Голова тигра

— Хорошо, я эти письма и тетрадь возьму с собой. А позже верну их вам.

Напрасно надеялся Фалин на то, что Путна сможет объяснить самоубийство жены. Он только повторял одно: для него это страшная неожиданность — ничто в их совместной жизни не предвещало такой трагедии.

Озадачило Фалина недоумение, отразившееся на лице Арвида, когда зашла речь о беременности его жены.

— Какая беременность? — широко раскрыв удивленные глаза, переспросил Арвид. — Ни о какой беременности не было и речи. Надя мне об этом ничего не говорила.

На вопрос Фалина, хотел ли он иметь ребенка, Арвид после длительной паузы ответил, что по взаимному уговору они с женой решили на несколько лет воздержаться от прибавления семейства.

— Ну возможно ли вот так, без причины, уйти из жизни, которую она очень любила? Неужели это останется ее тайной? — спросил Арвид, когда их беседа с Фалиным подошла к концу.

— Без причины такое случиться не могло. И причина уже вырисовывается, — произнес Фалин, укладывая в портфель письма, тетрадь и протокол допроса.

Арвид с изумлением посмотрел на Фалина.

— Причиной могла стать ее беременность. Судебно-медицинской практике известны случаи так называемой предродовой горячки, когда женщина может совершать немотивированные поступки, — пояснил Фалин...

В тот же день поздно вечером он ознакомился с письмами и тетрадью, взятыми из квартиры Путны.

Все письма были от одного адресата — Г. Б. Граниной из города Кировабада.

Прочитав их, Фалин ничего полезного для следствия не нашел. Лишь в одном из них (судя по дате, последнем) Гранина в конце письма написала: «Молодец, Надюша! Правильно ты решила. Ведь в этом наше главное предназначенье в жизни».

— Нужно будет послать поручение в прокуратуру города Кировабада: пусть допросят Гранину, — решил Фалин, откладывая письма в сторону.

Теперь перед ним лежала большого формата тетрадь в переплете из плотного картона коричневого цвета. Страницы были пронумерованы от руки цветным карандашом и, видимо, для удобства заполнялись только нечетные.

Это была не «хозяйственная» книга, как назвал ее Арвид. В тетрадь Надежда Громова записывала короткие выдержки из прочитанных книг, афоризмы, пословицы, даты деятельности замечательных людей, стихотворения, полезные домашние советы и т. п.

Изучив все записи, Фалин и здесь ничего полезного для следствия не обнаружил.

Шли дни. Наряду с другими следственными делами Фалин занимался и расследованием самоубийства Громовой, но первоначальный интерес к делу заметно поубавился, так как оно уже стало казаться ему очень ординарным.

Глава 3

Когда секретарь вышла, Пешехонов взял со стола письмо. «Г. Кировабад, Тадж. ССР, ул. 12 тополей, дом 76, кв. 4, Г. Б. Гранина», — прочел он обратный адрес на конверте. Адресат был ему неизвестен. Но вот город...

Мысленно перед Пешехоновым промелькнули далекие годы его юности. Служба на границе с Афганистаном. Задержание контрабандистов. Стычки с басмачами. Вспоминались лица и фамилии товарищей по заставе, и точно из тумана выплыло светло-серое пятно на лбу верного друга — коня по кличке Дукат. «Как давно это было и как быстро пролетело время!» — подумал Пешехонов, вскрывая конверт.

В письме неизвестная Гранина писала: «Добрый день, уважаемый товарищ! Поймите, пожалуйста, что вопрос, с которым я обращаюсь к вам, имеет для меня самое важное значение. Сегодня я была вызвана в нашу городскую прокуратуру. Следователь Паншин объяснил мне, что имеет поручение прокуратуры города Гвардейска допросить меня как свидетеля. Позже следователь объявил мне, что Надя покончила с собой.

Что угодно, только не это! Лишь тот, кто не знал Нади, может поверить в подобное. Я же не верю и никогда не поверю. Я знаю, что ведется следствие, и что сведущие люди должны разобраться в происшедшем. Но у меня после беседы со следователем осталось какое-то тревожное чувство. Чем оно вызвано? Конкретно ничем. Следователь был любезен, внимателен. Он задавал вопросы, я отвечала. Когда же я стала читать свой протокол, то от содержания его повеяло сушью, формализмом, какой-то казенщиной. Я даже засомневалась, мои ли это показания. Но, оказывается, мои: точный смысл и полное содержание. Даже отдельные мои выражения. И все же это не то, что я хотела сказать. В протоколе записано, что я не верю в возможность самоубийства Нади. Это верно, но этого мало: все мое существо протестует. Я даже в мыслях не допускаю, чтобы она решилась на такой шаг.

Перед тем как подписать протокол, я в нем написала, что в самоубийство Нади не только не верю, но и никогда не поверю. И если бы сейчас свершилось чудо и живая Надя сказала бы мне, что она хочет добровольно уйти из жизни, я бы ей сказала: «Надя! Это говоришь не ты. Это за тебя говорит кто-то другой...» Следователь, закончив допрос, объяснил мне, что если я желаю, то могу собственноручно записать свои показания и в пределах возможного «отразить в них крик своей души» — это его выражение. Нет, я этого делать не буду. Я решила по-иному. Сейчас я должна выехать в командировку и сразу же иду в отпуск. Я сама приеду к вам в Ригу и постараюсь убедить всех вас в том, что Надя не самоубийца. И если она ушла из жизни, то не добровольно! Поймите! Не добровольно!..»

Дальше автор письма просила о самом тщательном расследовании этого дела.

Прочитав письмо, Пешехонов подумал немного, а затем, вырвав листок из блокнота, написал: «Тов. Дмитриев! Истребуйте дело из района. Ознакомьтесь лично и доложите мне». Скрепив листок с письмом, Пешехонов отложил его в сторону.

Прошло несколько дней. В суматохе постоянной занятости Пешехонов забыл об этом письме. Но вот в конце рабочего дня в дверь его кабинета постучали, и к нему вошла молодая женщина в сером костюме с большой дорожной сумкой в руках.

— К вам можно? — спросила она еще у двери.

— Пожалуйста. Входите.

— Вы начальник следственного отдела? — задала она вопрос, подходя к столу.

— Да, я, — ответил Пешехонов и, указав рукой на стул, предложил садиться.

Женщина поставила сумку у стола, села и некоторое время молча с каким-то любопытством разглядывала Пешехонова.

— Простите. Как вас зовут? — спросила она.

Пешехонов назвался.

— А меня зовут Галина Борисовна. Я прибыла из Таджикистана, из Кировабада.

Услышав название города, Пешехонов сразу же вспомнил и недавнее тревожное письмо, и фамилию посетительницы:

«Гранина? Да, Гранина. А что же сделано по ее письму?» — с тревогой подумал он.

— Я не знаю, — начала Гранина, — читали ли вы мое письмо? Я вам лично послала его две недели тому назад. — Она вопросительно посмотрела на Пешехонова.

— Читал, читал, — ответил ей Пешехонов. — Подождите минутку, — добавил он и поднял трубку телефона:

— Товарищ Дмитриев! Вы помните, я передал вам письмо Граниной и поручил познакомиться с делом Громовой? Хорошо. Зайдите сейчас ко мне. — Он положил трубку на рычаг и, обращаясь к Граниной, пояснил: — Я передал ваше письмо своему помощнику товарищу Дмитриеву. Сам я не имел возможности, так как уезжал в командировку. К тому же, надеюсь, вы понимаете, что лично изучить каждое дело я не могу. Нет физических возможностей. Для этого у меня есть помощники... Дел очень много, — как-то доверительно закончил он.

Гранина в знак согласия понимающе кивнула, а про себя подумала: «Не удивлюсь, если выяснится, что и у Дмитриева есть подчиненный».

— Давно вы живете в Кировабаде?

— Я окончила Саратовский медицинский институт и по назначению приехала туда. Думала, пробуду там два года, но вот уже четвертый год, а я все еще раздумываю: уезжать или оставаться?

— Похвально. Похвально. Места там дикие, но очень красивые, — задумчиво произнес Пешехонов.

В дверь постучали.

— Садитесь, товарищ Дмитриев, — пригласил Пешехонов вошедшего. — Вот видите, к нам приехала товарищ Гранина. Что вы сделали по ее письму? Вы сами дело изучали?

— Да. Я подробно изучил его по докладу следователя Фалина и ознакомился с основными следственными документами. На мой взгляд, дело простое и ясное. Факт самоубийства у меня лично сомнений не вызывает, — ответил Дмитриев.

— А вот товарищ Гранина сомневается в этом. Как же нам быть?

— Это ее личная точка зрения. Я внимательно прочитал ее письмо. Но ведь там одни только домыслы. Никаких опровергающих фактов она в нем не приводит.

— Итак, вы считаете...

— Да. Уверен, что у товарища Граниной никаких оснований для сомнений нет. Следствие проведено достаточно полно.

— Ну, а мотивы самоубийства?

— Установлены и мотивы, если их так можно назвать. Самоубийство могло произойти на почве предродовой горячки.

— Да что вы говорите! — будто взорвалась молчавшая до этого Гранина. — И кто только выдумал такое? Я сама врач...

— Успокоитесь, — остановил ее Пешехонов. — Об этом мы поговорим с вами потом.

— У вас все? — неожиданно сухо спросил он у Дмитриева.

— Да, все. Можно идти?

Пешехонов кивнул головой.

— Так что же получается, Галина Борисовна, — начал Пешехонов, как только закрылась дверь за Дмитриевым. — Видимо, не только решение следователя Фалина, но и мнение моего помощника вас не удовлетворяет?

— Да! Это меня не устраивает, — с жаром ответила Гранина.

— И что же вы хотите?

— Я хочу одного: чтобы была установлена действительная причина смерти Надюши. И это может сделать только опытный человек, а не такой, как следователь Фалин.

— Ну это вы зря. И вам лет, видимо, не больше, чем Фалину, а вы работаете врачом. Лечите людей и, может быть, уже кого-то спасали от смерти. Кстати, почему вы думаете, что Фалин молодой и неопытный? Это что же, ваши предположения?

— Нет! Вчера прямо с вокзала я поехала в Гвардейск, зашла в прокуратуру района. Мне удалось встретиться с Фалиным. Он очень сухо и вежливо выслушал меня и с большим апломбом заявил, что решение по делу Громовой бесспорное и принято на основании фактов. На мой вопрос, уверен ли он в том, что Надя сама лишила себя жизни, он ответил, что это абсолютно точно установлено проведенным им следствием и что это подтверждается оставленной ею предсмертной запиской. Упоминание о записке было для меня неожиданностью. Я не подозревала, что Надя оставила какую-то записку. Естественно, я попросила Фалина показать мне ее, но Фалин под предлогом, что это следственная тайна, отказал в этом.

Ну, скажите, Дмитрий Сергеевич, мог же он показать мне эту записку? — явно ища сочувствия и поддержки, обратилась она к Пешехонову. — Какая это тайна, когда человека нет уже в живых и дело прекращено?

Пешехонов неопределенно пожал плечами, но, увидя, какое недоумение вызвал на лице Граниной этот жест, поспешно добавил:

— Об этом более конкретно я скажу позже, а пока продолжайте.

— Хорошо, — несколько упавшим голосом произнесла Гранина. Она глубоко вздохнула и, глядя прямо в глаза Пешехонову, сказала: — Дмитрий Сергеевич! Поскольку я приехала к вам из такой дали, то очень прошу: выслушайте меня внимательно и будьте снисходительны, если я не смогу быть краткой. Я сейчас волнуюсь еще больше и теряю уверенность в том, что найду у вас поддержку.

Большие, лучистые глаза Граниной смотрели в упор на Пешехонова, как бы спрашивая: «Что вы за человек? Может быть, такой же сухарь, так и те?»

— Я вас слушаю. Внимательно слушаю. Говорите все, что найдете нужным, — как можно мягче ответил Пешехонов.

Тогда Гранина более уверенно продолжила:

— Вчера я ездила на квартиру Нади в поселок Солнечный и разговаривала с ее мужем Арвидом. Этим разговором я была расстроена еще больше, чем беседой с Фалиным. После посещения квартиры и этого разговора у меня на душе остался какой-то мутный осадок. Почему-то Арвид очень уверен в том, что Надя покончила с собой. Он даже меня пытался убедить, что у нее возникла предродовая горячка, когда у Нади была еще только двухмесячная беременность! — как бы споря с кем-то, вновь возмутилась Гранина. — Я спросила у Арвида, из чего он исходит, делая такой вывод? Он ответил, что так сказал ему следователь Фалин. Это, видимо, вполне его устраивает. Нужно откровенно сказать, Дмитрий Сергеевич, что я и раньше недолюбливала Арвида, но сейчас, после вчерашнего разговора, видя его бездушное и непонятное спокойствие, я просто возненавидела его. Более того, я уверена, что он что-то знает и умалчивает.

— Что же, по-вашему, он может скрывать? Кстати, как его фамилия?

— Фамилия его Путна. Но мне трудно ответить на ваш вопрос. Я ничем не располагаю. Просто это мое внутреннее убеждение. Ну, что-то интуитивное. Вам, кто привык опираться только на железную логику доказательств, могут показаться смешными и наивными те мои наблюдения, которые дали мне эту уверенность. — В этом месте Гранина сделала большую паузу и вопросительно посмотрела на Пешехонова.

— Нет, почему же... — заметив этот взгляд, сказал Пешехонов. — Если ваша интуиция основывается на чем-то реальном, если она исходит из наблюдений ваших и что-то подсказывает вам, создает у вас убежденность, тогда в этом нет ничего смешного и наивного. Если вы опираетесь на какие-то личные наблюдения за Арвидом, то на какие именно? И почему вы недолюбливали его? Это не секрет? Кстати, как давно вы знакомы с этой семьей?

— Разрешите, я подробно расскажу об этом?

Пешехонов молча кивнул.

— В 1941 году в Вологде я окончила среднюю школу. Началась война. Я переехала в Саратов, где жила моя тетя, и там поступила в медицинский институт. В том же году познакомилась с Надей. Она сирота, воспитывалась в детском доме. Окончила среднюю школу и поступила в Саратовский университет. Вскоре мы с ней очень подружились. Надя из общежития переехала к нам, и мы очень дружно жили в одной комнате коммунальной квартиры. В 1945 году Надя окончила учение и получила назначение в среднюю школу города Ярославля. Там же она вышла замуж за Арвида. Через год я по окончании института получила назначение в Таджикистан, но связи мы не потеряли — переписывались, а когда Надя с мужем переехали в Латвию, я каждый год ездила к ним... Я, кажется, увлеклась! — спохватилась Гранина и посмотрела на Пешехонова.

— Нет. Продолжайте и расскажите об Арвиде.

— Я знала, что Арвид не пылал большим чувством к Наде. У них была какая-то однобокая любовь. Об этом мне говорила и Надя, да я и сама наблюдала это, бывая у них. Мне было порой обидно за Надю. Она очень любила мужа, а он отвечал ей вежливым, холодным, чисто светским вниманием: вежлив, но не ласков; внимателен, но не заботлив. В нем не было к ней просто человеческой теплоты и сердечности. Меня просто бесило, когда я видела, как Надя бросалась к нему навстречу, лишь только он переступал порог квартиры. Я видела, как сияли ее глаза, когда она обнимала его, а он, вежливо отстранившись, спокойно целовал ее в висок и тут же поправлял лацкан своего безупречно отутюженного пиджака или приглаживал свою модную прическу, неосторожно потревоженную Надиными руками.

Они были очень разные. Арвид — лощеный красавец. Высокий, статный. Пижон. Надя не была писаной красавицей, но и не была дурнушкой. Она была очень женственна, и многие — в том числе и я — считали ее обаятельной. Конечно, Надя была проще во всем: она не умела так модно одеваться, как одевался он; не могла так подчеркнуто независимо, легко и непринужденно держаться в компании, как мог держаться он. У нее отсутствовал тот показной, внешний форс, которым особенно отличался Арвид. Но она была удивительно добрая, отзывчивая, с огромным запасом сердечной теплоты. Ее оптимизма и жизнелюбия хватило бы на многих людей.

Ведь что поразительно: Надя, как говорят, в одночасье лишилась отца и матери, с семи лет воспитывалась в детском доме. Но десять лет жизни в общей комнате детского дома не повлияли отрицательно на характер, привычки, наклонности Надюши. Она до конца своих дней была добрая, душевная, старалась помочь людям, чем могла. Любила читать, заниматься рукоделием...

Вы хотели бы знать, почему я давно уже недолюбливаю Арвида? Я сделала вывод, что он прежде всего эгоист, прямая противоположность Надюше. И она мне по секрету рассказывала (да я и сама, общаясь с ним, убедилась в этом), что он работу свою не любит, тяготится ею, считая, что по своим знаниям перерос должность сменного инженера.

К людям, не занимающим видного положения, относится свысока, пренебрежительно. Читает или технические книги, или произведения зарубежных писателей. Увлекается музыкой иностранных композиторов, к спиртному равнодушен, но любит хорошо и модно одеваться и внешностью старается походить на иностранца.

Я сама слышала, как он превозносил западный образ жизни, культуру обслуживания, развлечения, хотя за границей не был и знает ее лишь по кинофильмам...

Дело еще вот в чем. Отец Арвида латыш по национальности. Его, студента, в 1914 году мобилизовали в царскую армию. В 1917 году, будучи в звании подпоручика, он вместе с солдатами своего подразделения перешел на сторону революции, вступил в партию большевиков и до 1925 года находился в рядах Красной Армии.

А женился он на дочери вице-директора Московско-Казанской железной дороги. На первых порах революция и ей вскружила голову, но потом она стала обычной женщиной, домохозяйкой. Когда Арвид подрос, он любил слушать воспоминания своей матери. Она рассказывала ему, как жилось ей в доме родителей в Петрограде. У них была хорошая квартира, прислуга. Отец по службе имел свой персональный мягкий салон-вагон, в Финляндии — свою дачу. Два раза она с родителями ездила в Германию. После Октябрьской революции отец ее продолжал службу, но прежних благ уже не было. Вот эти рассказы матери о заграничной жизни, видимо, упали на благодатную почву.

Заметив вопросительный взгляд Пешехонова, Гранина, еще более накаляясь, продолжала:

— В 1941 году, когда началась война, Арвиду было 23 года и он был совершенно здоров, однако он не постеснялся воспользоваться бронью и из Москвы, где жил с родителями, эвакуировался, а его отец, коммунист, добровольно записался в народное ополчение и был тяжело ранен в бою под Смоленском.

В 1945 году Арвид женился на Наде, и жили они тогда в Ярославле. В это время Арвид создал проект какой-то ветро-водяной турбины и стал добиваться патента, но ему отказали. Он обращался в различные учреждения, но везде его проект браковали и (видимо, обоснованно) не признавали как изобретение. Арвид был очень обижен, возмущен. Он говорил, что будь его проект представлен в любом капиталистическом государстве, особенно в Англии или в США, там было бы все иначе... Об этом мне в свое время рассказала Надя, но под большим секретом, и взяла с меня слово никому не говорить об этом. Я твердо обещала и вам говорю об этом первому. Не хвалясь, скажу, что я была доверенным лицом Нади, всех ее, даже небольших, семейных секретов.

Позже они из Ярославля переехали в Ригу. Арвид поступил на работу в электромонтажное управление, но так как очень плохо было с квартирой и к тому же Надя не смогла устроиться там на работу, они переехали в поселок энергетиков Солнечный. Надя даже радовалась, что они уехали из большого города. Ей очень нравился этот уютный поселок, застроенный одинаковыми двухэтажными домами, где и река, и лес рядом. К тому же, как говорила Надя, Арвид забросил идею своего проекта и целиком отдался новой работе на гидроэлектростанции.

— Ой! Опять увлеклась! — спохватилась Гранина и уже другим, решительным тоном добавила: — Вот поэтому я питаю к Арвиду антипатию.

— А как реагировала на его настроения Надя?

— Она очень переживала, возмущалась, но Арвиду не показывала этого.

— Галина Борисовна, ваша антипатия к Путне понятна, но что же легло в основу вашего убеждения, будто Арвид что-то скрывает?

— Я очень хорошо изучила его манеру разговаривать с людьми. Раньше он, как бы опираясь на свою эрудицию, импозантную внешность, говорил уверенно, громко и чуть снисходительно, не скрывая при этом своего превосходства. Вчера же я заметила, что, разговаривая со мной, а вернее — отвечая на мои вопросы, Арвид упорно не хотел смотреть мне в глаза. Он все время отводил их в сторону, делал паузы и, помогая себе в трудных ответах, как-то необычно шевелил пальцами. Такого я за ним никогда не замечала. Раньше он таким не был.

— Это все? — как можно мягче спросил Пешехонов.

— Да... — как-то нерешительно ответила Гранина.

— Может быть, еще что-то есть? Говорите. Не стесняйтесь.

— Я даже не знаю, говорить ли об этом? Вчера, когда я была у Арвида, он очень интересовался, не получала ли я письма от Нади. И когда я получила от нее последнее письмо. Я ответила, что последнее письмо от нее я получила в феврале. Потом мне нужно было с дороги умыться, привести себя в порядок, и я пошла в ванную. А когда я вернулась, то мне показалось, что Арвид в мое отсутствие копался в моей сумке. Он, видимо, что-то там искал.

— Наверное, он не поверил вам и искал письмо Нади?