Трудный поиск

И хотя никаких зацепок больше не было, я, как мог, успокоил полковника, потому что откуда-то у меня появилась уверенность, что, если родители Нины живы, я их обязательно найду.

7

Начальник отделения НТО (научно-технического отдела) майор Ребров, которому я отдал платьице и медальон, внимательно выслушал меня и попросил зайти на следующий день. Я заикнулся было о том, что хорошо бы провести экспертизу уже сегодня, но он, вполне в общем-то логично, возразил, что Нина живет без родителей уже четырнадцать лет и, хотя он очень сочувствует девочке, один день ничего не решает. К тому же люди его перегружены сверх меры и не успевают в срок проводить экспертизы по постановлениям следствия.

Все-таки Ребров не выдержал и сразу взялся за мои «экспонаты», но узнал я об этом только вечером, когда зашел к полковнику подписать заготовленные мною запросы по другим делам. На столе перед Куриловым лежал Нинин медальон. Перехватив мой взгляд, Курилов улыбнулся и сказал:

— Может быть, все это не так уж и сложно, ларчик, то есть медальон, открылся довольно просто. — Потом он покрутил медальон за цепочку на пальце и, протянув его мне, заявил уже совсем другим тоном — строго официально: — Мать Нины ты должен найти в течение нескольких дней, фамилия нераспространенная.

Когда я ушел в свой кабинет и внимательно рассмотрел медальон, я понял, что ларчик открывался совсем не так просто, и то, что обнаружил опытнейший работник НТО Ребров, мог пропустить и гораздо более квалифицированный сотрудник, чем я, начинающий сотрудник паспортного отдела.

Одна металлическая петля медальона несла на себе две крышки — лицевую и оборотную, — которые прижимали с обеих сторон тонкую золотую перегородку. Передняя крышка запиралась на защелку, замок которой был сломан. По идее, именно здесь должна была храниться фотография или прядь волос. Естественно, сейчас там ничего не было, иначе давно было бы обнаружено. Задняя же крышка плотно прилегала к перегородке и защелкивалась всей своей поверхностью, как обычная задняя крышка карманных часов. Она прилегала так плотно, что ни я, ни даже за много лет супруги Крамаренко ее не заметили.

— Для того чтобы открыть крышку, не повредив корпуса, — сказал мне Курилов, — нужно было воспользоваться специальным инструментом.

На перегородке с внутренней стороны красивой славянской вязью было выгравировано: «Елене Модестовне Поладьевой от отца. 1932 год». Чтобы уместить все слова на небольшой поверхности, гравер вынужден был сделать их такими маленькими, что без лупы они вообще не читались. К тому же фамилия была перекрыта множеством царапин и черточек, непонятно каким образом попавших на внутреннюю поверхность крышки. Если бы они были на внешней стороне, можно было бы предположить, что медальон случайно поцарапан камнем или каким-нибудь другим острым предметом. В общем, нельзя было ручаться, что фамилия Елены Модестовны читается именно так, а не иначе. Все же из приложенной к медальону записки следовало, что Ребров склоняется к варианту — Поладьева.

Полковник Курилов весьма оптимистично смотрел на перспективы порученного мне розыска и даже назвал конкретный срок для его завершения — несколько дней. Однако он счел необходимым лично провести по этому поводу особый разговор на оперативном совещании в отделе.

На совещание Петр Севастьянович пригласил кроме меня еще двух сотрудников — Колю Сазонова и единственную у нас в отделе женщину — Веру Николаевну Ганину, имевшую некоторый опыт в подобных делах.

Мой приятель еще по университету, Коля Сазонов своей энергией мог бы поделиться с десятерыми, и все равно у него осталось бы ее больше, чем это нужно одному человеку. Говорил он всегда так громко, что, например, в трамвае с ним ездить было просто неловко. На нас сразу же оборачивались, и мы оказывались в центре внимания. Варианты и планы сыпались из него, как из рога изобилия. Он горячо, с азартом отстаивал их, но почти так же горячо и самозабвенно мог увлечься чужой логикой, охотно соглашался с контрдоводами и вместо отвергнутого и раскритикованного предложения немедленно предлагал несколько других.

По мнению Курилова, Ганина как раз и должна была уравновешивать пылкого Сазонова. Вера Николаевна была исключительно аккуратным, дисциплинированным работником. Она всегда знала, что ей нужно делать, не бросалась из одной крайности в другую. Была она несколько суховата, сдержанна и, что с моей точки зрения является недостатком для сотрудника милиции, малоподвижна. Зато в отношении порядка, пунктуальности, целеустремленности ей не было равных. Типичный кабинетный работник! Разумеется, в хорошем смысле этого слова. Она пользовалась у нас большим уважением, с ней считались, но особо нежных чувств при этом не питали.

Открыл совещание Петр Севастьянович. Сделав несколько предварительных, самых общих замечаний, он предоставил слово мне.

Я подробно рассказал обо всем, стараясь излагать факты, а не свои субъективные выводы и впечатления. Мне хотелось, чтобы присутствующие на основании конкретных сведений составили собственное мнение. Зачитал я акт экспертизы, из которого следовало, что на подоле платьица вышиты буквы Н. П. и что медальон не представляет особой ценности ни ювелирной, ни исторической, хотя вычеканен (по утверждению Реброва) где-то в Германии пятьдесят или сто лет назад. Зачитал я для порядка сведения о весе медальона, размере, содержании в нем золота и прочие технические подробности. Естественно, я не скрыл от них и того факта, что фамилия на крышке, выгравированная очень маленькими буквами, сильно поцарапана и повреждена. И хотя эксперт остановился все же на фамилии Поладьева, до конца он в этом не уверен. Ручаться он мог только за буквы П, Л, Д, Е и А.

— Я думаю, — горячо сказал Коля Сазонов, когда я закончил, — что нам еще повезло. Мы почти уверены, что Нина родилась в Ленинграде в сороковом или сорок первом году и что ее фамилия начинается на П.

— Если учесть, — возразила Вера Николаевна, — что в довоенном Ленинграде было около трех с половиной миллионов человек, то есть ежегодно рождалось около тридцати-сорока тысяч детей...

— Но половина из них мальчики, — не сдавался Коля.

— Допустим. Однако мы не знаем точно года рождения Нины. Значит, все эти пятизначные числа нужно умножить, как минимум, на два, а то и на три. И кроме того, у нас нет никаких данных, что Нина родилась в Ленинграде, а не, предположим, в Ленинградской области. Я уж не говорю о том, что до войны она могла быть привезена в Ленинград из любой области Советского Союза.

— Следовательно? — спросил я.

— Следовательно, поиски родителей Нины П. через загсы представляются мне невозможными, — заключила Вера Николаевна, — потому что для этого нам пришлось бы проверить, по самым скромным подсчетам, около шестидесяти тысяч человек.

— Но у нас есть еще дом и пустая квартира, в которой Нину нашла воспитательница, — не сдавался Коля Сазонов.

— История с квартирой только одна из версий, причем не главная, — сказал я. — Может быть к Нине она не имеет никакого отношения, тем более что противоречит основной версии — мать девочки отстала от поезда. Мало ли каких историй могла наслушаться старушка за долгое время в пути.

— К тому же дом без воспитательницы найти невозможно, — добавила Ганина. — И еще. Меня, например, очень смущает то, что буквы на крышке медальона сильно поцарапаны. Возможно, кто-то пытался уничтожить все следы фамилии. И мы не знаем, имеет ли девочка вообще какое-нибудь отношение к Поладьевым.

Железная логика Веры Николаевны могла сразить кого угодно. Приуныл даже Коля Сазонов! И тогда слово взял Петр Севастьянович Курилов.

Кое-кто считал полковника Курилова недостаточно творческим человеком, про него даже говорили, что чаще всего он «согласен» со своими сотрудниками. Не знаю мнения более ошибочного. Основным его принципом было развивать нашу самостоятельность и активность. Порой, будучи даже не вполне согласен с нашими предложениями, он предоставлял нам возможность самим, на собственном опыте убедиться в своих ошибках. Если, конечно, эти ошибки не были чреваты последствиями или серьезно не отражались на сроках выполнения задания. В этом случае он тоже не навязывал нам своего мнения, а высказывал его так тонко и тактично, в такой завуалированной форме, что тот, кому оно адресовалось, считал порой, что сам до него додумался.

Наверно, именно поэтому у некоторых не слишком проницательных людей сложилось о полковнике такое до обидного несправедливое мнение. Все это, впрочем, вовсе не значило, что у Петра Севастьяновича не было недостатков, но работать с ним было легко, и мы все его очень уважали и даже любили, что, согласитесь, не так уж часто случается во взаимоотношениях подчиненных со своими начальниками.

Итак, Курилов взял слово.

— Мне кажется, — сказал он, — не следует особенно преувеличивать наши трудности, как, впрочем, не стоит и не считаться с ними. Дело-то, конечно, не из легких. Пусть эксперт не уверен, что фамилия матери (или близкой родственницы) Нины действительно Поладьева, но в том, что она начинается на П, он да и мы с вами ведь не сомневаемся. Это подтверждают и буквы, вышитые на подоле платьица. Известны еще имя и отчество матери Нины, а это уже немало. Значит, первый путь — все-таки через загсы выявить всех девочек по фамилии Поладьева и близким ей по созвучию, родившихся в Ленинграде в течение 1940 или 1939 года. Кроме того, мы знаем, что девочку эвакуировали из Ленинграда в 1941 году, и знаем даже, при каких обстоятельствах нашли Нину. Значит, второй путь — определить, каким эшелоном вывезли Нину, найти тех людей, которые отправляли эшелон или встречали его где-нибудь в пути. Я согласен, наши версии не слишком документированы. Но на то они и версии. Вера Николаевна выразила сомнение в том, что Нина родилась в Ленинграде, а не, скажем, в Ленинградской области. Я могу пойти еще дальше. Что вообще указывает на связь девочки с Ленинградом? Рассказ железнодорожника. Он, конечно, ничего не перепутал, иначе он бы не ручался, но из его слов следует, что Нину сняли с ленинградского поезда. Но ведь девочка могла попасть в этот поезд не в Ленинграде, а где-нибудь вместе с матерью подсесть в него в пути. Царапины на крышке смущают и меня. Безусловно, предположение Веры Николаевны о том, что Нина к Поладьевым не имеет никакого отношения, может быть и справедливо, но... Я могу предложить вашему вниманию еще с десяток вариантов, и если мы с самого начала будем во всем сомневаться, мы далеко не уедем. В каждую очередную версию во время работы над ней надо верить так, как будто она единственная. Только так мы сможем добиться успеха.

Выступление Курилова оказало на всех нас прямо-таки магнетизирующее действие. Заулыбалась даже строгая и сдержанная Вера Николаевна. Что же касается Коли Сазонова, то он ликовал. И опять нам казалось, что Петр Севастьянович ничего особенного не сказал, что все это мы знали сами и главная его заслуга в точных и уверенных формулировках. Что же касается некоторых деталей, то я даже кое в чем не был согласен с нашим начальником.

— Я думаю, — сказал я, — начинать надо не с Нины Поладьевой, то есть не с загса, а с Поладьевой-матери или даже Поладьева-деда, то есть с адресного бюро.

Все присутствующие охотно согласились со мной, а Петр Севастьянович предложил мне, не откладывая дела в долгий ящик, идти оформлять командировку в Ленинград.

— Кстати, — сказал Курилов, когда мы остались с ним одни. — У тебя есть еще одно важное дело. Постарайся убедить Нину вернуться к Крамаренко. Она должна понять, что очень несправедлива к ним, они страдают от такого ее поведения, корят себя, хотя, как ты понимаешь, ни в чем перед ней не виноваты.

— Это уже сделано, — ответил я, — и мне совсем не пришлось уговаривать Нину. Как только она узнала, что Крамаренко не сердятся на нее, она сразу же помчалась домой. Потом я еще раз увиделся с ней, и она сказала мне, что все в порядке.

8

Начальник Ленинградского адресного бюро сам прошел со мной в зал, где стояли большие барабаны с сотнями тысяч карточек на всех прописанных в Ленинграде и Ленинградской области. У барабанов сидели девушки и давали справки по непрерывно звонившим телефонам.

Поладьевых в Ленинграде было двести, Модестов Поладьевых, как ни странно, тоже оказалось не так уж мало — сорок три человека. На каждого из них была заведена карточка, несколько карточек были перечеркнуты красной чертой — это означало, что те, на кого они были заведены, недавно умерли.

Итак, мне предстояло обойти сорок три квартиры в разных концах города, познакомиться с сорока тремя Поладьевыми. На первый взгляд дело нехитрое, и уж, во всяком случае, не творческое, ходи себе да ходи, пока не набредешь на нужного человека... Но это только на первый взгляд.

Среди Модестов Поладьевых были самые разные люди. Был инженер Поладьев, был художник Поладьев, был Поладьев — вахтер шахматного клуба. Я очень удивлялся, что эта фамилия, которая и мне, и Курилову казалась такой редкой, имела своих представителей чуть ли не во всех профессиях.

Нелегкое это было дело. Я не слишком хорошо знал город, хотя и бывал уже в нем несколько раз. Но, пожалуй, это было не самым главным. Конечно, я разыскивал не вора и не убийцу, и мне не нужно было придумывать каждый раз новый предлог для беседы с очередным Модестом Поладьевым, но зато я часто приезжал впустую. То Поладьева еще не было дома, то его уже не было дома, то он был в отпуске, то в командировке. И тогда приходилось приезжать во второй, в третий раз или, на худой конец, разговаривать с соседями. Некоторые Поладьевы понимали все с полуслова, но встречались и такие, которым приходилось объяснять цель моего прихода по полчаса.

Постепенно число интересующих меня Поладьевых уменьшалось, но на всю эту черновую, можно сказать бесполезную, работу ушел месяц. Впрочем, если бы я догадался начать с другого конца списка, я достиг бы цели уже через несколько дней, ибо тот Модест Поладьев, который был мне нужен, числился в моем списке сорок первым.

Модест Иванович Поладьев, тот самый, которого я искал, умер год назад.

Жилконтора дома, где он проживал около двадцати лет, находилась в старом трехэтажном особняке на Петроградской стороне. Полистав домовую книгу, я без труда обнаружил, что до своего замужества вместе с ним жила его дочь, которую звали Елена Модестовна.

Соседи по квартире рассказали мне, что умер Поладьев не в Ленинграде, а где-то на юге, как будто бы на Кубани, куда он часто ездил к младшей сестре, работавшей там народным судьей. Еще во время войны ему сообщили о смерти дочери и внучки, и после этого он совершенно замкнулся в себе. Последние годы Модест Иванович жил на юге даже больше, чем дома, приезжая в Ленинград только поздней осенью и уезжая весной.

Когда-то в этой квартире ему принадлежали две комнаты. После войны, оставшись без дочери, он сам отказался от одной из них. Был он неразговорчив и мрачен, сторонился соседей, но вместе с тем очень любил детей. Подробностей смерти его родных соседи не знали. Сам он с ними не делился, а расспрашивать его никто не решался.

— Если о нем кто-нибудь что и знает, — сказала мне пожилая женщина, активнее других соседей принимавшая участие в разговоре, — так это Витя Георгиевский.

Учитель музыки Виктор Семенович Георгиевский, в прошлом коллега и товарищ Модеста Ивановича, жил ниже этажом вместе с сыном, невесткой и двумя близнецами-внуками. Он действительно много знал о Поладьеве. До войны они очень дружили, довольно часто встречались и после возвращения Модеста Ивановича с фронта. Но прежняя близость исчезла, так как известие о гибели дочери и внучки совершенно сломило Поладьева.

Модест Иванович как будто потерял всякий интерес к жизни, почти перестал общаться со старыми друзьями. Георгиевский не знал подробностей смерти Елены и внучки Модеста, только один раз Поладьев вскользь сказал ему, что они погибли в Ленинграде и он даже не знает, где они похоронены. Сказав это чуть ли не скороговоркой, он тут же перевел разговор на другую тему, и Георгиевский не стал травить ему душу расспросами.

Виктор Семенович рассказал еще, что сразу после войны к Поладьеву приезжал его зять — офицер, и они сильно поссорились, так как потрясенный горем старик обвинил зятя в том, что тот не сумел своевременно эвакуировать из Ленинграда жену и дочь. По словам Георгиевского, до войны зять учился в какой-то военной академии и был кадровым военнослужащим.

В архиве РЖУ я долго перебирал пожелтевшие от времени домовые книги конца тридцатых — начала сороковых годов. Только к середине второго дня мне удалось установить, что Иванов Юрий Георгиевич, двадцатого года рождения, действительно был прописан и проживал в Ленинграде в одной квартире с женой, тестем и дочкой и выбыл в действующую армию. Там же я вычитал, что Поладьев Модест Иванович ушел в народное ополчение в августе 1941 года, а дочь его Елена и внучка Нина были эвакуированы... В этом месте лист был оборван, дата эвакуации осталась мне неизвестной, а ведь она могла стать для нас главной информацией.

Пока я бегал по Ленинграду в поисках Модестов Поладьевых, беседовал с Георгиевским, рылся в домовых книгах, я как-то реально не представлял себе, что по существу в своем розыске зашел в тупик. Но, сопоставив и проанализировав все полученные мной сведения, я понял, что, несмотря на некоторые достигнутые мной успехи, нахожусь от истины гораздо дальше, чем до приезда в Ленинград.

Я разыскивал родителей девочки, эвакуированной в 1941 году из блокированного города. Факт эвакуации подтвердился записью в домовой книге. Но Георгиевский, со слов Модеста Поладьева, утверждал, что не только мать Нины, но и сама она никуда не эвакуировались по той причине, что обе погибли в Ленинграде.

Такое странное противоречие давало возможность выдвинуть бесконечное количество версий, но все они в равной степени были бы построены на песке. Так, например, в домовую книгу могла вкрасться ошибка, Георгиевский мог неправильно понять Поладьева, или Модесту Ивановичу сообщили неверные сведения, что порой случалось в неразберихе первых месяцев войны. Строго говоря, все эти версии при скрупулезном их рассмотрении не выдерживали никакой критики. Если бы дочь Поладьева была жива, она, наверное, нашла бы после войны своего отца. Не мог и Георгиевский неправильно понять Модеста Ивановича. Слишком все это было серьезно. Да и в жилконторе ошибаются не так уж часто. Но... факт оставался фактом: запись в домовой книге противоречила словам Георгиевского, и удовлетворительного объяснения этому мне найти не удалось.

Связавшись с Энском, я получил от Курилова указание продолжать розыск зятя Поладьева.

На мой запрос в Главный архив Министерства обороны через неделю пришел ответ, что полковник Иванов Юрий Георгиевич служит в Дальневосточном военном округе, а еще через два дня, когда я уже вернулся в Энск, мне позвонил по телефону сам полковник.

В его часть поступил запрос, и он хотел узнать, кому и зачем он понадобился. Расстояние в восемь тысяч километров все-таки сказывалось, искажало голоса и мешало нам разговаривать. Сначала Юрий Георгиевич никак не мог понять, что же я от него хочу, но постепенно мне удалось рассказать ему и про медальон, и про поезд, и про Сметанину, и про его дочь, которая не погибла, а все эти годы живет в Энске.

Услышав про Нину, Иванов так разволновался, что уже и я перестал его слышать и понимать. А вечером из телеграммы мы узнали, что он вылетает в Энск.

9

О том, что случилось после его приезда, я уже рассказывал вначале, и, честно говоря, повторяться мне не хочется. Думаю, что этого не захотел бы и любой другой на моем месте. Произошла страшная ошибка. Отец, уже, казалось, нашедший свою дочь, снова, во второй раз, потерял ее. Но если пожилой полковник, много выстрадавший и повидавший в жизни, умел как-то скрывать от всех свое горе, на Нину просто невозможно было смотреть.

В общем, для меня, наверно, лучшим выходом в этом положении было взять бюллетень и посидеть в одиночестве дома, тем более что я действительно себя очень плохо чувствовал. Когда Курилов на оперативном совещании рассказал всему отделу, как я «в силу своего легкомыслия, поверхностного, халатного отношения к исполнению служебного долга и т. д. и т. п. своими действиями, граничащими с нарушением социалистической законности, травмировал, нанес душевную рану заслуженному полковнику и совсем еще юной Нине», я ощутил труднопреодолимое желание выпрыгнуть в открытое окно, потому что все это было правдой.

Кроме того, Петр Севастьянович заявил, что я ввел таким образом в заблуждение представителей кинохроники и многочисленных зрителей. Наш начальник не проявил снисходительности и оценивая свою роль в этом деле, но мне от этого не стало легче. Закончил полковник свое выступление тем, что сообщил нам мнение руководства Управления милиции — позорное пятно, которое отныне несет на себе наш отдел, может быть смыто только одним путем — дочь полковника Иванова и родители Нины должны быть найдены в самое ближайшее время.

Я сидел на совещании, и мне казалось, что все смотрят на меня и что мои товарищи и сослуживцы осуждают и презирают меня. Конечно, я мог взять бюллетень, формально у меня были для этого все основания, с утра температура подскочила до тридцати восьми градусов, голова раскалывалась от боли. Видимо, ко всему я еще где-то простудился. И все-таки никакая температура не удержала бы меня в тот день дома. Как ни плохо было мне на совещании, одному было бы еще хуже.

Товарищи потом пытались утешить меня, утверждая, что Курилов сам сказал, что он не меньше меня виноват в случившемся, что он недостаточно внимательно изучил материалы и проверил факты, что он должен был предвидеть все это и что такое может случиться с каждым. Возможно, какая-то доля вины действительно лежала на нем, но только какое все это имело значение? В конце концов, моя вина не становилась меньше, даже разделенная на многих. Полковнику Иванову и Нине было плохо, очень плохо.

Со времени войны прошло много лет. Недаром говорят, что лучший лекарь — время. Иванов постепенно обретал покой. Его горе, не исчезнув совсем, загнанное вглубь, становилось понемногу не таким острым. И вдруг появляюсь я и даю ему не шанс, не надежду даже, а стопроцентную уверенность... Да что там говорить!

И ведь, приехав в Ленинград, я начал сомневаться, интуитивно почувствовал, что все обстоит не так гладко, как нам казалось в Энске. Но желание благополучно завершить сложное, запутанное дело, желание увидеть (и поскорее) счастливые лица Нины и ее отца и знать при этом, что чем-то они обязаны тебе, пересилили осторожность и благоразумие. Сомневаясь, я обязан был не доводить дело до их встречи, может быть, переслать полковнику сначала фотокарточку Нины, может быть, самому поехать к нему?! Но только не делать так, как сделал я.

Если позволительно делать подобные сравнения, мое состояние в те дни вряд ли было лучше, чем у Иванова и Нины.

И еще было очень обидно, что меня, наверно, уволят.

В тот же день, к концу работы, часа через два после совещания, я вошел в кабинет к Курилову, готовый к самому худшему. Доложив по форме, я попросил разрешения обратиться с рапортом. Петр Севастьянович сидел за столом в одной рубашке. Китель его висел на спинке стула. У него был очень усталый и огорченный вид. Я мог своими глазами убедиться, как он переживает все случившееся.

От старых сотрудников отдела я знал, что в прошлом Курилов работал в Уголовном розыске, и даже преступники в исправительно-трудовых колониях уважали его за справедливость. Я знал, что после инфаркта он был переведен в паспортный отдел, так как начальство надеялось, что эта работа будет для него и полегче и поспокойнее.

В такой момент не хотелось тревожить его, и я даже подумал, что, может быть, зря сейчас пришел сюда. Но ждать я не умел с детства. И я сказал Курилову:

— Я знаю, я непригоден для службы в милиции. Поэтому прошу, чтобы меня уволили по собственному желанию.

Петр Севастьянович, с трудом отвлекшись от своих мрачных мыслей, недружелюбно посмотрел на меня поверх очков, внимательно прочитал рапорт, еще раз посмотрел на меня, потом смял рапорт и бросил его в корзину.

— Мало того, что ты «непригоден для службы в милиции», — с еле уловимой насмешкой повторил он мои слова, — ты еще, оказывается, и непорядочный человек.

И, не давая мне времени обидеться, добавил:

— Судьба людей, взбудораженных тобой же, тебя, как видно, уже не интересует. Пусть теперь ими занимаются другие! Иди, и чтобы я больше не читал подобных рапортов, по крайней мере до тех пор, пока порученное тебе дело не будет закончено. Завтра в девять часов тридцать минут я жду тебя на оперативку. А пока оставь меня одного.

Дома я глотал аспирин и пил чай с малиной, потом долго ворочался и не мог заснуть. Свет юпитеров слепил меня, перед глазами плыли растерянные лица Иванова и Нины и сердитое лицо Петра Севастьяновича. Потом Нина плакала, уткнувшись в грудь Крамаренко-матери, а Крамаренко-отец с болью и раздражением говорил мне: «Ну зачем вы все это затеяли?»

На следующий день в назначенное Куриловым время, все еще больной и измученный страшными сновидениями, я входил к нему в кабинет. Петр Севастьянович стоял спиной к двери, а на его месте за столом сидел полковник Иванов. Увидев меня, Курилов сказал:

— Здравствуй, садись. Все извинения Юрию Георгиевичу уже принесены. Я бы на его месте их не принял. Но перейдем к делу. Вот архивные материалы о розыске жены и дочери полковника Иванова. Этим материалам уже много лет. Розыск велся тщательно и добросовестно, но, увы, безуспешно. Все, что сделали твои предшественники, ты найдешь в деле. Иди и прочитай его в своем кабинете. Если у тебя возникнут вопросы, вернешься и задашь их Юрию Георгиевичу. Он уезжает через полтора часа и побудет это время у меня. Мы побеседуем с ним о местах, где, как выяснилось, в сорок первом мы, ничего не зная друг о друге, служили в соседних ротах.

В архиве я нашел заявление Иванова с просьбой разыскать жену и дочь, которые, по имеющимся у него сведениям, эвакуировались из Ленинграда в августе 1941 года. Там же лежал запрос в архив 6-го эвакопункта и ответ на него, из которого следовало, что Поладьева Елена Модестовна с дочерью Ниной, двух лет, в списках эвакуированных не числились. Полистал я и толстые пачки запросов в центральные и кустовые адресные бюро множества областей со штампами на оборотной стороне — в прописке не значатся. Кроме перечисленных документов в деле было еще заявление Поладьева М. И., аналогичное заявлению Иванова, и уже знакомая мне выписка из домовой книги.

Получалось, что Иванов и Поладьев, несмотря на то что кто-то сообщил им о смерти Елены Модестовны и Нины, все-таки не были до конца убеждены в этом или, может быть, хотя сведения были достаточно достоверны, они надеялись на чудо. Во всей этой путанице надо было разобраться.

Я еще раз пробежал глазами успевшие пожелтеть листы дела, запер их в сейф и пошел к Курилову. По дороге меня перехватила его секретарша, толстенькая Галка, и предложила расписаться в книге за получение дела, архивный номер 12/653 по заявлениям Иванова Ю. Г. и Поладьева М. И. Кроме того, она вручила мне лист бумаги, на котором рукой начальника Управления было написано — «товарищу Курилову П. С. — возобновите розыск», а ниже приписка Курилова — «товарищу Николаеву В. С. — исполнить».

Хотя я и сам успел это заметить, Галя для верности ткнула авторучкой в букву «К» в верхней части листа, обведенную красным карандашом. Это значило, что дело находилось на контроле у начальника Управления милиции, и специальная карточка, заполненная его секретарем, стояла у него на столе в отдельном ящичке, отведенном для особо важных дел. Вообще-то в городе всегда одновременно ведется работа по десяткам дел, но буква «К» свидетельствовала об особом внимании руководства к розыску родителей Нины и семьи Иванова.

Иванов и Курилов сидели у стола и рассматривали какие-то выцветшие фотографии. Когда я вошел в кабинет, Иванов протянул мне одну из них и сказал улыбаясь:

— Отличная выправка у вашего начальника, не правда ли?

На фотографии был изображен в пилотке, гимнастерке с петлицами, со скаткой через плечо и с винтовкой в руках Петр Севастьянович Курилов, лет на пятнадцать моложе и все-таки почти такой же, как сейчас...

А потом я подвез на служебной машине полковника Иванова к поезду. По дороге Юрий Георгиевич сказал мне, что он потерял надежду найти жену. Если бы она была жива, она бы сама нашла его. С этим трудно было, конечно, спорить, и я не стал утешать его и говорить о несбыточных надеждах. Я только спросил, откуда он и его тесть узнали, что Елена Модестовна и Нина погибли.

— Об этом Модесту Ивановичу, когда он вернулся с фронта, рассказал один знакомый. Он сам якобы видел, как Лена погибла в автомобильной аварии и ее, уже мертвую, увозила машина скорой помощи. Улица была оцеплена, Нину он не видел вообще. Все остальное — уже домыслы и худшие предположения. И все-таки хочется верить, что Нина жива. Правда, как ее найти — я просто не представляю...

— Если она жива, Юрий Георгиевич, — сказал я убежденно, — мы обязательно ее найдем.

Иванов печально улыбнулся и в знак благодарности сжал мою руку. Когда мы уже были на аэродроме, я вспомнил про медальон.

— Медальон принадлежал моей жене, — подтвердил полковник. — Могу объяснить вам даже, почему там поцарапана фамилия. Однажды его украли, и вор боялся, что фамилия будет дополнительной уликой. Но потом его поймали, и он признался, что украл медальон. Вор-то был из нашего дома. Но как медальон попал к этой бедной девочке, ума не приложу. Кстати, где она? Какова ее судьба?

— Она помирилась с родителями, — сказал я. — И теперь снова в семье Крамаренко. Да, вот еще что, Юрий Георгиевич! Я давно хотел задать вам один вопрос. Ведь вы расстались с дочерью, когда ей было чуть больше восьми месяцев. Как же сейчас, после того, как прошло четырнадцать лет, вы так уверенно, с одного взгляда на Нину, заявили, что это не ваша дочь?

— Месяцев в семь Ниночка упала с дивана, и на подбородке у нее остался шрам. Почти незаметный. Но мы с женой хорошо знали его... Ну, всего хорошего. Так я надеюсь на вас, очень надеюсь, — сказал мне, прощаясь, Юрий Георгиевич.

10

Курилов приказал мне составить новый план оперативно-розыскных мероприятий и дать на утверждение лично ему. Собственно говоря, мысленно я уже составил план своих дальнейших действий, но переносить его со всеми мельчайшими подробностями на бумагу — всегда было для меня сущим наказанием. Однако приказ есть приказ, и я подчинился. Правда, я не проставил сроков выполнения, считая, что лучше меня это сделает сам Петр Севастьянович. Составление плана помогло мне сосредоточиться и более четко проанализировать обстановку. Да и работу мою таким образом было легче контролировать. И, честное слово, я сам этого хотел.

Итак, я еще раз подытожил все данные, которыми мы располагали.

Полковник Иванов много лет безуспешно ищет свою дочь. Никакой уверенности в том, что она жива, у него нет. Но зато он твердо и, к сожалению, с полным основанием убежден в смерти своей жены. Если бы она была жива, она бы его разыскала. К тому же имелся свидетель ее смерти.

С другой стороны, в домоуправлении есть запись о том, что Елена Модестовна с дочерью эвакуировались из Ленинграда в августе сорок первого года. Другими сведениями о семье Ивановых ни мы, ни сам Юрий Георгиевич не располагали. Правда, существует еще фамильный медальон. Он принадлежит Нине, которая к семье Ивановых не имеет никакого отношения. Чья же дочь Нина? Почему за столько лет ее родители не нашли ее? Я не допускал мысли о том, что, если они живы, они ее не ищут. Кто-кто, а я-то уж знал, как упорно, я бы даже сказал безнадежно, ищут родители своих пропавших детей, а дети — родителей! Мне приходилось сталкиваться в своей еще не слишком богатой практике со случаями, когда смерть разыскиваемых лиц была установлена документально, свидетельство о смерти заверено печатью, а свидетельские показания не вызывали ни малейшего сомнения, — и тем не менее заявители не верили нам, надеялись на счастливую ошибку и продолжали писать, настаивали на дальнейшем розыске и искали сами. Но Нина своими родственниками найдена не была.

Планируя дальнейшие розыскные мероприятия, я исходил из того, что в розыске была допущена какая-то ошибка, избрано неверное направление, неправильно определен объем работы. Если я ошибался в этом своем предположении, то почему родители не искали Нину?

Конечно, они могли погибнуть. Это было единственно возможным объяснением тому, что девочку до сих пор не нашли. Со слов Сметаниной было известно, что Нину в райисполком привела старушка, которая рассказала об отставшей от поезда матери девочки. Пусть несколько лет мать была в местах, занятых немцами. Но должна же была она хотя бы и через несколько лет разыскивать дочь через милицию или Красный Крест. И, что вполне вероятно, такое заявление могло поступить и в Ленинград, даже скорее всего в Ленинград, где мать жила до эвакуации. Я очень надеялся, что, разыскав родителей Нины, я смогу что-то сделать и для полковника Иванова. Ведь медальон все же как-то связывал оба эти дела.

Итак, по моим расчетам, где-то должен был храниться запрос, а может быть, и запросы, связанные с судьбой потерянной во время войны девочки, которую звали Нина. Я должен был «проехать» по всем местам, где прошел в сорок первом году поезд, от Ленинграда до того места, где с поезда сняли Нину. Для этого, по самым скромным подсчетам, нужно было сделать запросы в 14 Управлений милиции с просьбой разыскать архивные или ведущиеся в данный момент розыскные дела из группы «потерявших связь с родственниками». И прежде всего необходимо было связаться с Ленинградом.