Карантин

Дальний квартал гаражей подле сотого дома был чист. Из-за одной двери доносилось позвякивание гитары, веселая болтовня молодых голосов, оттуда явственно тянуло марихуаной. Из-за другой стонали и всхлипывали – кому-то доставляли нешуточное удовольствие. Но никаких знаков дележки клада.

Квартал у сто шестого дома тоже не обрадовал Махорку – там не нашлось вообще никого, кроме пары настырных шавок. И рядок подле сто десятого дома пустовал – тишь да гладь. Ни души. А времени между тем – пятый час, ещё часок и пора сворачивать поиски, народ потянется на работу. Перебравшись через пару древних, протухших луж, Махорка вернулся к девяносто четвертому дому – такой же безликой, серой, длинной пятиэтажке, как и большинство домов в районе. Десяток жестяных ангаров выстроились рядком, два отстояли поодаль. Тишина стояла глухая, мертвая. Но луч тусклого, желтоватого света пробивался сквозь приоткрытую дверь углового гаража.

Подкравшись к входу, Махорка прислушался и надел перчатки – ни словечка, ни дыхания. Только запах – бензин, резина и ещё что-то, резкое и знакомое. Дверь подалась легко – хозяин заботливо её смазывал. Больше, правда не будет. 

Ящик с резной крышкой оказался вскрыт, внутри лежал мумифицированный труп с рыжими патлами, прикрытый истлевшим бархатом, и заляпанный красным. Ещё два тела валялись на полу, словно мусор. Кровь заливала пол, забрызгала гроб, инструменты и даже стены – один из работяг упокоил кореша топором, а второй по ходу успел выстрелить из дедовского обреза. Кучка золота на верстаке поблескивала при свете лампочки. Махорка стыдливо перекрестился, потом осторожно подошел к верстаку, огибая темные лужи. Кольца с камушками, несколько толстых цепей, два чеканных браслета, витой, разукрашенный обруч – или корона? Непростой человек спал в гробу, ой непростой.

Синеватый блеск самоцветов притягивал взгляд, Махорка для порядка обтер корону рукавом, залюбовался игрой света. Потом примерил обруч на потную плешь – мы, Николай Вторый! А если не продавать, спрятать на черный день? Добра ж до конца жизни хватит, даже если забрать не все. Тогда и менты не придерутся – не было, мол, ограбления, сами поубивали друг друга за золотишко. Сунув корону в необъятный карман бушлата, Махорка стал перебирать кольца – печатку со змеем, рубиновый перстень, аметистовое… Негромкий скрипучий звук остановил его. Труп сел в гробу, раскрыл живые, пронзительно-зеленые глаза, костлявой рукой обтер с лица кровь и медленно облизал пальцы. Махорка увидел, что это женщина, но рассматривать дальше не стал – спиной вперед вылетел из гаража и со всех ног припустился подальше. 

До вечера он отсиживался в своем вагончике на Гарнаева, опустошил все заначки, но так и не смог ни заснуть, ни опьянеть. К вечеру, гонимый жаждой, испуганный и злой Махорка выбрался к ближнему «Пуду» - пока продают спиртное, настрелять денежки и прикупить бы водочки, смыть кошмар. Тут-то и захрипела сирена – беда, беда! Граждане, соблюдайте спокойствие и порядок! Нет бы сразу бежать, убираться ко всем чертям из города. Но тяжелое опьянение наконец-то накрыло тело, отключило усталый мозг. 

Махорка проспал до рассвета прямиком на полу, на груде старья. И проснулся от воя собак – казалось, все псы города хором оплакивали чью-то смерть. Собрать имущество не заняло много времени – походный «сидор», паспорта, русский и украинский, военный билет, последняя не проданная ещё медаль, манерка, фляжка, буханка, пакет крупы, плащ-палатка, мерзавчик водки, второй нож – и поковыляли, трать-тарарать! И корона. При свете дня узорчатый обруч, унизанный голубыми и фиолетовыми камнями, показался Махорке ещё краше. Уехать на материк тишком, распилить на кусочки, посдавать в ломбарды в разных местах. И зажить по-человечески – куча золота большие деньги, на пару лет хватит, если не шиковать, а там, глядишь, что и сладится.

Оцепления следовало ожидать. Но Махорка был не дурак переть в лоб, и туман, окутавший город, был ему только на руку. Через тропы по склону Тепе-Оба он поднялся на Портовик – бывший дачный поселок, заселенный нынче москвичами, горе-художниками и волосатым наркоманским хипьем. Дачки-развалюхи выглядели на удивление мирно, разношерстные обитатели копались в огородиках, обрезали деревья, малевали картинки на стенах. Кое-где над крышами подымался дымок, тянуло съестным духом. И верно – сирену не слышно, интернета здесь нет и радио скорей всего тоже. Пара детишек в цветных дурацких одежках игралась в саду, кидалась друг в дружку пестрыми листьями. Бежать вам надо, трам-парарам, бежать отсюда! Но в дурную годину каждый сам за себя.

От Портовика тропы шли к белым Куполам, перевалу и склону, заросшему сосновым, высаженным полвека назад лесом. Спустился с горы, миновал Рассвет, поднялся на склон ещё раз – и коктебельская трасса. Автобус от Наниково могли и отменить, придется пехом до Щебетовки. Там сидит старый кореш, за которым старый должок – вывезет до Керчи и баста, в расчете. Будем жить.

Спуск в долину оказался несложен. Внизу, у трассы, пасся табун лошадей, утреннее солнце подсвечивало рыжие гривы и умные, терпеливые морды. На шоссе, у бетонной остановки и съезда никого не было. Прячась за лошадиными крупами, Махорка пересек трассу, затем спустился в овраг, поросший ежевикой. Ещё немного, километра четыре…

- Эй, друг! Помоги по-братски!

Козьи морды показались в кустах, носатый, небритый пастух помахал Махорке с обрыва. Откуда только взялись?

- Козочка у меня убежала, друг, сорвалась со склона и встать не может. Помоги наверх вытащить.

И вправду – из зарослей поодаль поблескивали испуганные желтые глаза, несло мочой и мокрой шерстью. Махорка вздрогнул – звериный взгляд показался ему страдающим, человеческим. Да пошел ты!

- Времени нет, трах-тарарах! Сам тащи.

- Как скажешь, друг, -  усталый пастух положил посох, и тяжело кряхтя, стал спускаться. Дурацкая коза замемекала, выцарапываясь из колючек ему навстречу.

Злой Махорка выругался сквозь зубы и прибавил шагу. Ещё немного, ещё чуть-чуть, через вязкую лужу, мимо груды камней, похожих на выбитые зубы чудовища, мимо странных домов-куполов с серебристой пленкой вместо крыш…  Жителей здесь не слышалось – уехали на материк, переселились в город и или сбежали вовремя. Даже собаки не лаяли и дымом ниоткуда не пахло. Вот и дорога – следы от квадроциклов поднимались на самый верх плоской, как шляпа горы. Привал! Спасся…

Сбросив с плеч нетяжелый, но все-таки оттянувший плечи «сидор», Махорка плюхнулся прямо на теплую землю. Солнце парило, по спине текли струйки липкого пота. А бутылка-то не степлилась! Сорвать крышку с «мерзавчика» секундное дело, обжигающий холод наполнил рот, сердце забилось сильнее. Я от дедушки ушел, я от бабушки ушел, от узбеков ушел, от грузин ушел, от шальной пули ушел и осколок мимо сердца прошел. И оцепление за плечами осталось. И имя поганое здесь останется, к чертям Махорку, Никита я, Никита Силантьич Юрчик, старший лейтенант ВДВ в отставке. Все получится!

Острый зубец короны царапнул бок. Махорка вытащил драгоценный обруч, протер его рукавом – ишь сияет, как новенький. Кого же венчали драгоценностью, короля, принцессу, местного князя или татарскую ханшу? Кто красовался, улыбался перед зеркалом, щурился горделиво. Женщина, трать-тарарать, я уверен – женская штука. 

Чья-то тень скрыла солнце. Махорка поднял взгляд. Перед ним стояла прекрасная дама в царственном бархатном платье. Руки дамы унизаны были золотыми перстнями, шею украшало ожерелье с крупными аметистами, пронзительно-зеленые глаза смотрели холодно и свирепо. Он уже видел эти глаза, пятна крови на шее, кривую ухмылку, обнажающую безупречно белые зубы. Дама протянула бледные ладони и Махорка, не колеблясь, положил в них сверкнувшую драгоценность. Он ещё не терял надежды вывернуться, сбежать, отмахнуться ножом…

Прекрасное, болезненное лицо приблизилось, рот обожгло поцелуем со вкусом мертвечины, гнилой яд проник в кровь. Холодные пальцы гладили грязные щеки старшего лейтенанта в отставке, ощупывали брови и скулы, утирали пот, проступивший на лбу. Затем все исчезло.

Солнце повернуло к закату, свет проник сквозь сомкнутые веки. Махорка почувствовал, что лежит на грязной земле, комья глины упираются ему в спину. И дышать может и небо видит. Но больно… как же больно. Кашель сотряс грудь, по подбородку потекла красная пена. И кончики пальцев вдруг почернели и жар, липкий жар разлился в крови. Жить, жить хочу, ну пожалуйста! Жить!

Махорка захрипел и затих.

Глава 8. Подземелье

Лешка смердел. Кроссовки, носки и джинсы пропитались липкой, протухшей грязью. Остальные пахли не лучше, маму ещё и стошнило. Большую часть груза пришлось бросить в машине, на Карантине, у крепости. И скрипку тоже.

Когда отчим привел их к немецкому бункеру с проваленной крышей и скомандовал «внутрь!», мама спорила, просила и даже плакала. Но отчим напомнил, что они видели в городе – команды людей в серебристых костюмах, плачущего больного, который полз посреди тротуара, дым над домами и разбитые в хлам витрины. Закрепив на крыше веревку, он спустил всех и спрыгнул сам в мерзкую жижу. Под ботинками хлюпало, темень стояла непроглядная. Светозар скомандовал «фонари». У отчима хватило терпения самолично проверить все шнурки, лямки и пояса, подбодрить детей и утешить маму. Даже Лешкой он остался доволен.

Путь сквозь каменные кишки начался. Низкие переходы, туннели, то вымощенные старинной кладкой, то укрепленные бетоном. В паре мест взрослым пришлось нагибаться, сквозь один коридор пробирались ползком. Тьма казалась живой, упругой и липкой, она тянулась к теплу и высасывала его. Очень быстро устали все, даже жилистый Светозар временами сбивался с шага. Мама еле тащилась, Лешка хотел было подставить плечо, но понял, что не удержит. Мирослав крепился, сжав зубы, Лада скулила. Дети мечтали о привале, еде и горячем чае, но отчим гнал вперед – подземелье не место рассиживаться. Лешка украдкой достал телефон – они двигались меньше часа, а вымотались как за день похода.

Привал все-таки пришлось сделать – им предстоял подъем, а мама уже не держалась на ногах. Тщательно простучав стены, отчим надавил на узорчатую плиту и открылась пещера, похожая на торжественный зал. Лучи фонариков таяли и исчезали в густой темноте, чудились контуры тяжелых колонн, мрачные лики статуй. Младшие отступили, Лешка едва сдерживался, чтобы не побежать, но Светозар остался спокоен. Он быстро зажег свечу, огляделся, скомкал носовой платок, подпалил его и швырнул внутрь.

Легкий вздох пронесся вдоль каменных сводов, воздух стал теплее и чище, свет ярче. Мама пошатнулась, Светозар подхватил её, усадил на гладкий пол. Дети сгрудились рядом, прижались друг к дружке, словно котята в рыночной клетке.

- Хорош рассиживаться, - рявкнул отчим. – Термос давай!

Расстегнув молнию рюкзака, Лешка сперва не разглядел блестящую крышку и вздрогнул. Если чай забыт в машине, отчим может послать назад и через каменные кишки придется ползти в одиночку. По счастью термос всего лишь спрятался под теплой курткой.

Мирослав, повинуясь взгляду отца, достал из своего рюкзака бутерброды. Запасливая мама добыла пряники и орешки, а Ладе дала большой леденец. Еда успокоила детей, придала им сил и даже немного развеселила.

- Почти дошли, родные мои, - уверенно сказал Светозар. – Остался последний подъем и пещеры кончатся.

- А куда дальше? – спросил Мирослав.

- Выберемся на перевал, возле древнего храма. Помнишь, где жгли весенний костер? Пройдем лесом вдоль хребта до Тихой бухты, там ночью пересечем трассу – и мы в домике!

- И за грибами пойдем? И за шиповником и фазанов ловить? – обрадовалась Лада.

- И на гору полезем смотреть на звезды, - слабо улыбнулась мама. – А будешь хорошо себя вести – поглядишь с лабаза, как папа на кабанов охотится.

Младшие, как и отец, обожали охоту. Лешку от крови мутило. Он отпил ещё глоток крепкого, пахнущего чабрецом чая, и завинтил крышку. Воды с собой взяли немного, надо бы до Армутлука дотянуть. Мама легла на расстеленную шаль, устроилась поудобнее. В её животе, круглящемся под платьем, толкался ребенок, колыхал плоть. Задумчивый отчим погладил пушистую бороду, улыбнулся, положил руку на тугое чрево и запел. Глубокий, текучий как река голос заполнил пещеру.

Когда мы были на войне,

Когда мы были на войне,

Там каждый думал о своей

Любимой или о жене.

И я бы тоже думать мог,

И я бы тоже думать мог,

Когда на трубочку глядел,

На голубой её дымок.

Мирослав с Ладой подпевали, кое-как попадали в ноты. Лешка молчал. Светозар покосился на пасынка, но не стал прерывать добрую песню ради худой ссоры.

Последний рывок сквозь темные коридоры дался непросто. Все запыхались, карабкаясь вверх, у Мирослава подвернулась нога, Лешка расшиб коленку, Лада задела макушкой каменный выступ и долго хныкала. Но до цели оставалось рукой подать. Воздух сделался свежее, запахло мокрыми листьями, под ногами снова захлюпало. Холод проник под одежду, выстудил ноги, дети начали чихать, маму опять стошнило. Коридор пошел круто вверх, струйки дневного света мешались с ручейками воды. Гладкобокий валун, похожий на старую черепаху, перегородил путь, Светозар долго возился, прежде чем вытолкнул глыбу наружу и сам выполз следом, в распадок соснового леса, на спину безымянной горы.

Маму и Ладу поднимали уже по веревке. Руки Лешки покрылись сложной сетью царапин и ссадин, закровоточили. Оглядевшись вокруг и не найдя ничего подходящего, Лешка вытер ладони о мох, покрывающий россыпь серых камней. Пятна мгновенно исчезли с мокрой зелени.

Семья очутилась подле развалин древнего храма – за давностью лет сохранились только ступени, треснувшая плита алтаря и мраморная чаша у старого родника – ещё несколько лет назад там была вода, теперь выемку заполняли сухие листья. Повеселевшая Лада играла, крутила пестрый волчок на плоском камне, но лицо сестренки оставалось бледным. Остальные выглядели ещё грустней.

- Родной, надо разжечь огонь, согреться и очиститься, - мамин голос звучал настойчиво. – Дорога оказалась опаснее, чем я думала.

- Нам повезло, - возразил Светозар. – В подземельях порой водятся твари и пострашнее чумы – хорошо, что мы с ними не встретились.

- Поэтому и говорю – дым, огонь, травы. Если нельзя переодеться, надо хотя бы обсохнуть и запастись силами.

- Ты права, родная. Алексей, марш за дровами. Мирослав, собери растопку. Остальным отдыхать, я за водой.

- Светозар! – укоризненно покачала головой мама. – Не забудь!

В рюкзаке нашлись и лепешка, и яблоко. Отчим положил дар на плиту алтаря, поклонился – место следовало почтить. Воздух на миг сгустился, над вершинами трижды прокричал ворон. Мама улыбнулась – все хорошо, жертва принята…

Усталом Лешке совсем не хотелось бродить по мокрому лесу в поисках сухих поленьев, но взбучка отчима привлекала его ещё меньше. Охапка хвороста набралась подле стоянки, обрадованная мама обняла сына и склонилась над кучей веток. Через пару минут в небо потянулась тонкая струйка дыма. Оставив маму колдовать над огнем, Лешка полез вверх по склону – следовало найти ещё несколько толстых веток, поваленное дерево, или порубку – лесники иногда зачищали посадку. Под ногами потрескивала и приятно пружинила хвоя, вкусно пахло грибами. Лешка вгляделся - в жухлой траве уже поблескивали склизкие шапочки маслят. Зажарить бы их с картошкой...

На пригорке из земли выступала каменная гряда. Заросли шиповника и боярышника окружали её, гроздья ягод на ветках смотрелись брызгами крови неведомого чудовища. Лешке захотелось взглянуть, что прячется по ту сторону стены.  Невольно подражая отчиму, мальчик подкрался к гряде и осторожно приподнял голову над камнями.

Сумасшедшую с виду крашеную в рыжий старуху в красном тряпье он уже где-то видел. И собеседника её видел – в кино про гладиаторов. Гривастый шлем, пластинчатые доспехи, короткий меч на поясе, сандалии с ремешками. Суровый взгляд, шрам на предплечье, змейка татуировки… И колючие ветки шиповника, проступающие сквозь контур фигуры. Призрак?

Всклокоченная старуха рвалась вниз, к тропе, римский воин перекрывал ей дорогу резкими выпадами меча. Противники яростно спорили – Лешка не слышал ни слова, но чувствовал и гнев, и ядовитую злость и непоколебимую уверенность. Похоже, римлянин защищался – или защищал кого-то? И пробить оборону с наскока не получалось.

Взмах костлявой руки – и трава задрожала, заколыхалась, вспучилась. Сотни крыс – тощих, грязных серых и черных крыс поспешили по склону, обтекая каменную гряду. Лешка слышал их писк, шорох лапок, щелканье желтых зубов. Но испугаться за маму и малышей не успел. Бык с серебряными рогами встал за спиной воина, невидимая стена остановила противных тварей, отшвырнула их, как буря швыряет сухие листья. Мрачный римлянин покачал головой, крест-накрест прочертил мечом воздух. «Ты не пройдешь» понял Лешка. Теперь старуха совсем взъярится!

Перекошенное гневом лицо вдруг разгладилось, помолодело, красные лохмотья превратились в царственный бархат, лохмы в прическу из множества тонких кос. В глубоком вырезе платья заблестело золотое тяжелое ожерелье, браслеты звякнули на запястьях, длинные серьги опустились вдоль болезненно худых щек.  

Женщина опустилась прямо в траву, раскинула складки платья. Римлянин присел рядом на корточки – похоже им нашлось, о чем поговорить. Слов Лешка не различал, и даже не слышал, но читал по выражениям лиц – красавица уговаривала, умоляла, сулила что-то, призрак оставался непреклонен. Наконец, женщина встала, сердито тряхнула волосами и погрозила собеседнику кулаком. Призрачный бык опустил рога, шагнул вперед. Громыхнуло так, что Лешка зажмурился. Здоровенная седая крыса порскнула вверх к зарослям, женщины и след простыл. Пора убраться отсюда!

Осторожно передвигая затекшие ноги, Лешка спустился на мягкую землю. Запахло дымом – кажется костер разгорелся. Но найти хорошее поленце все равно надо. Вон поваленная сосна!...

Невыносимо холодная ладонь прикрыла Лешке глаза. Он хотел дернуться, вывернуться, но нутром почуял – вреда не будет. Призрак не нападал, не желал смерти. Тихий голос произнес фразу на непонятном языке, похожую на детскую считалочку. Сумрак рассеялся.

Лешке почудилось: он смотрит на Феодосию с высоты вертолета. В домах разгораются тусклые огоньки – каждый сполох болезнь; тысячи крыс разбегаются по щелям и подвалам, несут заразу; яд пропитывает воздух и воду. Женщина в красном верхом на черном коне скачет по улицам, стелются по ветру длинные рукава, остаются на мостовой пятна дряни. Женщина несет чуму, она и есть чума, ненасытная и безжалостная. Город дрожит и корчится в муках, горы трупов сбрасывают с грузовиков в ямы на старом кладбище – вот дворничиха баб Валя и её крикливая внучка, вот художник Аркадий Палыч, вот продавщица Наиля, вот Илья Бабаджи и его младший брат Ромка, вот веселый Костик, умница Таня, лучшая в мире Яна, учителя, соседи, друзья. Чума заберет всех без разбора – если кто-то не встанет ей поперек дороги, не скажет «ты не пройдешь!». И этот кто-то… нет… да.

Лешка знал, что отец погиб в море, погиб как герой. Как и всем мальчишкам, ему тоже хотелось когда-нибудь стать героем. Вытащить щенка из пруда или ребенка из горящего дома, остановить танковую колонну, как парень на Тянаньмэнь – этот ролик им показывал режиссер в театре. Вырасти высоким и сильным как отец, не бояться ни боли, ни смерти, ни злых врагов, ввязаться в бой и одержать победу. А сейчас – что я могу?

- Что я могу, - прошептал Лешка, не надеясь, что призрак его поймет.

- Игниз, - ответил безвестный римлянин. – Агни. Фотиа. Фойер. Огонь…

- Ау!  Алексей! – откуда-то снизу донесся голос отчима. – Ау! Давай к нам!

Призрачный меч разрезал салютом воздух. Римлянин исчез. Пронзительный холод накрыл с головой, Лешка съежился, сжался в клубок – никогда ни за что не встану! Никогда! Ни за что! Нет!!!

Стиснув до скрипа зубы, Лешка поднялся на четвереньки, вскочил, пошел, побежал, поскользнулся на мокрой траве и кубарем скатился со склона. Семья сидела у алтарного камня. Мама дремала, Мирослав утешала зареванную Ладу – дареный уличной бабкой волчок улетел в костер и сгорел дотла. Отчим шагал взад-вперед, пинал листья, кипел гневом – сейчас задаст жару. Лешка скуксился, затянул плаксиво:

- Больно! Нога болит!

Острый спазм опрокинул его назад, на мох, щиколотку словно сунуло в кипяток. Гнев на лице отчима сменился тревогой. Нога опухала на глазах, словно её поддувало воздухом.

- Попробуй встать, Алеша, - непривычно ласково произнес отчим. – Постарайся.

Опираясь о плечо Светозара Лешка привстал и повалился со стоном. Мама бросилась к нему:

- Ты просто ушибся, милый, сейчас все пройдет! Я перевяжу и пройдет! Тише…

От маминых рук стало легче, и душистая мазь сделала свое дело, и тугая повязка помогла – слезы больше не катились из глаз. Но идти Лешка явно не мог.

Выражение лица отчима сделалось виноватым – как тогда, когда пришлось продавать отцово дорогое ружье и книги, как в тот день, когда у Пирата нашли лишай. «Извини, но другого выхода нет».

- Прости, Алеша, ты останешься здесь до завтра. Я уведу семью в долину и вернусь за тобой. Обязательно вернусь, понял!

- Я с ним останусь, - тихо сказала мама. – Леша ребенок, мой ребенок.

- Даже не думай, жена. Нет. Остальные тоже твои дети, забыла, и они младше. Кто будет следить за ними в долине? А Алексей мужик, он справится сам и дождется меня. Правда, сын?

Светозар в первый раз назвал его сыном. Словно свинью, которую хвалят и чешут за ухом, прежде чем послать на убой. Ну и подавись! 

- Конечно я справлюсь, Светозар. Мамочка, ни о чем не беспокойся.

Смяв лицо как комок пластилина, Лешка изобразил хорошего мальчика. Он молчал, пока отчим рубил ветки для шалаша, а брат привязывал их к тонкому стволу березы, пока мама бестолково гладила его по голове. Он подставлял щеки для поцелуев. махал вслед и старательно улыбался. Лишь, когда поляна опустела, крик наполнил рот – и не вышел наружу. Вопреки всему Лешка надеялся – вдруг передумают, переиграют, мама вернется, не бросит его, не бросит... Но вокруг было тихо – только птицы перекрикивались в ветвях, шумели сосны и где-то далеко-далеко билось о скалы море.

Предвечернее солнце коснулось серой плиты алтаря, теплыми пальцами тронуло щеки мальчика, окутало тело. Призрачный бык сунул морду в груду ветвей, шумно выдохнул, сверкнул глазами – пора. Лешка встал, потянулся, разминая затекшие плечи, походил, осторожно подпрыгнул. It’s magic - боль ушла без следа. На душе стало легко и светло. Ах, да!... Телефон поймал сигнал с четвертого раза.

- Слышишь меня, Мирослав? Скажи Светозару, я домой. Успокой маму. Пока.

И вырубить телефон, подальше от всех вопросов. Дорога сквозь каменные кишки в одиночку – гадостный путь, ещё месяц назад Лешка бы ни за что не согласился. А сегодня даже не сомневался, что к вечеру вернется домой, на Челноки. И что-нибудь придумает. Гори она огнем, эта чума!                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                            

Глава 9. Штаб ЧС

Часы чуть слышно хрипели. Механизм проворачивался с усилием, словно песок застревал в шестеренках, стрелки поскрипывали, что-то внутри гулко бомкало на каждом часовом обороте. Кабинетное время вечно отставало от графика. Раз в неделю уборщица осторожно переводила стрелки, но точности хватало едва на день. Часы бессменно провисели на стене семьдесят лет и слышали столько, что их давно следовало бы застрелить. Но по счастью ни секретари обкома, ни депутаты, ни представители городской администрации не понимали пожилой механизм. 

Сегодня утром уборщица не пришла. Поэтому неспешные стрелки только ползли к VI. А на часах товарища Патрушева, начальника отдела по вопросам гражданской обороны и ЧС города Феодосии четко значилось 18-24. Председательствовать на собрании конечно должен был мэр, но личная секретарша товарища Птицына звонила десять минут назад – Семен Семенович слег с сильнейшей мигренью. В такое время… Патрушев хорошо знал старого товарища по комсомольской ячейке - мигрень, янтарно-прозрачную и оглушительно пахнущую, мэр прятал в запертом ящике стола, и в очередной раз переусердствовал.  Ничего, не впервой, утром встанет как стеклышко. 

В марте четырнадцатого администрация тоже делала вид, что в Багдаде все спокойно. А за порядком следил штаб ополченцев. Патрулировали улицы, оцепили военную базу, преступности ноль, ни единого выстрела. И сохранили город. Эпидемия страшная штука, но не страшней войны. Прорвемся, товарищи!

Патрушев вытер платком потную шею, расстегнул пуговку на рубашке – в кабинете жарковато. Качнулась дверь. Военком – минута в минуту. Рукопожатие бодрое, но лицо бледное, видно, устал мужик и не спал давно.