Светом двух миров

— А как же люди? Ты — среди людей.

— Мне без разницы. Пусть берут своё. Если смогут…

Видения быстро сменяют друг друга. И вот — толпа вокруг. Все кричат. Сильный голос покрывает гул собравшихся.

— Бог отвернулся от нас. Теперь молятся лишь сумасшедшие, которые готовы стать рабами из жалости к себе и своим мелким жизням. Я пробужу хаос! Он — наше спасение. Он даёт новую свободу! И возвращает назад отобранную бессильной моралью силу для борьбы за нашу веру. Я хочу привить вам хаос! В хаосе разрушится ваше самодовольство. И ваш бог, придуманный этим самодовольством, умрёт!

Рёв в ответ. Восторг, что овладел умами. Одержимость пьянит.

— Не зовите справедливость, — станьте безжалостны! Излейте свою ненависть, ибо ваша ненависть — это тоска по другому берегу! И вот — чёрная туча над вами! Молния ищет вас! Она лизнёт вас, и погибнете вы! Но не умрёте, а станете чем-то большим над собой, если жаждали страстно.

И вот — война. Чужая боль. Первозданный хаос затопил слезами мир, который будет разрушен. До оснований! А затем — собран из кусочков наново. Новый мир!

Мощно и страстно.

Властно!

В одном порыве, как по команде, крик толпы: Heil!

Голос покрыл её рёв:

— Я для вас предвестник молний и тяжёлые капли из туч. И та молния — Новый Человек! Только лучшие, свободные от слабостей любви и жалости, выживут. Отдайтесь великой безжалостности цели и победите! Через медлительных и нерадивых перешагну я. Пусть будет моя поступь их гибелью!

И снова гул толпы.

— Да! Я вор! Но я хочу крови, а не грабежа! Кровью настоящего я напишу новые истины! Я жажду крови! Я жажду счастья ножа!

И снова мрак. Бессилье и злоба. Во мраке — кружение других видений.

Руки связаны. Земля — грязная жижа под щекой. Толпа вокруг.

— Будьте прокляты! Я смеюсь вам в лицо — видите! Вы жалкие черви, не достойные даже смерти. И вот — будете бесконечно ползать в своей слепоте!

— Заткни ему пасть.

В волосы на затылке резко цепляются чьи-то пальцы. Холодная сталь обжигает горло. На улыбающихся губах брызги ярко-алой слюны. И чернота заливает весь мир, пульсируя струями из разорванных сосудов.

И наконец — тишина.

Голоса стихли. Видения стёрлись. Всё исчезло.

Ангел приблизился к мерцающей звёздочке во мраке. Оглядел бесстрастно колыхание безликой мглы вокруг неё. Тихо прошептал в черноту, легко и ясно:

— Ты, наверное, думал, что сможешь украсть и у бога, и у чёрта? Но. Бог уже всё отдал от себя. А чёрт — тот более искусный вор, что крадёт добычу у любого другого вора, а с ней — и самого вора. Ты всё понял как оправдание своего презрения к жизни. И удобно приладил это к гордыне самолюбования. Говорил о Новом Человеке, а лелеял старого. Говорил, что не умрёшь. И вот — не умер, но лишился искры бесконечной жизни, что выше всего: и тебя, и любой идеи в твоей голове. Не обрёл мудрость, но потерял и тот маленький разум, которым можно было бы понять смысл твоего безумия. Бедный. Обманутый своим же сердцем, что доверилось страсти.

Ангел качнул головой. Что ещё он мог сказать?

— Ты заигрался с хаосом. Столь непочтительно, столь надменно! И он поглотил тебя в ответ — единственный его дар всем своим слугам. Хаос расщепил твой мир, оставил тебя во тьме того, что ты жаждал превзойти и над чем — вознестись. Где ты теперь и куда идёшь?

В ответ тихим словам ангела гном забормотал, губы несмело и невнятно вытягивали слова из утробы. При этом мимо проходили считающие себя нормальными люди и, услышав бессмыслицу его бормотания, с недоумением оборачивались, тут же быстро отводя взгляд от стеклянного взора умалишенного. Одна бабулька прижала идущего рядом малыша к себе, прикрыв его своим телом, словно предупреждая тем все свои страхи, и быстро увела подальше. И лишь двое подростков, чистенькие, болтливые, вдруг одновременно замолчали и стали завороженно таращиться на гнома, проходя мимо и чуть ли не обернувшись в его сторону в конце.

— Что это он бубнит? — спросил один другого.

— Да, какой-то «мурамур», — ответил второй.

— Дурачок.

— Мудачок, — снова развеселились они.

По-другому и не умели.

Только ангел всё слышал. И понимал.

— Mutabor, Mutabor, Mutabor! — гном заклинал и давал новое обещание, древний язык сам прорвался из глубин памятью веков. Покрасневшие глаза гнома увлажнились.

Ангел улыбнулся, предвкушая развязку. Что-то должно было измениться, он это чувствовал. Что-то уже менялось. Пришёл срок, и новое жаждало прорваться в настоящее. Прошлое отмирало, сполна поживившись грехами, неосторожными мыслями и безудержными страстями. Пресытившись, оно, наконец, отпадало, как переполненный кровью живой плоти клещ. Судьба ему теперь — сгореть. И благостное пламя это родит искру будущей надежды на искупление.

Ангел прошептал:

— Я предчувствую новое. Свободное от отрицаний прошлого. Не связанное призраками боли.

Он приблизился, всмотрелся в глубину черноты, разорвав взором пелену забвения, в которой блуждала маленькая одинокая душа. Он подарил ей одну лишь ясную свою улыбку. И почувствовав это тепло, душа встрепенулась, ожила, потекла сияющим потоком.

— Mutabor — веки безумца дрогнули. Одинокая капля, наконец, прорвалась и скользнула по щеке.

Ангел плавным парением воздуха посторонился, открыл путь перед гномом, и тот сделал первый шаг. Потом второй. Медленно побрёл он в потоке людей, всё яснее и внятнее заклиная:

— Mutabor!

Ангел неотступно двигался подле, ожидая неизбежного. Когда мосты позади сжигают, миры, из которых они проложены, умирают для человека. Или человек — для них. Ненужный и будущему, потому что оно соткёт нового его для грядущих опытов. Так заведено. В изменчивом мире. В играющем с нами мире.

— Mutabor!

Безумец обессилено брёл, тоже предчувствуя развязку. Как же он долго шёл, как же он устал, как же он пуст теперь и смиренен. И как же хорошо это было! Только таким нужно прощаться с прошлым и открываться будущему: усталым, пустым и смиренным, иначе и не разглядишь нового шанса, которое оно может подарить вместе со своим приходом.

Шаг его всё замедлялся, наконец, он сошёл со своего пути, прислонился к старой липе, что только собралась задышать в мир пьянящим ароматом беспечной невинности и радостного обновления. Потом сполз вдоль её ствола на разгоряченную дневным солнцем землю и прошептал, улыбаясь:

— Mutabor…

Затих. Обмяк. Выдохнул.

Ангел был свидетелем тому, находясь поблизости. Он не отошёл от гнома, привалившегося к дереву, весь последующий день, потом и всю ночь, пока на утро к остывшему уже телу не подошёл старичок с тросточкой, выгуливающий мелко трясущуюся в утренней весенней прохладе собачонку. Старик окликнул несколько раз, протянул руку к шее мертвеца и тут же одёрнул, задев холодную плоть. Уже скоро появилась машина полицейских и железный фургон, из которого выпрыгнули двое молодых парней и крепкими безжалостными руками водрузили тело на носилки. Бодро вкатили их в свой транспорт и уехали. Полицейский, не отпускавший старичка к его утреннему кофе до последнего, наконец, сделал всё необходимое в своей нерадостной работе и тоже укатил.

Последним печально уковылял задумчивый старичок с замёрзшей собачкой. Её ожидал тёплый плед на старинном кресле, его — густое горячее кофе, терпкое, без сахара. Ему надо было чем-то покрыть, согреть эту прицепившуюся к нему стылость, что ещё жгла кончики пальцев. Да, тело, что он нашёл этим утром, уже увезено из его мира и теперь навсегда будет предано забвению. Только вот, старичка в это утро никак не отпускало и сильно беспокоило это короткое слово — «навсегда».

Ангел стоял посреди улицы, по которой спешили люди по своим утренним делам, и вспоминал позабытую жизнь среди них. В их толпе легко почувствовать себя ненужным. Это было и тогда, осталось и теперь.

«И это всё?» — подумал он, стряхивая со своих плеч тяжёлые вериги прошедших веков, что ему привиделись, — «всё, что дОлжно было случиться? Неужели в этот весенний солнечный день главным опытом будет опыт смерти?»

Ангел медленно поплыл вдоль проспекта, приглядываясь. Бодрый апрельский холодок медленно согревался поднявшимся над домами солнцем. В силуэтах этих домов ангелу привиделась его прежняя печальная судьба. Этот город не мог пока отпустить. Он напоминал каждой своей чёрточкой что-то ещё, неисполненное, невнятное. Ангела звала чья-то жгучая боль и неразрешенный вопрос. Неясный пока.

Вот горделивые торговые центры, рядом с которыми когда-то ютились шатры шапито. Площадь между ними теперь закатана в асфальт, превращена в чистое пространство для рыкающих автомобилей, заполняющих ровными рядами сияющий светло-серый глянец. Через дорогу — грязно-жёлтые стены домов, из узких проходов между которыми люди спешат, сбегая из домашнего уюта ради необходимости работать. По собственной воле или по чужой — не имеет значения.

Город окончательно проснулся. Загудел.

И вдруг, ангел замер. По тротуару навстречу ему шёл мрачный сутулый Витька. Друг. Партнёр, никогда не унывающий прежде. Как он изменился теперь!

У поворота дорожки он остановился на миг и неуверенно повернул к чёрному фасаду двухэтажного строения, рядом с которым замер и ангел. Стены того строения были покрыты керамическими, черноты глянцевого обсидиана, плитами огромных размеров. Здание возвышалось мрачным кубом и презрительно блестело в сторону улицы холодными бликами отраженного солнца. Тремя лестницами зиккурата массивно выпирало высокое крыльцо. Над ним — серебро огромных букв: бар «NEBESA». Единственный в городе круглосуточный бар, которого три года назад даже не существовало. Теперь же блестящая вывеска горделиво заявляла о себе, будто претендовала остаться тут на века.

Витька ступил на первые широкие ступени, тяжело поднимаясь вверх, и тут в его кармане весело завопил телефон. Витька остановился, вытащил его на свет, приложил неоновым экраном к уху:

— Ало.

Из телефона летящим почти детским бормотанием заструилась женская речь. Можно было, чуть прислушавшись, разобрать слова даже со стороны:

— Привет! Ты идёшь домой? Мы уже ждём тебя! Купи памперсов упаковку, молока, масла сливочного. Леночка уже проснулась, завтрак требует.

— Ага, — голос Витьки чуть посветлел в ухмылке, но потом снова обесцветился: — Буду скоро. Пока.

Он, опуская руку, остановил экран телефона перед собой и нажал пальцем на кнопку, погасив дисплей. Сунул руку в карман.

Потом поднял глаза, сощурившись от блестящих бликов, бьющих в лицо. Долго посмотрел на прозрачную дверь в бар, за которой, играя, переливалась беспечная иллюминация и доносился однообразный бит. Вздохнул и повернул назад. Медленно спустился с лестницы. Вышел на широкий тротуар и направился прочь от бара.

Ангел медленно, невидимый в прозрачном и лёгком солнечном воздухе, скользил за Витькой. Только сейчас он заметил, что на нём была форменная чёрно-синяя куртка какой-то охранной службы. Витька возвращался с ночной смены домой.

Как много изменилось в этом городе! Как изменился Витька!

Ангел не мог теперь просто улететь. Плавно скользя вдоль щербатого асфальта, он всматривался в сутулую спину Витьки и понимал, что его судьба изменилась из-за него. И между ними ещё висел неразрешимый вопрос, боль от которого даже ангел чувствовал, читая сердце друга.

Тот, пройдя пару сотен метров, свернул в раздвижные двери супермаркета. Привычно прошёл вдоль рядов, накидав в корзинку товар со стеллажей, занял очередь в кассу. Кассирша знала его. Не улыбаясь, быстро проводя перед собой товар для регистрации, спросила:

— Привет! Как там Анька?

— Здорово! Нормально Анька. Вот, в магазин послала.

— Леночке? — улыбнулась та.

— Ага.

— Ну, привет им! — кассирша приняла оплату картой и махнула на прощанье Витьке.

Тот сгрёб всё в пакет:

— Ага.

И вышел в распахнувшиеся перед ним двери.

За супермаркетом расположился скверик. Кружком — низенькие скамеечки у старинного фонтана, который пока что стоял без воды. Обычно, в летние жаркие деньки, здесь полно народа. Молоденькие женщины с колясками, дети в мокрых майках брызжут прохладной водой друг в друга, подростки на роликах и скейтах. Пенсионеры тоже любят тут посидеть.

Теперь же суматоху в этом пока ещё пустынном месте наводили лишь две деятельные молодые девушки. Они водрузили складной навес, и под новенькими яркими флагами разворачивали точку политического пикета. Одна из них, маленькая, писклявая, противным голоском кричала в проходящих мимо людей через небольшой мегафон:

— Восстановим суверенитет! Восстановим государственную идеологию! Поддержим президента!

Вторая, спокойно, но чуть-чуть неуверенно, протягивала прохожим листки газеты. Возьмут, не возьмут — её это сильно не беспокоило. Она была на работе, за которую платили.

Первая же — заведённая — без остановок говорила:

— Восстановим границы отечества! Дело — за народом! Отдай свой голос за правду!

Её снимал на маленькую камеру худощавый неопрятно одетый парень. Видимо, для отчёта. Поэтому слова вылетали даже чересчур страстно.