Династические войны Средневековья

Дмитрий Боровков

Династические войны Средневековья

© Боровков Д.А., 2017

© ООО «Издательство «Вече», 2017

* * *

От автора

Династические войны являлись неотъемлемой частью политической практики в эпоху Античности и Средневековья, эффективным инструментом воздействия, благодаря которым представители правящих династий отстаивали свои интересы, придавая историческому процессу вид калейдоскопа. Даже для краткого изложения наиболее значимых конфликтов потребовалось бы написать многотомный труд, поэтому, обращаясь к столь богатой фактическим материалом теме, мы ограничимся рассказом о тех династических столкновениях, участники которых пали жертвами братоубийства. Выбирая столь специфический ракурс, обусловленный нашими предшествующими исследованиями междукняжеских отношений на Руси конца X – первой четверти XII в.[1] и становления культа князей Бориса и Глеба[2], мы руководствовались не только стремлением приблизиться к пониманию морально-политических аспектов рассматриваемых династических конфликтов, но и рассмотреть этот феномен в более широком сравнительно-историческом контексте, чем это было сделано ранее. В соответствии с поставленной задачей в этой книге рассматривается как репрезентация династических конфликтов в Древней Руси, связанных не только с гибелью Бориса и Глеба, но и целого ряда других русских князей, так и аналогичные эксцессы в странах Скандинавии, «варварских королевствах» раннесредневековой Европы и южнославянских государствах.

Основными источниками книги являются древнейший летописный свод – «Повесть временных лет» (далее – ПВЛ), две «редакции» которого (1116 и 1118), выявленные в 1908 г. академиком А.А. Шахматовым, дошли до нас в составе Лаврентьевской летописи 1377 г. и Ипатьевской летописи 1-й трети XV в., а также цикл агиографических произведений Борисоглебского цикла, наиболее крупными из которых являются «Сказание страсти и похвалы мученикам святым Борису и Глебу», которое в XIX в. атрибутировалось некоему Иакову-«мниху», но в современной историографии чаще именуется «Анонимным сказанием», и «Чтение о житии и погублении блаженных страстотерпцев Бориса и Глеба», автором которого является монах Киево-Печерского монастыря Нестор. Наряду с этими текстами привлекаются Новгородская I, Новгородская IV, Никоновская, Львовская летописи, Пискарёвский летописец, «Временник Ивана Тимофеева», рассказывающие о братоубийствах на Руси в XIII–XVI вв., а также материал памятников средневекового европейского историописания: «Саги об Ингваре Путешественнике», «Пряди об Эймунде», «Круга земного» Снорри Стурлусона, «Роскилльской хроники», «Краткой истории датских королей» Свена Аггесена, «Старой хронике Слаланда», «Хроники Эрика», «Славянской хроники» Гельмольда, «Гетике» Иордана, «Истории готов» Исидора Севильского, «Истории франков» Григория Турского, «Церковной истории народа англов» Беды Достопочтенного, «Деяний архиепископов Гамбургской церкви» Адама Бременского, «Летописи попа Дуклянина» и др. Переводы цитат с древнерусского и латинского языков (если иное не указано в примечаниях) осуществлены автором настоящих строк.

Междукняжеская война Святославичей 970-х гг.

Первым династическим конфликтом, спровоцировавшим братоубийство в роду Рюриковичей в 970-х гг., стала война между сыновьями киевского князя Святослава Игоревича – Ярополком, Олегом и Владимиром, которые получили власть в Киевской, Древлянской и Новгородской землях соответственно.

По свидетельству летописи, Владимир – внебрачный сын Святослава Игоревича и ключницы Малуши – приобщился к политике случайно, когда по просьбе явившейся в Киев в 970 г. новгородской «делегации» был отправлен княжить в Новгород под надзором Добрыни, своего дяди по матери, после того как от власти в далеком городе на Волхове отказались его старшие братья Ярополк и Олег, которые предпочли северной окраине Руси княжения в землях полян и древлян. Впрочем, насчет достоверности рассказа о приглашении Владимира на княжение в Новгород высказаны сомнения, суть которых состоит в том, что этот сюжет мог возникнуть под влиянием политических реалий начала XII в.[3] Они представляются достаточно обоснованными, учитывая то, что в политической практике Новгорода замещение новгородского стола по выбору новгородцев впервые происходит в конце XI столетия[4], а до этого имеет место назначение новгородских князей из Киева.

Раздел княжений, предпринятый Святославом, оказался поворотным моментом для древнерусской государственности: с этого времени неделимое прежде в роду Рюриковичей господство над восточнославянскими племенными объединениями, почти столетие обязанными варяжским правителям Киева данью, а в случае необходимости и военной поддержкой, оказалось раздроблено. Трудно сказать, насколько беспрецедентным было это решение Святослава, но, по словам византийского императора Константина Багрянородного (912–959), сам он при жизни отца сидел на княжении в «Немогарде»[5], который можно отождествить не столько с современным Великим Новгородом, зародившимся, по археологическим данным, лишь к середине X столетия, сколько с древнейшей резиденцией новгородских князей, известной как «Рюриково Городище»[6].

Летописи молчат о том, на каких условиях Святослав, якобы собиравшийся перенести свою резиденцию в Переяславец на Дунае, завоеванный им во время болгарской кампании конца 960-х гг., разделил земли между своими сыновьями. Как бы то ни было, после его гибели в схватке с печенегами у днепровских порогов при возвращении на Русь в 972 г. братья нового киевского князя могли оказаться для него как деятельными помощниками в деле сбора дани с постоянно готовых к мятежу племенных союзов, так и потенциальными политическими противниками. Как полагает А.В. Назаренко, оснований представлять положение Ярополка особым по отношению к братьям нет, поскольку первые Рюриковичи, подобно франкским Меровингам и Каролингам, управляли землями по принципу «братского совладения», или «родового сюзеренитета», при котором власть была «прерогативой не одной личности, а всего правящего рода». Согласно мнению исследователя, «это могло быть связано с изначальным представлением о сакральной природе королевской власти», на которую распространялось «общее наследственное право, предполагавшее равное наделение всех сонаследников, причем в наиболее архаических случаях сыновья от наложниц уравнивались с сыновьями от свободных жен». Поэтому «обязательной проблемой дальнейшего государственного развития становилась необходимость выработать четкую систему престолонаследия, которая, с одной стороны, покоилась бы на родовом сюзеренитете, а с другой – гарантировала сохранение государственного единства»[7]. Эта гипотеза восходит к «родовой теории», в классической модели которой, сложившейся во второй четверти XIX столетия в трудах И.Ф.Г. фон Эверса, А.Ф.М. фон Рейца, К.Д. Кавелина и С.М. Соловьёва, княжеская власть рассматривалась как «родовое имущество», при пользовании которым старший в роду получал приоритет «в отца место». Однако, как будет показано ниже, более соответствующей источникам является мысль, выраженная в 1876 г. И.Е. Забелиным, полагавшим, что «первым и естественным законом жизни» рода было равенство братьев, вследствие чего «власть старшего брата была, собственно, власть братская, очень далекая от понятий о самодержавной власти отца» и «для родичей братьев он все-таки был брат, от которого естественно было требовать отношений братских, так как и для родичей племянников он все-таки был не прямой отец, а дядя, от которого точно так же естественно было требовать отношений старшего родственника, но не прямого отца»[8].

Свидетельство Константина Багрянородного, как и свидетельства ПВЛ, позволяют предполагать, что первые киевские правители довольствовались присвоением экономических ресурсов и лишь позднее перешли к установлению политического господства над славянскими территориями. Во второй половине X в. «освоение» племенных княжений Рюриковичами, контролировавшими из Новгорода и Киева важную торговую артерию – путь «из варяг в греки», – видимо, только начиналось, поэтому власть князя Святослава, судя по разделу 970 г., распространялась лишь на земли полян, древлян и новгородских словен.

Конфликт между Святославичами не заставил себя долго ждать. Согласно ПВЛ, он разразился в 975 г., когда древлянский князь Олег убил за браконьерство в своих владениях Люта, сына киевского воеводы Свенельда – влиятельного приближенного его отца Святослава, деда Игоря и бабки Ольги, который в 942 г. получил от киевского князя право взимания дани с древлян[9]. В чем могла заключаться причина конфликта Олега с сыном воеводы неизвестно, но, как рассказывает летописец: «Однажды Свенельдич, именем Лют, вышел из Киева на охоту и гнал зверя в лесу. И увидел его Олег, и спросил своих: “Кто это?”. И ответили ему: “Свенельдич”. И, напав, убил его Олег, так как и сам охотился там же, И поднялась оттого ненависть между Ярополком и Олегом, и постоянно подговаривал Свенельд Ярополка, стремясь отомстить за сына своего: “Пойди на своего брата и захвати волость его”». Интриги Свенельда увенчались успехом в 977 г.: «Пошел Ярополк на брата своего Олега в Деревскую землю. И вышел против него Олег, и исполчились обе стороны. И в начавшейся битве победил Ярополк Олега. Олег же со своими воинами побежал в город, называемый Овруч, а через ров к городским воротам был перекинут мост, и люди, теснясь на нем, сталкивали друг друга вниз. И столкнули Олега с моста в ров. Много людей падало, и кони давили людей, Ярополк, войдя в город Олегов, захватил власть и послал искать своего брата, и искали его, но не нашли. И сказал один древлянин: “Видел я, как вчера спихнули его с моста”. И послал Ярополк найти брата, и вытаскивали трупы изо рва с утра и до полдня, и нашли Олега под трупами; вынесли его и положили на ковре. И пришел Ярополк, плакал над ним и сказал Свенельду: “Смотри, этого ты и хотел!” И похоронили Олега в поле у города Овруча, и есть могила его у Овруча и до сего времени. И наследовал власть его Ярополк». Узнав об этом, Владимир бежал «за море», и его волость перешла к Ярополку, который отправил в Новгород своих посадников. Согласно летописной хронологии, в 980 г. Владимир вернулся на Русь с помощью скандинавских наемников-варягов: первым делом он выгнал из Новгорода киевских посадников и объявил войну брату[10].

А.А. Шахматов подверг сомнению летописный рассказ о причинах конфликта Святославичей и, опираясь на то, что в Новгородской I летописи младшего извода (далее – НIЛМ), которая отразила более ранний этап развития летописной традиции, чем составленная в начале XII в. ПВЛ, воеводой Ярополка был назван Блуд, предположил, что именно он был инициатором конфликта, а имя Свенельда и сюжет о Люте Свенельдиче появились при составлении «Начального свода 1093–1095 гг.». Шахматов отождествил Люта Свенельдича с другим сыном Свенельда – Мстишей, упоминаемым в летописной статье 945 г. после рассказа об убийстве в Древлянской земле князя Игоря, и высказал предположение, что Мстиша, в свою очередь, тождественен древлянскому князю Малу, подданные которого, согласно летописному рассказу, убили пытавшегося собрать дань сверх положенной нормы Игоря, привязав его к двум согнутым деревьям, которые, распрямившись, разорвали его на части. Предположение Шахматова основывалось на синтезе информации НIЛМ, где сообщалось, что Игорь отдал право сбора дани в Древлянской земле Свенельду, и ПВЛ, по свидетельству которой злополучная экспедиция была предпринята князем по настоянию дружины, упрекавшей его в том, что дружинники Свенельда были лучше одеты и вооружены[11]. Как полагал исследователь, в первоначальной редакции летописного текста гибель Игоря являлась следствием его конфликта с сыном Свенельда, но при составлении “Начального свода” эта информация была устранена, чтобы представить Свенельда не врагом, а союзником князя, для чего Мстиша Свенельдич был превращен в древлянского князя Мала, сделавшегося жертвой неудачного сватовства к вдове Игоря Ольге[12]. Завершающим элементом реконструкции Шахматова стала актуализация гипотезы Д.И. Прозоровского, который предлагал отождествить с древлянским князем Малом отца ключницы Малуши Малка из Любеча[13]. Несмотря на то что в предложенной Шахматовым интерпретации событий можно отметить ряд немаловажных наблюдений (например, предположение о столкновении в Древлянской земле экономических интересов Игоря и Свенельда), в целом она выглядит искусственной и скептическое отношение к ней представляется вполне оправданным[14].

А.А. Шахматов выделил еще одну вставку в летописный рассказ о войне Святославичей – сюжет о сватовстве Владимира к Рогнеде, дочери варяга Рогволода, который пришел «из заморья» и установил свою власть в Полоцке. По свидетельству ПВЛ, Владимир «послал к Рогволоду в Полоцк сказать: “Хочу дочь твою взять себе в жены”. Тот же спросил у дочери своей: “Хочешь ли за Владимира?”. Она же ответила: “Не хочу разуть сына рабыни, но хочу за Ярополка”… И пришли отроки Владимира и поведали ему всю речь Рогнеды – дочери полоцкого князя Рогволода. Владимир же собрал много воинов – варягов, словен, чуди и кривичей – и пошел на Рогволода. А в это время собирались уже вести Рогнеду за Ярополка. И напал Владимир на Полоцк и убил Рогволода и двух его сыновей, а дочь его взял в жены». Включение этого сюжета в летопись, очевидно, вызвано необходимостью проиллюстрировать некоторые из причин соперничества Святославичей. Книжник XII в., повторивший эту историю под 1128 г. при составлении протографа Лаврентьевской, Радзивилловской и сходных с ними летописей (последним конечным звеном для которых считается «свод 1206 г.»), представляет его более драматично. Он пишет, что после того как Рогнеда отказалась выйти замуж за новгородского князя на том основании, что он сын рабыни, «Владимир разгневался от той речи» и «пожаловался Добрыне и, исполнился ярости, и, собрав воинов, пошел на Полоцк и победил Рогволода. Рогволод же вбежал в город и приступил к городу, и взял город [Владимир] и самого [Рогволода] взял, и жену его, и дочь его. И Добрыня оскорбил его и дочь его и нарек ее дочерью раба и повелел Владимиру овладеть ею перед ее отцом и матерью. Потом [Владимир] отца ее убил, а саму ее взял в жены и нарек ей имя Горислава и породил Изяслава».

Так как Рогнеда была отнюдь не единственной женой Владимира, это могло вызвать в ней чувство ревности, а заодно и стремление отомстить за смерть родственников, поэтому она попыталась убить Владимира. Однажды, когда он пришел к ней и уснул, пишет далее летописец, она попыталась зарезать его ножом, но князь проснулся и схватил ее за руку. Рогнеда стала жаловаться, что Владимир убил ее отца, захватил его волость, но не любит ее. Тогда князь велел ей одеться в дорогие одежды («утварь царскую») и приготовиться к казни. Она же вложила меч в руку Изяславу, сыну своему, и сказала так: «Когда войдет отец твой, выступи вперед и скажи: “Отец, ты думал, входя, что ты здесь один?”». Владимир же, продолжает летописец, отвечал: «“А кто предполагал, что ты здесь?” и поверг меч свой»[15]. Казнь Рогнеды не состоялась: по совету бояр Владимир отдал ей вместе с Изяславом «отчину ее», Полоцкую землю, которая, таким образом, приобрела статус автономной волости, фактически вышедшей из системы «коллективного совладения» Рюриковичей и на протяжении 250 лет управлявшейся потомками Изяслава. Лишь на некоторое время киевским князьям – потомкам его брата Ярослава – удавалось силой подчинить его своей власти (в 1069–1071 и 1129–1132 гг.). Антагонизм между полоцкими и киевскими князьями был столь очевиден, что автор статьи констатировал: с тех пор внуки Рогволода «меч взимают» против внуков Ярослава, хотя подобное противопоставление было не совсем корректным, поскольку киевские князья являлись внуками Рогволода, так же как и их полоцкие соперники. Рассматривая сюжет об убийстве Рогволода как вставку, надо полагать, что полоцкий инцидент имел место еще до объявления войны Ярополку, ибо, по завершении рассказа о женитьбе Владимира на Рогнеде под 980 г.[16], составитель ПВЛ вспоминает о том, что новгородский князь пошел на Ярополка. «И пришел Владимир к Киеву с большим войском, а Ярополк не смог выйти ему навстречу и затворился в Киеве со своими людьми и с Блудом, и стоял Владимир, окопавшись, на Дорогожиче – между Дорогожичем и Капичем, и существует ров тот и поныне. Владимир же послал к Блуду – воеводе Ярополка – с лживыми словами: “Будь мне другом! Если убью брата моего, то буду почитать тебя как отца и честь большую получишь от меня; не я ведь начал убивать братьев, но он. Я же, убоявшись этого, выступил против него”. И сказал Блуд послам Владимировым: “Буду с тобой в любви и дружбе”‹…›.

Затворился Блуд (в городе) вместе с Ярополком, а сам, обманывая его, часто посылал к Владимиру с призывами идти приступом на город, замышляя в это время убить Ярополка, но из-за горожан нельзя было убить его. Не смог Блуд никак погубить его и придумал хитрость, подговаривая Ярополка не выходить из города на битву. Сказал Блуд Ярополку: «Киевляне посылают к Владимиру, говоря ему: “Приступай к городу, предадим-де тебе Ярополка. Беги же из города”. И послушался его Ярополк, выбежал из Киева и затворился в городе Родне в устье реки Роси, а Владимир вошел в Киев и осадил Ярополка в Родне. И был там жестокий голод, так что осталась поговорка и до наших дней: “Беда как в Родне”. И сказал Блуд Ярополку: “Видишь, сколько воинов у брата твоего? Нам их не победить. Заключай мир с братом своим”, – так говорил он, обманывая его. И сказал Ярополк: “Пусть так!”. И послал Блуд к Владимиру со словами: “Сбылась-де мысль твоя, и, как приведу к тебе Ярополка, будь готов убить его”. Владимир же, услышав это, вошел в отчий двор теремной, о котором мы уже упоминали, и сел там с воинами и с дружиною своею. И сказал Блуд Ярополку: “Пойди к брату своему и скажи ему: “Что ты мне ни дашь, то я и приму”. Ярополк пошел, а Варяжко сказал ему: “Не ходи, князь, убьют тебя; беги к печенегам и приведешь воинов”, и не послушал его Ярополк. И пришел Ярополк ко Владимиру; когда же входил в двери, два варяга подняли его мечами под пазухи. Блуд же затворил двери и не дал войти за ним своим. И так убит был Ярополк»[17].

Касательно этого инцидента представляются интересными рассуждения И.П. Еремина, который писал, что «аномалия» летописного рассказа о смерти Ярополка Святославича заключается не в том, что Ярополк, как и его брат Олег, гибнет – и тоже косвенно – от руки родного брата, а в том, что Ярополк гибнет у летописца не так, как мы вправе были бы этого ожидать, судя по тяжести его злодеяния. Известно, как жестоко покарал летописец Святополка Окаянного за аналогичный грех – за усобицу и братоубийство. Ярополк же за свой грех заслужил не «казнь», а «награду»: он, первый на Руси бросивший в братию свою «ножь» раздора, погибает у летописца не как герой отрицательный, а как положительный, как «мученик-страстотерпец». Исследователь полагал, что «неожиданный поворот в летописной судьбе Ярополка» объясняется тем, что ее финал попал в житие князя Владимира, поэтому он «разделил судьбу героев нового повествовательного ряда»[18].

К этому можно добавить еще несколько важных обстоятельств. Во-первых, Владимир, начавший войну с Ярополком в целях собственной безопасности, никак не возражает против его физического устранения. Во-вторых, Ярополк лишается сначала власти, а затем и жизни, вследствие предательства своего доверенного лица – воеводы Блуда, который воплощает в себе популярный в средневековом историописании (и в ПВЛ, в частности) стереотипный образ «злого советника», на которого летописцы и агиографы стремились взвалить все княжеские грехи. Чтобы еще более сгустить краски, составители Начальной летописи «внедрили» в текст упоминания о вдове Ярополка: «Владимир же стал жить с женою своего брата – гречанкой, и была она беременна, и родился от нее Святополк», сопровождая этот факт развернутым комментарием о том, что «от греховного же корня зол плод бывает: во-первых, была его мать монахиней, а во-вторых, Владимир жил с ней не в браке, а как прелюбодей. Потому-то и не любил Святополка отец его, что был он от двух отцов: от Ярополка и от Владимира». Относительно интерпретации этого феномена существуют значительные расхождения. По мнению И.Я. Фроянова, в данном случае речь идет «об особенностях перехода в древних обществах власти от одного правителя к другому, часто приобретаемой посредством убийства властителя соперником, претендующим на его должность. Этот способ практиковался и на Руси IX–X вв. Убив правителя, соперник получал не только власть, но также имущество, жену и детей побежденного». Именно поэтому «князь Владимир, умертвив Ярополка, “залеже” его жену, “от нея же родися Святополк”. Правомерно предположить, – заключает исследователь, – что вместе с княжеским столом Владимир взял жену и сына убитого Ярополка»[19]. С точки зрения Н.И. Милютенко, «женитьба была вызвана не похотливостью князя, а желанием избежать кровной мести в близкородственном кругу. Женившись на вдове убитого, Владимир предлагал самого себя в возмещение», поэтому «монахиня-гречанка не пыталась мстить князю, зато Святополк расплатился сполна, убив своих двоюродных братьев св. Бориса и Глеба»[20]. По убеждению С.Я. Сендеровича, летописное свидетельство о рождении Святополка от монахини-расстриги следует воспринимать скорее как знак идеологической отмеченности, чем как исторический факт[21]. Как раз в последнем качестве оно интерпретируется в «Анонимном сказании».

С одной стороны, его составитель (или, вероятнее, редактор) писал, согласно с летописью, что мать Святополка, гречанка, прежде была монахиней. «Брат Владимира Ярополк, прельщенный красотой ее лица, расстриг ее, и взял в жены, и зачал от нее окаянного Святополка. Владимир же, в то время еще язычник, убив Ярополка, овладел его беременной женою. Вот она-то и родила этого окаянного Святополка, сына двух отцов-братьев. Поэтому и не любил его Владимир, ибо не от него был он», а с другой – признавал Святополка сыном Владимира (третьим по счету), представляя сам факт его рождения как грех язычника. Этому противоречию можно предложить двоякое объяснение: одно из них заключается в том, что даже если фактически Владимир не был отцом Святополка, с точки зрения родовых отношений он формально все равно должен был заменить ему отца как старший в роду; другое объяснение может заключаться в том, что в данном фрагменте «Анонимного сказания», текст которого, согласно одной из гипотез, сложился в два этапа, могла отразиться редакторская правка. О том, что «Анонимное сказание» испытало влияние ПВЛ, говорит фрагмент, сходный с летописной статьей 980 г., где сообщается, что «от Рогнеды Владимир имел четырех сыновей: Изяслава, и Мстислава, и Ярослава, и Всеволода. От другой жены были Святослав и Мстислав, а от жены-болгарки – Борис и Глеб»[22]. Версия о болгарском происхождении Бориса и Глеба породила различные гипотезы, о которых будет сказано ниже.

Если летописная статья 980 г., сообщающая о рождении Святополка, претерпела редакторскую правку, связанную с церковным прославлением Бориса и Глеба, то у автора ее первоначального текста вряд ли были основания для того, чтобы отрицать родственную связь по нисходящей линии между Владимиром и Святополком. Возможно, появление в древнерусском историописании этой тенденции в условиях развития Борисоглебского культа было вызвано необходимостью дистанцироваться от прямого родства со Святополком, тем более что «Анонимное сказание», как считают исследователи, должно было способствовать возвеличению Ярослава и «рода праведных»[23]. В любом случае и в летописи, и в «Анонимном сказании» эта легенда отвечала агиографическим задачам, позволяя установить символическую связь между «беззаконным» происхождением Святополка и его «окаянными» деяниями. Весьма широк и диапазон интерпретации этой легенды, вплоть до символического отождествления Святополка с Антихристом[24].

Если принять во внимание гипотезу о том, что действия Владимира были продиктованы языческим обычаем, становится понятным негативное отношение к Святополку, сформировавшееся в древнерусском историописании под влиянием духовенства, хотя в «Чтении о житии и погублении Бориса и Глеба» факт незаконного рождения Святополка замалчивается. Но даже если его происхождение было «незаконным», в рамках принятой в Средневековье практики это никак не отражалось на его наследственных правах: в любом случае он был членом княжеского рода и мог рассчитывать на свою долю власти, хотя в древнерусских памятниках дело представлено таким образом, будто эта доля власти была для Святополка мала.

Что касается князя Владимира, оказавшегося причастным не только к прелюбодеянию, но и к братоубийству, то отношение к нему еще более неоднозначно. Пытаясь оправдать неприглядные действия крестителя Руси, древнерусская традиция, ориентированная на морально-этические приоритеты, сформировала два образа Владимира: негативный образ язычника и позитивный образ христианина (который, по словам Иакова-«мниха», каялся и оплакивал все то, что сотворил в язычестве, не зная Бога)[25]. В ПВЛ сообщается, что у него были жены: «Рогнеда, которую поселил на Лыбеди, где ныне находится сельцо Предславино, от нее имел он четырех сыновей: Изяслава, Мстислава, Ярослава, Всеволода и двух дочерей; от гречанки имел он Святополка, от чехини – Вышеслава, а еще от одной жены – Святослава и Мстислава, а от болгарыни – Бориса и Глеба, а наложниц было у него 300 в Вышгороде, 300 в Белгороде и 200 на Берестове, в сельце, которое называют сейчас Берестовое» и «был он такой же женолюбец, как и Соломон, ибо говорят, что у Соломона было 700 жен и 300 наложниц. Мудр он был, а в конце концов погиб. Этот же был невежда, а под конец обрел себе вечное спасение»[26]. Разумеется, летописец сформулировал эту антитезу не только потому, что Владимир и Соломон оказались «женолюбцами»; противопоставление здесь гораздо глубже, и оно касается религиозных мероприятий, которые проводили израильский царь и киевский князь. В Ветхом Завете рассказывается, что «во время старости Соломона жены его склонили сердце его к иным богам, и сердце его не было вполне предано Господу Богу своему, как сердце Давида, отца его. И стал Соломон служить Астарте, божеству Сидонскому, и Милхому, мерзости Аммонитской. И делал Соломон неугодное пред очами Господа и не вполне последовал Господу, как Давид, отец его. Тогда построил Соломон капище Хамосу, мерзости Моавитской, на горе, которая пред Иерусалимом, и Молоху, мерзости Аммонитской. Так сделал он для всех своих чужестранных жен, которые кадили и приносили жертвы своим богам. И разгневался Господь на Соломона за то, что он уклонил сердце свое от Господа Бога Израилева, который два раза являлся ему и заповедал ему, чтобы он не следовал иным богам; но он не исполнил того, что заповедал ему Господь» (3-я кн. Царств, 4–10). Точно так же действовал в начале своего княжения Владимир, который, по словам летописца, устроил в Киеве пантеон славянских божеств «и поставил кумиры на холме за теремным двором: деревянного Перуна с серебряной головой и золотыми усами, и Хорса, Дажьбога, и Стрибога, и Симаргла, и Мокошь». Разница заключалась в том, что Владимир, в отличие от Соломона, проделал путь от почитания «пантеона» богов к монотеизму. Именно поэтому летописная традиция не только противопоставляет их, но даже возвеличивает «невежду» Владимира перед библейским царем, мудрость которого стала притчей во языцах. Можно сказать, что древнерусские книжники в процессе развития древнерусской исторической мысли создали концепцию «двух Владимиров», которая позволяла им, с одной стороны, отдавать дань истине, а с другой – оправдывать самые неприглядные его поступки в пору язычества последующими заслугами перед христианством (показателен летописный рассказ о том, что язычник Владимир временно потерял зрение, которое вернулось к нему после крещения). В некоторых памятниках, как, например, в «Чтении о житии и погублении Бориса и Глеба» Нестора, сюжет об аморальном поведении Владимира до принятия христианства отсутствует вовсе, что позволяет создать стереотип «доброго язычника», трансформирующийся затем в образ «праведного христианина».

Более негативное отношение к Владимиру наблюдается у немецкого хрониста Титмара, епископа Мерзебургского, работавшего над своей хроникой в 1012–1018 гг., который, изображая большинство славянских князей как «воплощение дурной власти» в соответствии с «идеальной этической моделью “неправедного правителя”»[27], акцентировал внимание на его склонности к аморальному поведению[28]. Примечателен еще один сюжет, сохранившийся в латинской агиографии второй четверти XI в. Правда, автор этого сюжета, помещенного в «Житии блаженного Ромуальда», Пётр Дамиани, деятель католического Aggiornamento XI столетия, известного как Клюнийское движение за церковные реформы, завершивший карьеру в сане кардинала-епископа Остии, смешивает события конца X и начала XI в. Дамиани пишет, что миссионер Бонифаций (в миру Бруно) Кверфуртский отправился проповедовать к некоему «королю руссов» («ad regem russorum») и, чтобы убедить его в правоте своей веры, прошел по костру, после чего король и все остальные приняли крещение. «… Король же решил оставить королевство сыну, дабы не разлучаться с Бонифацием до конца своих дней. А брат короля, живший совместно с ним, не хотел уверовать и потому в отсутствие Бонифация был убит королем. Другой же брат, который жил уже отдельно от короля, как только к нему прибыл блаженный муж, не пожелал слушать его слов, но, пылая на него гневом за обращение брата, немедленно схватил его. Затем из опасения, как бы король не вырвал Бонифация из его рук, если он оставит его в живых, он приказал обезглавить [Бонифация] на своих глазах и в присутствии немалой толпы. Однако тут же сам он ослеп, и его со всеми бывшими там охватил такой столбняк, что никто не мог ни говорить, ни слышать, ни совершать какое-либо человеческое действие, а все стояли, застыв неподвижно, будто каменные. Король, узнав об этом, был в большом горе и задумал убить не только брата, но предать мечу и всех свидетелей этого преступления. Но, когда он явился туда и увидел тело мученика, все еще лежавшее на виду, а брата и всех остальных – стоящими в оцепенении без чувств и без движения, он и все его люди сочли за благо сначала помолиться за них – не вернет ли милосердный Господь им утраченные чувства, а потом, если согласятся уверовать, то вина простится им, если же нет, то все погибнут от мстительных мечей. После долгой молитвы как самого короля, так и прочих христиан к оцепеневшим не только вернулись прежние чувства, но сверх того – выросла решимость снискать истинное спасение. Они немедленно со слезами просили прощения за свое преступление, с великим ликованием приняли таинство крещения…»[29]

Этот сюжет является красноречивым примером того, как причудливо могут переплетаться факты в памятниках средневекового историописания (тем более относящихся к такому специфическому жанру, как агиографический). Бруно Кверфуртский действительно посетил Русь в 1008 г., незадолго до своей гибели в земле пруссов и, как он сам сообщает в письме к германскому королю Генриху II (1002–1024), был принят «господином Руси» (под которым подразумевается Владимир Святославич), и этот монарх весьма заботился о его безопасности[30]. События, описанные Петром Дамиани, как отмечает А.В. Назаренко, напоминают обстоятельства междукняжеской войны Святославичей и три «короля руссов» могут быть отождествлены с Ярополком, правившим в Киеве, Олегом (чья древлянская волость находилась сравнительно недалеко от Киева) и Владимиром (сидевшем в Новгороде). По его мнению, известия о поездке Бруно-Бонифация на Русь в княжение Владимира «наложились» на свидетельства о пребывании в Киеве немецких миссионеров при Ярополке, которого они действительно могли обратить в христианство в середине 970-х гг.[31] Поскольку свидетельство о том, что Ярополка около 978/79 гг. посещали послы папы римского, сохранилось среди «избыточной информации» крупнейшей русской исторической компиляции XVI в. – Никоновской летописи[32], представление о лояльном отношении его к христианству получило развитие у ряда исследователей[33], в поддержку которого А.В. Назаренко попытался найти рациональное зерно у европейских хронистов XI в., излагающих в весьма запутанном виде историю пребывания Бруно Кверфуртского на Руси, о которой помимо Петра Дамиани также писали Адемар Шабаннский и Виберт – псевдокапеллан Бруно. Единственное препятствие к подобной гипотезе заключается в том, что, согласно летописному рассказу под 1044 г., Ярослав (в нарушение канонических правил Карфагенского собора) приказал вырыть их останки из могил и после крещения перезахоронить в Десятинной церкви[34], где сложился своеобразный княжеский некрополь после того, как в 1007 г. здесь была захоронена их бабка княгиня Ольга, а в 1015 г. – брат Владимир. Однако это недоразумение устраняется предположением о том, что Ярополк при жизни получил лишь оглашение в качестве христианина, и церемония, осуществленная по приказу Ярослава, как бы «завершила» его приобщение к христианству. Поэтому данная гипотеза имеет право на существование в качестве историографической альтернативы, хотя свидетельства западных авторов, являясь, по существу, литературными латинскими «сценариями» христианизации Руси, в данном случае не могут рассматриваться как полностью историчные. Однако в «сценарии Дамиани», несмотря на то что в нем присутствуют традиционные агиографические элементы (прохождение через огонь, ослепление и онемение убийцы миссионера), следует отметить два интересных момента. Во-первых, он отмечает тот факт, что «король руссов» в борьбе за утверждение христианства убил одного из своих братьев, а гибель другого была предотвращена в результате его раскаяния. При этом автор никак не определяет ни собственного отношения к братоубийству, ни отношения своего героя. Во-вторых, приверженность к язычеству убийцы миссионера имеет сходство с летописным сюжетом о первоначальной приверженности Владимира к многобожию. Еще один интересный факт заключается в следующем: ПВЛ в рассказе «об испытании вер» под 986 г. упоминает, что князя посещали какие-то «немцы от Рима», но летописец сообщает только об отказе Владимира принять их вероисповедание. Безусловно, нельзя не учитывать того, что рассказ Петра Дамиани может содержать сознательные преувеличения, продиктованные требованиями жанра, как и того, что летопись вряд ли сообщила бы о расправе Владимира с христианскими миссионерами. Все это по меньшей мере говорит о том, что неоднозначный образ Крестителя Руси модифицировался в средневековой литературной традиции в зависимости от конкретных целей.

Среди преобразований Владимира Святославича прежде всего надо отметить принятие христианства в качестве официальной религии, имевшее колоссальное значение для формирования принципиально новой системы ценностей в древнерусском обществе. Данное явление было результатом тесного русско-византийского взаимодействия в IX–X вв.; оно подвело итог длительному поиску религиозных и политических приоритетов, которым, по свидетельству ПВЛ, были озабочены сначала княгиня Ольга, а затем ее внук Владимир. Политическое единство восточных славян в IX–X вв. было достаточно аморфным, и их консолидация, по всей видимости, произошла благодаря вождям варяжских отрядов, вероятно, появившихся в восточнославянских землях в первой половине IX столетия в процессе скандинавской экспансии. Как позволяют судить западноевропейские источники эпохи Каролингов (Бертинские анналы и письмо франкского императора Людовика II (844–875) византийскому императору Василию I (867–886), сохранившееся в тексте «Салернской хроники» под 871)[35], эти вожди претендовали даже на тюркский титул кагана, эквивалентный в IX в. статусу императора. Впрочем, судя по свидетельствам ПВЛ, территориальное расширение их «юрисдикции» в экономической и военной сфере произошло лишь на рубеже IX–X вв. Отдельные племенные общности периодически стремились выйти из-под этой «юрисдикции» и в ответ наказывались «тяжкой данью». Константин Багрянородный в трактате «Об управлении империей» сообщает, что славяне являются «пактиотами» (данниками или союзниками) росов, среди которых упоминаются «вервианы», «другувиты», «кривичи», «северии», а также «лензанины». В историографии эти этнонимы отождествляются соответственно с древлянами, дреговичами, кривичами и северянами (более спорно отождествление «лензанинов» с лендзянами). Информация императора, к сожалению, не дает оснований для определенного утверждения о том, кого он имеет в виду под росами, так как термин рос в трактате Константина Багрянородного может интерпретироваться не только с этнической, но и с социальной точки зрения – как обозначение дружины киевских «архонтов» (князей), ежегодно отправлявшейся в «кружение» по землям «пактиотов»[36]. В официальной хронике эпохи Константина VII, приписываемой так называемым продолжателям Феофана Исповедника (к составлению которой, возможно, был причастен сам император), народ рос в рассказе о походе на Константинополь в 860 г. определяется как скифское племя (этот термин являлся традиционным для обозначения варваров), а в рассказе о походе 941 г., современником которого был автор, сообщается, что росы, «коих именуют также дромитами», происходят из «племени франков» (под которыми следует подразумевать жителей Западной Европы)[37]. Латинские и некоторые арабские памятники IX–X вв. конкретизируют их как «норманнов» или «северных людей», что позволяет отнести их к жителям Скандинавского полуострова. Например, хронист германского короля Оттона I Великого (936–973) епископ Лиутпранд Кремонский в середине X в. писал: «Ближе к северу обитает народ, который греки по внешнему виду называют русью, мы же по местонахождению именуем норманнами»[38]. Так как этнической общности с таким названием на севере Европы не зафиксировано, еще Н.А. Полевым и С.М. Соловьёвым было высказано предположение о том, что русь является не этнонимом, а социальным термином, обозначающим на юге дружину мореплавателей, синонимом которой на севере являлся термин варяги[39]. Н.П. Ламбин раскрыл значение руси как полиэтничной совокупности дружин, эксплуатировавших славянское население путем взимания дани, и высказал предположение о том, что подчинявшаяся им податная территория впоследствии получила название «Русской земли»[40]. Актуализация этой гипотезы в современной историографии связана с работами Е.А. Мельниковой и В.Я. Петрухина, продемонстрировавших первичность термина русь по отношению к термину варяги, который использовался на Руси X–XI вв. для обозначения скандинавских воинов, не входивших в княжескую дружину[41].

Судя по информации Константина Багрянородного, ядро «Русской земли» в середине X в. располагалось в Поднепровье. По мнению А.Н. Насонова, оно локализовалось в районе Киева, Чернигова и Переяславля: эти три главных города «вырастали в X–XI вв. в значении политически господствующих центров»[42]. Однако эта точка зрения нуждается в некоторых коррективах. О политической роли Чернигова в X в. ничего не известно. Что касается Переяславля, то, согласно ПВЛ, он был заложен Владимиром Святославичем лишь в 993 г. По современным археологическим данным, в городе не обнаружено пластов ранее конца X в.[43], так что более ранние датировки его возникновения остаются гипотетичными. Предположение о существовании Переяславля в первой половине X или даже в IX столетии, которое делается, исходя из упоминания Переяславля в тексте летописной статьи 907 г. и в русско-византийских договорах 911 и 944 гг., скорее всего, является позднейшей вставкой, в результате которой политические реалии второй половины XI – начала XII в. проецируются на более ранний период. Это предположение органично сочетается с точкой зрения А.А. Шахматова, согласно которой тексты русско-византийских договоров X в. были введены в летописную традицию на этапе формирования ПВЛ, и с предположением С.М. Каштанова, согласно которому они появились на Руси в начале XII в. с приездом греческого иерарха митрополита Никифора, возглавлявшего Киевскую митрополию с 1104 по 1121 г.[44] Таким образом, упоминание Переяславля в тексте договоров могло появиться в промежутке между 1105 и 1116 гг., когда игумен Выдубицкого монастыря Сильвестр закончил работу над текстом ПВЛ, «написа книгы си Летописец»[45].

Опираясь на поднепровскую территорию на юге (которую обычно называют Русской землей в «узком смысле») и Новгород на севере, варяжские правители строили систему взаимоотношений со своими «пактиотами» – славянскими племенными сообществами. О том, что эти отношения были отнюдь не безоблачными из-за амбиций обеих сторон, свидетельствуют два упомянутых летописью под 913 и 945 гг. столкновения киевского князя Игоря с древлянами (последнее из которых стоило ему жизни). Прежнее положение дел было восстановлено усилиями его вдовы Ольги, которая после расправы с князем Малом поставила Древлянскую землю, а равно и другие регионы в более сильную экономическую зависимость от Киева. Следующий кризис древнерусской государственности в начале 970-х гг. спровоцировали балканские походы Святослава (которого один из летописцев устами киевлян упрекал в том, что князь «искал» чужих земель, оставив свою) и династический конфликт Святославичей. Победителю в этой междоусобной войне Владимиру в первой половине 980-х гг. пришлось вновь подчинять не только вятичей, на которых возложил дань Святослав, но и радимичей, по свидетельству ПВЛ плативших дань в начале X в. еще Олегу[46].

Считается, что изначально Владимир Святославич пытался сплотить откалывающиеся племенные союзы на базе язычества, для чего и устроил в Киеве своеобразный пантеон. Если логически связать с этим летописным сюжетом свидетельства о походах на вятичей и радимичей, то получится, что это мероприятие отнюдь не способствовало консолидации славянских племен вокруг киевского князя. Впрочем, существует и другая точка зрения, согласно которой Владимир в данном случае не устраивал никаких религиозных преобразований, а просто перенес языческое капище на новое место[47]. Однако «реформа» языческого «пантеона», вероятно, все же произошла, так как, согласно наблюдениям Б.А. Рыбакова и В.Н. Топорова, собственно славянскими божествами здесь были только Перун и Мокошь, тогда как Хорс и Симаргл являлись иранскими культами, а славянские имена Дажьбога и Стрибога оказались кальками соответствующих иранских названий[48]. Иначе говоря, языческий «пантеон» Владимира носил «межконфессиональный» характер, но главное место в нем все же отводилось славянскому божеству Перуну, культ которого Е.В. Аничков охарактеризовал как «княжеско-дружинный», противопоставленный «торговому культу» Волоса[49]. Что касается древнерусских летописцев, то их волновал не социально-политический, а скорее идеологический аспект «реформы»: они стремились показать не столько кризис киевской гегемонии в племенных общностях восточных славян, сколько кризис славянского язычества в целом, для того чтобы мотивировать религиозные искания Владимира. В ПВЛ под 986 г. рассказывается, что к русскому князю с предложением своей веры приходили представители римской и константинопольской церквей, исповедовавшие ислам волжские болгары, а также хазарские иудеи. Этот летописный текст имеет специфическую тенденцию, так как создает только видимость «выбора веры», по существу, являясь пропагандистским памфлетом, призванным подчеркнуть достоинства византийской разновидности христианства, так как аргументы представителей других конфессий, в отличие от «речи» греческого «философа», представлены схематично (возможно, это связано с тем, что до включения в летопись «речь философа» существовала в качестве отдельного произведения). Хотя конфессиональная тенденциозность в целом характерна для средневекового историописания, она, подобно М.Д. Присёлкову, заставляет помнить о «гречествующей руке» летописца. Принятию христианства по византийскому обряду предшествовало обострение отношений между Киевом и Константинополем, завершившееся захватом важнейшей греческой колонии в Крыму – Херсонеса (в летописях – Корсунь). В русских и иностранных источниках эти события описываются по-разному.

Например, ПВЛ, завершив рассказ об «испытании вер», сообщает, что в 988 г. «пошел Владимир с войском на Корсунь, город греческий, и затворились корсуняне в городе. И стал Владимир на той стороне города у пристани, в расстоянии полета стрелы от города, и сражались крепко из города. Владимир же осадил город. Люди в городе стали изнемогать, и сказал Владимир горожанам: “Если не сдадитесь, то простою и три года”. Они же не послушались его, Владимир же, изготовив войско свое, приказал присыпать насыпь к городским стенам. И когда насыпали, они, корсунцы, подкопав стену городскую, выкрадывали подсыпанную землю, и носили ее себе в город, и ссыпали посреди города. Воины же присыпали еще больше, и Владимир стоял. И вот некий муж корсунянин, именем Анастас, пустил стрелу, написав на ней: “Перекопай и перейми воду, идет она по трубам из колодцев, которые за тобою с востока”. Владимир же, услышав об этом, посмотрел на небо и сказал: “Если сбудется это, сам крещусь!” И тотчас же повелел копать наперерез трубам и перенял воду. Люди изнемогли от жажды и сдались. Владимир вошел в город с дружиною своей и послал к царям Василию и Константину сказать: “Вот взял уже ваш город славный; слышал же, что имеете сестру девицу; если не отдадите ее за меня, то сделаю столице вашей то же, что и этому городу”. И, услышав это, опечалились цари и послали ему весть такую: “Не пристало христианам выдавать жен за язычников. Если крестишься, то и ее получишь, и царство небесное восприимешь, и с нами единоверен будешь. Если же не сделаешь этого, то не сможем выдать сестру за тебя”. Услышав это, сказал Владимир посланным к нему от царей: “Скажите царям вашим так: я крещусь, ибо еще прежде испытал закон ваш и люба мне вера ваша и богослужение, о котором рассказали мне посланные нами мужи”. И рады были цари, услышав это, и упросили сестру свою, именем Анну, и послали к Владимиру, говоря: “Крестись, и тогда пошлем сестру свою к тебе”. Ответил же Владимир: “Пусть пришедшие с сестрою вашею и крестят меня”. И послушались цари, и послали сестру свою, сановников и пресвитеров. Она же не хотела идти, говоря: “Иду, как в полон, лучше бы мне здесь умереть”. И сказали ей братья: “Может быть, обратит тобою Бог Русскую землю к покаянию, а Греческую землю избавишь от ужасной войны. Видишь ли, сколько зла наделала грекам Русь? Теперь же, если не пойдешь, то сделают и нам то же”. И едва принудили ее. Она же села в корабль, попрощалась с ближними своими с плачем и отправилась через море. И пришла в Корсунь, и вышли корсунцы навстречу ей с поклоном, и ввели ее в город, и посадили ее в палате. По божественному промыслу разболелся в то время Владимир глазами, и не видел ничего, и скорбел сильно, и не знал, что сделать. И послала к нему царица сказать: “Если хочешь избавиться от болезни этой, то крестись поскорей; если же не крестишься, то не сможешь избавиться от недуга своего”. Услышав это, Владимир сказал: “Если вправду исполнится это, то поистине велик Бог христианский”. И повелел крестить себя. Епископ же корсунский с царицыными попами, огласив, крестил Владимира. И когда возложил руку на него, тот тотчас же прозрел. Владимир же, ощутив свое внезапное исцеление, прославил Бога: “Теперь узнал я истинного Бога”. Многие из дружинников, увидев это, крестились. Крестился же он в церкви Святого Василия, а стоит церковь та в городе Корсуни посреди града, где собираются корсунцы на торг; палата же Владимира стоит с края церкви и до наших дней, а царицына палата – за алтарем. После крещения привели царицу для совершения брака…»

Этот исторический сюжет прерывается в тексте богословским «наставлением» Владимира, излагающим символ веры и осуждающим латинское (католическое) вероисповедание, что указывает на вставку, очевидно, сделанную после церковного раскола 1054 г. Затем происходит возвращение к прерванному повествованию, из которого выясняется, что «Владимир взял царицу, и Анастаса, и священников корсунских с мощами святого Климента, и Фива, ученика его, взял и сосуды церковные и иконы на благословение себе. Поставил и церковь в Корсуни на горе, которую насыпали посреди города, выкрадывая землю из насыпи: стоит церковь та и доныне. Отправляясь, захватил он и двух медных идолов и четырех медных коней, что и сейчас стоят за церковью Святой Богородицы и про которых невежды думают, что они мраморные. Корсунь же отдал грекам как вено за царицу, а сам вернулся в Киев. И когда пришел, повелел опрокинуть идолы, одних изрубить, а других сжечь. Перуна же приказал привязать к хвосту коня и волочить его с горы по Боричеву взвозу к Ручью и приставил 12 мужей колотить его палками. Делалось это не потому, что дерево что-нибудь чувствует, но для поругания беса, который обманывал людей в этом образе, – чтобы принял он возмездие от людей. “Велик ты, Господи, и чудны дела твои!”. Вчера еще был чтим людьми, а сегодня поругаем. Когда влекли Перуна по Ручью к Днепру, оплакивали его неверные, так как не приняли еще они святого крещения. И, притащив, кинули его в Днепр. И приставил Владимир к нему людей, сказав им: “Если пристанет где к берегу, отпихивайте его. А когда пройдет пороги, тогда только оставьте его”. Они же исполнили, что им было приказано. И когда пустили Перуна и прошел он пороги, выбросило его ветром на отмель, и оттого прослыло место то Перунья отмель, как зовется она и до сих пор. Затем послал Владимир по всему городу сказать: “Если не придет кто завтра на реку – будь то богатый, или бедный, или нищий, или раб, – будет мне врагом”. Услышав это, с радостью пошли люди, ликуя и говоря: “Если бы не было это хорошим, не приняли бы этого князь наш и бояре”. На следующий же день вышел Владимир с попами царицыными и корсунскими на Днепр, и сошлось там людей без числа. Вошли в воду и стояли там одни до шеи, другие по грудь, молодые же у берега по грудь, некоторые держали младенцев, а уже взрослые бродили, попы же, стоя, совершали молитвы…» Под конец летописец сообщает, что Владимир приказал рубить церкви и ставить их по тем местам, где прежде стояли кумиры. «И поставил церковь во имя святого Василия на холме, где стоял идол Перуна и другие и где творили им требы князь и люди. И по другим городам стали ставить церкви и определять в них попов и приводить людей на крещение по всем городам и селам»[50].

Современный вид летописного рассказа о принятии христианства, по всей видимости, возник в результате компиляции какого-то церковного сочинения и местных преданий о крещении, в которых видны следы церковной обработки. О том, что таких преданий в XI в. было несколько, свидетельствовал летописец, писавший: «Не знающие же истины говорят, что крестился Владимир в Киеве, иные же говорят – в Васильеве, а другие и по-иному скажут». Однако, несмотря на достаточно подробное изложение событий, ПВЛ не сообщает, почему князь совершил поход на Корсунь. Ответ на этот вопрос дают другие источники. Так, арабский историк середины XI в. Яхья Антиохийский сообщает, что в 987 г. против императора Василия II (976–1025) восстал главнокомандующий византийскими войсками в восточных провинциях Варда Фока, которого отправили усмирять другого мятежного полководца – Варду Склира. Когда у императора истощились богатства, «побудила его нужда послать к царю русов, – а они его враги, – чтобы просить их помочь ему в его настоящем положении. И согласился он на это. И заключили они между собой договор о свойстве, и женился царь русов на сестре Василия, после того как он поставил ему условие, чтобы он крестился и весь народ его страны, а они народ великий… И послал к нему впоследствии царь Василий митрополитов и епископов, и они окрестили царя и всех, кого обнимали его земли, и отправил к нему сестру свою, и она построила многие церкви в стране русов. И когда было решено между ними дело о браке, прибыли войска русов также и соединились с войсками греков, которые были у царя Василия, и отправились все вместе на борьбу с Вардою Фокою…»[51] Более поздний арабский историк Абу Шаджа ар-Рудравари повторяет этот сюжет с незначительными дополнениями: в частности, он пишет, что Анна не хотела выходить замуж за язычника[52], что находит косвенное подтверждение и в тексте ПВЛ. Византийские авторы в основном обходят молчанием этот брак (который по византийским стандартам считался мезальянсом). Например, историк XI в. Михаил Пселл, рассказывая об этих событиях в жизнеописании Василия II, упоминает только, что к нему явился «отряд отборных тавроскифских воинов» (то есть русов), которых император вместе с другими чужеземцами отправил против войск мятежного Варды Фоки[53]. Лишь Иоанн Скилица, автор второй половины XI в., и использовавшие его хронику поздние компиляторы уточняют, что эта помощь стала возможной в результате бракосочетания Владимира и Анны[54]. Также мало обращается внимания в памятниках византийского историописания на христианизацию Руси в конце X в. (за исключением одного Парижского кодекса XV в. и сходного с ним Патмосского списка, содержащих т. н. повествование об обращении русских)[55].

В датировке крещения Владимира историки ориентируются на хронологические выкладки «Памяти и похвалы» Иакова-«мниха» (повторяемые в «Чтении о житии и погублении Бориса и Глеба»), согласно которым князь принял крещение на десятый год после убийства своего брата Ярополка (по хронологии Иакова в 987-м), а два года спустя (в 989-м) совершил поход на Корсунь[56]. Вопрос о том, какое летоисчисление применялось в произведении Иакова, решается различно, но не исключено, что летописная дата крещения Владимира (988) могла возникнуть и в результате искусственного распределения сюжета по годам. Подавление восстания Фоки относится к весне 989 г.[57], а вслед за тем, судя по изложению византийского хрониста конца X в. Льва Диакона, произошло появление кометы, ознаменовавшей взятие «скифами» Херсонеса. По сведениям других хронистов, появление кометы относится к лету 989 г.[58] В итоге возникает альтернатива, согласно которой брак Владимира и Анны мог состояться либо до взятия Херсонеса, либо после него. В последнем случае придется признать, что в «Корсунской легенде» могли сочетаться и правда, и вымысел. Как писал по этому поводу Д. Оболенский, «…Необходимость преодолевать расхождения, содержащиеся в исходном материале, а также желание придать рассказу более морализаторское и патетическое звучание, подталкивали авторов летописи к использованию метода аналогии, когда соединяются воедино сходные события, впрочем, необязательно совпадающие во времени, а элементы одной истории переносятся в другую. В результате получается повествование, хоть и основанное на фактах, но стилизованное и лишь условно связанное с реальностью»[59]. Еще менее историчен сюжет о крещении Владимира в других памятниках XI в., «Слове о Законе и Благодати» Илариона и «Чтении» Нестора, где факт его обращения в христианство представлен как следствие божественного «посещения» или «видения»[60]. При обращении к иностранным источникам на первый план выступает не поиск новой религии, а матримониальные планы Владимира Святославича, которые представлены причиной религиозных нововведений.

ПВЛ рассказывает: «Владимир же был просвещен сам, и сыновья его, и земля его. Было же у него 12 сыновей: Вышеслав, Изяслав, Ярослав, Святополк, Всеволод, Святослав, Мстислав, Борис, Глеб, Станислав, Позвизд, Судислав». Такой порядок перечисления присутствует в Лаврентьевской и Троицкой летописях, тогда как Ипатьевская, Радзивилловская, Новгородская IV и Софийская I летописи помещают Ярослава после Святополка. Далее сообщается, что Владимир «посадил Вышеслава в Новгороде, Изяслава в Полоцке, а Святополка в Турове, а Ярослава в Ростове. Когда же умер старший Вышеслав в Новгороде, посадил в нем Ярослава, а Бориса в Ростове, а Глеба в Муроме, Святослава в Древлянской земле, Всеволода во Владимире (на Волыни. – Д.Б.), Мстислава в Тмутаракани»[61]. Новгородская Карамзинская, Новгородская IV, Софийская I старшего извода, Воскресенская и Никоновская летописи при воспроизведении этого перечня добавляют, что Станислав был посажен Владимиром в Смоленске, а Судислав – в Пскове. В большинстве летописей это событие датировано 6496 (988) г., но Никоновская летопись относит это событие к 6497 (989) г.[62] Разумеется, отнесение этой информации к 988 или 989 г. – чистая условность; ретроспективный характер позволяет предполагать позднее происхождение этого списка, разрывающего повествование о дальнейшей христианизации Русской земли. Возможно, его появление на страницах летописи в современном виде связано со становлением Борисоглебского культа.

По мнению А.А. Шахматова, этот перечень, где сыновья Владимира Святославича были распределены по старшинству, мог читаться в «Древнейшем Киевском своде 1037–1039 гг.»[63], но был подвергнут переработке в «Начальном своде 1093–1095 гг.». В результате под 980 г. появился краткий перечень, где сыновья были атрибутированы различным женам Владимира, из которого следовало, что он имел от Рогнеды Изяслава, Мстислава, Ярослава, Всеволода и двух дочерей; от гречанки – Святополка, от чехини – Вышеслава, а еще от одной жены Святослава и Мстислава, а от болгарыни – Бориса и Глеба; при составлении этого перечня автор «Начального свода» допустил ряд ошибок, назвав старшим сыном от Рогнеды Изяслава, приписав Вышеслава другой матери («чехине»), а Владимиру «лишнего» сына по имени Мстислав. А.А. Шахматов также обратил внимание на то, что вводная фраза, открывающая перечень под 988 г., и в ПВЛ и в НIЛМ, не согласуется с последующим рассказом, на основании чего он предположил, что в первоначальном тексте читалось: «Володимеру просвещену самому», а затем следовало «какое-нибудь сказуемое»[64]. Позже было высказано предположение о том, что перечень сыновей Владимира под 988 г. составлен по образцу перечня 12 сыновей библейского патриарха Иакова в «Сказании о 12 камнях на ризе первосвященника» Епифания Кипрского[65], однако приведенные параллели были признаны произвольными и малоубедительными[66]. По мнению С.М. Михеева, в первоначальном варианте перечня под 988 г. было названо 7 сыновей (Вышеслав, Изяслав, Святополк, Ярослав, Всеволод, Святослав, Мстислав)[67], позднее были добавлены имена Бориса, Глеба (с упоминанием, соответственно, Ростова и Мурома)[68], а также Станислава, Позвизда и Судислава; исследователь также предположил, что в порядке расположения имен были произведены изменения: имя Святослава при распределении княжений оказалось упомянуто перед именем Всеволода[69]. Однако есть некоторые основания полагать, что имя Святослава, равно как и место его княжения, являлось вставкой, подобно именам Бориса и Глеба.

А.А. Шахматов, комментируя первый раздел княжений между сыновьями Владимира, отмечал, что «Святослав посажен летописцем в Деревех едва ли не в связи с последующей его судьбой, когда он бежал от Святополка к Угорской горе; казалось, что путь в Угры был ближе всего открыт для князя Деревского»[70], что тем не менее не помешало ему включить этот сюжет в состав реконструируемого «Древнейшего Киевского свода». «Анонимное сказание» при перечислении сыновей Владимира повторяет летописный перечень под 980 г. (пропустив сына «чехини» Вышеслава), а княжения Бориса, Глеба и Ярослава указывает согласно с перечнем из статьи 988 г. за исключением того, что вместо Турова резиденцией Святополка назван Пинск[71]. В летописной традиции подобное представление разделял составитель «Летописца Переяславля-Суздальского», писавший, что Владимир посадил Святополка в «Пинске и в Деревех»[72]. Возможно, он позаимствовал указание на Пинск из «Анонимного сказания», на связи с которым обратили внимание П.В. Голубовский, А.А. Шахматов и Н.И. Милютенко[73], но так как «Летописец Переяславля Суздальского» является памятником начала XIII в., то, учитывая политическую специфику предшествующего столетия, на протяжении которого Пинск фигурирует на страницах летописей в политической «унии» с Туровом[74], следует думать, что его автор имел в виду, будто Святополк был князем не только в Туровской, но и в Древлянской земле. С другой стороны, он не мог не знать о том, что в Древлянской земле княжил Святослав, так как его имя упомянуто в летописи под 988 г. П.В. Голубовский предположил, что источником этой информации могло быть позднее предание смоленского происхождения[75]. Если задаваться целью комплексной интерпретации всех имеющихся в распоряжении исследователей данных, то следует согласиться с Н.И. Милютенко в том, что эта информация представляется вполне логичной, так как позволяет объяснить причины ненависти Святополка к Святославу. Однако при детальном рассмотрении проблема оказывается гораздо сложнее, чем может показаться на первый взгляд. Дело в том, что Святослав единственный из Владимировых сыновей, чьего стольного города ПВЛ не называет (хотя из статьи 977 г. известно, что резиденцией предыдущего древлянского князя Олега мог быть Овруч). Поэтому само сообщение о гибели древлянского князя нельзя считать принадлежащим к первоначальному тексту летописи: скорее всего, оно появилось только на рубеже XI–XII вв., а столетием позже редактор «Летописца Переяславля-Суздальского» мог модифицировать этот факт в духе политических реалий своего времени.

В любом случае помещенный в ПВЛ список князей и полученных ими городов (большинство из которых, по всей видимости, возникло в результате градостроительных мероприятий Владимира и было призвано заменить племенные политические центры) имеет важное значение для изучения древнерусской государственности, так как именно к нему в большей степени, чем к разделу 970 г., восходят представления об «окняжении земель» представителями правящего рода. Именно с этого момента можно говорить если не о существовании «империи Рюриковичей», то, по крайней мере, об утверждении за Рюриковичами «монополии» на власть в восточнославянских землях[76]. Вопрос о социально-политической сущности этого акта является дискуссионным и интерпретируется в историографии либо как утверждение самостоятельности земских общин, либо как факт создания раннефеодальных уделов, находившихся в вассальной зависимости от киевского князя. Обе интерпретации достаточно спорны, так как, с одной стороны, политическую активность городских общин (за исключением новгородских событий 1015 и 1018 гг.) мы наблюдаем только со второй половины XI столетия и не имеем возможности утверждать, сопровождалось ли «окняжение земель» в конце X в. каким-либо соглашением с населением волости, подобным «ряду» более позднего времени; с другой стороны, источники умалчивают о том, сопровождалось ли наделение городами какой-либо феодальной церемонией типа принесения вассальной присяги.

Единственное, что позволяет утверждать ПВЛ, – это лишь то, что сыновья Владимира занимались сбором дани на местах и часть ее отправляли в Киев (от необходимости ежегодно отправляться в «полюдье» по подвластным территориям в середине X в., создав пункты сбора дани, избавилась еще княгиня Ольга)[77]. Там, где практиковался принцип «братского совладения», сыновья обычно становились правителями либо в случае смерти отца (в качестве примера можно привести разделы во Франкском государстве, совершенные после смерти Хлодвига I и Хлотаря I), либо в случае добровольного сложения власти (как это сделал норвежский конунг Харальд Прекрасноволосый). Наделив своих сыновей городами при жизни, Владимир Святославич с помощью данной меры, вероятно, решил применить эту традицию к своим административным потребностям (первоначально функции наместников в городах исполняли пришедшие с ним в Киев варяжские «мужи»). Однако неэффективность этой системы стала очевидна уже к концу правления Владимира.

Титмар Мерзебургский в конце VII книги своей хроники рассказывает о «несправедливости, содеянной королем Руси» Владимиром. «Имея трех сыновей, он отдал в жены одному из них дочь нашего притеснителя герцога Болеслава, вместе с которой поляками был послан Рейнберн, епископ Колобжегский», а «упомянутый король, узнав, что его сын по наущению Болеславову намерен тайно против него выступить, схватил того [епископа] вместе с этим [своим сыном] и [его] женой и заключил в темницу каждого по отдельности». Рейнберн скончался в заточении. «Болеслав же, узнав обо всем этом, не переставал за него мстить чем только мог. После этого названый король умер, исполнен днями, оставив все свое наследство двум сыновьям, тогда как третий до тех пор находился в темнице; впоследствии, сам ускользнув, но оставив там жену, он бежал к тестю…» (Перевод А.В. Назаренко). Последняя фраза Титмара («Post haec rex ille plenus dierum obiit, integritatem hereditatis suae duobus relinquens filiis, tercio adhuc in carcere posito, qui postea elapsus coniuge ibidem relicta ad socerum fugit»)[78] является предметом догадок[79], и, невзирая на единодушие исследователей в том, что упомянутым сыном Владимира и зятем Болеслава был туровский князь Святополк, ведутся споры как относительно того, кого именно еще имел в виду мерзебургский епископ в качестве двух оставшихся наследников киевского князя, так и относительно того, оставался ли Святополк в темнице до кончины отца (adhuc in carcere posito), и бежал ли он из нее «сразу»[80] или «впоследствии» (postea). Наречие postea переводится как «далее» и «впоследствии», тогда как немедленность действия, скорее всего, выражалась бы наречием subito. Таким образом, о немедленном бегстве Святополка к тестю сразу после смерти Владимира говорить не приходится. Сложнее обстоит дело с вопросом о том, кого именно имел в виду Титмар, говоря о двух наследниках Владимира. Кроме Святополка он упоминает в своей хронике только Ярослава, но, так как Святополк, по Титмару, не мог быть наследником Владимира, потому что находился в темнице, сам Владимир вряд ли мог оставить свое «наследство» Ярославу, потому что, согласно ПВЛ, перед смертью готовился выступить в поход против него. Подходящими кандидатами являлись бы Борис и Глеб[81], но это предположение может оставаться лишь догадкой, поскольку ни об одном из них Титмар ничего не сообщает, и на основании текста хроники в качестве наследников Владимира можно подразумевать любого из его сыновей (за исключением скончавшихся к тому времени Изяслава, Вышеслава и, возможно, Всеволода, который иногда отождествляется с «конунгом Виссивальдом», согласно исландским сагам об Олаве Трюгвассоне посватавшимся к вдове шведского конунга Эрика Победоносного Сигрид Гордой, велевшей ночью после пира сжечь его вместе с другими женихами)[82].

Еще одно расхождение существует относительно датировки брака Святополка с дочерью Болеслава и заговора против Владимира. Одни исследователи, вслед за немецким историком Р. Рёпелем, считают, что он имел место в 1012 г.[83] Другие, вслед за П.В. Голубовским, полагают, что он состоялся позже – в 1014 или 1015 гг.[84] Камнем преткновения в данном случае является другой фрагмент из хроники Титмара Мерзебургского, в котором он сообщает, что после заключения в мае 1013 г. в Мерзебурге мирного договора между Болеславом I и немецким королем Генрихом II поляки напали на Русь при немецкой и печенежской поддержке, так как приверженцы первой гипотезы считают, что нападение Болеслава в 1013 г. и было той самой местью за арест дочери и зятя, а приверженцы второй гипотезы считают, что война 1013 г. с арестом Святополка никак не связана. На наш взгляд, гипотеза Рёпеля, адекватнее, чем гипотеза Голубовского, позволяет интерпретировать информацию Титмара: в этом случае устанавливается логическая связь между двумя фрагментами произведения и не приходится искать гипотетических проявлений мести Болеслава вне контекста.

Примерно в это время на Руси происходил новый этап «окняжения» земель, вызванный смертью княжившего в Новгороде Вышеслава, в ходе которого свои волости получили Борис и Глеб, – причем Борис был представлен преемником на ростовском столе своего брата Ярослава[85], который, заняв место Вышеслава в Новгороде, через некоторое время отказался посылать в Киев дань. В «Истории Российской» В.Н. Татищева (1686–1750) смерть Вышеслава датируется 1010 г.[86], однако последнее исследование «татищевских известий», осуществленное М.Б. Свердловым, демонстрирует несостоятельность некоторых построений, относящихся к политической истории Руси начала XI в.[87] Впрочем, уязвимость хронологических выкладок, а еще более гипотез, сформулированных Татищевым, отнюдь не мешает исследователям утверждать, что в последние годы правления Владимир предпринял последнюю реформу, призванную радикально изменить принцип наследования верховной власти.

По мнению Татищева, Владимир рассчитывал передать власть своему старшему сыну от брака с царевной Анной Борису, в обход сыновей от других браков[88]. Поскольку и в ПВЛ, и в «Анонимном сказании» Борис и Глеб называются сыновьями «болгарыни», следует подчеркнуть, что гипотеза об их византийских корнях основывается на факте, появлением которого мы обязаны составителю «Тверского сборника», летописного памятника первой трети XVI в.: именно он первым назвал Бориса и Глеба сыновьями византийской царевны[89]. Достаточно позднее происхождение этого текста может объяснить нам причины подобного утверждения. «Тверской сборник» был составлен в период, когда в Московском государстве активно формировались «имперские представления», обусловленные установлением родственных связей московских князей с последней византийской династией Палеологов, через брак Ивана III с Софьей (Зоей) Палеолог (1472), которые сформировали идеологические предпосылки к принятию царского титула Иваном IV (1547). Поэтому не исключено, что составитель «Тверского сборника» мог создать по заказу великокняжеского правительства своеобразный «исторический прецедент». Эту же версию повторяет более поздний свод XVI в., известный как «Новый Владимирский летописец»[90].

С.М. Соловьёв отмечал: «Любопытно, что в летописи Иоакима матерью Бориса и Глеба названа Анна – царевна, причем Татищев соглашает свидетельство киевского летописца о болгарском происхождении матери Борисовой тем, что эта Анна могла быть двоюродною сестрою императоров Василия и Константина, тетка которых, дочь Романа, была в супружестве за царем болгарским. Если б так было, то для нас уяснилось бы предпочтение, которое оказывал Владимир Борису, как сыну царевны и рожденному в христианском супружестве, на которое он должен был смотреть как на единственно законное. Отсюда уяснилось бы и поведение Ярослава, который, считая себя при невзгоде Святополка старшим и видя предпочтение, которое оказывал отец Борису, не хотел быть посадником последнего в Новгороде и потому спешил объявить себя независимым»[91]. В этом «синтетическом» виде гипотеза о происхождении Бориса и Глеба существует и по сей день, продолжая вызывать множество вопросов.

Попробуем в них разобраться. С одной стороны, на болгарское происхождение Бориса может указывать его княжеское имя, которое носили два правителя Дунайской Болгарии; гипотеза о том, что его матерью являлась не дунайская, а волжская болгарыня (которую Владимир мог привезти с собой из похода на Волгу в 985 г.)[92], еще больше запутывает ситуацию, так как подобный брак мог быть заключен только до принятия христианства, а в этом случае Борис не имел бы никакого преимущества перед братьями. С другой стороны, крестильное имя Бориса – Роман – дает возможность предполагать его принадлежность как к династии Василия I (он мог получить это имя в честь Романа II), так и к царскому роду Дунайской Болгарии (имя Роман носил царь Западно-Болгарского царства, правивший до 997). Последней точки зрения придерживался М.Д. Присёлков, отстаивавший представление о болгарском церковном влиянии, доминировавшем на Руси конца X – первой трети XI в. По его мнению, Борис и Глеб (названный в крещении Давидом) были сыновьями греческой царевны, при этом Борис получил крестильное имя в честь болгарского царя Романа, а родившийся несколько позже Глеб – в честь Давида, брата его преемника, царя Самуила (997–1014)[93]. После работ А.В. Поппэ, посвященных становлению византийской церковной иерархии на Руси в конце X в., гипотеза о болгарском влиянии на русскую церковь оставлена, хотя польский исследователь не исключает того, что Борис мог рассматриваться в качестве византийского ставленника на болгарский трон. Представления о «порфирородном» происхождении Бориса и Глеба вместе с вышеупомянутыми построениями В.Н. Татищева и С.М. Соловьёва, способствовали появлению гипотезы об изменении порядка престолонаследования Владимиром в пользу младшего сына, которая является популярным историографическим фактом[94].

Наиболее оригинальную его интерпретацию предложил А.В. Поппэ, отстаивающий гипотезу о тождестве «болгарыни» с византийской царевной, на том основании, что в детстве Анна воспитывалась в Константинополе вместе с болгарскими царевнами и получила прозвище «болгарыни», под которым и была известна составителю «Анонимного сказания», так как настоящее ее имя якобы замалчивалось по распоряжению Ярослава[95]. Отождествление византийской царевны с «болгарыней» – только первая часть гипотезы А.В. Поппэ, согласно реконструкции которого, под влиянием Анны, ставшей после Крещения Руси единственной законной женой Владимира, были предприняты шаги по «византинизированию наследования киевского стола», то есть введению соправительства по византийскому образцу в пользу Бориса и Глеба. Как полагает исследователь, братья получили этот статус, а возможно, даже были коронованы, благодаря усилиям придворной «византийской партии» еще при жизни отца, так как церковная служба XI в. Роману и Давыду, известная в некоторых списках как «творение Иоанна, митрополита русского», говорит о том, что «разумное житие свершая преблажене, цесарским венцем от юности украшен, пребогатый Романе»[96], хотя это могло быть не более чем агиографическое преувеличение. Косвенным доказательством того, что традиционный порядок престолонаследия по старшинству был реформирован, является для А.В. Поппэ свидетельство Бруно Кверфуртского (1008) о том, что один из сыновей киевского князя отправился в качестве заложника к печенегам (ряд исследователей полагал, что это был Святополк, единственный из сыновей Владимира, кто прибегал к услугам кочевников в борьбе за власть, однако подобное утверждение сомнительно, учитывая его зрелый возраст)[97].

Согласно предположению Поппэ, «политическое завещание» Владимира, заложившее правовые основы реформы, «должно было обеспечить рожденным от Анны сыновьям, Борису и Глебу, киевский стол и верховные права на всю Русь, в то время как остальные его сыновья должны были бы довольствоваться периферийными уделами без каких-либо видов на Киев». Вскоре после смерти Анны в 1011 г.[98] сложился «заговор обойденных». Первым против Владимира выступил Святополк, поплатившийся заключением под стражу; следующим поднял мятеж Ярослав, отказавшийся выплачивать установленную дань, но подготавливавший карательную экспедицию Владимир умер 15 июля 1015 г. На столе, в отсутствие Бориса, который во главе отцовской дружины оборонял Русь от печенегов, неожиданно оказался Святополк, освобожденный из тюрьмы усилиями своих сторонников. После погребения отца он устранил наиболее опасных политических конкурентов: Бориса и Глеба, однако новым его соперником в борьбе за Киев выступил Ярослав, который позднее был представлен агиографами мстителем за убийство братьев, поскольку его собственные права на киевский стол были далеко не бесспорны. Ослабление «византийской партии» при киевском дворе Поппэ связывает с возможным изменением политического курса вследствие нового брака Владимира[99]. Н.А. Баумгартен, а впоследствии и некоторые другие исследователи полагали, что после смерти Анны Владимир Святославич женился на дочери графа Куно (Конрада) Энингена из дома Вельфов, которая, по свидетельству одного из немецких источников (так называемой «Генеалогии Вельфов»), вышла замуж за некоего «короля ругов» (этим этнонимом иногда именовались в немецких латиноязычных памятниках русы)[100]. Но о том, кто именно из русских князей мог породниться с Вельфами – Владимир или его брат Ярополк, который, судя по свидетельствам Хильдесхаймских анналов, возможно, отправил в 973 г. посольство ко двору Оттона I, – среди историков единогласия нет[101]. Поэтому предположения А.В. Поппэ остаются во многом дискуссионными.

По словам С.М. Соловьёва, впервые рассмотревшего династический конфликт 1015–1019 гг. в сравнительно-историческом аспекте, причиной междукняжеской вражды была «давняя ненависть Святополка к Борису как сопернику, которому отец хотел оставить старший стол мимо его; явное расположение дружины и войска к Борису, который мог воспользоваться им при первом случае, хотя теперь и отказался от старшинства; наконец, что, быть может, важнее всего, пример соседних государей, с одним из которых Святополк находился в тесной связи, объясняют как нельзя легче поведение Святополка: вспомним, что незадолго перед тем в соседних славянских странах – Богемии и Польше – обнаружилось стремление старших князей отделываться от родичей насильственными средствами. Первым делом Болеслава Храброго польского по восшествии на престол было изгнание младших братьев, ослепление других родичей; первым делом Болеслава Рыжего в Богемии было оскопление одного брата, покушение на жизнь другого, а Святополк был зятем Болеслава польского; почему ж то, что объясняется само собою в польской и чешской истории, в русской требует для своего объяснения какого-то кодекса родовых прав?»[102]

Прецеденты, на которые указывал С.М. Соловьёв, зафиксированы в хронике Титмара Мерзебургского, который сообщает, что Болеслав Храбрый вскоре после смерти в 992 г. своего отца Мешко I, оставившего государство разделенным между многими наследниками, изгнав мачеху и братьев, «лисьей хитростью» собрал воедино, а двоюродный брат Болеслава Храброго по матери Болеслав Рыжий (999–1003 с перерывом) «оскопил брата Яромира и пытался удушить в бане младшего Ульриха, после чего изгнал вместе с их матерью из отечества», поскольку «власть соправителей и наследников всегда вызывает страх»[103]. Со сравнительно-исторической точки зрения сходство между действиями Болеслава Храброго в Польше, Болеслава Рыжего в Чехии и Святополка I на Руси, безусловно, есть. Но, когда мы обращаемся к текстологии летописного рассказа о событиях 1015 г., то выясняется, что сюжеты о братоубийстве с целью утверждения единовластия на Руси являются вторичными элементами текста, получившими развитие в памятниках Борисоглебского цикла (о чем свидетельствуют наблюдения самого Соловьёва, о которых будет сказано ниже), в то время как первоначальный сюжет не выходил за рамки борьбы между Ярославом и Святополком.

Из житийных произведений следует, что замыслы Святополка по устранению братьев вызревали постепенно. Что касается гипотезы о десигнации Бориса в качестве престолонаследника, то она представляется довольно шаткой, так как особое расположение к Борису отца скорее может быть агиографическим топосом, чем историческим фактом. Из древнерусских интеллектуалов только Нестор в «Чтении о житии о погублении Бориса и Глеба», созданном после церковного прославления князей-мучеников, опять же в косвенной форме сформулировал предположение, согласно которому Святополк думал, что Борис станет наследником Владимира Святославича, что и обусловило его неприязнь к Борису, хотя тот ни о чем подобном не помышлял[104]. Небольшое количество списков «Чтения» (по сравнению с другими текстами цикла) свидетельствует о том, что подобные представления не были восприняты за пределами узкой агиографической традиции. Как отметил С.А. Бугославский, «Чтению суждено было скромное существование в последующих веках – в немногих списках и в нескольких позднейших переработках, сделанных под влиянием того же анонимного Сказания, куда более авторитетного в кругах древнерусского книжника, чем малопопулярный труд Нестора»[105]. Таким образом, свидетельствами источников гипотеза В.Н. Татищева об изменении порядка наследования киевского стола Владимиром не подтверждается, оставаясь, как считает А.П. Толочко, «практически неаргументированным предположением», в значительной степени основывающимся на допущениях, вызванных неправильной интерпретацией данных из хроники польского автора XVI в. Мачея Стрыйковского, лишь во второй редакции «Истории Российской» подкрепленных ссылками на попавшую в распоряжение историка «Иоакимовскую летопись». Как полагает историк, предложенное Татищевым отождествление Анны с «болгарыней» было вызвано тем, что он не смог найти упоминаний о византийской царевне в иностранных источниках[106]. Сегодня это препятствие устраняется свидетельством византийского хрониста XI в. Иоанна Скилицы о том, что Анна родилась за два дня до смерти отца, императора Романа II, и что ее мужем был «архонт Владимир»[107]. Арабские историки Яхья Антиохийский и Абу Шаджа ар-Рудравари утверждают, что жена Владимира была греческой, а не болгарской царевной, что также согласуется с данными ПВЛ и информацией Титмара Мерзебургского, который по ошибке называет жену Владимира не Анной, а Еленой. Но ни один из этих хронистов не упоминает о том, оставил ли Владимир детей от этого брака, поэтому вопрос остается открытым.

Если изменение Владимиром I порядка наследования киевского стола в пользу младших сыновей все же имело место, этот политический акт являлся бы беспрецедентным для своего времени – по крайней мере, в славянских странах. Позже подобную инициативу проявил Болеслав Храбрый, отстранивший от наследования старшего сына Бесприма в пользу следующего за ним сына Мешко[108]. Пётр Дамиани в «Житии блаженного Ромуальда» упоминает, что один из сыновей «Бусклава, короля славян» (вероятно, Бесприм) был отдан в монастырь[109]. Воцарение Мешко II также было связано с изменением статуса польских правителей, находившихся, согласно Мерзебургскому соглашению 1013 г. и Бауценскому миру 1018 г., в вассальной зависимости от «Священной Римской империи». Кризис власти, разразившийся в империи со смертью II в июле 1024 г., позволил Болеславу пойти на беспрецедентный шаг и в начале 1025 г. принять королевский титул. Как писал составитель Кведлинбургских анналов: «Болеслав, герцог Польский, получив известие о смерти императора, августа Генриха, возгордился душой, наполненной ядом, так, что даже возложил на себя корону, безрассудно сделавшись узурпатором. После этого для самонадеянной и дерзкой души его в скором времени последовала божья кара, ибо, будучи приговоренным к страшной смерти, он внезапно умер». Ему вторил биограф Конрада II Випон, писавший, что «славянин Болеслав, герцог поляков, королевские регалии и имя короля в нарушение прав короля Конрада, себе присвоил, чью опрометчивость вскоре истощила смерть»[110]. Впрочем, факт коронации 1025 г., с возмущением отмеченный в немецких источниках, не помешал польским хронистам создать миф о возведении Болеслава I в королевское достоинство лично императором Оттоном III, посетившим Гнезно в 1000 г., чтобы поклониться мощам св. Войтеха-Адальберта. Вот как, например, описывал это событие польский хронист Галл Аноним: «Увидев его славу, мощь и богатство, римский император воскликнул с восхищением: “Клянусь короной моей империи, все, что я вижу, превосходит то, что я слышал”. По совету своих магнатов в присутствии всех он прибавил: “Не подобает называть столь великого мужа князем или графом, как одного из сановников, но должно возвести его на королевский трон и со славой увенчать короной”. И, сняв со своей головы императорскую корону, он возложил ее в знак дружбы на голову Болеслава и подарил ему в качестве знаменательного дара гвоздь с креста Господня и пику св. Маврикия, за что Болеслав, со своей стороны, подарил ему руку св. Адальберта. И с этого дня они настолько прониклись уважением друг к другу, что император провозгласил его своим братом, соправителем империи, назвал его другом и союзником римского народа…»[111] Разумеется, эти представления на протяжении Средневековья воспринимались как исторические только в Польше. Принципиальное различие, однако, состоит в том, что официальное изменение статуса Болеслава I отражено в письменных источниках, то есть может восприниматься как факт, зафиксированный исторической памятью, позитивный для поляков и негативный для немцев, тогда как в отношении Владимира мы таких фактов лишены. Поэтому, не будем забывать, что это всего лишь гипотезы, призванные заполнить лакуну в истории последних лет его княжения.

Подобные представления опираются прежде всего на данные нумизматики. «Нам известны достоверные княжеские знаки Владимира Святославича на пяти типах его монет (златники и четыре типа сребреников), Святополка Ярополковича на трех типах его монет (сребреники Святополка и так называемые “Ярослава – I и II типов”) и Ярослава Владимировича на одном типе его монет (“Ярославле сребро”)», – писал В.Л. Янин в первом томе своего исследования актовых печатей Древней Руси[112]. На основании этих, теперь уже несколько скорректированных, данных современные исследователи приходят к выводу, что «в средневековом мире символов регалии, с которыми изображен Владимир на сребрениках I типа, чеканенных в 988–990 гг. в связи с женитьбой русского князя на царевне Анне (это мнение представляется наиболее убедительным), венец, скипетр и верхняя одежда, подобные императорским, свидетельствовали о принадлежности Владимира к высшей иерархии в византийской системе, но не равного императорскому положению (отсутствие державы)»[113]. Интересно, что на реверсе монет Владимира Святославича был выбит трезубец, а его преемник Святополк, после которого осталось две эмиссии монет (датируемых, соответственно, 1015–1016 и 1018–1019), как предположил К. Цукерман, в период первого киевского княжения чеканил на реверсе трезубец, а в период второго – двузубец, восходивший не к монетам Владимира, а к знакам его предшественников – Ярополка и Святослава[114] (рецепция которых, по мнению Е.А. Мельниковой, является следствием хазарского влияния)[115]. Таким образом, согласно К. Цукерману, Святополк первоначально рассматривал себя в качестве сына и наследника Владимира, а затем стал рассматривать себя в качестве преемника Ярополка. До этого в историографии доминировало представление В.Л. Янина о том, что Святополк использовал княжеский знак Святослава и Ярополка с самого начала, хотя некоторые исследователи вслед за Л. Мюллером склонны причислять Святополка к сыновьям Владимира, объясняя это тем, что гипотеза о его происхождении от «двух отцов» могла возникнуть именно как следствие стремления к дискредитации князя-братоубийцы[116]. По всей видимости, Святополк на первых порах унаследовал не только княжеский знак, но и политические претензии Владимира: на аверсе монет первой эмиссии он был изображен с императорскими регалиями, а надпись (легенда) повторяла легенду Владимира «Святополк на столе», а «се его сребро» (на реверсе). На монетах второй эмиссии он был изображен с княжескими регалиями, но языческое имя князя было заменено христианским – Петр (Петрос)[117].

Вопрос о возможном изменении политического статуса Владимира Святославича после Крещения Руси несколько десятилетий назад стал предметом полемики среди византинистов – как эмигрантских, так и советских авторов. В начале 1970-х гг. были сформулированы две взаимоисключающие точки зрения, по одной из которых Владимир Святославич мог получить от византийского императора царский титул (basileus), соединенный с титулом автократора (согласно гипотезе А.В. Соловьёва, он использовался на одной из печатей, атрибутируемых этому князю), а по другой – помимо титула «автократор», выражавшего, по мнению Г.А. Острогорского, независимость государства, Владимиру для обоснования «имперских притязаний» был необходим титул «василевс», который он так и не принял. И.П. Медведев сопроводил это предположение замечанием о том, что титул «автократора» Владимир получил не от византийского императора, а присвоил сам[118]. Д. Оболенский считал, что «…русские князья никогда не пытались обосновать законность своей власти некими полномочиями, якобы полученными ими от императора», а «неизменно ссылались всего на два аргумента: на принадлежность к правящей семье, ведущей начало от св. Владимира (а через него – от Рюрика) и являющейся коллективным и исключительным носителем политического суверенитета, а также на властные права, дарованные непосредственно от Бога»[119]. Г.Г. Литаврин отметил, что, несмотря на то что древнерусские термины «единодержец» и «самовластец» можно рассматривать как кальки титулов византийского императора «автократор» и «монократор», в Византии и Древней Руси представления о «самодержавии» являлись различными как в теории, так и в политической практике, поскольку правитель Киева «был не единственным среди всех прочих, как византийский император, – он был лишь первым среди равных, как монархи стран Западной Европы»[120]. Как установил А.П. Толочко, Владимир Святославич в «Слове о Законе и Благодати» Илариона именуется «единодержцем», а «Сказание о Борисе и Глебе» (по древнейшему списку в Успенском сборнике XII в.) называет его «самодержцем»[121]. Но все это указывает лишь на то, что в древнерусской традиции он воспринимался как самостоятельный правитель – и только. Несмотря на то что Иларион почтил Владимира титулом «кагана», который является свидетельством хазарского или аварского культурно-политического влияния[122], «имперскую демонстрацию», или imitatio imperii, на его монетах надо рассматривать лишь на уровне притязаний, заявленных в одностороннем порядке, поскольку нет никаких свидетельств в пользу того, что эта демонстрация была санкционирована Константинополем.

Можно, конечно, думать, что Владимир Святославич получил от Василия II (который, как полагают, мог стать заочно его крестным отцом) один из высших византийских титулов, быть может, титул «кесаря», второй по значению после императорского, который жаловался иностранным родственникам византийских монархов[123], но, разумеется, это утверждение имеет право на существование лишь в качестве одного из предположений (Иоанн Скилица именует Владимира ни «василевсом», ни «кесарем», а «архонтом», тогда как признание в середине X в. изменения статуса болгарских правителей (с «архонта» на «василевса») нашло отражение в трактате Константина Багрянородного «О церемониях»)[124]. На Руси титул кесаря был известен не только в греческой, но и в латинской форме («цесарь»), от которой и произошел титул «царь»[125]. Одна из сохранившихся надписей (граффити) на стене Софийского собора в Киеве позволяет предполагать, что современники применяли этот титул к Ярославу Мудрому[126], однако нельзя сказать, получил ли он право на этот титул вместе с киевским столом и было ли его употребление официальным, поскольку Ярослав перестал чеканить на своих монетах византийские регалии[127]. Правда, арабские историки, как правило, называют правителей русов «царями», однако подобное наименование отражает только представление «извне», так же как и применение европейскими хронистами к русским князьям латинского титула rex. Как показывают современные исследования, царский («цесарский») титул употреблялся в Древней Руси эпизодически и являлся скорее литературным («этикетным»), а не реальным политическим отличием (употребляясь в этом отношении и применительно к св. Борису)[128]. Что касается фразы о том, что «цесарским венцем» от юности украшен, «пребогатый Роман», на которое указывает А.В. Поппэ, то, учитывая специфику текста, в котором она читается, здесь следует видеть не столько исторический факт, сколько агиографический оборот, подобный тому, какой мы встречаем в позднейшей характеристике, помещенной в конце «Анонимного сказания» под названием «О Борисе, каков он был видом». Не исключено, что составитель церковной службы святым Борису и Глебу уподоблял «цесарский венец» венцу мученика[129], ибо в ПВЛ под 983 г. в рассказе о варягах-христианах, убитых язычниками в Киеве, говорится, что они приняли «венец небесный с небесными мучениками и праведниками»[130]. Подводя итоги, надо сказать, что какими бы ни были политические планы Владимира Святославича, события 1014–1015 гг. доказали неэффективность его политических экспериментов, еще при его жизни приведя междукняжеские отношения к кризису, рассказ о котором содержится в ПВЛ между 6522 (1014/15) и 6525 (1015/18) гг.

Летописные репрезентации междукняжеской войны 1015–1019 гг.

Прежде всего обратим внимание на одну метаморфозу древнерусского историописания. Дело в том, что летописная традиция сохранила факты, в определенной степени дискредитирующие Ярослава. Отказавшись выплачивать дань в том размере, как давали все новгородские князья (по НIЛМ) или посадники (по ПВЛ), Ярослав оказался на грани конфликта с отцом, для борьбы с которым нанял варягов. Его поведение было беспрецедентным и должно было подвергнуться осуждению. Ярослав оказался в двух шагах от совершения тяжкого греха, но после внезапной смерти Владимира 15 июля 1015 г. к власти пришел Святополк, совершивший не менее тяжкое преступление – убийство Бориса, а затем Глеба, в результате чего главные действующие лица этой исторической трагедии поменялись ролями; хотя, по словам современных исследователей, легитимность вокняжения Святополка в Киеве, несмотря на его «беззаконное» происхождение, не подвергалась сомнению до тех пор, пока он не сделался убийцей братьев[131]. Именно такую репрезентацию событий создает ПВЛ, однако анализ летописного текста раскрывает любопытное обстоятельство, а именно то, что в нем мы видим «синтетическую» картину междукняжеской войны за наследство Владимира Святославича, скомпилированную разными книжниками в процессе развития летописной традиции.

Поскольку ПВЛ на данном отрезке имеет сложный текстологический состав, следует выделить здесь первичный мотив и наложенные на него позднее вторичные сюжеты. Лейтмотивом мы, безусловно, должны признать рассказ о противостоянии Ярослава с Владимиром, который начинается в летописной статье 1014 г. (вслед за Н.И. Милютенко можно по основному содержанию условно назвать его и «Повестью о борьбе Ярослава со Святополком», уточняя, однако, что эту «повесть» следует рассматривать как составную часть гипотетического протографа Начальной летописи, а не отдельный памятник): «Когда Ярослав был в Новгороде, давал он по условию (“уроком”) в Киев две тысячи гривен от года до года, а тысячу раздавал в Новгороде дружине. И так давали все новгородские посадники, а Ярослав не давал этого в Киев отцу своему. И сказал Владимир: “Расчищайте пути и мостите мосты”, ибо хотел идти войною на Ярослава, на сына своего, но разболелся». В начале статьи 1015 г. этот сюжет продолжается, хотя позднейшее разделение единого текста на статьи заставляет одного из летописцев «возвращаться на прежнее» – то есть повторять, что «Владимир собрался идти против Ярослава», и ставить эту ремарку перед непосредственным продолжением первоначального текста: «Ярослав, послав за море, привел варягов, так как боялся отца своего». Далее текст оказался еще раз разбит вставкой, относящейся уже к «борисоглебскому» сюжету: «Когда Владимир разболелся, был у него в это время Борис. Между тем печенеги пошли походом на Русь, Владимир послал против них Бориса, а сам сильно разболелся», после чего следует уточнение: «В этой болезни и умер июля в пятнадцатый день». Эта же дата упоминается в «Памяти и похвале» Иакова-«мниха», поэтому в данном случае можно рассматривать ее как один из вероятных источников заимствования, учитывая то обстоятельство, что в плане хронологии Иаков более точен, чем составители ПВЛ. После даты смерти Владимира идет пассаж, который следует отнести к первоначальному тексту, отметив при этом, что он представляет достаточно любопытное сообщение, которое вот уже более ста лет является предметом историографической дискуссии: «Умер он на Берестове, и утаили смерть его, так как Святополк был в Киеве. Ночью же разобрали помост между двумя клетями, завернули его в ковер и спустили веревками на землю; затем, возложив его на сани, отвезли и поставили в церкви Святой Богородицы, которую сам когда-то построил. Узнав об этом, сошлись люди без числа и плакали по нем – бояре как по заступнике страны, бедные же как о своем заступнике и кормителе. И положили его в гроб мраморный, похоронили тело его, блаженного князя, с плачем»[132]. Е.Е. Голубинский полагал, что этот фрагмент заимствован летописцем из дефектного фрагмента «Сказания о Борисе и Глебе» («Анонимного сказания»), в котором, по мнению исследователя, следовало читать, что Святополк утаил смерть своего отца, а бояре, ночью проломившие помост, чтобы предотвратить возможную узурпацию власти, тайно привезли тело князя в Киев и таким образом известили об этом киевлян[133]. А.А. Шахматов принял конъектуру Голубинского, но указал, что порча текста произошла при его перенесении из «Древнейшего свода» в «Начальный свод», а тайный вывоз тела Владимира из Берестового мог быть обусловлен не стремлением бояр утаить смерть Владимира от Святополка, а исполнением погребального обряда и стремлением самого Святополка утаить смерть отца от сторонников Бориса[134]. Ю. Писаренко, рассматривая этот сюжет в контексте феномена spoliatio (разграбление имущества умершего правителя или ограбление его останков), пришел к выводу, что смерть Владимира пытались скрыть именно в интересах Святополка потому, что он опасался не соперничества с Борисом, а дестабилизации положения в Киеве[135]. Несмотря на важное историографическое значение последней гипотезы, утверждение ее автора о «поспешном погребении под покровом ночи» тела Владимира противоречит летописному утверждению о том, что погребение князя в Десятинной церкви состоялось при большом стечении народа: смерть Владимира скрывалась не в Киеве, а в Берестовом, поэтому можно предположить, что делалось это для того, чтобы окружение Владимира не успело предупредить кого-нибудь из его сыновей, вплоть до интронизации в Киеве Святополка. Из других более поздних дополнений надо отметить слова: «блаженного князя», завершающие сюжет о погребении и помещенные непосредственно перед похвалой Владимиру как «новому Константину»[136].

Исследователи неоднократно обращали внимание на то, что летописная «похвала» имеет сходство с «похвалой» Владимиру в «Слове о Законе и Благодати» Илариона. Например, А.А. Шахматов постулировал зависимость «Слова» от «Древнейшего свода». М.Д. Присёлков, напротив, предполагал между «сводом» и «Словом» идейно-политический антагонизм. Л. Мюллер пришел к выводу, что «Похвала Владимиру» может иметь «временной и литературный приоритет» по отношению к «Слову»; но в то же время не исключил, что и автор летописной статьи испытал на себе влияние Иларионовых идей. Приведем для сравнения оба текста. В «Слове» Илариона о Владимире говорится: «О подобный великому Константину, равный <ему> умом, равный любовью ко Христу, равный почтительностью к служителям его! Тот со святыми отцами Никейского Собора полагал закон народу <своему>, – ты же, часто собираясь с новыми отцами нашими – епископами, со смирением великим совещался <с ними> о том, как уставить закон народу нашему, новопознавшему Господа. Тот покорил Богу царство в еллинской и римской стране, ты же – на Руси: ибо Христос уже как и у них, так и у нас зовется царем. Тот с матерью своею Еленой веру утвердил, крест принеся из Иерусалима и по всему миру своему распространив <его>, – ты же с бабкою твоею Ольгой веру утвердил, крест принеся из нового Иерусалима, града Константинова, и водрузив <его> по всей земле твоей. И, как подобного ему, соделал тебя Господь на небесах сопричастником одной с ним славы и чести <в награду> за благочестие твое, которое стяжал ты в жизни своей»[137].

Если в «Слове» Илариона сравнение Владимира с Константином условное, то составитель «Похвалы Владимиру» не только сопоставляет их по подобию, но и отождествляет: «То новый Константин великого Рима; как тот крестился сам и людей своих крестил, так и этот поступил так же. Если и пребывал он прежде в скверных похотных желаниях, однако впоследствии усердствовал в покаянии, по слову апостола: “Где умножится грех, там преизобилует благодать”. Удивления достойно, сколько он сотворил добра Русской земле, крестив ее. Мы же, христиане, не воздаем ему почестей, равных его деянию. Ибо если бы он не крестил нас, то и ныне бы еще пребывали в заблуждении дьявольском, в котором и прародители наши погибли. Если бы имели мы усердие и молились за него Богу в день его смерти, то Бог, видя, как мы чтим его, прославил бы его: нам ведь следует молить за него Бога, так как через него познали мы Бога. Пусть же Господь воздаст тебе по желанию твоему и все просьбы твои исполнит – о царствии небесном, которого ты и хотел. Пусть увенчает тебя Господь вместе с праведниками, воздаст услаждение пищей райской и ликование с Авраамом и другими патриархами, по слову Соломона: “Со смертью праведника не погибнет надежда”»[138]. Вряд ли можно отрицать, что сопоставление Илариона по подобию первично по отношению к тому отождествлению, которое читается в летописи; в противном случае придется допустить, что в своем «Слове» придворный пресвитер воспользовался сопоставлением по подобию, в то время как летописец уже перешагнул незримую грань между римским императором и киевским князем. И напротив, это противоречие устраняется, если предположить, что «Слово» Илариона послужило идеологическим импульсом для составителя «Похвалы». Таким образом, становится очевидным, что летописная похвала Владимиру как «новому Константину» не принадлежит к первоначальному тексту.

Далее в ПВЛ по Лаврентьевской летописи помещен заголовок «Об убиении Борисове» (в некоторых других летописях – «Об убиении Бориса и Глеба»), после чего повествование переключается на борисоглебский сюжет. В начале повести «Об убиении», которую считают «первым памятником русской агиографии»[139], говорится: «Святополк сел в Киеве по смерти отца своего, и созвал киевлян, и стал давать им дары. Они же брали, но сердце их не лежало к нему, потому что братья их были с Борисом. Когда Борис уже возвратился с войском назад, не найдя печенегов, пришла к нему весть: “Отец у тебя умер”. И плакался по отце горько, потому что любим был отцом больше всех, и остановился, дойдя до Альты. Сказала же ему дружина отцовская: “Вот у тебя отцовская дружина и войско. Пойди, сядь в Киеве на отцовском столе”. Он же отвечал: “Не подниму руки на брата своего старшего: если и отец у меня умер, то пусть этот будет мне вместо отца”. Услышав это, воины разошлись от него. Борис же остался стоять с одними своими отроками. Между тем Святополк, исполнившись беззакония, воспринял мысль Каинову и послал сказать Борису: “Хочу с тобою любовь иметь и придам тебе еще к полученному от отца владению”, но сам обманывал его, чтобы как-нибудь его погубить. Святополк пришел ночью в Вышгород, тайно призвал Путшу и вышгородских мужей боярских и сказал им: “Преданы ли вы мне всем сердцем?” Отвечали же Путша с вышгородцами: “Согласны головы свои сложить за тебя”. Тогда он сказал им: “Не говоря никому, ступайте и убейте брата моего Бориса”. Те же обещали ему немедленно исполнить это».

Текст, читающийся в настоящее время в ПВЛ, действительно претерпел значительную агиографическую стилизацию: в него включены и отдельные библейские цитаты, и компиляции, представленные в виде молитв Бориса. Собственно, фактическое изложение событий возобновляется с того, что люди Святополка окружили шатер Бориса и пронзили его вместе со слугой – венгром Георгием. Как уточнялось, «Борис его сильно любил, и возложил он на него гривну золотую большую, в которой он и служил ему. Убили они и многих других отроков Бориса. С Георгия же с этого не могли они быстро снять гривну с шеи, и отсекли голову его, и только тогда сняли гривну, а голову отбросили прочь; поэтому-то впоследствии и не обрели тела его среди трупов». Далее в рассказе встречается еще одно недоразумение: «Убив же Бориса, окаянные завернули его в шатер, положив на телегу, повезли, еще дышавшего. Святополк же окаянный, узнав, что Борис еще дышит, послал двух варягов прикончить его. Когда те пришли и увидели, что он еще жив, то один из них извлек меч и пронзил его в сердце. И так скончался блаженный Борис, приняв с другими праведниками венец вечной жизни от Христа, Бога, сравнявшись с пророками и апостолами, пребывая с сонмом мучеников, почивая на лоне Авраама, видя неизреченную радость, распевая с ангелами и в веселии пребывая со всеми святыми. И положили тело его в церкви Василия, тайно принеся его в Вышгород»[140].

Долгое время недоразумение с двукратным убийством Бориса объяснялось либо агиографическими особенностями рассказа, либо компиляцией двух различных преданий. Сравнительно недавно С.М. Михеевым была предложена гипотеза о том, что в повести «Об убиении» отразились элементы т. н. варяжской легенды, сходной с сюжетом скандинавской «Пряди об Эймунде», где некий русский конунг по имени Бурицлав погибает от рук варяжских наемников. После описания погребения Бориса и осуждения его убийц сюжет повести «Об убиении» концентрируется вокруг подготовки убийства Глеба: «Святополк же окаянный стал думать: “Вот убил я Бориса; как бы убить Глеба?” И, замыслив Каиново дело, послал, обманывая, гонца к Глебу, говоря так: “Приезжай сюда поскорее, отец тебя зовет: сильно он болен”. Глеб тотчас же сел на коня и отправился с малою дружиною, потому что был послушлив отцу. И когда пришел он на Волгу, то в поле споткнулся конь его на рытвине, и повредил Глеб себе немного ногу. И пришел в Смоленск, и отошел от Смоленска недалеко, и стал на Смядыне в насаде». Считается, что Глеб шел в Киев из Мурома (где поместил его на княжение один из летописцев), поэтому его путь представлялся неоправданно длинным, учитывая то обстоятельство, что князь сильно спешил. Более того, как отметил С.М. Соловьёв, уже исследователи «скептического» направления в середине XIX столетия сомневались в достоверности хронологии описываемых событий[141], сопоставляя летописную дату смерти Владимира (15 июля) и даты гибели Бориса и Глеба, известные по «Анонимному сказанию» и «Чтению» (24 июля и 5 сентября соответственно). Эта историографическая тенденция продолжает развиваться и в настоящее время.

Скорее всего, в этом месте летописного повествования мы также имеем дело с компиляцией двух различных преданий, как предполагал еще А.А. Шахматов (отметивший также, что в первоначальном рассказе о гибели князей вряд ли упоминались даты их гибели). Это предположение обретает почву, если обратить внимание на то, что вслед за изложением маршрута Глеба в повести «Об убиении» сообщается о том, что на Смядыни его настигли посланцы Ярослава, который предупреждал брата о смерти отца и убийстве Бориса по приказу Святополка. По утверждению составителя повести, сам Ярослав узнал об этом из послания своей сестры Предславы, однако проблема заключается в том, что об этом послании говорится ниже, в другом сегменте летописной статьи, который можно считать более ранним, чем текст повести «Об убиении». А.А. Шахматов пришел к выводу о том, что второе упоминание в летописной статье послания Предславы к Ярославу является вставкой, сделанной составителем «Начального свода» из гипотетического «Жития Антония Печерского»[142]. Однако это впечатление возникает лишь в том случае, если вслед за А.А. Шахматовым воспринимать повесть «Об убиении» как единое целое с остальной частью статьи 1015 г. Но представляется более конструктивным объяснить это переплетение сюжетов тем, что сначала летописный рассказ о послании Предславы к Ярославу оказал влияние на составителя повести «Об убиении»: сюжет о посланцах Ярослава, сообщивших Глебу о смерти Владимира и убийстве Бориса, изначально мог иметь чисто конструктивную функцию (повод для оплакивания Глебом отца и брата), когда повесть существовала отдельно; возможно, что один из ее составителей или редакторов захотел воспользоваться этим обстоятельством, чтобы связать имя Ярослава хотя бы с одним из князей-страстотерпцев; когда же повесть «Об убиении» была включена в летопись, эта вставка, в свою очередь, оказала влияние на первоначальный рассказ о послании, в котором появилось упоминание о Борисе и Глебе, и одновременно способствовала установлению дополнительной связи с формирующимся летописным контекстом.

За исключением этого сообщения и продолжающего его плача князя по отцу и брату мы подходим к описанию убийства Глеба: «И тут вдруг захватили посланные корабль Глебов и обнажили оружие. Отроки же Глебовы пали духом. Окаянный же Горясер, один из посланных, велел тотчас же зарезать Глеба. Повар же Глеба, именем Торчин, вынув нож, зарезал Глеба, как безвинного ягненка». Здесь также присутствуют элементы агиографической стилизации, поскольку гибель Глеба представлена как своего рода жертвоприношение – это обстоятельство вскрывает параллель между Глебом и ягненком (агнцем) – один из топосов средневековой агиографии. Далее в тексте были помещены благочестивые рассуждения, которые искусственно разделяют текст на две части, отделяя описание убийства от его логической концовки: возвращения убийц к Святополку и сообщения о том, что князь был брошен на берегу между двумя колодами: «Затем же, взяв его, увезли и положили его рядом с братом его Борисом в церкви Святого Василия». Собственно, этим сообщением оканчивается повесть «Об убиении», которая, как отмечал С.А. Бугославский, первоначально могла предназначаться для чтения в церкви[143]. Возможно, местом составления ее была церковь Св. Василия в Вышегороде, ставшем с середины XI столетия центром Борисоглебского культа. Повесть «Об убиении» и летописный рассказ о событиях 1014–1018 гг. («Повесть о борьбе Ярослава со Святополком») можно отождествить с «агиографическим рассказом» и «светской сагой» – гипотетическими первоисточниками Борисоглебского цикла, существование которых в первой половине 1950-х гг. предположил Л. Мюллер[144], – допустив только, что не клирики Вышегородской церкви опирались на «агиографический рассказ», а составители этого рассказа использовали вышегородские церковные записки, существование которых предполагалось П.В. Голубовским и А.А. Шахматовым как общий источник для «Сказания о чудесах» и «Чтения о житии и погублении Бориса и Глеба»[145].

Следующая за повестью «Об убиении» пространная «похвала» князьям-страстотерпцам, как исцелителям больных и заступникам за Русскую землю, является результатом творчества более поздних летописцев. Однако этим количество дополнений не исчерпывается. После этой «похвалы» говорится, что «окаянный и злой» Святополк убил древлянского князя Святослава, «послав к нему к горе Угорской (в Карпаты. – Д.Б.), когда тот бежал в Угры», но так как этот сюжет уже не вписывался в историю князей-мучеников, то его автор попытался объяснить его с помощью предположения о том, что Святополк стал думать: «Перебью всех своих братьев и стану один владеть Русскою землею». Это, в свою очередь, предоставило автору сообщения возможность дополнительного осуждения братоубийцы с помощью пространного комментария на тему о «праведных» и «неправедных» правителях. Летописец написал о Святополке: «Так думал он в гордости своей, не зная, что “Бог дает власть кому хочет, ибо поставляет Всевышний цесаря и князя, каких захочет дать”. Если же какая-нибудь страна станет угодной Богу, то ставит ей Бог цесаря или князя праведного, любящего справедливость и закон, и дарует властителя и судью, судящего суд. Ибо если князья справедливы в стране, то много согрешений прощается стране той; если же злы и лживы, то еще большее зло насылает Бог на страну ту, потому что князь – глава земли”. Для усиления эффекта он сослался на авторитет ветхозаветного пророка Исайи: “Ибо так сказал Исайя: “Согрешили от головы и до ног, то есть от цесаря и до простых людей”. “Горе городу тому, в котором князь юн”, любящий пить вино под звуки гуслей вместе с молодыми советниками. Таких князей дает Бог за грехи, а старых и мудрых отнимает, как сказал Исайя: “Отнимет Господь у Иерусалима крепкого исполина и храброго мужа, и судью, и пророка, и смиренного старца, и дивного советника, и мудрого художника, и разумного, живущего по закону. И дам им юношу князя, и обидчика поставлю обладать ими”»[146]. Эти комментарии задали «сценарный код» междукняжеского конфликта: Святополк был представлен в качестве «окаянного» и «злого» братоубийцы, а дело его заведомо проигранное.

Если рассматривать эти вкрапления библейских цитат вслед за Р. Пиккио как своеобразные «тематические ключи», отсылающие читателя к библейским контекстам[147], то постепенно перед нами вырисовывается интересная картина, где составитель «рассуждения о князьях» как бы проводит параллель между Святополком и вавилонским царем Навуходоносором II, о котором в книге пророка Даниила говорится, что «когда сердце его надломилось и дух его ожесточился до дерзости, он (Навуходоносор. – Д.Б.) был свержен с царского престола своего и лишен славы своей, и отлучен был от сынов человеческих, и сердце его уподобилось звериному, и жил он с дикими ослами; кормили его травою, как вола, и тело его орошаемо было небесною росою, доколе он познал, что над царством человеческим владычествует Всевышний Бог и поставляет над ним, кого хочет» (Книга Даниила V, 20, 21). Таким образом, Святополк, словно Навуходоносор, был представлен безумцем, противопоставившим себя божественному промыслу. Отсылка к книге пророка Исайи позволяла автору «рассуждения» представить Святополка не только сумасшедшим, но и физически больным, едва ли не прокаженным человеком, у которого «вся голова в язвах, и все сердце исчахло» и «от подошвы ноги до темени головы нет у него здорового места: язвы, пятна, гноящиеся раны, неочищенные и необвязанные и не смягченные елеем» (Книга Исайи I, 6; 5–6). Заключительный парафраз из книги Екклезиаста был призван продемонстрировать мысль о том, что «Горе тебе, земля, когда царь твой отрок и когда князья твои едят рано! Благо тебе, земля, когда царь у тебя из благородного рода и князья твои едят вовремя, для подкрепления, а не для пресыщения!» (Книга Екклезиаста X, 16–17). Этот «тематический ключ» используется для осуждения неопытного и алчного правителя, хотя он открывает гораздо больше возможностей для интерпретации, если учесть, что в библейском тексте, условно говоря, «неправедный» правитель противопоставляется правителю «благородного рода», что может вызвать ассоциации с легендой о «греховном» происхождении Святополка. Впрочем, не следует забывать, что эти параллели, согласно текстологической реконструкции А.А. Шахматова, могли появиться лишь на этапе формирования «Начального свода» 1093–1095 гг.[148], поэтому вряд ли они могут достоверно отражать намерения Святополка.

Рассмотрев эти позднейшие наслоения, мы, следуя за летописным повествованием, возвращаемся к исходному мотиву – «Повести о борьбе Ярослава со Святополком» – и первая же фраза («Святополк же окаянный стал княжить в Киеве. Созвав людей, стал он им давать кому плащи, а другим деньгами, и роздал много богатства») может вызвать недоумение, так как аналогичное упоминание уже встречалось выше – в начале повести «Об убиении» («Святополк сел в Киеве по смерти отца своего, и созвал киевлян, и стал давать им дары»). В начале 1850-х гг., когда исследование памятников Борисоглебского цикла только начиналось, на это обстоятельство обратил внимание С.М. Соловьёв, который на этом основании первым сделал вывод о том, что повесть «Об убиении» является искусственной вставкой[149]. Известный историк и церковный деятель (в 1879–1882 – митрополит Московский и Коломенский) Макарий (Булгаков), И.И. Срезневский и большинство других исследователей того времени считали, что она могла появиться в летописном тексте как результат сокращения «Сказания о Борисе и Глебе», которое тогда атрибутировалось Иакову-«мниху»[150]. Ко времени выхода в свет «Обозрения русских летописных сводов» К.Н. Бестужева-Рюмина (1868) эта точка зрения превратилась в историографический факт[151]. Один из сторонников этой концепции Н. Левитский в 1890 г. попытался развить гипотезу Соловьёва; он писал, что «под руками летописца были два “сказания”: одно – об убиении Бориса и Глеба, другое – о войнах Ярослава со Святополком, оба начинающие рассказ с захвата Киева и великого княжения Святополком, но трактующие о разных предметах. Не имея возможности составить из этих двух сказаний одно цельное повествование, летописец стал вписывать в свой ежегодник каждое отдельно, но, закончив первый рассказ об убийстве Святополком своих трех братьев и не умея связать с ним второй рассказ, который, подобно предыдущему, начинался событиями, непосредственно следующими за смертью св. Владимира, он не мог поступить иначе, как повторив слова о вступлении Святополка на великокняжеский престол»[152]. После появления в 1908 г. «Разысканий о древнейших русских летописных сводах» А.А. Шахматова, в которых он возводил два основных сюжета летописной статьи 1015 г. (борьбу Ярослава со Святополком и повесть «Об убиении» Бориса и Глеба) к реконструируемому им “Древнейшему своду” 1037–1039 гг., эта гипотеза была оставлена. «Общий состав сказания по Древнейшему своду, – писал А.А. Шахматов, – представляется мне в следующем виде. В связи с сообщением о предсмертной болезни Владимира говорилось, что он послал бывшего у него в то время Бориса против печенегов; возможно, что при этом указывалась причина, почему Борис оказался у Владимира; он вывел его из Владимира, опасаясь злобы, которую питал к Борису Святополк; Владимир скончался на Берестовом; Святополк, узнав о смерти отца, приехал вскоре в Киев из Вышегорода и принял меры к тому, чтобы скрыть от киевлян это событие; ночью же он отправился тайно в Вышегород, призвал к себе Путшу и вышегородских старшин и уговорил их тайно умертвить Бориса. В ту же ночь бояре вывезли Владимирово тело из берестовского терема и поставили его в Св. Богородице. Далее сообщалось о погребении Владимира. После краткой похвалы Владимиру составитель Древнейшего свода сообщал, что Святополк сел на отцовском столе и начат склонять киевлян в свою пользу путем подкупов: одних он дарил одеждами, других – кунами. Киевляне колебались: сердце их не было со Святополком, так как братья их были с Борисом. Борис, возвращавшийся в то время в Киев, получает известие о смерти отца. Дружина уговаривает его идти в Киев и сесть на отцовском столе. Но Борис отказывается поднять руку на старшего брата; войско оставляет его. Чтобы усыпить бдительность Бориса, Святополк посылает к нему лестные предложения. Но одновременно к его стану приходят убийцы, которые под покровом ночи подкрадываются к его шатру. Здесь в Древнейшем своде (как у Нестора и в Начальном своде) сообщалось о том, что Борис пел в это время псалмы и каноны, затем помолился на икону и лег спать. Убийцы напали на Бориса и пронзили его копьями; вместе с Борисом пал его слуга, желавший защитить собою тело своего господина. Тело Борисово завернули в шатер и повезли тайно в Вышегород, где похоронили у церкви Св. Василия. Далее были названы имена убийц. Святополк посылает погоню за Глебом, бежавшим из Киева на север. Погоня настигает Глеба; убийцы овладевают его кораблецем; Горясер приказывает повару Глебову, Торчину, зарезать его, что тот и исполняет. Тело Глебово оставлено в пустом месте между двумя колодами, но впоследствии его взяли и перевезли в Вышегород, где и положили рядом с братом. Убийцы возвратились к Святополку, который вознесся после этого еще больше и послал убить своего брата Святослава, бежавшего в Угры; погоня настигла последнего в Угорской горе. Далее сообщалось о походе Ярослава против Святополка»[153]. Таким образом, и наблюдения Соловьёва, и попытка их интерпретации Левитским были основательно забыты, хотя гипотеза о приоритете летописной повести над «Сказанием» получила широкое распространение (показательный случай прогрессивного и регрессивного влияния одной и той же гипотезы одновременно!). Лишь в начале XXI столетия А.Л. Никитин, С.М. Михеев, А.А. Шайкин и автор настоящих строк вернулись к наблюдению С.М. Соловьёва, которое позволяет реконструировать первоначальное содержание летописного рассказа – историю борьбы между правителями Новгорода и Киева[154].

«Когда Ярослав не знал еще об отцовской смерти, – писал составитель “Повести о борьбе Ярослава со Святополком”, – было у него множество варягов, и творили они насилие новгородцам и женам их. Новгородцы восстали и перебили варягов во дворе Поромоньем. И разгневался Ярослав, и пошел в село Ракомо, сел там во дворе. И послал к новгородцам сказать: “Мне уже тех не воскресить”. И призвал к себе лучших мужей, которые перебили варягов, и, обманув их, перебил». Дальнейшее изложение событий, как мы уже говорили, подверглось модификации под влиянием Борисоглебского культа. В настоящее время в тексте говорится: «В ту же ночь пришла ему весть из Киева от сестры его Предславы: “Отец твой умер, а Святополк сидит в Киеве, убил Бориса, а на Глеба послал, берегись его очень”. Услышав это, печален был Ярослав и об отце, и о братьях, и о дружине», но так как в древнейшем тексте упоминания о Борисе и Глебе не существовало, то вместо этого могло говориться, что «в ту же ночь пришла ему весть из Киева от сестры его Предславы: “Отец твой умер, а Святополк сидит в Киеве, берегись его очень”. Это, в свою очередь, объясняет, от кого в Берестове требовалось скрывать смерть Владимира: от сторонников Ярослава, которые могли бы вмешаться и воспрепятствовать вокняжению опального Святополка. Теперь же время было упущено, положение Ярослава являлось критическим, поэтому он решил обратиться к помощи новгородцев. «На другой день, собрав остаток новгородцев, сказал Ярослав: “О милая моя дружина, которую я вчера перебил, а сегодня она оказалась нужна”», – писал автор «Повести о борьбе Ярослава со Святополком»; позднейший редактор добавил, что Ярослав «утер слезы и обратился к ним на вече: “Отец мой умер, а Святополк сидит в Киеве и убивает братьев своих”», и это еще раз разбило сюжет, оттеснив ответ горожан: «И сказали новгородцы: «Хотя, князь, и иссечены братья наши, – можем за тебя бороться!»

Затем встречаем в летописном тексте фрагмент о мести Ярослава, который с двух сторон обрамляется упоминанием о его походе на Святополка, что выдает в нем вставку («И собрал Ярослав тысячу варягов, а других воинов 40 000, и пошел на Святополка, призвав Бога в свидетели своей правды и сказав: “Не я начал избивать братьев моих, но он; да будет Бог мстителем за кровь братьев моих, потому что без вины пролил он праведную кровь Бориса и Глеба. Или же и мне то же сделать? Рассуди меня, Господи, по правде, да прекратятся злодеяния грешного”. И пошел на Святополка»). Показательно, что в этом фрагменте ПВЛ говорится о баснословном количестве воинов Ярослава – невероятно было собрать такое количество людей в Новгороде, да еще после кровавых событий на Ракоме! – поэтому более соответствующим действительности надо признать чтение НIЛМ («и собрал воинов 4000: варяг было 1000, а новгородцев 3000»), а затем поместить финальную часть статьи 1015 г.: «Услышав же, что Ярослав идет, Святополк собрал бесчисленное количество воинов, русских и печенегов, и вышел против него к Любечу на тот берег Днепра, а Ярослав был на этом». При разбивке «Повести о борьбе Ярослава со Святополком» на погодные статьи в начале статьи 1016 г. возникло повторение («Пришел Ярослав на Святополка»), тогда как непосредственным продолжением должен являться следующий сюжет: «И стали по обе стороны Днепра, и не решались ни эти на тех, ни те на этих, и стояли так три месяца друг против друга. И стал воевода Святополка, разъезжая по берегу, укорять новгородцев, говоря: “Что пришли с хромцом этим? Вы ведь плотники. Поставим вас хоромы наши рубить!” Слыша это, сказали новгородцы Ярославу, что “завтра мы переправимся к нему; если кто не пойдет с нами, сами нападем на него”. Наступили уже заморозки, Святополк стоял между двумя озерами и всю ночь пил с дружиной своей. Ярослав же с утра, исполчив дружину свою, на рассвете переправился. И, высадившись на берег, оттолкнули ладьи от берега, и пошли друг против друга, и сошлись в схватке. Была сеча жестокая, и не могли из-за озера печенеги помочь; и прижали Святополка с дружиною к озеру, и вступили на лед, и подломился под ними лед, и стал одолевать Ярослав, видев же это, Святополк побежал, и одолел Ярослав». Конец статьи подвергся модификации («Святополк же бежал в Польшу, а Ярослав сел в Киеве на столе отцовском и дедовском. И было тогда Ярославу 28 лет»)[155]. Как отмечают А.П. Толочко и Т.Л. Вилкул, фраза о вокняжении на столе «отца и деда» является стандартной литературной формулой, возникшей под влиянием «отчинного» принципа наследования волостей, который появляется на страницах летописей в 90-е гг. XI в.[156] Поэтому фраза о вокняжении Ярослава, как и указание на его возраст, могли быть добавлены позднее.

Принятие этого предположения позволяет связать с предшествующим текстом краткую заметку под 1017 г.: «Ярослав вошел в Киев, и погорели церкви» (в Лаврентьевской летописи этот фрагмент дефектен, поэтому текст приводится нами по Ипатьевской)[157]. О пожаре 1017 г. упоминает не только ПВЛ, но и Титмар Мерзебургский, сообщающий, что город сильно страдал от нападений союзных Болеславу Храброму печенегов. Синодальный список Новгородской I летописи и Софийская I летопись старшего извода относят к этому же времени начало градостроительной деятельности Ярослава, в том числе и закладку храма Св. Софии, о чем ПВЛ сообщает под 1037 г.[158] Надо сказать, что этот акт Ярослава представляется более логичным для 1017, чем для 1037 г., так как в этом случае масштабные градостроительные работы можно объяснить реконструкцией Киева после пожара.

Следует отметить, что ПВЛ не является единственным летописным источником, рассказывающим о событиях 1016–1017 гг. Например, описание обстоятельств Любечской битвы имеется в НIЛМ, где говорится о том, что Святополк, услышав о приближении Ярослава, «собрал бесчисленное множество воинов, выйдя против него к Любечу, и встал на этой стороне [реки] с множеством воинов. Ярослав же, придя, встал на [противоположном] берегу Днепра, и стояли тут 3 месяца, не смея сразиться. Воевода Святополка, по имени Волчий Хвост, ездя возле реки, начал укорять новгородцев: “Зачем пришли с этим хромцом, – вы плотники, а мы заставим вас хоромы рубить!” И начал Днепр замерзать. И был преданный Ярославу муж у Святополка, и послал к нему Ярослав отрока своего ночью. И сказал ему: “То сделаю, что велишь: меду мало варено, а дружины много”. И тот муж так ответил Ярославу: “Если меду мало, а дружины много, то к вечеру дать”. И понял Ярослав, что ночью велит биться. Тем же вечером переплыл Ярослав на другую сторону Днепра и оттолкнул ладьи от берега, и той же ночью пошел на битву. И сказал Ярослав дружине: “Отличитесь, повязав головы свои полотнищем”. И была ожесточенная битва, и бились, хватаясь за руки (то есть врукопашную), и по низинам кровь текла. Многие верные видели ангелов божьих, помогающих Ярославу, и до рассвета победили Святополка». Считается, что этот сюжет восходит к местному новгородскому преданию, однако в существующем виде он испытал влияние агиографических элементов, так как в тексте есть упоминание об ангелах. Кроме того, изложение событий междукняжеской войны в НIЛМ дефектно, так как после этого сразу же следует упоминание о том, что «бежал Святополк к печенегам, и между Чехией и Польшей погиб окаянный, и так окончил злую жизнь свою, и дым до сего дня есть [в том месте]. А Ярослав пошел к Киеву, сел на стол отца своего Владимира» (в ПВЛ эти события помещены под 1019)[159]. Вместе с тем НIЛМ сообщает ряд интересных дополнений: здесь говорится о воеводе по прозвищу Волчий Хвост, провоцировавшим воинов Ярослава на столкновение со Святополком. Этого воеводу, командовавшего авангардом в карательной экспедиции Владимира на радимичей, отказавшихся платить дань, упоминает под 984 г. и ПВЛ. Это дает основания полагать, что Святополку все же удалось заручиться поддержкой некоторых соратников Владимира, хотя при своем вокняжении он был вынужден с помощью «благотворительных акций» покупать лояльность киевских «людей». Но, судя по НIЛМ, Ярослав, в свою очередь, пользовался поддержкой некоторых приближенных Святополка, которая сыграла ключевую роль в подготовке Любечской битвы.

Исследователи попытались реконструировать социальную базу каждого из конкурентов в войне 1015 г.: М.Н. Тихомиров и М.Б. Свердлов пришли к выводу, что оба князя вербовали сторонников среди малообеспеченных слоев населения[160]. Но если Святополк отделался одними только раздачами, то Ярослав из-за своего конфликта с горожанами находился в более трудном положении и, чтобы привлечь их на свою сторону, ему следовало поступиться чем-то большим. Главным военным ресурсом князя в надвигающимся столкновении с Киевом, судя по летописному рассказу, являлись именно варяги – значит, первоначально он не рассчитывал на содействие горожан, поскольку его конфликт с отцом был продиктован личным интересом. По всей видимости, сделать ставку на местное население Ярослава заставило только трагическое стечение обстоятельств. Еще Н.И. Костомаров заметил, что «дело восстания Ярослава против отца было совсем не народным новгородским делом» и что «Новгороду не легче было оттого, что Ярослав не платил отцу, а себе оставлял то, что собирал с новгородцев»[161]. При такой трактовке неизбежно возникает вопрос: что могло послужить мотивацией экстраординарного поведения Ярослава?

Возможно, причина заключалась в стремлении Ярослава добиться экономической (а в перспективе – и политической) независимости от Киева; при этом нельзя не заметить, что по времени мятеж новгородского князя примерно совпал с опалой Святополка. После скоропостижной смерти Владимира экономический конфликт Новгорода с Киевом перешел в военно-политическую плоскость. Чтобы противостоять сменившему Владимира Святополку, Ярослав был вынужден прибегнуть к помощи городской общины («новгородцев»), несмотря на то что несколько ранее (если верить летописцу, буквально накануне) он организовал убийство новгородских «нарочитых мужей». По общему мнению исследователей, примирение с новгородцами стало возможным в результате уступок со стороны Ярослава, вследствие чего была достигнута общность стратегических интересов, заключавшаяся со стороны князя в стремлении обеспечить за собою киевский стол, а со стороны новгородцев – в стремлении к закреплению результатов сепаратистской политики Ярослава. Так как до этого момента мы не встречаем в источниках никаких признаков заинтересованности местного населения в конфликте с Киевом, можно предположить, что оно воспользовалось сложившейся кризисной ситуацией, чтобы взять инициативу в свои руки. Иными словами, по мере углубления династического кризиса становилась очевидной шаткость позиций обоих претендентов, что способствовало усилению политической роли городских общин, на которые они опирались.

Но на какие именно уступки мог пойти Ярослав, чтобы обеспечить поддержку новгородцев? Считается, что новгородцы получили от Ярослава акты, которые заложили правовые основы новгородской государственности, однако вопрос об их содержании остается спорным: одни историки вслед за В.Н. Татищевым отождествляют их с древнейшей частью «Русской правды» (статьи 1–17/18), которая в процессе развития новгородского летописания была включена в НIЛМ под 1016 г. в Краткой редакции и в Софийской I летописи под 1019 г. в Пространной редакции; другие историки вслед за С.М. Соловьёвым трактуют их как несохранившиеся до наших дней документы конституционного или финансового характера, отождествляемые с «Грамотами Ярослава», на которых, по свидетельству Новгородской I летописи, в первой трети XIII в. приносили присягу Новгороду приглашаемые на новгородский «стол» князья (первые упоминания об этом относятся к 1228–1229 гг.)[162]. Большинство ученых считает появление законодательства Ярослава следствием событий 1015–1016 гг.

Как свидетельствует НIЛМ, по утверждении в Киеве Ярослав «начал воинам своим делить [добычу]: старостам – по 10 гривен, а смердам – по гривне, а новгородцам – по 10 гривен всем и отпустил их всех по домам и дал им правду, и устав списав, так сказал им: “По этой грамоте делайте, и как написал вам, так и соблюдайте”»[163]. Этот пассаж помещен в дефектной статье 6524 (1016/17) г. после известия об изгнании Святополка и его гибели «между Чехи и Ляхи», которому в ПВЛ соответствует описание битвы на Альте под 1019 г. (в Новгородской IV летописи он дан под 1020 г.). По всей видимости, новгородские летописцы соотносили эту законодательную инициативу со вторым вокняжением Ярослава в Киеве, но датировка временем его первого киевского княжения давала исследователям возможность логически объяснить ту заинтересованность, которую новгородцы проявили по отношению к Ярославу в 1018 г.

Вопрос о содержании актов, дарованных Ярославом, предполагает различные варианты ответов, поскольку мы имеем в источниках упоминания о разных документах – «правде», «уставе» и «всех Ярославовых грамотах». М.Н. Тихомиров полагал, что Ярослав дал новгородцам только один документ, а упоминания о других могли возникнуть в процессе редакторской работы летописцев[164]. Мы рискнем предположить, что под «Ярославовыми грамотами» подразумевался «пакет» документов. Подобное предположение не противоречит показаниям источников, поскольку понятие «все грамоты Ярославли» подразумевает больше одного документа. Как можно заключить из сообщения Софийской I летописи под 1035 г. и Новгородской IV летописи под 1036 г. («Пошел Ярослав к Новгороду и посадил сына своего в Новгороде, Владимира, и епископа поставил, Жиряту, и людям написал грамоту, сказав: “По этой грамоте давайте дань”»)[165], присутствовавшего в их общем протографе, новгородцы получили также грамоту финансового характера.

Если видеть отражение законодательства Ярослава в статьях Краткой правды, регулировавших порядок разрешения конфликтов, связанных с насильственной смертью [ст. 1], нанесением телесных повреждений [ст. 2–7], оскорблений [ст. 8–9], хищением имущества [10–18], то ее следует прежде всего считать сводом уголовного права. Поскольку Краткая правда охватывает далеко не весь спектр правовых норм, высказывались мнения о ее экстраординарном характере как чрезвычайного закона для данного случая (ad hoc), хотя высказывались и предположения о том, что часть представленных в ней норм сложилась уже в предшествующий период. Основания для гипотез о том, что Правда адаптирована для новгородцев, имеются в первой статье, которая гласит: «Убьет муж мужа, то мстить брату за брата или сыну за отца, или отцу за сына, или сыну брата, или сыну сестры; если же никто мстить не будет, то 80 гривен за голову; если же будет русин, либо гридь, либо купец, либо ябетник, либо мечник; если будет изгой или словенин, то 40 гривен положить за него»[166]. Сложная структура этого перечня, сформировавшаяся в результате присоединения к распространенному главному предложению условных придаточных предложений, вводимых союзом «если», позволяет предполагать, что процесс его формирования происходил постепенно: изначально он мог содержать только норму о возможности замены кровной мести за убийство штрафом; позже конкретизировалось, что эта норма распространяется на «русина» (под которым в географическом смысле может подразумеваться житель «Русской земли» в Поднепровье, а в социальном – княжеский дружинник). В данном контексте «русин» может интерпретироваться в обоих значениях, так как под этим термином здесь подразумеваются не только представители княжьего двора, но и купцы; наконец, в числе последних, упомянутых в этом перечне, оказались «изгой» (лицо, утратившее социальный статус в общине) и «словенин» – то есть житель Новгородской земли. Кроме того, две статьи Краткой правды [ст. 10, 11] предусматривали порядок разрешения конфликтов, фигурантами которых были варяги, что являлось актуальным, прежде всего для 1015–1016 гг. Эти юридические гарантии, если они были даны новгородцам между 1016 и 1018 гг. или даже в 1019 г., формально приравнивая их к членам княжеской дружины, способствовали повышению социального статуса новгородских горожан. С политической точки зрения дарование Ярославом «правды» можно соотнести с возможным вокняжением в Новгороде его сына Ильи, упоминаемого в перечне новгородских князей в Комиссионном списке НIЛМ, так же как дарование «грамоты» 1036 г. соотносится в летописях с вокняжением Владимира Ярославича.

Сложнее обстоит дело с характеристикой «устава», так как его отождествляют собственно, с «правдой», выданной Ярославом (Л.В. Черепнин) или «Правдой Ярославичей», отредактированной Ярославом (А.А. Зимин), либо рассматривают как документ, регулирующий порядок городского самоуправления (Н.И. Костомаров) или новгородско-киевских отношений (Б.А. Рыбаков). Согласно гипотезе В.А. Бурова, предложившего оригинальную модификацию гипотезы Л.В. Черепнина, дарованная Ярославом Новгороду «Правда» являлась «уставной» грамотой, на которой князь принес присягу, дав письменные гарантии того, что произвол и самосуд над новгородцами не повторится, а в 1035 г. к ней был добавлен “устав”, зафиксировавший размер дани, выплачиваемой Киеву[167]. Что касается третьего документа, то, по предположению И.А. Стратонова, поддержанному А.А. Зиминым и М.Б. Свердловым, это мог быть Покон вирный или ст. 42 Краткой Правды, имеющая своеобразный postscriptum «А то ти урок Ярославль», в которой определяется размер штрафов и порядок отчислений в пользу представителей княжеской администрации. Вопрос о принадлежности к законодательству Ярослава так называемого урока мостникам, помещенного в ст. 43 Краткой Правды, остается открытым. Таким образом, из изложенного следует, что предположение о «Ярославовых грамотах» как о «пакете» из трех или по меньшей мере двух законодательных актов, может быть теоретически обосновано. Следует, однако, заметить, что если «Грамоты Ярослава» регулировали не юридические, а финансовые вопросы, вряд ли бы на них присягали правители Новгорода, поскольку это выглядело бы так, как если бы сегодня глава государства приносил присягу не на конституции, а на государственном бюджете. В отношении экономических льгот, предоставленных новгородской общине, существуют две точки зрения. Согласно предположению А.А. Шахматова, Ярослав в 1017 или 1036 г. уменьшил дань, взимаемую с Новгорода, в 10 раз, до минимума в 300 гривен, согласно НIЛМ, установленного Олегом. По мнению В.А. Бурова, новгородцы в качестве компенсации за убитых по приказу Ярослава «мужей» были освобождены от уплаты дани Киеву на 20 лет, по истечении которых она была определена в размере 300 гривен[168]. В любом случае эти преференции могли иметь законную силу, только если на киевском столе находился Ярослав, а не Святополк.

Бегство Святополка в Польшу после поражения у Любеча отнюдь не прекратило междоусобной войны, которая продолжилась на западных границах Руси до тех пор, пока союзник Святополка, его тесть Болеслав, не урегулировал вооруженный конфликт с императором Генрихом II, которого, вопреки взятым на себя обязательствам, отказался сопровождать на коронацию в Рим. Как сообщает очевидец событий Титмар, когда в октябре 1017 г. открылись мирные переговоры в Мерзебурге, Генрих II узнал, что «король Руси, как и обещал ему через своего посла, напал на Болеслава, но, овладев [неким] городом, ничего [более] там не добился»[169]. Комментируя данный пассаж, автор этой интерпретации А.В. Назаренко полагает, что император получил информацию о действиях своего союзника Ярослава против поляков задним числом, что находит подтверждение в информации Синодального списка НIЛ о походе Ярослава к Берестью в 1017 г.[170] Но ситуация с текстом Титмара неоднозначна. Поскольку в оригинале сказано: «Ruszorum regem ‹…› Bolizlavum peciise nilque ibi ad urbem possesam proficisse», мерзебургского епископа можно понять и так, будто «король русов», как и обещал императору, «напал на Болеслава и ничего (nilque) в том месте для овладения городом не сделал»[171]. Такая интерпретация текста с XIX в. является в историографии традиционной (и более экономной)[172], однако в пользу гипотезы А.В. Назаренко свидетельствуют приведенные им косвенные аргументы: во-первых, то, что сразу же за рассмотренной фразой Титмар сообщает о вторжении Болеслава с войском в русское государство, возведении на престол брата упомянутого короля и славном возвращении домой; во-вторых, то, что Титмар все же упоминает о захвате Ярославом «какого-то города, [принадлежащего] его брату» («quedam civitas fratri suo») и пленении жителей, но, вероятно по недоразумению, делает это под 1018 г., после рассказа о «большом несчастье, постигшим Русь», когда «с нашей помощью Болеслав напал на нее с великим войском, нанеся ей большой урон. 22 июля названный герцог, подойдя к некоей реке, приказал своим воинам разбить там лагерь и навести необходимые мосты. Король Руси, расположившись со своими близ той же [реки], с нетерпением ожидал исхода предстоявшего по взаимному соглашению сражения. Между тем поляки, дразня близкого врага, вызвали [его] на столкновение, [завершившееся] нечаянным успехом, так что охранявшие реку были отброшены. Узнав об этом, Болеслав приободрился и, приказав всем бывшим с ним немедленный сбор, стремительно, хотя и не без труда, переправился через реку. Вражеское же войско, выстроившись напротив, тщетно старалось защитить отечество, ибо, уступив в первой стычке, оно не оказало более серьезного сопротивления. Тогда пало там бесчисленное множество бегущих, победителей же немного». Не менее интересна и информация о том, что Киев, «оставленный своим обратившимся в бегство королем», после недолгого сопротивления 14 августа «принял Болеслава и своего долго отсутствовавшего сениора, благорасположение к которому, а также страх перед нашими (то есть участвовавшими в походе саксонцами. – Д.Б.), обратили [к покорности] весь тот край. В соборе святой Софии, который в прошлом году по несчастному случаю сгорел, прибывших с почестями, с мощами святых и с прочим всевозможным благолепием встретил архиепископ этого города»[173].

В.Д. Королюк, комментируя этот момент, отметил, что «судя по Титмару, Святополк не был еще “окаянным” в глазах киевского духовенства»[174]. А.В. Назаренко обратил внимание на то, что Титмар, говоря о Святополке, называет его senior (господин), тогда как и по отношению к Владимиру и Ярославу, и по отношению к датским, венгерским, английским государям он применяет титул rex (король). Как отмечает исследователь: «Этот факт выглядит многозначительным, особенно если учесть, что в термин rex хронист явно вкладывал значение государственного суверенитета, никогда не применяя его к полабским, чешским или польским князьям»[175]. Вряд ли указанное Титмаром обстоятельство можно интерпретировать как признание нелегитимности Святополка: на страницах его хроники он отнюдь не выглядит таковым. На наш взгляд, различие в титулатуре могло быть связано с тем, что власть Святополка представлялась мерзебургскому епископу несколько ограниченной, так как в 1018 г. его вокняжение в Киеве состоялось благодаря польскому князю, в то время как Ярослав оставался самостоятельно действующим правителем. Однако, как справедливо отмечает А.В. Назаренко, вряд ли он мог отвоевать какой-то город у Святополка после своего поражения в 1018 г.[176], о котором ПВЛ сообщает следующее: «Пришел Болеслав на Ярослава со Святополком и с поляками. Ярослав же, собрав русь, и варягов, и словен, пошел против Болеслава и Святополка и пришел к Волыню, и стали они по обеим сторонам реки Буга. И был у Ярослава кормилец и воевода, именем Буда, и стал он укорять Болеслава, говоря: “Проткнем тебе колом брюхо твое толстое”. Ибо был Болеслав велик и тяжек, так что и на коне не мог сидеть, но зато был умен. И сказал Болеслав дружине своей: “Если вас не унижает оскорбление это, то погибну один”. Сев на коня, въехал он в реку, а за ним воины его. Ярослав же не успел исполчиться, и победил Болеслав Ярослава. И убежал Ярослав с четырьмя мужами в Новгород, Болеслав же вступил в Киев со Святополком. И сказал Болеслав: “Разведите дружину мою по городам на покорм”; и было так. Ярослав же, прибежав в Новгород, хотел бежать за море, но посадник Константин, сын Добрыни, с новгородцами рассек ладьи Ярославовы, говоря: “Хотим и еще биться с Болеславом и со Святополком”. Стали собирать деньги от мужа по 4 куны, а от старост по 10 гривен, а от бояр по 18 гривен. И привели варягов, и дали им деньги, и собрал Ярослав воинов много. Когда же Болеслав сидел в Киеве, окаянный Святополк сказал: “Сколько есть поляков по городам, избивайте их”. И перебили поляков, Болеслав же побежал из Киева, забрав богатства, и бояр Ярославовых, и сестер его, а Настаса – попа Десятинной церкви – приставил к этим богатствам, ибо тот обманом вкрался ему в доверие. И людей множество увел с собою, и города Червенские забрал себе, и пришел в свою землю. Святополк же стал княжить в Киеве. И пошел Ярослав на Святополка, и бежал Святополк к печенегам»[177].

Летописная статья 1018 г., подобно статье 1015 г., имеет сложный текстологический состав. Д.И. Иловайский и А.А. Шахматов высказали предположение о том, что на нее повлияла летописная статья 1069 г., повествующая о пребывании поляков в Киеве вместе с князем Болеславом II[178]. С.М. Михеев попытался выделить из текста статьи указанную Иловайским и Шахматовым «вторичную информацию», отнеся к первоначальному летописному рассказу фрагменты от начала статьи до сообщения о бегстве Ярослава в Новгород; от сообщения о прибытии Ярослава в Новгород до сообщения о том, что Болеслав сел в Киеве; от сообщения о том, что Святополк «начал княжить в Киеве» после изгнания Болеслава до конца статьи[179]. Но если вторичные ее элементы, о которых писали Иловайский и Шахматов, возникли под влиянием киевских событий 1069 г., то формирование основы текста, равно как и всей «Повести о борьбе Ярослава со Святополком» – первоначального «сценария» междукняжеского конфликта, – следует отнести ко второму киевскому княжению Ярослава в 1019–1054 гг.

Учитывая то, что в летописной статье 1018 г. имя Болеслава везде предшествует имени Святополка, надо думать, ее составитель хотел подчеркнуть его второстепенное положение в период пребывания Болеслава на Руси. Напротив, летопись никак не комментирует изменившийся статус Ярослава, который остался киевским князем только потому, что новгородцы во главе с посадником Константином Добрыничем изъявили желание оказать ему поддержку в дальнейшей борьбе за Киев, что, собственно, и позволяет говорить о политической заинтересованности Новгорода в определенном исходе междукняжеского конфликта.

Несколько интересных фактов о событиях 1018 г. сообщает Галл Аноним, который отмечает, что Болеслав, «не встретив себе никакого сопротивления, войдя в город, большой и богатый, обнаженным мечом ударил в золотые ворота. Спутникам же своим, удивлявшимся, зачем он это сделал, с язвительным смехом сказал: “Как в этот час меч мой поражает золотые ворота города, так следующей ночью будет обесчещена сестра самого трусливого из королей, который отказался выдать ее за меня замуж; но она соединится с Болеславом не законным браком, а только один раз как наложница, и этим будет отомщена обида, нанесенная нашему народу, а для русских это будет позором и бесчестием”. Так он сказал и подтвердил слова делами»[180]. В описании этих событий, как и в ПВЛ, на события 1018 г. «наложились» события 1069 г., ибо в 1018 г. Золотых ворот в Киеве, скорее всего, еще не существовало. Об оскорблении, которое Болеслав Храбрый нанес киевской династии в отместку за отказ выдать за него дочь Владимира Святославича, писали не только польские хронисты. Как сообщают летописи, восходящие к новгородской летописной традиции XV в., польский князь «вошел в Киев со Святополком и сел на столе Владимира. И тогда Болеслав положил себе на ложе Передславу, дочь Владимира, сестру Ярослава»[181]. Часть этой информации подтверждает Титмар, по свидетельству которого из захваченных в Киеве сестер Святополка «одну, которую он прежде желал, старый развратник Болеслав, покрыв ее позором, неправедно увел» («unam prius ab eo desideratam antiquus fornicator Bolizlavus oblita contectali sua iniuste duxerat». – Перевод наш). Вопрос о том, собирался ли польский князь вокняжиться на киевском столе, до недавнего времени оставался спорным. Например, В.Д. Королюк сначала полагал, что такое развитие событий было вполне возможным, однако позднее пришел к выводу, что подобная точка зрения должна быть отвергнута. Позже в пользу первой точки зрения Королюка высказался М.Б. Свердлов, однако наблюдения А.В. Назаренко и А.В. Поппэ, обративших внимание на то, что Титмар пишет об интронизации Святополка Болеславом, свидетельствуют против подобного предположения[182], хотя Киев некоторое время оставался резиденцией или, точнее сказать, ставкой Болеслава, откуда он отправил посольства к императорам Священной Римской империи и Византии, а также через посредство предстоятеля киевской кафедры вступил в переговоры с Ярославом об обмене своей дочери (жены Святополка), находившейся в руках бежавшего князя, на захваченных в плен его сестер. Поскольку источники свидетельствуют о надругательстве Болеслава над родной сестрой Ярослава Предславой, надо полагать, что переговоры с новгородским князем потерпели полный провал. Вскоре после того, как Болеслав покинул Киев, положение Святополка, если верить ПВЛ, ослабло настолько, что он был вынужден вновь бежать от пришедшего из Новгорода Ярослава – на этот раз к печенегам. По всей видимости, на этом «Повесть о борьбе Ярослава со Святополком» и оканчивалась, но, в процессе развития летописной традиции, такой финал уже не мог удовлетворить взыскательных летописцев – в результате на страницах ПВЛ появилось грандиозное описание решающей схватки, помещенное под 1019 г.

Агиографические репрезентации междукняжеской войны 1015–1019 гг.

Летописная статья 1019 г. рассказывает о том, что «пришел Святополк с печенегами» и Ярослав собрал множество воинов и вышел против него на Альту. «Была же тогда пятница, и всходило солнце, и сошлись обе стороны, и была сеча жестокая, какой не бывало на Руси, и, за руки хватаясь, рубились, и сходились трижды, так что текла кровь по низинам. К вечеру же одолел Ярослав, а Святополк бежал. И когда бежал он, напал на него бес, и расслабли все члены его, и не мог он сидеть на коне, и несли его на носилках. И бежавшие с ним принесли его к Берестью. Он же говорил: “Бегите со мной, гонятся за нами”. Отроки же его посылали посмотреть: “Гонится ли кто за нами?” И не было никого, кто бы гнался за ними, и дальше бежали с ним. Он же лежал немощен и, привставая, говорил: “Вот уже гонятся, ой, гонятся, бегите”. Не мог он вытерпеть на одном месте, и пробежал он через Польскую землю, гонимый Божиим гневом, и прибежал в пустынное место между Польшей и Чехией, и там бедственно окончил жизнь свою». Далее следовал комментарий летописца: «“Праведный суд постиг его, неправедного, и после смерти принял он муки окаянного: показало явно… посланная на него Богом пагубная кара безжалостно предала его смерти”, и по отшествии от сего света, связанный, вечно терпит муки. Есть могила его в том пустынном месте и до сего дня. Исходит же из нее смрад ужасен». Эпилогом этого «сценария» являлась параллель с ветхозаветным сюжетом: «Ламех убил двух братьев Еноховых и взял себе жен их; этот же Святополк – новый Авимелех, родившийся от прелюбодеяния и избивший своих братьев, сыновей Гедеоновых; так и свершилось»[183]. В историографии сложилось мнение, что рассказ о гибели Святополка является одним из мифов или стереотипов древнерусской литературной традиции; он представил финал династического конфликта в соответствии со стандартной литературной оппозицией: как борьбу «праведного» мстителя с «неправедным» братоубийцей. По мнению Д.С. Лихачёва, этот рассказ был включен в летописную традицию в начале 1070-х гг. монахом Никоном, который со времени А.А. Шахматова считается составителем «Первого Печерского свода» – одного из предшественников ПВЛ[184]. В настоящее время это утверждение подвергается сомнению, так как анализ различных версий гибели Святополка в других текстах позволяет настаивать на более позднем его появлении в 1090-х гг. – в «Начальном своде»[185]. С точки зрения И.Н. Данилевского, большая часть летописного рассказа 1019 г. восходит к «Анонимному сказанию», составленному за несколько лет до появления ПВЛ[186].

«Анонимное сказание», или «Сказание о Борисе и Глебе», является крупнейшим памятником Борисоглебского цикла. Открытое в 1842 г. М.П. Погодиным, оно быстро привлекло внимание исследователей. В историографии утвердились две датировки этого памятника: ранняя (вторая половина XI в.) и поздняя (XII в.). Сторонники ранней датировки, как мы говорили выше, отдавали «Сказанию» приоритет над летописной повестью «Об убиении» (концепция митрополита Макария и И.И. Срезневского). Альтернативная точка зрения начала формироваться благодаря А.И. Соболевскому и позднее упрочилась благодаря авторитету А.А. Шахматова[187]. Однако наряду с этим направлением в XX в. оппозиционная точка зрения получила «второе рождение» в работах Н.Н. Ильина, А.В. Поппэ и следовавших за ними исследователей[188], так что конкуренция концепций Макария – Срезневского и Соболевского – Шахматова продолжалась до последнего времени. В процессе развития этой полемики были предприняты попытки конкретизировать датировки «Сказания». По мнению С.А. Бугославского, оно могло быть написано в последние годы жизни Ярослава Мудрого и «должно было способствовать возвеличению не только святых, но и “рода праведных”, особенно Ярослава». В настоящее время эта датировка разделяется Н.И. Милютенко, в то время как А.В. Поппэ и А.В. Назаренко датируют памятник временем княжения Изяслава Ярославича (между 1054 и 1072 гг.), основываясь на том, что о перезахоронении останков князей в 1072 г. в «Сказании» не упомянуто. А.А. Шахматов и Н.Н. Воронин отнесли создание памятника к началу XII в. (около 1115 г.). В качестве компромисса между двумя этими предположениями высказывалась гипотеза о существовании двух редакций «Сказания», одна из которых была составлена в XI, а другая – в начале XII в. (поздний А.А. Шахматов, Н.И. Милютенко, А.Н. Ужанков)[189].

В существующем виде «Сказание» демонстрирует зависимость от летописной традиции, причем не только от повести «Об убиении», но и от других летописных статей. Диспозиция «Анонимного сказания» заимствована из летописной статьи 980 г. «Владимир имел 12 сыновей, и не от одной жены: матери у них были разные. Старший сын – Вышеслав, после – Изяслав, третий – Святополк, который и замыслил это злое убийство. Мать его гречанка, прежде была монахиней. Брат Владимира Ярополк, прельщенный красотой ее лица, расстриг ее, и взял в жены, и зачал от нее окаянного Святополка. Владимир же, в то время еще язычник, убив Ярополка, овладел его беременной женою. Вот она-то и родила этого окаянного Святополка, сына двух отцов-братьев. Поэтому и не любил его Владимир, ибо не от него был он. А от Рогнеды Владимир имел четырех сыновей: Изяслава, и Мстислава, и Ярослава, и Всеволода. От другой жены были Святослав и Мстислав, а от жены-болгарки – Борис и Глеб. И посадил их всех Владимир по разным землям на княжение, о чем в другом месте скажем, здесь же расскажем про тех, о ком сия повесть». Поскольку здесь присутствуют все атрибуты летописного рассказа, надо полагать, что этот «пролог» появился в результате влияния ПВЛ. Впрочем, в рассказе о распределении княжений заметна некоторая «самодеятельность» его составителя: «Посадил Владимир окаянного Святополка на княжение в Пинске, а Ярослава – в Новгороде, а Бориса – в Ростове, а Глеба – в Муроме». Как отмечает П.Ф. Лысенко, «Пинск возник в последней трети XI в. и никогда не был столицей всего Туровского государства. Он стал столицей удельного княжества уже в последней четверти XII в. при дроблении Туровского княжества после смерти Юрия Ярославича»[190]. Поэтому это противоречие с летописным текстом может служить доказательством позднего происхождения рассматриваемого фрагмента. Дальнейший сюжет изложен в «Анонимном сказании» согласно с повестью «Об убиении» и перебивается только вставкой благочестивых рассуждений: «Протекло много времени, и, когда минуло 28 лет после святого крещения, подошли к концу дни Владимира – впал он в тяжкий недуг. В это же время пришел из Ростова Борис, а печенеги вновь двинулись ратью на Русь, и великая скорбь охватила Владимира, так как не мог он выступить против них, и это сильно печалило его. Призвал он тогда к себе Бориса, нареченного в святом крещении Романом, блаженного и скоропослушливого, и, дав ему под начало много воинов, послал его против безбожных печенегов. Борис же с радостью пошел, говоря: «Готов я пред очами твоими свершить, что велит воля сердца твоего». О таких Приточник говорил: «Был сын отцу послушный и любимый матерью своею».

Когда Борис, выступив в поход и не встретив врага, возвращался обратно, прибыл к нему вестник и поведал ему о смерти отца. Рассказал он, как преставился отец его Василий (этим именем назван был Владимир в святом крещении) и как Святополк, утаив смерть отца своего, ночью разобрал помост в Берестове и, завернув тело в ковер, спустил его на веревках на землю, отвез на санях, поставил в церкви Святой Богородицы». Здесь мы также видим некоторую модификацию исходного текста: в повести «Об убиении» говорится, что смерть Владимира утаили из-за отсутствия Святополка в Берестовом, а в «Сказании» ее утаил сам Святополк. Более того, в повести «Об убиении» об этом событии сообщается как о самостоятельном факте, а составитель «Сказания» вплетает его в общую сюжетную канву, делая этот факт известным Борису. Образ Бориса в «Сказании» имеет более сильную агиографическую стилизацию, напоминая трагический литературный персонаж позднейших эпох, однако в уста этому «древнерусскому Гамлету» агиографы вкладывают не только провиденциалистские рассуждения, но и декларацию конкретных политических идей. Согласно «Сказанию», перед Борисом изначально существовала дилемма: подчиниться власти старшего брата Святополка (зная о его стремлении к устранению конкурентов) или выступить против него в борьбе за киевский стол. Эта дилемма выражена в пространном рассуждении Бориса, в котором взвешиваются две политические альтернативы: «Если пойду в дом отца своего, то многие люди станут уговаривать меня прогнать брата, как поступал ради славы и княжения в мире этом отец мой до святого крещения. А все это – преходящее и непрочно, как паутина. Куда я приду по отшествии своем из мира этого? Где окажусь тогда? Какой получу ответ? Где скрою множество грехов своих? Что приобрели братья отца моего или отец мой? Где их жизнь и слава мира сего, и багряницы, и пиры, серебро и золото, вина и меды, яства обильные, и резвые кони, и хоромы изукрашенные и великие, и богатства многие, и дани, и почести бесчисленные, и похвальба боярами своими. Всего этого будто и не было: все с ними исчезло, и ни от чего нет подспорья – ни от богатства, ни от множества рабов, ни от славы мира сего. Так и Соломон, все испытав, все видев, всем овладев и все собрав, говорил обо всем: “Суета сует – все суета!”»

В этом рассуждении отвергается возможность насильственного захвата власти, имевшая место в предшествующей политической практике; для сравнения в тексте используется параллель с братоубийственной войной Святославичей (еще одна отсылка к ПВЛ), при этом подчеркивается, что такое развитие событий было возможно только «до святого крещения» и что в данный момент такой «сценарий» неприемлем. В связи с этим позволим себе сослаться на комментарий Р. Пиккио, который отметил: «Высший смысл святой истории о Борисе и Глебе, сыновьях киевского князя Владимира, убитых их братом Святополком, может быть сведен к простой формуле: лучше отдать жизнь за Господа, чем бороться за нечестивое существование на этой земле. Но, твердо придерживаясь этого морального закона, братья утверждают также и политический принцип. Их мученичество становится вкладом в христианизацию политического уклада Киева. Когда их брат Святополк после смерти Владимира прибегает к насилию, чтобы избавиться от Бориса и Глеба как основных своих соперников, он все еще следует дохристианским правилам, по которым традиционно велась борьба в Киевских землях. Борис и Глеб как апостолы новой концепции политической жизни впервые изменяют “правила игры”. Они предпочитают смерть борьбе со своим братом, потому что являются знаменосцами нового закона, основанного на христианской вере»[191].

Но в чем же заключается эта «новая концепция политической жизни»?

Представление об этом дает один из фрагментов «Сказания», в котором говорится: «Блаженный же Борис возвратился и раскинул свой стан на Альте. И сказала ему дружина: “Пойди, сядь в Киеве на отчий княжеский стол – ведь все воины в твоих руках”. Он же им отвечал: “Не могу я поднять руку на брата своего, к тому же еще и старейшего, которого чту я как отца”. Услышав это, воины разошлись, и остался он только с отроками своими»[192]. Иными словами, концептуальной новацией, провозглашенной в «Анонимном сказании», являлось признание принципа старшинства в отношениях между братьями, которого, по убеждению составителей «Сказания», не существовало до Крещения Руси и который следовало утвердить как аксиому междукняжеских отношений; однако, допуская подобное утверждение, необходимо помнить, что перед нами стилизованная картина, а не реальное отражение событий. «Анонимное сказание», акцентируя внимание не только на принадлежности Бориса к княжескому роду, но и на его «этикете поведения», который должен был служить образцом для всех его представителей, выразило взгляд клерикальной элиты древнерусского общества на политические проблемы конца XI в. в контексте доминирующих религиозных представлений. В данном случае это не столько исторический факт, сколько факт древнерусской общественной мысли, ибо «создав образ святого сына Владимира, киевская церковь старалась внушить читателям “Сказания” новую концепцию власти и новую мораль, необходимую русской православной столице, которой все время угрожали династические распри» (Р. Пиккио)[193]. В пользу этого говорит и то обстоятельство, что проблема соблюдения старшинства, выразителем которой является Борис в «Анонимном сказании», стала актуальной лишь в 1070-х гг., когда началась борьба между сыновьями Ярослава Мудрого.

Н.Н. Ильин, рассматривая «Анонимное сказание» как древнейший памятник Борисоглебского цикла, подчеркивал его зависимость от некоторых легенд Святовацлавского цикла, сложившегося в X–XI вв. и повествующего о гибели княгини Людмилы, вдовы чешского князя Боривоя, убитой по приказу снохи Драгомиры, и последующей гибели ее внука, князя Вацлава (Вячеслава), убитого своим братом Болеславом Жестоким в 935 г. Эти легенды сохранились не только в латинской (Crescente fide Christiana, Legenda Gumpoldi, Legenda Christiani, Legenda Laurentii), но и в славянской традиции (т. н. Востоковская легенда, Легенда Никольского, Проложные жития Людмилы и Вячеслава и т. д.) и были известны на Руси, где о достаточно раннем значении культа св. Вацлава-Вячеслава свидетельствует тот факт, что его именем Ярослав Мудрый назвал одного из своих младших сыновей – Вячеслава. Эти легенды могли стать известными на Руси в результате культурного взаимодействия Киева с Сазавским монастырем, крупным центром славянской книжности, сформировавшимся в начале 1030-х гг. под руководством Прокопа Сазавского, в котором до 1097 г. официально использовался славянский язык.

Как писал Н.Н. Ильин: «В преданиях о Вячеславе, равно как и в повествовании об убийстве Бориса и Глеба, находим: и ночное совещание братоубийцы с сообщниками, и коварные его предложения своей жертве, и предостережения, которые получал последний от своих доброжелателей; детали обстановки убийства совпадают: ночь, предсмертная заутреня, избиение и ограбление приближенных князя и даже само убийство не сразу, а как бы в два приема; о гибели убийц Вячеслава сообщается почти в тех же выражениях, как о гибели Святополка; чудесные явления, благодаря которым было обретено тело Глеба, таковы же как знамения, которыми обнаружило себя тело бабки Вячеслава Людмилы.

Все эти подробности в русском предании о Борисе и Глебе отразились в измененном виде. Для замены Болеслава Святополком, а Вячеслава Борисом требовалось перенести арену событий в Киев, затем в Вышгород и, наконец, на берег Альты, сообразно данным русского предания о месте гибели Бориса. Изменилась и общая обстановка событий применительно к положению, в котором, по этим данным, оказались Борис и Святополк. Задача эта выполнена блестяще. Вернее сказать, что мы имеем дело не с простым заимствованием, а с мастерской литературной переработкой жития Вячеслава»[194].

С критикой гипотезы Ильина (несмотря на то что он признавал тот факт, что «созданное русским автором литературное произведение в художественном отношении выше оригинала, которому он подражал») выступил И.У. Будовниц, отмечавший, что приводимые исследователем параллельные тексты «подчас не обнаруживают почти никакого сходства»[195]. Исходя из того, что «Анонимное сказание» якобы являлось первоисточником всего цикла, Н.Н. Ильин полностью игнорировал литературный вклад составителя повести «Об убиении», что, действительно, привело его к переоценке литературного влияния Святовацлавского цикла до такой степени, что даже наименование Святополка «вторым Каином» он считал заимствованным из Legenda Christiani («Легенды Кристиана»)[196]. Для решения этого вопроса рассмотрим указанные Н.Н. Ильиным параллели «Анонимного сказания» с текстами Святовацлавского цикла.

Действия Святополка в «Сказании» представлены согласно с повестью «Об убиении»: «Святополк же, сев на княжение в Киеве после смерти отца, призвал к себе киевлян и, щедро одарив их, отпустил. К Борису же послал такую весть: “Брат, хочу жить с тобой в любви и к полученному от отца владению добавлю еще”. Но не было правды в его словах. Святополк, придя ночью в Вышгород, тайно призвал к себе Путьшу и вышегородских мужей и сказал им: “Признайтесь мне без утайки – преданы ли вы мне?” Путьша ответил: “Все мы готовы головы свои положить за тебя”». Однако составители «Сказания» не довольствуются этим, усиливая негативность образа Святополка утверждением о том, что его помыслы были помыслами Каина, «ведь хотел он перебить всех наследников отца своего, чтобы одному захватить всю власть» и что «призвал к себе окаянный треклятый Святополк сообщников злодеяния и зачинщиков всей неправды, отверз свои прескверные уста и вскричал злобным голосом Путьшиной дружине: «“Раз вы обещали положить за меня свои головы, то идите тайно, братья мои, и где встретите брата моего Бориса, улучив подходящее время, убейте его”. И они обещали ему сделать это»[197]. Аналогичное упоминание о стремлении Святополка к единовластию мы видели и в дополнениях к летописной статье 1015 г. Хотя оба непосредственных его предшественника, Ярополк и Владимир, благодаря стечению обстоятельств некоторое время являлись единовластными правителями, их единовластие, достигнутое путем невольного братоубийства, все же не подвергалось осуждению (свидетельством этого могут служить не только статьи 977 и 980 гг. в ПВЛ, но и «Слово о Законе и Благодати» Илариона), однако, во второй половине XI в. ситуация кардинально изменилась: представление о коллективном совладении волостями, укрепившееся в политической практике в результате масштабного «окняжения» земель, стало противоречить идее единовластия, превратившейся в политическую утопию, выразителем которой, с целью ее окончательной дискредитации, древнерусские интеллектуалы сделали «окаянного» Святополка. Таким образом, в «Анонимном сказании» Святополк был представлен выразителем негативной политической тенденции, в то время как политическая тенденция, выраженная Борисом, была позитивной. Борис опасается уступить уговорам и развязать междоусобную войну, удостоившись за этот проступок не только прижизненного, но и посмертного осуждения; поэтому, будучи убежден в бренности земного благополучия, он отвергает перспективу междоусобной войны за киевский стол, вести борьбу за который предлагают ему дружинники накануне гибели на Альте. Святополк, напротив, будучи убежден в «беззаконии» своих действий, тем не менее в осуществлении своего замысла полон решимости идти до конца. В литературном плане это излюбленный стилистический прием агиографа: «Он противопоставляет святого, “положившего надежду на Бога”, его брату, “обретенному дьяволом”, и столкновение Бориса со Святополком предстает как часть извечной борьбы Сатаны и Бога», – отмечает Н.И. Милютенко[198].

Описание убийства Бориса с точки зрения фактов повторяет повесть «Об убиении», хотя трагический финал представлен более медленным за счет увеличения благочестивых рассуждений князя, которые А.А. Шахматов назвал «риторикой и лирикой»[199]. Фактические отличия «Анонимного сказания» от повести «Об убиении» сводятся к следующему: во-первых, по утверждению его составителей, при убийстве Бориса на Альте присутствовал не только отрок Георгий, убитый вместе с ним, но и священник; во-вторых, после того как его тело пронзили копьями, он выскочил из шатра «в оторопе»; в-третьих, уточнялось, что повторное убийство Бориса варягами, посланными Святополком, было совершено «в бору» (как полагал Шахматов, это произошло в урочище у Дорогожича, где в XII в. был возведен храм Борису и Глебу)[200]. Иначе говоря, «сценарий» убийства обрастал новыми деталями, приобретая мистический характер.

Н.Н. Ильин видел источник заимствования одного из этих фрагментов в памятниках Святовацлавского цикла. Репрезентация событий 1015 г. на Альте в «Анонимном сказании» в целом следует повести «Об убиении» (или ее протографу), и лишь незначительные подробности обстоятельств гибели Бориса имеют сходство с описанием убийства княгини Людмилы в «Легенде Кристиана», где говорится, что Людмила бежала от Драгомиры в город Тетин, а Драгомира отправила вслед за ней убийц Тунна и Гоммона. Пока они добирались до «места назначения», Людмила велела своему пресвитеру Павлу служить торжественную мессу и исповедовалась, «помышляя уже о том, чтобы принять высочайшие благодеяния, а собственную защиту целиком возлагая на веру». В конце мессы княгиня, приняв причастие, стала петь псалмы. Тем же вечером ее дом был окружен посланцами Драгомиры (Кристиан именует их «тиранами»), которые ворвались в ее покои и к которым Людмила, по совершении молитвы, обратилась с просьбой обезглавить ее мечом, чтобы, подобно мученикам за Христа, она смогла принять «венец мученичества», который, по словам Кристиана, вне сомнения, заслужила, хотя убийцы задушили ее веревкой[201]. Репрезентация гибели княгини в кратком изложении была известна на Руси через посредство Проложного жития Людмилы, где рассказывалось, что мать Вячеслава замыслила зло на свою свекровь, а Людмила, поняв это, перебралась в город Тетин. «Сноха же ее посовещалась с двумя боярами и послала их в Тетин, чтобы они погубили ее свекровь Людмилу. И прийдя, эти разбойники собрали множество злодеев, подобных себе, а когда настал вечер, они с оружием обступили двор, разбили двери и вошли в дом. Схватив Людмилу, они набросили на ее шею покрывало и задушили ее»[202].

По «Сказанию», после того как дружина покинула князя и наступил вечер, «Борис повелел петь вечерню, а сам вошел в шатер свой и стал творить вечернюю молитву со слезами горькими, частым воздыханием и непрерывными стенаниями. Потом лег спать, и сон его тревожили тоскливые мысли и печаль горькая, и тяжелая, и страшная: как претерпеть мучение и страдание, и окончить жизнь, и веру сохранить, и приуготовленный венец принять из Рук Вседержителя. И, проснувшись рано, увидел, что время уже утреннее. А был воскресный день. Сказал он священнику своему: “Вставай, начинай заутреню”». По сюжету люди Святополка, придя на Альту ночью, подошли близко и услышали голос Бориса, поющего на заутреню Псалтырь, а «когда увидели священник Борисов и отрок, прислуживающий князю, господина своего, объятого скорбью и печалью, то заплакали горько и сказали: “Милостивый и дорогой господин наш! Какой благости исполнен ты, что не восхотел ради любви Христовой воспротивиться брату, а ведь сколько воинов держал под рукой своей!”» Сказав это, они опечалились и вдруг увидели людей, устремившихся к шатру, блеск оружия, обнаженные мечи. «И без жалости пронзено было честное и многомилостивое тело святого и блаженного Христова страстотерпца Бориса. Поразили его копьями окаянные: Путьша, Талец, Елович, Ляшко»[203]. Репрезентация гибели Бориса в «Анонимном сказании», частью которого является эпизод с церковной службой, указывает на то, что его составителям мог быть известен сюжет о гибели Людмилы из латинской «Легенды Кристиана».

Однако следует выяснить, использовали ли составители «Сказания» какие-нибудь элементы из репрезентаций гибели Вацлава-Вячеслава, страданиям которого один раз уподобляются в тексте страдания св. Бориса?[204]