Помоги проекту - поделись книгой:
2021
Выдвижение Россией требований к НАТО убрать свой военный наступательный потенциал от российских границ и вернуться к принципам взаимодействия, изложенным в «Основополагающем акте 1997 года о взаимных отношениях, сотрудничестве и безопасности между Российской Федерацией и Организацией североатлантического договора». Вместо ответа – демонстративный отказ Запада от учета российских национальных интересов.[3]
2022
Накануне
Политикой я стал интересоваться еще в юности. Мой отец – Олег Константинович Рогозин, генерал-лейтенант, доктор технических наук и профессор – до выхода в отставку занимал высокие должности в Министерстве обороны СССР. Будучи заместителем начальника Службы вооружения, в 1980-е годы он практически руководил всей оборонной наукой страны и привил мне интерес к военным делам.
Наш дом был полон интересными людьми – генеральными конструкторами ведущих фирм, крупными учеными и военачальниками. Как правило, мама накрывала стол на кухне или в гостиной, и я становился невольным слушателем увлекательных бесед отца с гостями.
Говорили не только о военных делах: программе вооружения, новейших разработках систем оружия (в эти моменты отец отправлял меня под благовидным предлогом куда-нибудь сходить и что-нибудь принести), но и о ситуации в стране, которая становилась все тревожнее.
Отец и его коллеги откровенно недолюбливали «политрабочих», как он их называл – партийных демагогов в руководстве Главного политуправления Минобороны СССР. Я чувствовал, что между военными инженерами и учеными, с одной стороны, и партийным руководством Вооруженными силами – с другой, постоянно тлел конфликт, порожденный диаметрально противоположными подходами к обеспечению безопасности страны.
Геронтократия[4] СССР настаивала на достижении «стратегического паритета» между Советским Союзом и США, который понимался ею как математическое равенство «мускулов»: танков, пушек и особенно стратегических ядерных сил, развернутых двумя сверхдержавами друг против друга.
Отец и его коллеги считали иначе. С их точки зрения, безопасность страны вовсе не требовала равного количества смертельного железа, на изобретение и производство которого были брошены лучшие силы науки и промышленности СССР. В конечном счете именно навязанная нам гонка вооружений – бессмысленная, поставленная на поток «штамповка» гор оружия – истощила экономику, создала дефицит самых необходимых товаров, деморализовала советское общество и привела Страну Советов к летальному исходу.
Немолодое политическое и военное руководство СССР прошло сквозь огненные годы Великой Отечественной войны, и оно не могло избавиться от синдрома поражений 1941 года, когда Красная армия и ВПК Советского Союза в первые месяцы гитлеровской агрессии оказались не готовы отразить натиск немецкой армии. Политбюро само толкнуло страну в топку милитаризации. Мой отец и его товарищи предлагали иной путь: вместо «стратегического паритета», разоряющего страну, строить оборону на основе «стратегии сдерживания».
Такая стратегия предполагает возможность ответных действий, способных нанести противнику ущерб, заведомо превосходящий «выигрыш», ожидаемый агрессором от развязанной им войны. Объясняя мне, еще школьнику, смысл этой стратегии, отец говорил: «Представь себе двух бойцов. Один из них, самый крупный и мощный, вооружен пулеметом. Другой держит в руке всего лишь пистолет. Но фокус в том, что и пулемет, и пистолет нацелены точно в сердце противника и, более того, механически связаны друг с другом своими спусковыми крючками. Выстрелит один – автоматически выстрелит и другой. Погибнут оба. И неважно, что громила погибнет от прямого попадания одной пули, а его противник получит в сердце всю очередь пулемета. Погибнут оба».
В качестве доказательства своей правоты отец часто приводил пример Карибского кризиса. Тогда Советский Союз примерно в 17 раз уступал Америке в количестве ядерных ракет и атомных бомб, тем не менее этого соотношения было более чем достаточно, чтобы удержать Вашингтон от развязывания термоядерной агрессии и мировой катастрофы.
Вашингтонские ястребы понимали: да, США могут многократно уничтожить весь Советский Союз, сжечь дотла всю Евразию, но способность врага нанести ответный удар, риск «возмездия из могилы», которое приведет к уничтожению 20–25 крупнейших американских городов, – это та цена, которую американцы заплатить были не готовы.
Собственно, в этом и суть «стратегии сдерживания», в основе которой лежит принцип «оборонительной достаточности». Это означает, что миролюбивое государство не нуждается в излишках оружия – такого оружия должно быть ровно столько и оно должно быть по качеству таким, чтобы в случае агрессии нанести любому обидчику неприемлемый для него ущерб. Если агрессору об этом заранее будет известно, то, рискуя получить сдачу, в драку он уже не полезет. Для обеспечения надежной безопасности «стратегический паритет» не нужен. Достаточно иметь в кармане холодный кастет, чтобы остудить врага.
Сейчас уже очевидна безусловная правота такой позиции. Если бы эти идеи были тогда реализованы, то, уверен, большое государство не распалось бы, а гражданская наука и индустрия, пользуясь наработками высокотехнологичной оборонной промышленности, наладили бы выпуск современной и конкурентоспособной продукции в самых разных отраслях.
Возможно, кто-то воспримет мои переживания о гибели Советского Союза с иронией. Запад и наши доморощенные проходимцы, называющие себя либералами, восприняли крах СССР с чувством глубокого облегчения. Но для меня Советский Союз был страной, где я родился, получил воспитание и образование. Да, в позднем СССР меня раздражала геронтократия и лицемерная пропаганда коммунизма теми, кто построил его лично для себя, а народ кормил тюрей. Но и тогда миллионы парней и девушек любили свою Советскую Родину и верили, что всё в наших силах и что недостатки системы исправимы, а потенциал государства – неисчерпаем. Мы верили в лучшее будущее и видели альтернативный путь развития страны через экономическую реформу и демократизацию, которые должны были привести к омоложению правящего класса, сменяемости политической элиты и раскрепощению могучих производственных сил Советского Союза.
Развал СССР для меня и всего моего поколения – это трагедия, ответственность за которую несут высокопоставленные партийные карьеристы. Именно они, а не народы выиграли от разрушения большой страны. Именно они сумели использовать свои властные полномочия для того, чтобы быстро прибрать себе всю бывшую советскую государственную собственность. Именно из этих воров и предателей, а также их детей и внуков сформировался позорящий мою Родину класс олигархов, удивляющий Европу и Америку своей расточительностью и дурным воспитанием. Ведь деньги, которые легко достались, легко и уходят.
Мою большую страну можно было спасти. Но судьба СССР сложилась иначе. И материальный фактор – сложности экономического положения Советского Союза – оказался вовсе не на первом месте в развале державы.
СССР убили не пустые прилавки магазинов, не козни агентов 007, не бессмысленные инсценировки диссидентов, боровшихся не за правду, а за право стать известными и небедными политэмигрантами на Западе, и даже не фальшь советской пропаганды. Несмотря на все проблемы в организации военного дела, наши Вооруженные силы разгромили бы любого неприятеля, если бы он покусился на суверенитет советского государства.
Войну проиграли не командиры, а горбачевские «комиссары». Нация была предана руководством КПСС, партийными бонзами, презиравшими свой народ и его наивную веру в «светлое будущее». Многие из них, желая сохранить свою власть, лично возглавили шовинистические сепаратистские движения и спровоцировали потрясения конца 1980-х – начала 1990-х годов, приведшие к распаду государственности.
Собачье сердце
Моральное разложение руководства КПСС привело к выдвижению на первые роли Михаила Горбачева и других «архитекторов перестройки», которые выгодно отличались от предыдущего поколения вождей умением самостоятельно перемещаться. Бессмысленное щебетание нового генсека, не способного управлять столь сложным государством в кризисное время, было зловещей приметой надвигавшихся бурь. Любопытно, что Горби любили на Западе именно за то, за что его ненавидят в России.
Глядя на Горбачева, осознаешь, насколько важна роль личности в истории. Сильный, полный решимости, ответственный лидер, несмотря на остроту проблем, поразивших национальную политику и экономику СССР, без сомнения справился бы с угрозой развала Союза. Лидер отличается от высокопоставленного балабола тем, что он точно знает, чего желает добиться, и последовательно идет к поставленной цели, используя все необходимые средства для ее достижения.
Начало моей работы в Брюсселе совпало с приходом к власти в США нового президента. Барака Обаму часто сравнивали с Михаилом Горбачевым. Мне тогда показался примечательным распространенный в 2009 году Белым домом комментарий некоего анонимного источника, который, полемизируя с тезисом, что, мол, «Америке нужна своя собственная перестройка», заметил: «Если речь идет о необходимой модернизации отдельных элементов политики США, то такая постановка вопроса актуальна. Если же речь идет о том, что президент Обама начнет реформы, не зная, чем они закончатся и к чему приведут, то такое сравнение с Горбачевым неуместно». Ну вот вам и ответ, что на самом деле думают о Горбачеве те, кто организовывал ему пышные приемы на Западе.
Я отчетливо помню череду роскошных, парадных похорон Брежнева, Андропова, Суслова, Пельше… Однажды, году в 1984-м, в программе «Время» показали задыхающегося от какой-то легочной болезни нового генсека Черненко, с трудом читавшего по трясущейся в его руках бумажке безликую речь. Какая смертная тоска охватила всю мою душу! Неужели эти невзрачности будут сменять друг друга вечно, а их похороны станут главной достопримечательностью моей страны?
И вдруг я увидел новое, свежее лицо. Горбачев улыбался, дышал ровно, пытался шутить. В 1985 году, придя к власти, он обладал всеми необходимыми рычагами для обновления и укрепления страны. В его распоряжении были армия, МВД и КГБ. На них он всегда мог опереться, если бы решился железной рукой навести порядок и изъять из руководства КПСС сепаратистов, воров и предателей страны.
Под его началом находились современные производственные кадры и академическая научная школа с мировой репутацией. Они были способны принять и поддержать призыв к разумной конверсии оборонно-промышленного комплекса и военной науки. Модернизация гражданской промышленности на основе научных изобретений и технологий оборонки позволила бы в кратчайшие сроки снять социально-экономическую напряженность в стране и глухое недовольство народа по поводу пустых прилавков.
Призыв талантливой и патриотически настроенной молодежи в структуры правящей партии и правительства обеспечил бы лояльность нового поколения граждан заявленным целям развития нации. В случае мятежа старой номенклатуры лидер мог бы напрямую обратиться к нации за поддержкой. И она была бы оказана мгновенно и повсеместно.
И самое главное. Взамен исчерпавших свой потенциал лозунгов построения коммунизма, в идею которого на тот момент мало кто уже верил, надо было предложить новую социалистическую доктрину, сформированную на основе идеологии социальной справедливости, национальных интересов и демократических свобод. Реформирование нужно было начать с экономики, с перехода на новый научно-технический уклад промышленности, с отказа от неэффективных мер госрегулирования «всего и вся» вплоть до мелочей и… ни в коем случае не раскачивать политическую лодку. Кроме того, для централизации государственной власти нужно было решительно отказаться от превращенных в догму ленинских тезисов о праве наций на самоопределение вплоть до отделения. В этот критический момент, когда многонациональная страна проверялась на прочность, президент СССР и руководство КПСС должны были пойти на очевидный шаг – закрепить единство и неделимость Советского Союза путем принятия соответствующих поправок в Основной закон страны – Конституцию СССР. Однако, на всесоюзный референдум, проведенный 17 марта 1991 года, был вынесен вопрос с бессмысленной с точки зрения правовых последствий формулировкой:
Референдум, не имеющий никакого отношения к Конституции, был обычной горбачевской махинацией и обманом народа. Голоса 113 с половиной миллионов советских граждан (77,85 %), высказавшихся за сохранение единого СССР, уже через полгода выкинули на помойку истории. Результат прямого волеизъявления граждан оказался ненужным тем, кто за народ все решил наперед.
О произвольной трактовке принципов национальной политики вождями СССР можно написать целое отдельное исследование. При этом придется признать, что именно территории Советской России то и дело использовались для наделения землей очередных «братских народов», от имени которых выступала шовинистически настроенная местная коммунистическая бюрократия. В печальном 1954 году обильно политый русской кровью Крымский полуостров был великодушно «подарен» самодуром Никитой Хрущевым Украинской Советской Социалистической Республике – своей «исторической родине». При этом жителей Крыма, да и всей России, «вождь», естественно, спросить забыл.
В малых формах перераспределение земли в пользу национальных автономий происходило и внутри самой РСФСР. Например, территория расположенного на Северном Кавказе Ставропольского края, без какого бы то ни было согласия местного населения и коренных казаков, неоднократно урезалась в пользу соседей. Кизлярский район вошел в состав Дагестана, Моздокский – в состав Северной Осетии, а Наурский и Шелковской были подарены Чечено-Ингушетии.
Крайние националисты среди коммунистических бюрократов встречались повсеместно, особенно в верхних слоях советской номенклатуры. Меры по их выявлению и изгнанию из партийных рядов носили характер кампанейщины и были неэффективны. В свою очередь оборотни-антикоммунисты, циники и лицемеры использовали свое членство в правящей партии для карьерного возвышения.
Что же касается простых русских людей, то они, наоборот, надеялись на партию власти как на защитницу своих прав в борьбе с национал-сепаратистами. Однако руководство КПСС, начиная с середины 1980-х годов, состояло либо из безвольных руководителей типа недавно покинувшего нас «Михал Сергеича», либо из откровенных предателей и хамелеонов типа Александра Яковлева и Бориса Ельцина, либо из самих национал-сепаратистов, решивших использовать правящую партию для уничтожения союзной государственности и захвата власти на местах. Да и сама организация власти прогнила до основания и не демонстрировала даже намека на способность к реформированию.
Если бы тогда на месте Горбачева стоял национальный лидер иного масштаба, он бы увидел эти тревожные симптомы внутрипартийной гангрены. Наилучшим способом уберечь страну от кровавого распада и формирования на ее осколках примитивных феодальных ханств было бы точечное хирургическое вмешательство для ампутации зараженных тканей. Органам госбезопасности были известны коммерческие грешки партийных боссов. Возможно, они не идут в сравнение с размахом сегодняшней коррупции, но прегрешений высокопоставленных казнокрадов перед законом было достаточно, чтобы наказать «партийных вырожденцев» показательно жестко.
Пример бурно развивающегося Китая наглядно демонстрирует, что непримиримая позиция правящей партии и общества к преступности в собственных рядах и даже среди высшего партийного руководства оказывает благотворное воздействие на укрепление партийной дисциплины, государственное единство и темпы экономического роста.
Ничего подобного у нас не было сделано. Противоречивая и мелочная натура подкаблучника Горбачева лишь потакала росту центробежных сил. Начались волнения в Нагорном Карабахе, затем вспышки насилия в Грузии, Прибалтике, Узбекистане, далее – везде. Характерно, что первыми жертвами озверевших сепаратистов становились русские мирные жители. Например, внутритаджикской резне между «вовчиками» и «юрчиками»[5] 1992 года предшествовали массовые расправы в Душанбе и других городах над русским населением. В середине февраля 1990 года исламисты буквально растерзали полторы тысячи русских в Душанбе. Женщин под грохот автоматных очередей и гогот насильников заставляли раздеваться и бегать по кругу на площади железнодорожного вокзала.
Эти леденящие кровь истории, о которых упорно молчало российское телевидение «во избежание разжигания межнациональной розни», вы и сейчас можете услышать только от чудом оставшихся в живых русских беженцев, которые в некоторых случаях вот уже почти 30 лет пытаются найти кров, гражданство, сочувствие и поддержку у российских бюрократов. Бесполезно: высокопоставленным «шариковым» с собачьими сердцами было наплевать на геноцид русского народа, брошенного на произвол судьбы Горбачевым и партийной номенклатурой.
На самом деле все межнациональные проблемы, громко заявившие о себе при первом же ослаблении советского режима, тлели десятилетиями, если не дольше. И напряжение между армянами и азербайджанцами в вопросе принадлежности Нагорного Карабаха, и абхазо-грузинская ненависть, и проблема воссоединения осетинского народа имели свою историю, намного более продолжительную, чем история самого Советского Союза.
Эти конфликты носили латентный характер. Любая попытка «раскачать лодку» немедленно пресекалась по партийной линии с помощью репрессивного аппарата КГБ СССР. Когда же эти две головы – КПСС и Комитет госбезопасности – сгнили, погибла и вся рыба.
Единственной силой, которая при предательстве руководства КПСС и безволии КГБ могла выступить против разгрома союзного государства, был русский народ. Да, его элита была либо расстреляна, либо рассеяна в эмиграции в Гражданскую войну 1918–1922 годов. Да, пришедшее ей на смену молодое поколение сильных и смелых советских юношей и девушек полегло на полях Великой Отечественной войны. С той войны молодых людей 1923 года рождения вернулось всего три процента!
Да, современным русским людям пытались отказать в праве гордиться своей нацией. Как сейчас помню, как наша учительница объясняла нам перед встречей с французскими сверстниками, что нельзя называть себя русскими: если спросят, надо говорить, что мы – советские («Nous sommes sovietiques»).
Тем не менее только русские тогда могли сообща выступить в защиту единого государства. Именно поэтому факты атаки на мирных русских жителей в Закавказье, Прибалтике и Средней Азии тщательно скрывались Кремлем (точно так же в свое время Ленин, раскручивая антигосударственные настроения в России в Первую мировую войну, требовал от пролетарской прессы наложить запрет на всякие публикации о немецких зверствах против русских военнопленных). Горбачев и его кремлевский сменщик Борис Ельцин понимали, что правда о катастрофе тысяч вырезанных русских семей может разбудить гнев нации.
Истинный национальный лидер сумел бы опереться на активную моральную поддержку народа. В конце 1980-х годов русские равномерно проживали на всей территории СССР, а значит – могли коллективно выступить в защиту государственного единства. Решительные меры сильного национального лидера были бы поддержаны массой всех народов, желавших сохранить то лучшее, что было в советском строе. Но история не знает сослагательного наклонения. Народный вождь, способный взять на себя всю полноту власти в этот критический момент жизни нации и государства, не появился. Ни на белом коне, ни на броневике, ни в рубище. Господь оставил нас один на один с малодушным политбюро и генсеком с собачьим сердцем в груди. Как писал Михаил Афанасьевич Булгаков в очерке «Киев-город»: «Легендарные времена оборвались, и внезапно, и грозно наступила история…».
Дворянское гнездо
В 1981 году я стоял перед выбором: стать профессиональным спортсменом и поступить в Московский авиационный институт (МАИ), где была классная гандбольная команда (гандболом я занимался профессионально и играл за сборную Москвы), или подать документы в Московский государственный университет. На сторону МАИ меня склонял отец. Он полагал, что авиационный институт, где еще преподавал мой дед Константин Павлович Рогозин, даст мне не только правильное инженерное образование, но и стартовую площадку для блестящей военной карьеры.
Отец всю жизнь посвятил авиации. Окончил с отличием Оренбургское высшее военное авиационное Краснознаменное училище летчиков имени И. С. Полбина (бывшее «первое чкаловское»), был оставлен там летчиком-инструктором. В офицерском клубе познакомился с моей мамой – Тамарой Васильевной Прокофьевой, выпускницей местного мединститута. Там, на Южном Урале, в 1953 году родилась моя старшая сестра Татьяна. Семья переехала в Москву. Сначала жили в старом московском квартале на Тишинке, потом получили квартиру на окраине столицы – в одной из московских новостроек – в Северном Тушино, где отец работал военным представителем Минобороны СССР на Тушинском машиностроительном заводе.
Отец решил связать свою судьбу с военной службой еще в детстве. Когда-то мои дед и бабушка жили рядом со Смоленской площадью, где сейчас находится знаменитое высотное здание российского МИДа. Однако в 1941 году бомба, сброшенная с немецкого бомбардировщика, разрушила их дом.
В 13 лет отец сбежал на фронт. Служил юнгой 9-го Отряда Экспедиции подводных работ особого назначения Днепровской флотилии, в сентябре – октябре 1943 года принимал участие в освобождении Смоленска. Тяжело больного его отправили в тыловой госпиталь, оттуда – домой, к матери, но поскольку жить в Москве было негде, семья эвакуировалась в Сибирь – на Алтай.
Дед Константин Павлович Рогозин (другой мой дед, Василий Ильич Прокофьев, трагически погиб еще в 1935 году, оставив мою маму сиротой в пятилетнем возрасте) с первых дней войны вплоть до 1944 года служил главным инженером на линкоре «Марат». Именно этот прославленный корабль Балтийского флота, подвергаясь постоянным налетам вражеской авиации, своим огнем сдерживал натиск германской армии на подступах к блокадному Ленинграду.
На военной службе состояли многие поколения моих предков. Прапрадед (дед моей бабки Натальи Борисовны – матери отца) Николай Антонович Миткевич-Жолток окончил 3-е Военное Александровское училище в Москве, затем Александровскую военно-юридическую академию в Санкт-Петербурге. Кавалер орденов святых Владимира, Станислава, Анны, а также ордена Белого Орла. Участвовал в Русско-японской войне 1904–1905 годов и Первой мировой войне. Вернувшись из Маньчжурии, где он во время войны с Японией служил военным прокурором, полковник Николай Антонович Миткевич-Жолток вышел в отставку и три года служил как «числящийся по армейской пехоте» офицером по особым поручениям при московском градоначальнике, но после первых революционных волнений царское правительство приняло решение укрепить органы полиции и жандармерии надежными кадровыми военными, и вот в 1908 году моего прапрадеда возвращают на военную службу и назначают полицеймейстером Московской городской полиции (отмечу забавное совпадение реальной биографии прапрадеда с Эрастом Фандориным – героем современных исторических детективов). В 1912 году его производят в генерал-майоры. Летом 1916 года, вернувшись на армейскую службу, прадед принял деятельное участие в разработке плана знаменитого Брусиловского прорыва.
Захват власти большевиками осенью 1917 года Николай Антонович не принял. Он продолжил службу в Штабе Главнокомандующего вооруженными силами Юга России генерал-лейтенанта Деникина, став, таким образом, активным участником Белого движения. При сменившем Деникина Врангеле мой прапрадед был назначен начальником штаба Государственной стражи Российской Империи. К сожалению, узнать подробности дальнейшей его судьбы после 1920 года я не смог, хотя перерыл все российские архивы и наводил по нему справки во время моей загранкомандировки в Бельгии.
Еще несколько слов о других моих дальних родственниках с этой интересной фамилией Миткевич-Жолток (Zoltok – «золотое яблоко»: по семейному преданию эта вторая часть фамилии происходит от дальнего предка, сразившего во время знаменитого Грюнвальдского сражения 1410 года магистра Тевтонского ордена. «Золотым яблоком» тогда называли центр круговой мишени для стрелков-лучников). Фамилия имеет пруссо-балтийское и польское-литовское происхождение и корнями уходит в древний княжеский прусский род, изгнанный с родных земель германским Орденом меченосцев. Долгие годы на Кавказе служил и кузен моего прапрадеда – герой Русско-турецкой войны 1877–1878 годов, – Вячеслав Куприянович Миткевич-Жолток, тоже генерал-майор и (до 1903 года) – начальник Штаба Терского казачьего войска (похоронен в 1910 году на Никольском кладбище Свято-Троицкой Александро-Невской лавры в Санкт-Петербурге).
Мой прадед – Борис Николаевич (сын Николая Антоновича) накануне Первой мировой войны окончил Гатчинскую школу военных летчиков. За храбрость на фронте награжден офицерскими Георгиевскими крестами. После Гражданской войны прадед решил Россию не покидать. Несмотря на свое аристократическое происхождение, он, как и его родные брат с сестрой, был человеком левых убеждений. К тому же Красная армия нуждалась в профессионалах, и Бориса Николаевича пригласили служить «военным специалистом». Он был не только талантливым военным пилотом, но и авиационным инженером. В РККА его ценили, репрессий конца 30-х годов ему удалось избежать за исключением небольшого эпизода, так и не получившего продолжения.
Что касается династии Рогозиных, чью фамилию я ношу по мужской линии, то наш род издревле проживал на землях Ростова Великого. С тех пор, как в 1936 году была образована Ивановская область, родовое село моих предков – Гари – получило прописку в ее Ильинском районе.
Рогозины – потомственные кузнецы. Жили зажиточно. Предвидя неминуемое раскулачивание, мой дед Константин Павлович со своим отцом и его братьями благоразумно решили покинуть малую родину и переехать в Москву.
Были и в роду Рогозиных знаменитые люди, например, боярин Василий Рогозин. Отличился он в русской истории тем, что был верным соратником почитаемого на Руси князя Дмитрия Пожарского, возглавившего вместе с гражданином Мининым народное ополчение за освобождение Москвы от польской интервенции в начале XVII века. Также историки упоминают чугуевского воеводу, боярина Герасима Рогозина и его сына Федора, принимавших во второй половине XVII века активное участие в освобождении Восточной Украины от польско-литовских оккупантов.
Ну а среди предков моей мамы, Тамары Васильевны, в девичестве Прокофьевой, был выходец из Черногории, офицер, переехавший жить в русскую крепость Оренбург во второй половине XIX века. К сожалению, узнать об этой удивительной истории что-то более подробное мне не удалось, но сам этот факт всегда вызывал мой особый интерес к Югославии и ее народам.
Так что в моем роду были вполне достойные люди, сформировавшие у меня мощную генетическую память.
Мои университеты
Как это ни забавно, но именно я, даже еще не родившись, коренным образом повлиял на карьеру отца. Он мечтал о небе и хотел стать летчиком-испытателем, но мама, будучи беременна мной, категорически этому воспротивилась. Профессия испытателя тогда была еще более опасной, чем сейчас. Многие друзья отца погибли при испытаниях новой авиационной техники, и мама этого очень боялась. Она предъявила отцу ультиматум: или сын, или карьера летчика-испытателя. Отец был вынужден отступить.
Из Оренбурга он вернулся в родную Москву, где с отличием окончил Высшую военно-воздушную инженерную академию имени Н. Е. Жуковского, работал военным представителем на оборонных заводах, потом в управлении главного заказчика ВВС, затем – в Службе вооружения центрального аппарата Минобороны СССР. Он отвечал за перспективные исследования в интересах национальной обороны, возглавлял знаменитое 13-е Управление и был первым заместителем Начальника вооружения – заместителя министра обороны Советского Союза генерала армии Виталия Михайловича Шабанова. Годы с 1970 по 1988 были периодом активного перевооружения Советской армии, когда в войска стали поступать известные во всем мире штурмовик Су-25, вертолет Ми-24, самолеты Ту-160, Су-27, Миг-29, третье поколение танков Т-80, боевая машина десанта БМД-2, новый колесный бронетранспортер БТР-80 с дизельным двигателем и усиленной бронезащитой, ракетный комплекс «Точка», зенитный ракетный комплекс «Куб», самоходное орудие «Нона-С», гаубица «Мста» и другие. Это было время великих космических проектов – ракетно-космического комплекса «Энергия-Буран» и орбитальной станции «Мир».
В семье никто не сомневался, что я продолжу военно-инженерную династию. Я занимал призовые места по математике и физике на районных и городских олимпиадах, выписывал журналы «Техника молодежи», «Авиация и космонавтика», «Крылья Родины», а еще раньше, во втором классе, прочел снятую с полки отца книгу «Теория реактивных двигателей»[6], которую, как ни странно, усвоил и помню ее содержание по сей день. Короче, все шло к тому, что я стану военным инженером. Правда, была мысль поступать в Рязанское высшее воздушно-десантное командное училище, но отец меня лихо от него отговорил: «Понимаешь, сын, войны будущего – это будут войны очкариков. Вот один такой очкарик, будучи оператором высокоточного оружия, легко уничтожит сотню двухметровых, как ты, десантников». Отец, глубоко разбираясь в технических вопросах, вообще обладал удивительным инженерным и философским складом ума и даром предвидения, это действительно так. Это был мой главный Учитель. Замечу, эти его слова про операторов высокоточного оружия, в том числе беспилотного, были сказаны 42 года назад. Очень жаль, что среди тех, с кем мне пришлось общаться в последние десять лет, было мало людей, обладающих подобной эрудицией и видением; людей, понимающих, какими будут войны будущего и к чему именно надо готовить наши вооруженные силы.
В конце 9 класса я неожиданно нашел в себе «гуманитарный вирус» – тягу к истории и литературе. Даже начал пописывать романтические рассказы в журнал «Юность». Также почувствовал интерес и к другому делу – политике и международным отношениям, вызвался читать перед занятиями всем старшеклассникам и учителям «политинформацию». Для ее подготовки я выискивал интересные материалы из дипломатических книг, мемуаров полководцев и государственных деятелей и даже с помощью «Радио Свобода» и «Голоса Америки», волны которых, как и многие другие подростки, я ловил, несмотря на глушение, с помощью массивной домашней радиолы. Выступая перед сверстниками и учителями, я осваивал науку публичного выступления, изобретал приемы аргументации своей позиции перед большой аудиторией, совершенствовал устную речь и учился великому искусству владения Словом.
В 9 классе я получил приглашение сниматься в выпусках учебной юношеской телепередачи «Спор-клуб» на «третьей кнопке» Центрального телевидения. Ее ведущим был Юлиан Семенович Семенов – замечательный писатель, сценарист и педагог, автор сценария к легендарному телефильму «Семнадцать мгновений весны». Под его руководством старшеклассники из разных московских школ принимали участие в постановке интереснейших тестов по социальной психологии, приоткрывших нам тайны поведения личности в обществе.
Больше всего мне запомнился один телеурок, преподанный нам Юлианом Семеновичем. Однажды писатель позвонил мне домой и попросил отобрать среди постоянных участников передачи восемь человек, которые должны были вместе со мной приехать на съемки в телецентр на Шаболовке на 15 минут раньше остальных приглашенных. Когда мы собрались в студии, наш мэтр объяснил нам правила предстоящего теста. В ходе передачи нам отводилась роль «девяти подсадных уток», при этом один из старшеклассников, не посвященный в нашу тайну, садился последним на уже занятую нами скамейку. Смысл теста сводился к тому, что перед нами дважды должен был пройти один и тот же человек. Это был ассистент оператора. В первом случае все девять посвященных должны были его всячески ругать за манеру одеваться, прическу, нос и т. п., а во время второго прохода мы должны были дружно расхваливать его ровно за то же, за что минуту назад ругали.
Я был уверен, что сидевший последним участник этого розыгрыша рассмеется или, как вариант, возмутится, что все мы сошли с ума, обсуждая в диаметрально противоположном ключе одного и того же человека. Ан нет! Этот «десятый», глазам своим не веря, полностью солидаризировался с нашими оценками.
Мы повторили этот спектакль еще с двумя непосвященными. Результат был тот же. Юлиан Семенов довольно улыбался, приговаривая: «Вот вам, друзья, пример растворения личности в толпе. Запомните этот опыт на всю свою жизнь и постарайтесь сохранять в себе индивидуальность».
После недолгих раздумий, куда пойти, я в итоге решил поступать в Московский государственный университет, и не куда-нибудь, а на международное отделение факультета журналистики. В то время это был настоящий «рассадник вольнодумства». Естественно, отец долго и безуспешно пытался меня отговорить. Будучи настоящим, убежденным коммунистом, он морщился при виде советских пропагандистов, чьи дети составляли основную массу студентов элитного международного отделения журфака. (Кстати, в итоге он оказался прав. Абсолютное большинство моих сокурсников не нашло себя в жизни, а некоторые из них оказались откровенными хулителями страны.)
Документы для прохождения вступительных экзаменов на международное отделение принимали только у юношей. Считалось, что не может быть такой профессии – «журналистка-международница». Ведь для жены дипломата, журналиста или сотрудника спецслужб, действующего под прикрытием, работу за границей можно было подыскать – учительницей в школе, дежурной в библиотеке или врачом, например. Но что делать, если за границу командируют советскую женщину с мужем в придачу? Его-то куда девать? Как правило, такие мужья оставались на родине, а органы госбезопасности были вынуждены присматривать за их женами, решившими строить в совзагранучреждениях самостоятельную карьеру. Короче, это было не комильфо, и девиц в итоге к нам на международное отделение решили от греха подальше не брать, а если и брали, то ну по очень большому блату.
Поскольку я был сыном военного, поступить мне так просто не дали. «Срезали» на сочинении, сказав, что, мол, «не раскрыл тему». Что значит «раскрыть тему», знали только те, кто имел монопольное право зачислять на учебу детей «белой кости». Сын советского военнослужащего в эту элитную когорту, очевидно, не входил. Все остальные экзамены были устные, и сдал я их на отлично, но заветных полбалла мне для поступления не хватало.
Выручила спортивная кафедра. Кто-то, сейчас уж не помню, подсказал мне обратиться именно туда, поскольку на журфак спортсменов брали охотно. Во-первых, честь факультета на студенческих соревнованиях надо защищать, а во-вторых, по окончании можно было податься в спортивные комментаторы. Меня такая перспектива не прельщала, но поступить было надо, иначе бы я выглядел в глазах отца проигравшим. В общем, в сомнительном качестве «тупого спортсмена», не способного, «как все нормальные люди», сдать экзамены, я был зачислен на вечернее отделение факультета журналистики МГУ «с правом посещения дневного отделения». Отцу же я сказал, что сам решил подать документы на вечернее отделение, чтобы «осмотреться». Не знаю, поверил ли он мне.
Так или иначе, отец помог мне устроиться на работу, которая бы не отнимала слишком много времени от учебы. Это был редакционно-издательский отдел Института атомной энергии имени И. В. Курчатова. На птичьих правах я стал посещать занятия вместе с испанской группой международного отделения, а по вечерам – редактировать статьи и кандидатские диссертации сотрудников научного института.
По окончании спецшколы я неплохо изъяснялся по-французски и даже выиграл городской конкурс стихотворного перевода (в то время я увлекался поэзией Поля Верлена). Поэтому я твердо решил выучить именно испанский. Я знал, что в чужом для моей семьи мире международной журналистики мне никто помогать не будет. Как говорится в известной шутке: «Талантам надо помогать. Бездарности пробьются сами». Добиваться всего мне придется самому, а потому нужно владеть теми иностранными языками и знаниями, с которыми у меня будет больше маневра и меньше влиятельных конкурентов с крутыми папашами. Испанский – это почти вся Латинская Америка, а французский язык – это пол-Африки. Расчет, как показала моя дальнейшая жизнь, оказался верен.
Сдав две первые сессии на отлично, я получил право официально перевестись с вечернего отделения на то, куда я изначально поступал, – дневное международное. На третьем курсе я стал факультативно посещать занятия итальянского языка, пока наш университетский преподаватель Алексей Рыжов, сопровождая в загранкомандировке декана журфака Ясена Засурского, не сбежал за границу. Там же – на третьем курсе – нам добавили в качестве обязательного предмета изучение языка одной из социалистических стран. Я выбрал чешский, хотя правильнее было бы взять сербский. Ровно через десять лет, находясь в воюющей Боснии по делам русских добровольцев, я многократно жалел о том, что не говорю на языке моих балканских братьев (впрочем, на войне язык учится быстрее, и уже скоро я перестал испытывать малейшие затруднения в общении с сербами, но об этом чуть позже).
После третьего курса факультет журналистики направил своих студентов на практику по стране. Это было мое первое знакомство с Россией. Я попросился в Новосибирск – столицу Западной Сибири, крупнейший научный и промышленный центр. И не пожалел о своем выборе. Как раз в то лето 1983 года новосибирские строители метрополитена перекрывали широкую Обь метромостом. Мост надвигался с одного берега – постепенно, буквально по паре сантиметров в час. Наверное, только сидящие на берегу неспешные, беззаботные рыбаки могли отметить, как каждый день строители осваивали по метру воздушное пространство над рекой.
Во время практики мы с моим другом и однокурсником Игорем Васильковым искали интересные сюжеты для утренних теленовостей и решили провести тревожную ночь вместе с пожарным расчетом. К моей творческой удаче и к несчастью погорельцев, мы получили срочный вызов – горело мужское общежитие авиационного завода. Более страшного и завораживающего зрелища я не видел никогда – на фоне кровавого рассвета стоял обгоревший остов полностью разрушенного здания. Горячий воздух вперемешку с пеплом образовал душное марево. В общем, картина из голливудского триллера о конце жизни на Земле.
Тогда новосибирская студия новостей использовала в работе кинокамеры. О видеокамерах (ТЖК – телевизионных журналистских комплектах), на пленку которых можно повторно записывать сюжеты, слышали, но в глаза новой техники еще никто не видел. Поэтому, чтобы снять сюжет на кинокамеру, нужно было строго экономить на проявляемой пленке (для такого рода работы нам выдавали катушки с 30 метрами дефицитной ленты). Переснять неудачный материал такая технология не позволяла.
Передо мной стоял вспотевший от борьбы с огнем краснолицый усатый майор пожарной службы. Он был крайне взволнован масштабами возгорания, но весь собрался, чтобы прокомментировать нашей журналистской бригаде случившееся несчастье. По ходу интервью я даже не заметил, как этот пожарный майор скороговоркой произнес матерное выражение. Эти слова были еле слышны, но они были в кадре! Почему я этого не заметил? То ли не расслышал толком, то ли мужские грубые слова вполне соответствовали обстановке, – не знаю.
Отсняв материал, я с Васильковым, оператором и звукорежиссером что есть мочи понесся на рафике по ночному Новосибирску – в телецентр. Там камеру с пленкой отнесли в срочную проявку. Звук, в том числе и голос майора, записанный на аудиопленку, также начали монтировать и синхронизировать на монтажном столе с видеорядом. Опять же никто не заметил ничего подозрительного. В девять утра, еще не остыв от ночного пожара, с волнением и предвкушением первого творческого успеха мы уселись на стульях в кабинете руководителя моей практики – главного редактора информационного вещания Владимира Васильевича Вершинина. Типа «вот, смотрите!». С замиранием сердца я ждал появления на экране телевизора моего первого «взрослого» материала.
…Когда усатый майор закончил свою эмоциональную речь, я был готов провалиться сквозь землю. Главред смотрел на нас с Игорем, как командир партизанского отряда смотрит на разоблаченных предателей. Не прошло и полминуты, как в кабинете зазвонил телефон. Вершинин слабеющей рукой поднял трубку. По разговору я понял, что звонит первый секретарь новосибирского обкома Александр Павлович Филатов. Он тоже посмотрел утренние новости и собирался выехать к нам, чтобы устроить разнос.
Я сразу сообразил, что лучшее, что нам светит, – это отчисление из университета, а руководителю журналистской практики – строгий партийный выговор. Взяв себя в руки, я предложил Владимиру Васильевичу вырезать злополучный кусок из сюжета. Главред об этом и слышать не хотел: «Ты думаешь, что здесь все – идиоты и не заметят разрыв в прямой речи твоего майора?». Ну что делать-то?
Выход был найден. Корявый, конечно, но хоть какой. Я предложил не трогать видеоряд, но переозвучить аудиопленку: срочно найти в студии человека с похожим на майора голосом, записать какую угодно (неважно!) пристойную фразу со словом «мать», вклеить эту фразу обратно в аудиопленку, чтобы синхронизировать ее с артикуляцией пожарного. Плюс сверху наложить всякие индустриальные шумы (они были в фонотеке каждой крупной телестудии), чтобы не чувствовался разрыв в голосе интервьюируемого майора.
Сжалившись над нами и приняв безысходность ситуации, все согласились схватиться за эту творческую соломинку. Через двадцать минут мы с Игорем Васильковым уже склеивали на монтажном столе наш незадачливый сюжет с придуманной впопыхах и смонтированной фразой «чья-то мать погорела». При чем здесь «чья-то мать» на месте сгоревшего мужского общежития? Это было уже неважно. Важно было успеть до приезда сановника в телецентр, и мы успели!
Вскоре за окном хлопнула дверь автомобиля. В кабинет главреда вошел хмурый партийный босс. Сверкнув в мою сторону глазами Люцифера, он тут же пообещал «пожарить нас без масла». Вершинин с большим волнением предложил ему на монтажном столе посмотреть вышедший в эфир сюжет еще раз, чтобы уяснить, что же конкретно Александру Павловичу в нем не понравилось. Первый секретарь недовольно плюхнулся в кресло и мрачно уставился в монитор.
«Чья-то мать погорела!» – проговорил не своим голосом майор. «Не понял! А ну-ка перемотайте еще раз!» – воскликнул Филатов. Мы подчинились его требованию, катки монтажного стола с характерным шелестом отмотали пленку назад. «Чья-то мать погорела!» – отчетливо произнес майор. Первый секретарь обкома встал, еще раз посмотрел на меня, сидящего в углу кабинета и, пробубнив что-то себе под нос, быстрым шагом покинул помещение.
«Слава богу!» – выдохнул осевший в кресло Вершинин. Дверь кабинета приоткрылась, и буквально в мгновение он наполнился сотрудниками редакции. Вершинин махнул на всех и вышел в коридор. Народ вопрошающе обернулся ко мне: «Ну что было-то?». Когда я закончил повествование, переволновавшиеся сотрудники редакции начали хохотать. Некоторые избавились от мучительных приступов нервного смеха только под вечер.
Чтобы отблагодарить своих старших товарищей и замять этот скандал, мы с Васильковым накрыли для всей студии «поляну». На том наши скромные накопления, на которые мы планировали дотянуть до финала практики, закончились. Говорят, что, когда мы сели в поезд, коммунист Вершинин перекрестился.
Оставшись совсем без денег, мы с Игорем Васильковым должны были продержаться без еды по дороге из Западной Сибири до столицы целых три дня и две ночи. Но голод не тетка, ждать не будет. О лечебном голодании мы тогда еще не слышали, а потому решили пойти на очередную хитрость. Завалившись с самым важным видом в вагон-ресторан, мы сообщили официанткам и поварихе, что работаем в программе «Время» и снимаем сюжет о работницах этого поезда. Приняв массивный советский фотоаппарат за новейшую чудо-видеокамеру, простодушные работницы общепита нам поверили. Добродушные женщины всю дорогу наперебой давали нам «интервью», а заодно и вкусные остатки (не объедки!) еды платежеспособных посетителей ресторана. Так мы и добрались до Москвы. Мне, конечно, стыдно за тот обман легковерных официанток, но, видит бог, если бы не наша хитрость, страна потеряла бы двух молодых перспективных нахалов.
На четвертом курсе меня попытались завербовать в КГБ. Некий «бархатный баритон» позвонил мне домой и вкрадчиво осведомился, не хотел бы я «связать себя с самой романтической профессией». Поняв, что к чему, и не откладывая в долгий ящик заманчивое предложение, я согласился встретиться с ним на следующий день у метро «Парк культуры».
Честно говоря, я действительно мечтал работать в разведке. Будущая жизнь рисовалась мне полной приключений и подвигов. Я был готов согласиться даже на нелегальную работу, осталось только уговорить на это мою несговорчивую жену.
Вскоре меня и мою молодую супругу Татьяну – студентку филологического факультета МГУ, родившую мне на третьем курсе сына, – пригласили в медицинский центр КГБ для прохождения осмотра и проведения различных психологических тестов. Я предупредил своего сладкоголосого вербовщика, что сразу после четвертого курса меня отправят на полугодовую стажировку на Кубу. Я жаждал получить хоть какое-нибудь задание по линии внешнеполитической разведки СССР, стать «нашим человеком в Гаване», носить черную шляпу и очки и, наконец, принести своей Родине пользу.
Поделиться книгой: