Трудный поиск

— Я всю ночь находился у тяжелого послеоперационного больного, а утром отправился гулять с трехлетней дочкой, на минутку зашел на пляж, заснул после бессонной ночи, а когда проснулся, Оля уже утонула. Я даже не узнал потом, как это произошло...

Вера Петровна сидела опустив голову. Плечи ее вздрагивали.

Доктор Крамаренко встал со стула, подошел к жене и сжал ей руку.

— Ну, а в сорок первом наша хорошая знакомая — секретарь райисполкома Сметанина предложила нам удочерить девочку, которая попала к ней каким-то загадочным образом. То ли она сама сняла ее с поезда, то ли ребенка привела к ней сошедшая с поезда старушка. Я не запоминал этих подробностей, потому что Сметанина предупредила меня сразу — родители девочки вряд ли найдутся. Даже наверняка не найдутся. Почему у нее сложилось такое мнение, я не знаю... Да и не в моих интересах было разыскивать Нининых родителей.

— А какое отношение ко всему этому имеет секретарь исполкома?

— Через нее вообще проходили все дела о передаче детей. Она регистрировала их в своих книгах, выписывала документы.

— И какой документ выдала она Нине?

— Видите ли, — сказала Вера Петровна, — никакого документа у Нины до того, как она попала к Сметаниной, не было.

— Лучше все-таки ребенок без документа, чем документ без ребенка, — сказал Василий Степанович так, как будто я собирался с ним спорить.

— И Сметанина снабжала в подобных случаях всех детей новыми документами? — спросил я.

— Да, — ответила Вера Петровна. — И естественно, что истинная фамилия Нины осталась невыясненной. Поэтому ей и была выдана метрика на Нину Крамаренко, родившуюся в Энске в 1940 году.

— С фамилией ясно. Но имя свое девочка должна была знать.

— Не забывайте, что ей было около года, может быть, чуть больше. Она еще почти не говорила — бедный, измученный дорогой, голодный ребенок. Сметанина называла ее разными именами, и ей показалось, что на Нину девочка реагировала больше, чем на другие имена. Так что, возможно, это действительно ее имя.

— Ну, а вещи какие-нибудь вам передали с девочкой? Была же она во что-то одета? Для нас сейчас все может иметь значение.

— Что-то передали, но это было так давно, — сказала Вера Петровна, как мне показалось, после некоторого колебания.

— Ну и последний вопрос. Может быть, вы знаете, где мне найти Сметанину?

— Кажется, она работает директором школы. Но где, не знаем. Может быть, даже в другом городе.

— Ну что ж, — сказал я, поднимаясь. — Большое спасибо. Значит, всё?

— Всё, — сказал Крамаренко.

— Как же всё? — робко глядя на меня, сказала Вера Петровна. — А Нина?

Я сначала не понял ее.

— Поиски ее родителей могут затянуться, а пока ей все-таки лучше жить с нами, — объяснила она свою мысль. И, отбросив всякую дипломатию, попросила дрожащим голосом:

— Скажите нам, пожалуйста, ее адрес.

— Пожалуй, я не вправе этого делать, — ответил я не без внутреннего колебания. — Но даю честное слово, что попытаюсь уговорить Нину вернуться к вам. Не позже чем завтра.

До отдела милиции было довольно далеко. Я преодолел в себе искушение впрыгнуть в проходящий трамвай. После разговора с Крамаренко необходимо было подумать, а это я по старой школьной привычке лучше всего делал, когда шел пешком. А подумать было о чем. Вполне может быть, что супруги Крамаренко действительно не знают или не помнят больше того, что они мне сообщили. Но украдкой брошенные друг на друга взгляды, напряженное выражение лица Веры Петровны подсказывали мне, что они знают что-то, чего мне знать, по их мнению, не нужно. И объяснение этому их странному поведению могло быть только одно — они боятся, что Нина найдет своих родителей, не хотят этого. И если я не ошибаюсь, если это действительно так, то нехорошо это, непорядочно, нечестно. Их надо убедить, пристыдить, наконец.

Надо?!

Это вы так решили, товарищ Николаев?! А ведь вы, если не ошибаюсь, самый деликатный сотрудник паспортного отдела?! Пристыдить! Неплохо вы начинаете свою деятельность в милиции. Ну-ка, подумайте, пораскиньте мозгами. Может быть, тогда вы поймете, что супруги Крамаренко — очень несчастные люди.

Василий Степанович и Вера Петровна Крамаренко пережили страшную трагедию — потеряли маленькую дочь, и, как здесь ни крути, как ни ссылайся на объективные обстоятельства, они всегда будут думать, что в смерти девочки виноваты они сами. И мысль об этом, сознание своей вины будет жечь их всю жизнь. Нина заменила им дочку. Они любили ее ничуть не меньше, чем когда-то любили погибшую Олю. Нужно быть слепым, чтобы не заметить этого. Супруги Крамаренко изменили образ жизни, отказались от старых знакомых, чтобы только девочка никогда не узнала, что они не настоящие ее родители. А почему, кстати, не настоящие?! Моя мама всегда говорила, что родить — дело нехитрое. Воспитать — вот что действительно трудно. И за это родителям нужно быть благодарным всю жизнь. И, кстати, хотя Василий Степанович и не отец Нины, а характером она, мне кажется, как раз в него. Вот и рассуждай потом, кто настоящие родители, а кто нет. Теперь в семье Крамаренко новая беда — ушла Нина и неизвестно — вернется ли она. Если найдет родителей, так точно не вернется, а что они за люди и хорошо ли ей будет с ними — это еще вопрос.

И все-таки, если Крамаренко что-нибудь знают, что может пролить свет на это дело и облегчить наши поиски, они должны, обязаны об этом сообщить, но заставить их мы не можем, а поэтому единственная ниточка, которая нам остается, — это бывший секретарь райисполкома Н. Сметанина.

Узнать, где она живет и работает, оказалось делом очень простым. В первом же киоске горсправки мне дали интересующие меня сведения. Я позвонил в школу-интернат, где Наталья Георгиевна Сметанина работала директором, договорился с ней о встрече и уже почти к вечеру, до ниточки промокший от разразившегося ливня, добрался наконец до своего отдела.

Толстенькая Галка, секретарь Курилова, сказала, что меня уже час дожидается какой-то старик.

Самой Галке было восемнадцать, и ей все казались стариками, я тоже в ее представлении был мужчиной средних лет, так что в смысле оценки возраста доверять ей не стоило, но все равно я не мог понять, кто же ждет меня в такое позднее время. Гадать мне, впрочем, пришлось недолго. Уже с лестничной площадки я увидел идущего мне навстречу Василия Степановича Крамаренко.

Он был так же мрачен и насторожен, как при первой нашей встрече.

— Не удивляйтесь, что я пришел, — сказал он, предупреждая мой первый вопрос. — Мы нечестно поступили по отношению к Нине. Если девочке будет хорошо в новой семье, я и моя жена не станем у нее на пути. Я принес кое-что, это должно помочь вам в ваших поисках.

С этими словами он положил на стол старенькое, выцветшее от времени и частых стирок ситцевое детское платьице и маленький, с трехкопеечную монету медальон из желтого металла, очевидно золотой.

— Когда Нина попала к нам, все ее имущество состояло из крохотного газетного свертка, в котором, когда мы его развернули, было это самое платьице, а в одном из карманов — медальон. Возможно, внутри медальона была какая-нибудь записочка, но до нас она не дошла. Замок уже тогда был не в порядке. А вот на подоле платьица, — он вывернул его наизнанку, — нитками вышиты какие-то буквы.

О такой удаче я не мог и мечтать, и, как видно, это отразилось на моем лице, так как Василий Степанович счел необходимым умерить мою радость.

— Мы обнаружили эти буквы случайно и слишком поздно, когда они уже обветшали и порвались. Так что определить, что это за буквы — Н. П., И. Р. или П. Н. — сейчас почти невозможно. Ну да сами потом посмотрите и убедитесь...

Это уже было что-то. По крайней мере, с этого можно было начинать! Кроме всего прочего, я был рад, что Крамаренко оказались такими благородными людьми, и стал горячо благодарить Василия Степановича, но он мгновенно пресек мои излияния.

Я понял, что моя благодарность унизительна для него, что сделал он это вовсе не ради меня, а ради Нины, которую он, что бы ни случилось, считает и будет считать своей дочерью.

Оставив мне медальон и платьице, он повернулся и пошел, высокий, худой старик, гордый и сильный, несмотря на все пережитое.

Я бережно спрятал медальон, маленькую золотую коробочку, напоминавшую старинные часы. Было бы опрометчиво возлагать на эту безделушку большие надежды, но и пренебрегать ею тоже нельзя.

А вот платьице сильно разочаровало меня. Людям моего поколения довелось посмотреть много недублированных фильмов. Я помню, как иногда титры на экране совершенно терялись на ослепительно-белом платье какой-нибудь кинозвезды и как зрители свистели и топали ногами, хотя механик тут был абсолютно ни при чем. Я вспомнил об этом, когда рассматривал детское платьице Нины. Красные нитки, которыми были вышиты на подоле инициалы, сливались и были почти неразличимы, но самое худшее заключалось в том, что буквы эти порвались, и экспертам еще предстояло хорошенько подумать над их расшифровкой. Лично я склонялся к мысли, что было вышито Н. Ш.

5

Школа, куда я в условленное время пришел на встречу с Натальей Георгиевной, мало чем отличалась от школ, в которых мне пришлось учиться. Длинный, дважды поворачивающий направо коридор, десятки зашторенных стеклянных классных дверей, на стенах портреты ученых, карты, таблицы и прочие наглядные пособия. Чинная, спокойная, ничем не нарушаемая тишина...

Не успел я пройти и половины коридора, как прозвенел звонок на перемену и с криком и топотом, от которого задрожало здание, из многочисленных дверей в коридор повалили толпы мальчишек и девчонок.

Пожалуй, я зря надел милицейскую форму, она вызвала ко мне слишком большой интерес школьников. Младшие окружили меня со всех сторон, до предела осложнив мое продвижение по коридору, старшие вели себя сдержаннее и солиднее. Но именно кто-то из старших, я отчетливо услышал это, довольно громко спросил:

— Что случилось?

Конечно! Если пришел милиционер — что-то должно было случиться. Ведь так просто мы не ходим. Я не жалуюсь, но о милиции частенько вспоминают только тогда, когда происходит что-то неприятное — где-то что-то воруют, кто-то кого-то убивает. Не нужно обращаться в милицию, и слава богу, значит, все в порядке. А есть такие матери, которые говорят Вове, Пете, Сереже: «Ну-ка, доедай кашу, а то позову милиционера и он тебя заберет».

Моя мама говорит, что я люблю преувеличивать. Может быть. Но ведь Нина Крамаренко пришла за помощью не куда-нибудь, а именно в милицию...

Наталья Георгиевна — высокая, полная пожилая женщина в черном глухом костюме, похожая на чопорную классную даму из дореволюционной гимназии, кажется мне важной, сухой и недоступной, но как видно, старшеклассники, окружившие ее, придерживаются другого мнения. По крайней мере, я твердо убежден в том, что директор не обязан целую перемену выяснять с ребятами, почему их сборная волейбольная команда не выиграла кубок района. Ребята убеждали ее, что виновато в этом неправильное судейство, а Наталья Георгиевна не менее горячо утверждала, что их подвела плохая вторая передача.

— Ну ладно, — сказала она наконец, — доспорим на следующей перемене, а сейчас давайте-ка по классам.

— Это с вами мы договаривались о встрече? — обратилась она ко мне.

Я объяснил ей причину своего прихода.

— Значит, из-за меня Нина узнала, что Крамаренко не настоящие ее родители, — огорчилась Наталья Георгиевна.

— Не будете же вы винить себя за письмо, написанное тринадцать лет назад?! — сказал я.

Сметанина немного подумала, а я достал блокнот и ручку.

— Я хорошо помню Нину. Это была маленькая девочка в ситцевом платьице, самая маленькая из всех детей, которые в те годы прошли через мои руки. Ей было что-нибудь около года, она только-только начала ходить. Девочку привела ко мне старушка.

Старушка эта в августе сорок первого года ехала к нам в Энск, а точнее, под Энск, где жила ее дочь. На большой узловой железнодорожной станции — какой, я уж сейчас не помню, подробности можно разыскать в архивах тех лет, — она должна была сделать пересадку, но достать билет в Энск не смогла. Вы, наверное, представляете себе, что тогда делалось на более или менее крупных станциях. С одной стороны шли грузы и воинские эшелоны, с другой — поезда с эвакуированными. Шум, гам, неразбериха, очереди в кассах, толкучки, скопления беженцев. Напрасно протолкавшись целый день в очередях, старушка пробилась к дежурному по станции и стала умолять его о помощи. Билет ей дали, но, в свою очередь, попросили об одолжении:

«Вы едете в Энск? Там есть детские дома. Возьмите с собой девочку, которую мы сняли с московского поезда. По дороге от поезда отстала ее мать или бросила ребенка, точно мы не знаем. Мать могла и погибнуть, потому что поезд в пути все время бомбили. Но самое главное, что то место, где, как уверяют пассажиры, осталась мать девочки, занято немцами. Так что теперь нам до нее не добраться. Вот вам билет, возьмите девочку, поезжайте в Энск и сдайте там ребенка в детский дом».

Вот такую примерно историю рассказала мне старушка, и я еще не уверена, что она что-нибудь не напутала. Старушка была весьма почтенного возраста, к тому же плохо слышала. Только в условиях сорок первого года ей могли доверить крохотного ребенка, она и сама-то нуждалась в провожатом.

Кстати, дежурный, очевидно, тоже сомневался в том, что она чего-нибудь не напутает, и для верности дал ей записку, в которой написал все, что ему было известно о Нине. Но старушка в дороге записку потеряла.

— Наталья Георгиевна! Неужели вы не вспомните что-нибудь еще, что бы пролило свет на это более чем сложное дело?!

— Я больше ничего не знаю, — грустно сказала Сметанина после долгого раздумья.

— М-да, — вырвалось у меня. — Ручка мне, кажется, не понадобится.

И все-таки я подробнейшим образом записал рассказ Сметаниной. Наталья Георгиевна хорошо помнила Нину и все, что было с ней связано, но в самых общих чертах. Детали же, столь важные для меня, она поначалу никак не могла восстановить. Эпизод с Ниной — лишь один из многих аналогичных случаев в перенасыщенной событиями жизни Сметаниной — затерялся в ее памяти. Но огромное желание помочь девочке заставило Сметанину восстановить по крупицам все, что как-то было связано с Ниной. Маленький факт ассоциировался с какой-то подробностью, одно воспоминание накладывалось на другое... Наталье Георгиевне удалось вспомнить даже фамилию старушки и название пригорода Энска, куда она ехала к дочери.

Нечего и говорить, что уже на следующий день я отправился по указанному адресу.

— Но мама умерла десять лет назад, — сказала мне пожилая женщина, сама, вероятно, уже чья-то бабушка.

— А про девочку с московского поезда, которую она везла в Энск, ваша мама вам ничего не рассказывала?

Женщина задумалась.

— Вообще-то мама рассказывала много историй, которые она слышала в поезде, но я, к сожалению, мало что помню.

— Расскажите, что вы помните, — с надеждой попросил я.

— В сорок первом году, — начала женщина, — в Ленинграде выявляли неорганизованных детей, то есть детей, не находящихся в яслях, детских садах и детдомах, для эвакуации их из города. Кое-где родители сопротивлялись. Их приходилось убеждать, уговаривать. Воспитательницы обходили дом за домом, квартал за кварталом.

В одном из домов воспитательница услышала детский плач. Она определила, из какой квартиры он доносится, и вошла в нее. Дверь была не заперта.

На полу в прихожей сидела совсем махонькая девочка и заливалась слезами. Воспитательница кое-как успокоила ее, подождала с полчаса, но никто не пришел. Тогда она написала родителям записку на тот случай, если они вернутся, в записке указала адрес эвакопункта и забрала девочку с собой. Может быть, мама именно ее и привезла в Энск? А еще она рассказывала о девочке, мать которой отстала от поезда. Но эту историю я совсем не помню.

Я выслушал женщину не перебивая, но к концу ее рассказа голова моя окончательно пошла кругом.

— Как же в Ленинграде? — сказал я, пытаясь привести мысли в порядок. — Ведь речь все время шла о московском поезде?! И потом, как воспитательница могла увезти девочку, не выяснив, где ее родители?

— Мама могла перепутать, — сказала женщина, явно жалея меня. — В последние годы с ней это случалось. К тому же сделайте скидку на условия, в которых она ехала ко мне. Растеряться мог и более молодой и здоровый человек. Однако ведь и в московском поезде могла ехать девочка из Ленинграда?..

Последнее предположение женщины показалось мне почти невероятным.

6

По распоряжению Курилова я поехал в тот самый город, где старушка пересаживалась с поезда на поезд и где железнодорожники передали ей ребенка.

Отделение дороги размещалось в старом, конструктивистского типа доме, построенном задолго до войны. Сотрудники в нем работали в основном молодые. И надеяться на то, что они что-нибудь знают об интересующем меня эпизоде, было, пожалуй, легкомысленно. В архивах, которые мне с готовностью предоставили, я тоже ничего не нашел.

— Есть у нас один сотрудник, — сказал мне архивариус, когда, вконец расстроившись, я вернул ему очередную книгу, — который здесь работает чуть ли не с тридцатого года. Но, несмотря на возраст, память у него такая, что я сам часто к нему обращаюсь за помощью. Подойдите к Алексею Федоровичу с вашим делом. Чем черт не шутит! Может быть, он что-нибудь и вспомнит.

Я долго шел по горячим следам Алексея Федоровича. В одной комнате он недавно был, в другую только что заглядывал, в третью звонил, в четвертой его ждали с минуты на минуту. Это был как раз тот случай, когда можно было попытаться заранее, не видя человека, составить о нем представление. Я мысленно нарисовал себе чрезвычайно общительного, сухонького и легкого на подъем (иначе как бы он мог так быстро передвигаться?) старичка и, конечно, ошибся. В одном из бесчисленных коридоров меня остановил полный мужчина, далеко еще не старый, по крайней мере по внешнему виду. В правой руке он держал большой цветной платок, который почти не отнимал от покрытого испариной лба.

— Это вы меня искали? — спросил он. — Мне уже десять человек сказали.

— Я, Алексей Федорович. Как вы догадались?

Он довольно засмеялся:

— А я здесь всех знаю. Кроме того, мне вас описали.

— У меня к вам исключительно важное дело.

— Верю. Между прочим, молодой человек, неважных дел вообще не бывает...

Беспрерывно остря и каламбуря, он довел меня до большой двустворчатой двери с табличкой: «Главный инженер отделения» и, нимало не смущаясь, толкнул дверь и сказал поднявшемуся ему навстречу главному инженеру:

— Тимофей Сергеевич, ты разрешишь тут в углу устроиться? Мы не помешаем?..

Я встречался с людьми, обладавшими хорошей памятью. Среди моих школьных приятелей был один, который выиграл много пари, запоминая после одного прочтения и потом пересказывая слово в слово страницу какого-нибудь сложного текста. Но я не очень верил, что сидящий передо мной на диване человек может восстановить крохотный эпизод многолетней давности. И опять ошибся.

— Как же, как же, помню, — сказал он, когда я рассказал ему все, что знал сам. — Правда, девочкой этой занимался не я, а один наш сотрудник, погибший вскоре при железнодорожной катастрофе, но я, пожалуй, знаю об этом деле все то немногое, что знал он. После долгих мытарств, еле-еле уйдя от немцев, к нам прибыл эшелон с эвакуированными ленинградцами. В одном из вагонов ехала маленькая девочка, мать которой отстала от поезда в пути. Девочку мы передали старушке, которой помогли уехать в Энск. Вот и все. Но зато уж это абсолютно точно.

Итак, Нину привезли из Ленинграда. Уверенность Алексея Федоровича передалась и мне. Теперь я не сомневался хотя бы в городе. Не могу сказать, чтобы сведения, полученные от старого железнодорожника, намного облегчали нашу задачу, но тот, кто хоть раз в жизни занимался подобными поисками, согласится со мной, что любая определенность, любое открытие, сделанное по пути, кажется большой победой, придает силы и помогает двигаться дальше.

По дороге в Энск я много думал о медальоне, который принес Крамаренко. Сначала мне вообще показалось странным, что родители при расставании вручили ребенку такой необычный и, я бы сказал, несовременный предмет. После разговора с Алексеем Федоровичем я понял, что ничего странного в этом, пожалуй, нет. Я попытался представить себе почти со всех сторон отрезанный от страны, окруженный врагами Ленинград. Немцы надеются не сегодня-завтра ворваться в город. Они с удовольствием наблюдают его в цейсовские бинокли.

Хуже всего, конечно, детям. Их по возможности эвакуируют из Ленинграда, отправляют на Большую землю. Но возможности эти невелики. Сегодня они могут представиться, завтра их уже не будет. И за какие-то час-два нужно отправить годовалого ребенка за тысячи километров с незнакомыми людьми.

Эти люди сами еле держатся на ногах от усталости и плохо понимают, какие напутствия дают им убитые горем родители. И переполненная отчаянием мать в последнюю минуту срывает с шеи безделушку — золотой медальон — и вешает его на шею дочке, чтобы когда-нибудь он помог им встретиться. А может быть, она думает вовсе не об этом, а о том, что сопровождающая ее девочку воспитательница где-нибудь по дороге обменяет медальон на продукты и накормит ребенка. Возможно, с Ниной все обстояло совсем по-другому, но медальон теперь не казался мне таким уж анахронизмом.

На следующий день по возвращении я доложил Петру Севастьяновичу о своих «успехах», а он, в свою очередь, сообщил мне, что дело это вышло за рамки нашего отдела. Нина успела побывать на приеме у самого начальника Управления, и он уже звонил по этому поводу Курилову.

— Все, что ты сообщил мне, конечно, очень важно. Но мало этого, ничтожно мало. Может быть, есть еще какие-нибудь зацепки?