Голова тигра

— Да. Больше ему искать было нечего.

— Она часто вам писала письма?

— Нет. Надя очень не любила писать. Она почти ни с кем не переписывалась, только со мной. Писала редко, но если напишет, то очень обстоятельно, со всеми подробностями. Дмитрий Сергеевич, я сразу же с первых его слов, с первого взгляда, сердцем почувствовала, что Арвид что-то знает... Недоговаривает... Скрывает... — Гранина при этих словах прижала руки к груди и, как бы чувствуя свое бессилие убедить собеседника в правоте своих слов, с жаром воскликнула:

— Нет! Видно, ни вам, ни кому-либо другому не понять меня и... — она заикнулась, подыскивая подходящее слово и, не найдя его, неожиданно закончила: — Неужели я зря приехала сюда, к вам? Неужели я не могу доказать, что я права?

Вопросительно и беспомощно смотрела она на Пешехонова.

— Вы пока не сказали конкретно, чего вы желаете, а уже делаете выводы. Не рано ли?

Гранина молчала. Она смотрела куда-то в угол кабинета и нервно комкала в руках носовой платок.

«Вот она, верная, бескорыстная дружба: даже смерть не смогла оборвать ее», — проникаясь уважением к Граниной, подумал Пешехонов, рассматривая ее красивое лицо без каких-либо косметических добавок, потом сказал вслух:

— Наш разговор, видимо, не закончен? Я жду, продолжайте.

— Вы извините меня за мой поспешный вывод. Действительно, я еще толком не изложила свою просьбу. Ну что я могу поделать, если... Мое сердце не может примириться со смертью Надюши, а разум не соглашается с теми выводами, к которым пришли и Фалин, и ваш Дмитриев. Я очень прошу вас, познакомьтесь с этим делом сами. Я отлично понимаю, что вы слишком заняты, чтобы читать все дела, но уважьте мою просьбу. Ведь я ехала к вам из такой дали. И я даю вам слово, что ваше мнение, ваше решение для меня будет окончательным, — Гранина просяще смотрела на Пешехонова.

— Хорошо, — чуть помедлив, ответил он. — Я сам познакомлюсь с этим делом. Не беру с вас слова заранее соглашаться с моей точкой зрения, но и не обещаю вам, что она будет совпадать с вашей. Как долго вы пробудете в Риге? — меняя тему разговора, спросил Пешехонов.

— Неделю. Самое большее десять дней. У меня отпуск, но мне нужно обязательно к родным, а оттуда домой.

— Где вы остановились?

— Представьте себе, нигде. Вчера из Солнечного я вернулась к вечеру. В ближайших к вокзалу гостиницах мест не было. Пришлось ехать на вокзал и переждать там ночь в комнате отдыха. Вот сейчас опять пойду, может быть, посчастливится.

— Подождите минутку.

Пешехонов написал на блокноте несколько слов, вырвал листок и, подавая его Граниной, сказал:

— Вот вам записка к администратору гостиницы и номер моего телефона. Как только устроитесь, позвоните мне и сообщите свои координаты. Не исключено, что вас пригласят еще сюда по этому делу.

Уже протянув руку для прощания, Гранина задержалась у стола.

— Дмитрий Сергеевич! У Нади была заветная тетрадь. Не дневник, а просто толстая тетрадь. Она записывала туда понравившиеся ей стихи, интересные мысли, факты. Есть там и ее стихи, но стихи она писала редко. Когда я приезжала к Наде, она всегда читала мне все новое, что успевала записывать за время нашей разлуки. Вчера я попросила Арвида отдать мне эту тетрадь на память о Наде, но он мне сказал, что тетрадь изъята следователем и находится у него. Могу ли я рассчитывать на то, чтобы получить эту тетрадь? Конечно, после того, как она не будет уже нужна для дела, — поспешно пояснила она.

— Могу обещать лишь в том случае, если тетрадь не будет нужна для дела. Об этом мы поговорим несколько позже, — ответил ей Пешехонов.

Проводив Гранину до двери и пожелав ей хорошо отдохнуть, Пешехонов подошел к телефону:

— Товарищ Куклин? У вас имеется дело о самоубийстве Громовой. Я знаю, что с ним знакомился Дмитриев. Я хочу познакомиться сам. Завтра к 17 часам направьте ко мне Фалина вместе с делом.

Глава 4

Вагон электрички был совершенно пуст, и Фалин устроился в середине вагона у окна.

«И чем это дело снова заинтересовало начальство? — думал он, рассеянно глядя на деревья, мелькавшие за окном. — Наверное, это результат появления здесь этой интересной шатенки, Граниной, — решил он и тут же безмятежно сделал вывод: — Наверняка зададут несколько контрольных вопросов, полистают материалы дела и ограничатся этим...» Он погладил большой кожаный портфель: коричневый красавец, сверкая медными застежками, очень подходил к новой форменной одежде Фалина и вызывал у него чувство гордости за недавнюю покупку, которая придавала ему солидный вид и точно усиливала сияние маленьких звездочек на петлицах его кителя. В портфеле он вез дело и за качество следствия был совершенно спокоен.

На работу в органы прокуратуры Саша Фалин попал не случайно. Еще со школьной скамьи он увлекался детективными кинофильмами и книгами и твердо решил, что станет следователем. Родители Саши считали это детской мечтой и прочили ему военную карьеру. Но когда Саша окончил среднюю школу с золотой медалью, то вместе с аттестатом он принес и путевку райкома комсомола для поступления в юридический институт, и они смирились с этой затеей сына.

Теоретические дисциплины и практические занятия по криминалистике и судебной медицине Саше давались легко. Практику по профессии он проходил в одной из районных прокуратур столицы. И прокурор, подписывая отзыв в институт, дал ему понять, что не прочь бы со временем иметь его у себя следователем. Как окончивший институт с отличием, Саша при желании мог остаться в Москве, но предпочел Прибалтику. Ему хотелось иметь больше самостоятельности по службе и меньше родительской опеки в быту.

За годичный срок работы в районной прокуратуре г. Гвардейска Фалин расследовал около двух десятков дел. Но большого морального удовлетворения от этого не получил. Дела были, по его оценке, «серенькие». Ни одного дела по какому-нибудь загадочному убийству или крупному хищению, где можно, используя научные методы, проявить свои способности. Все это было пока не осуществленной мечтой молодого следователя. И даже дело о самоубийстве Надежды Громовой не оправдало его надежд. Он рассчитывал найти в нем интересную романтическую фабулу, распутать сложный клубок переживаний, игру страстей, а оказалось все просто, буднично и прозаично...

Как только вышел последний посетитель, Фалин смело открыл дверь.

— Товарищ начальник! Разрешите войти!

— Входите, товарищ Фалин, — взглянув на вошедшего, ответил Пешехонов.

У Пешехонова была удивительная зрительная память. Фалина он видел всего лишь дважды: первый раз — когда тот по направлению из Москвы только что прибыл в распоряжение прокуратуры республики и ждал своего назначения на должность следователя; и второй раз, да и то мельком, на республиканском совещании следственных работников.

Держа в руках портфель, Фалин, по-военному печатая шаг, прошел весь кабинет, остановился у стола и неестественно громко отрапортовал:

— Товарищ начальник! Следователь Фалин прибыл по вашему вызову.

«Что это вздумалось ему играть в солдатики? — невольно поморщившись, подумал Пешехонов. — Если мне память не изменяет, он и в армии-то не был».

— И долго вы в армии служили? — недовольным голосом спросил он у Фалина.

Уловив издевку в голосе Пешехонова, вошедший несколько растерялся. От его бравой выправки не осталось и следа.

«И дернул же меня черт изображать из себя военную косточку! А во всем виноваты сослуживцы. Это они перед выездом к Пешехонову наговорили о том, что тот, в прошлом кадровый офицер, полковник, до сего времени любит военную дисциплину. Вот тебе и «побаловал» начальника, доставил ему удовольствие».

Положив портфель на приставной столик и усаживаясь на широкий мягкий стул с высокой удобной спинкой, Фалин успокоился и решил, что этот первый промах постарается загладить отличным докладом по делу.

Но Пешехонов не торопился: он стал подробно расспрашивать Фалина о его семье, об учебе, о том, как тот устроился с жильем, каковы его взаимоотношения с сослуживцами, и лишь после этого тем же ровным спокойным голосом попросил показать ему дело Громовой.

Фалин с готовностью, быстро щелкнув застежками, достал из портфеля дело и передал его Пешехонову.

«Опять не то, — подумал он, видя, что Пешехонов, удобно устроившись в кресле, стал перелистывать дело. — Неужели он сейчас будет изучать его? Ведь для этого нужно часа два, не менее».

Но Пешехонов не собирался изучать дело. Он лишь неторопливо листал его и время от времени читал некоторые документы.

— Вы сами приняли это дело к производству или вам предложил прокурор? — не отрывая от дела глаз, спросил Пешехонов.

— Прокурор очень хотел, чтобы я включался в следствие, считая, что с ним не справится работник милиции. Но в этом была и моя инициатива.

— Почему же вы взяли это следствие на себя? Что, у вас других дел не было?

— Были и другие, но это дело на первых порах мне показалось интересным.

— Как это понять — интересным?

— В том смысле, что я ожидал найти в нем или доведение до самоубийства, какую-нибудь романтическую историю или на крайний случай такие факты, которые дали бы возможность сделать содержательные и нужные профилактические выводы для представления в советские или партийные органы. Я полагал...

Что он полагал, Фалин так и не досказал. Он прервал свою красивую, как ему казалось, речь, как только заметил, что Пешехонов почему-то опять недовольно поморщился, а затем, не сказав ни слова, вновь стал листать материалы дела.

От мысли, что может произвести на Пешехонова невыгодное впечатление, ему стало не по себе. Стул, на котором он сидел, сразу потерял свое удобство, и Фалин невольно заерзал на нем, стараясь скрыть свое смущение.

Прошло еще несколько томительных для Фалина минут, прежде чем он заметил, что Пешехонов внимательно читает постановление о прекращении дела.

«Ну вот. Наконец-то», — с облегчением подумал Фалин и вновь воспрянул духом, рассчитывая на свой последний козырь. Дело в том, что если, по оценке самого Фалина, следствие он провел на «хорошо», то постановление о прекращении дела было выполнено не менее чем на «отлично», и оно несомненно должно было понравиться Пешехонову.

«Здесь-то придраться не к чему, — думая о постановлении, мысленно рассуждал Фалин. — За что ни возьмись: будь то стиль изложения, его грамматический строй, логика доводов и процессуальное обоснование — все на своем месте и все безукоризненно, если не сказать большего».

— Товарищ Фалин! — прервал его мысли Пешехонов. — Какую тетрадь вы изъяли из квартиры Громовой? Где она?

Фалин достал из портфеля толстую общую тетрадь в коричневом переплете и, подавая ее Пешехонову, пояснил:

— В ней нет ничего существенного, что имело бы значение для дела. Я внимательно с ней ознакомился. В основном там записаны стихи, справочные даты и еще кое-что...

— Хорошо, хорошо, — остановил его Пешехонов, принимая тетрадь.

Перелистывая ее и бегло читая записи, Пешехонов вполголоса как бы разговаривал сам с собой:

— Да. Стихи, стихи. А вот дата рождения Лилиан Войнич. А это время Грюнвальдской битвы. Опять стихи... А вы пытались установить, какие стихи написаны лично Громовой? — отрываясь от тетради и взглянув на Фалина, спросил Пешехонов.

— Нет... Не пытался... Мне казалось...

— А стоило бы. Она не только любила чужие стихи, но и писала сама. Ведь и в предсмертной записке тоже стихи?

На это Фалин не нашел, что ответить. Да Пешехонов, видимо, и не ожидал от него ответа. Он опять стал читать тетрадь, время от времени делая это вслух.

— Интересно, когда Громова начала свои записи? — задал он вопрос и тут же сам ответил: — Судя по первой дате, почти 10 лет тому назад. А когда же была сделана последняя ее запись? — Он опять перекинул страницы. — Пятнадцатого апреля этого года.

Полистав тетрадь еще несколько минут, Пешехонов положил ее на стол и с сожалением произнес:

— Вы, кажется, правы: ничего интересного в ней нет. — И тут же, не делая паузы, спросил у Фалина: — Что там у вас в пакете?

Фалин быстро развернул бумагу. В ней был завернут длинный моток толстой веревки и пачка писем. Пешехонов вышел из-за стола, остановился около Фалина и, рассматривая из-за его спины содержимое пакета, спросил:

— От кого эти письма? Вы их читали?

— Это старые письма от ее знакомой. Я их все прочитал. Для дела они никакого значения не имеют. Я хотел позже отдать их вместе с тетрадью мужу Громовой.

Посмотрев на веревку, Пешехонов спросил:

— Чем это она выпачкана? Краской?

Пожав недоуменно плечами, Фалин ответил:

— По-видимому, краской. — Он и сам еще раньше заметил, что новая светлого цвета бельевая веревка, на которой повесилась Громова, была местами слегка запачкана зеленой и коричневой краской, но не придал этому значения.

— Вы выяснили, кому принадлежит эта веревка?

— Да. Выяснил. Соседке Громовой. Она повесила ее в сарае для сушки белья.

— Что это за хозяйка, которая вешает чистое белье на запачканную краской веревку? — в раздумье произнес Пешехонов, а потом, обращаясь к Фалину, спросил:

— Лестница, на которой висел труп Громовой, окрашена? У вас в протоколе это отмечено?

— Да, кажется, окрашена, — не совсем уверенно ответил Фалин.

— А в протоколе отражено?

— Не помню. Разрешите, я посмотрю.

— Не нужно. Я сам.

Пешехонов вернулся к столу и стал листать дело.

«Вот привязался к этой веревке», — тоскливо подумал Фалин, наблюдая, как внимательно читает Пешехонов протокол осмотра места происшествия.

— Нет. В протоколе вы это не отразили, — произнес Пешехонов и, взглянув на опечаленного Фалина, добавил: — Да я не в претензии к вам, — явно желая его подбодрить, добавил: — Разве все предусмотришь? Сегодня возник вопрос, какой краской покрашена лестница, а завтра потребуется узнать, из какой породы дерева она сделана. Да мало ли чего еще может потребоваться.

Он помолчал, а потом сказал:

— Дело я пока оставляю у себя, а вы можете быть свободны.

Ритмично стучит маятник старинных часов в высоком дубовом корпусе, да чуть слышно шелестит бумага. В какой уже раз бьют часы, наполняя тишину кабинета густым звоном. Но Пешехонов, видимо, не замечает ни времени, ни сгущающихся сумерек.

Наконец он перевертывает последнюю страницу и торопливо делает запись в блокноте.

Устало откинувшись в кресле, он некоторое время сидит неподвижно, потом включает настольную лампу и снимает трубку телефона.

— Леонид Федорович? Зайдите ко мне минут через десять.

До прихода Дмитриева Пешехонов энергично шагает из угла в угол, расправляя на ходу плечи и спину. Эта короткая разминка помогает ему преодолеть усталость.

Ровно через десять минут вошел Дмитриев. Некоторое время Пешехонов листал блокнот, потом обратился к нему:

— Леонид Федорович! Я тщательно познакомился с делом о самоубийстве Громовой, — Дмитриев заметил, какое сделал ударение Пешехонов на слове «тщательно», — и мне хотелось бы поговорить о нем более подробно. Вы помните содержание этого дела?

— Да! Помню. Фалин очень подробно доложил мне все основные документы. У меня даже есть конспектная запись его доклада. — Дмитриев раскрыл принесенную им папку и достал из нее несколько исписанных листов бумаги.

— Хорошо! Хорошо! — мельком взглянув на эти листки, остановил его Пешехонов. — Значит, вы знаете это дело в основном. А я знаю его в деталях.

Он взял со стола блокнот и, как бы взвешивая его в руке, продолжал: — И вот эти детали дали мне основание не согласиться с вашей точкой зрения. Вы правы в том, что постановление Фалина о прекращении этого дела за отсутствием в нем состава преступления вполне соответствует собранным доказательствам и что эти доказательства не дают возможность сделать вывод о том, что Громова была убита или же доведена до самоубийства...

Немного подумав, Пешехонов спросил:

— Вы помните, на чем основывает Фалин свою версию о самоубийстве Громовой?

Дмитриев, прежде чем ответить, посмотрел в свои записи, а потом ответил:

— Судебно-медицинское вскрытие трупа Громовой не обнаружило на ее теле никаких следов насилия, если не считать следов на шее от веревки, на которой она повесилась. Кроме того установлено, что Громова повесилась в глухом, капитальной постройки сарае, дверь в который она сама закрыла изнутри, кроме нее закрыть дверь сарая никто не мог. Что же касается возможности доведения ее кем-либо до самоубийства, то это опровергается полностью, так как и на службе, и в семье у нее все обстояло благополучно. И главное, на мой взгляд, что подтверждает версию о самоубийстве, так это оставленная ею предсмертная записка. Подлинность ее сомнений не вызывает и это подтверждено графологической экспертизой. Разве этого мало?