GWA. Ты, наверное, никогда этого не замечал, но Луна претерпевает серьезные экономические затруднения, потому что попала между двумя вашими государствами-корпорациями… короче, забудь. Какой смысл забивать свою симпатичную головку такой ерундой?

Она подошла к двери, открыла ее, потом обернулась и посмотрела на него.

– Если честно, Купер, я не испытываю к тебе неприязни. Думаю, мне тебя жаль. Достаточно жаль, чтобы повторить: опасайся Гэллоуэй. Если свяжешься с ней прямо сейчас, то пострадаешь.

– До сих пор не понимаю, как.

Она вздохнула и отвернулась.

– Тогда мне больше нечего сказать. Увидимся.

* * *

Меган Гэллоуэй сняла номер-люкс «Миссисипи», лучший в отеле. Она не подошла к двери, когда Купер постучал, а просто открыла дверь дистанционно.

Она сидела на кровати, одетая в просторную ночную рубашку, и в очках с тонкой оправой, и смотрела на стоящий перед ней небольшой ящик. Кровать напоминала пароход с задним колесом, не хватало лишь дыма и искр из стоек балдахина, и была больше всей его комнаты вместе с ванной. Она сдвинула очки на кончик носа и уставилась на него поверх них.

– Я что-то могу для тебя сделать?

Купер обошел кровать и разглядел ящик, у которого на одной из сторон мерцало тускловатое изображение.

– Что это?

– Старинный телесериал. «Хани Уэст», примерно 1965 год, канал Эй-Би-Си. В главных ролях Энн Фрэнсис, Джон Эриксон и Ирен Херви. Шел по пятницам в девять вечера. Спин-офф «Закона Берка»[7], помер в 1966 году. Что не так?

– А почему картинка не объемная?

– Тогда этого еще не было. – Она сняла очки и принялась покусывать резиновую дужку. – Как у тебя дела?

– Удивлен, что ты носишь очки.