Счастливый оборот

— Закусили, значит? Вместо стюдня?

— Aral Пять милиционеров приходили разнимать. Трем гостям по пятнадцать суток дали. Вот это бражка так бражка!

Столяр покачал головой и сказал с той же иронической ухмылкой:

— Вот люди! Травят народ безо всякой совести!

— Паразиты! — подтвердил дворник дядя Паша, — К ногтю их всех надо!

Они постояли еще, поговорили. Потом Постромкин попрощался с дворником за руку и уже пошел было к воротам, но вернулся и, смущенно потоптавшись на месте, попросил.

— Слушай, друг, у меня тут семейное торжество намечается. У дочери предстоит деторождение, ты бы свел меня к этой старушке, а? Заранее бы заказ сделать на бражку!

— Давай так на так! — весело сказал дворник дядя Паша. — Ты мне дай адресок этого, который коньячок варит, а я тебе предоставлю старушку с бражкой. Ко мне на днях родня приедет в гости, надо как следует людей угостить. А к старушке вместе сходим, когда дочка твоя произведет на свет что там у нее получится — внука или внучку!

— Пиши!

Дядя Паша вытащил из кармана ватных штанов огрызок карандаша и папиросную коробку и приготовился записывать адресок специалиста по коньячку, от которого слепнут.

Вот люди!

ТЫБИК

Жизнь у Игнатия Трофимовича прожита интересно, со звоном и блеском. Все было в этой жизни: и плохое, и хорошее, и война, и любовь, и хмель удач, и горечь бед.

Было время, когда звенели на сапогах у Игнатия Трофимовича лихие конармейские шпоры и сам он, чернобровый, с русым чубом, выбившимся из-под серой кубанки, чертом скакал впереди эскадрона, размахивая саблей и надсадно крича «ура». Комья свежевспаханной земли летели из-под конских копыт, огненные вихри залпов гремели навстречу, и жизнь в те минуты была, как копейка, брошенная в воздух: орел или решка?

Неизменно падала она орлом. И настало другое время, когда Игнатий Трофимович в той же кубанке, по уже не в шинели, а в штатском «семисезонном» пальтишке, со связкой книг, перевязанных бечевкой, под мышкой каждый день пешком шел через всю Москву, пробираясь из своего общежития в институт.

В институтской столовой кормили скользкой перловой кашей и вареной воблой, а в общежития было дымно, холодно и неуютно. Но никогда, пожалуй, не ощущал Игнатий Трофимович с такой полнотой счастье бытия, как именно в те голодные и прекрасные зоревые годы.

Скользкая перловка и жесткая вобла казались ему дьявольски вкусными, отчасти, может быть, потому, что за институтский обеденный стол, покрытый драной клеенкой, рядом с Игнатием Трофимовичем — так почему-то всегда получалось — садилась рослая синеглазая девушка, которую он сначала называл леди Маруся, потом «Зоренька» и «Ласточка», а потом «Петровна» и «старуха». Та, которой сейчас нет в живых.

По окончании института Игнатий Трофимович служил и в трестах, и в главках, ходил в больших чинах, а потом взял да и ушел на производство, на крупный завод, в конструкторское бюро. На этом заводе он проработал всю жизнь до выхода на пенсию. Имя его хорошо известно среди специалистов того дела, которому он отдал себя всего целиком, без остатка.

Когда Игнатий Трофимович еще работал на заводе, он, бывало, частенько ворчал, жалуясь сотрудникам на нервные директорские телефонные звонки:

— «Поторопитесь с чертежами!» Вечная спешка, изволите ли видеть. И когда уж мы перестанем спешить?!

И вот настало то время, когда можно не спешить. Пришли болезни, старость. Пенсию Игнатий Трофимович получил хорошую, живет в своей старой просторной квартире со взрослой дочерью, с зятем и внучкой. Казалось бы, отдыхай — не хочу! Игнатий Трофимовнч по заводской привычке поднимается в шесть утра и долго бродит по квартире, кряхтя и кашляя хриплым заливчатым кашлем старою курильщика. Из своей комнаты дочь окликает его сонным тревожно-недовольным голосом:

— Папа, это ты?

— Я! Ты спи, Галина, спи!

— И куда ты в такую рань поднимаешься, папа? Спешить тебе сейчас некуда, запомни!

— Вот именно-с! — ворчит в ответ Игнатий Трофимович — Мне некуда больше спешить, изволите ли видеть! Ямщик, как говорится, не гони лошадей. Медицина! (Тут снова хриплое кашельное рычание.) Прогрессивная наука называется. А старость, как была старость, так она и есть старость!

— Папа, иди к себе, ты Леву разбудишь. Он так поздно лег вчера!

С зятем у Игнатия Трофимовича отношения сложились прохладные. Лев Матвеевич, зять — мужчина видный, представительный, очень аккуратный. Он преподает в техникумах математические науки, а еще сочиняет брошюры на педагогические темы и читает по путевкам платную лекцию «Тайны Вселенной». И еще что-то читает и еще что-то пишет. Голос у него громкий, но однотонный. Он любит на каждом шагу повторять: «Во все и всегда надо вносить ясность». Когда Лев Матвеевич разговаривает с человеком, кажется, что он не говорит с ним, а читает ему лекцию про бедную Вселенную, все тайны которой разгадал и зарегистрировал именно он, Лев Матвеевич.

Однажды Галина Игнатьевна сказала мужу.

— Лева, надо помочь папе. Он перестал работать и, понимаешь, как-то внутренне растерялся немножко. Что бы такое нам для него придумать?

Лев Матвеевич посмотрел на жену неодобрительно и, сверкнув толстыми стеклами очков в золотой оправе, ответил:

— Во все и всегда надо вносить ясность. Старики должны быть стариками и жить спокойно, по возможности не обременяя близких. Впрочем, я поговорю с ним, выясню.

И действительно начал разговор, но так долго и утомительно говорил о ясности и о том, что человек в любом возрасте должен ясно представлять себе свое положение и свои перспективы, что Игнатий Трофимович не выдержал и сказал:

— А вот Маяковский, изволите ли видеть, написал: «Тот, кто безмятежно ясен, тот, по-моему, просто глуп». Вам ясно?

Они поссорились и не разговаривали две недели.

Но Игнатий Трофимович готов терпеть зятя у себя в квартире сколько угодно только потому, что существует Светланка, внучка, крохотное бело-розовое существо. Игнатий Трофимович в ней души не чает. Он водит ее гулять. В белой пушистой шубке, подпоясанной под мышками цветным пояском, Светланка важно переступает толстыми ножками и таращит на огромный грохочущий и галдящий уличный мир удивленные синие, как у покойной бабки, глаза. Она показывает пальчиком на все, что попадает в орбиту ее внимания, и приказывает:

— Дедя, купи это!

И «дедя» покорно покупает мороженое, цветные мячи, куклы, жареные пирожки, апельсины… А однажды, вернувшись с прогулки, Игнатий Трофимович притащил большое оцинкованное, никому не нужное ведро. Оказывается, проходили через Пассаж, и Светланке в посудном ряду поправилось это ведро.

— Пришлось взять! — оправдывался перед дочерью Игнатий Трофимович — У ребенка, изволите ли видеть, уже слезки выступали «Дедя, купи это!» — и все тут!

Галина Игнатьевна сказала, негодуя и смеясь:

— Ты хотел ее в зоологический сад сводить, кажется? Ни за что теперь не пущу! Потому что Светланке, не дан бог, понравится бегемот. И ты добьешься, что тебе его отдадут. А куда мы его поставим?

С бывшими сотрудниками Игнатий Трофимович встречается редко — у них своя жизнь, у него — своя. А если встречается, то на вопрос: «Как живете? Что поделываете?» — неизменно отвечает так:

— Что поделываю? Так ведь я теперь тыбиком работаю.

— Кем работаете, Игнатий Трофимович?

— Тыбиком, изволите ли видеть!

— Это как же надо понимать?

— А очень просто. Встает дочь утром, и начинается: «Папа, вчера в «Консервах» китайские яблоки продавали. Ты бы пошел, постоял». Иду, стою, беру. «Папа, ты бы пошел со Светланкой погулять». Иду, гуляю. «Папа, тебе все равно делать нечего, ты бы съездил в издательство, получил для Левы гонорар. Доверенность он уже приготовил». У нас, у тыбиков, дела хоть отбавляй, изволите ли видеть!

А в общем-то жаловаться на жизнь Игнатию Трофимовичу все же грех. Но бывают в конце северного апреля такие пасмурные, серые и скучные дни, когда с утра из низко висящих пухлых туч сыплется ледяная мокрая крупа и кажется, что весны с теплом, с солнцем, с голубым влажным сиянием никогда не будет. В такие дни тоскливо делается на душе, в особенности когда никого нет дома, а ты сидишь один и старые фотографии в рамках на стенах и письменном столе тревожат твою дремлющую память. Хоть бы скорей вернулись с прогулки дочь и внучка!..

И вдруг звонок. Игнатий Трофимович отворяет дверь — почту принесли! Он равнодушно берет у знакомого письмоносца три конверта и идет к себе. Письма, конечно, зятю. Так и есть! Но что это? На одном конверте написана его, Игнатия Трофимовича, фамилия.

Волнуясь, Игнатий Трофимович вскрывает конверт…

Через полчаса возвращаются с прогулки Галина Игнатьевна и Светланка. Щеки у Светланки рдеют яблочным румянцем, в глазах синеет весна, которая все равно ведь прилет, как бы ни хмурилось и ни хныкало капризное северное небо.

— Папа, — входя к отцу, деловито, уже совсем, как муж, говорит Галина Игнатьевна. — Я сейчас из автомата звонила Леве. Феоктистов из лекционного бюро зовет нас на праздники к себе на дачу. Ты понимаешь, как для Левы это важно? Я подумала, зачем вам со Светланкой дома сидеть? Ты бы взял ее да и поехал с ней к Левиной сестре в Серпухов. Тридцатого под вечер и уезжайте, чтобы не скучать одним.

— Не могу-c! — мягко, но решительно отвечает ей Игнатий Трофимович.

— Почему? Да что с тобой? Ты весь сияешь, папа! Что случилось?..

— Ничего! Тут, изволите ли видеть, завод письмо прислал. Вот-с, наши комсомольцы, золотые ребята, приглашают как ветерана на торжественный вечер, а первого я на демонстрацию с ними иду. Так что вы с Львом Матвеевичем соображайте сами, как быть с вашим Феоктистовым, а на меня прошу не рассчитывать. И у тыбиков, изволите ли видеть, должны быть праздники и выходные. И вообще, есть еще порох в пороховницах. В конце концов, я тоже могу лекции читать, но в отличие ст твоего супруга бесплатно Вот так-с!..

Он произносил эту фразу, улыбаясь, но в глазах отца Галина Игнатьевна видит не смех, а какое-то особое выражение, и оно делает седого, как лунь, тыбика похожим на молотого плечистого парня со старой фотографии, висящей на стене. На фотографии Игнатий Трофимович снят в косматой бурке, с русым чубом, выбившимся из-под серой кубаночки на молодой, чистый лоб.

СТАРЫЙ ХРЕН

Некто Сапелкин Максим Петрович, в прошлом важный, представительный часовых дел мастер, а ныне одинокий, пыльный старичок с мутными, слезящимися глазами вздумал помирать.

Охая и вздыхая он сварил себе супчику на два дня, вскипятил молока, запасся хлебнем и слег в постель в ожидании смертного часа.

К вечеру, когда в комнату к Максиму Петровичу заглянула соседка Анна Тихоновна, старичок был совсем плох.

Анна Тихоновна присела на кровать у его ног, сказала деланно бодрым голосом:

— Что это вы надумали такое, Максим Петрович?

— Не я надумал, а, видать, исчерпана повестка дня жития моего! — витиевато ответил ей Сапелкин, устремив кроткий взгляд в сложный узор из потеков и трещин на потолке.

На практичную Анну Тихоновну торжественная эта витиеватость впечатления не произвела, и она сказала:

— Обождали бы, пока наш дом не снесут, Максим Петрович. Получите комнату в новом доме со всеми удобствами, а тогда уж сам бог велел!

Максим Петрович в ответ на эти дельные слова только вздохнул, продолжая глядеть на потолок.

Тут Анна Тихоновна испугалась, подумала, как бы причуды «старого хрена» (так звали Сапелкниа соседи) и впрямь не обернулись его кончиной, и предложила вызвать дежурного врача из районной поликлиники.

Однако от врача Сапелкин отказался, а попросил лишь, «если не трудно», разогреть супчик да сказать по телефону племяннику, тоже Сапелкину, Льву Сергеевичу, директору магазина «Галантерея», чтобы тот немедленно приехал прощаться с дядюшкой.

Анна Тихоновна выполнила оба поручения точно и быстро: и разогрела и позвонила. Умирающий выкушал две ложки супа, поданного ему в постель все той же сердобольной соседкой, потом отодвинул тарелку и слабым голосом стал всячески ругать своего племянника, называя его и «скотиной бездушной», и «барбосом холодным», и «жадиной несусветной», и еще по-разному. А когда удивленная Анна Тихоновна спросила «За что вы его так поносите?» — Максим Петрович ответил.

— А что я от своего племянника хорошего видел за всю жизнь? Хоть бы раз он подкинул сотняжку дядьке на его стариковские прихоти. Хоть бы путевочку какую завалящую ему поднес в дом отдыха или в санаторий на день рождения! Да бог с ней, с путевкой! Хоть бы пяток пирожных привез к празднику Первого мая или на Октябрьскую, — ведь знает, барбос холодный, что дядя обожает сладенькое, а средства у дяди мизерные! Куда там! А позвонишь по телефону, просто так позвонишь, для родственного порядка, пугается, скотина бездушная Я, говорит, дядя Макс, сейчас крайне занят. Боится, как бы я не обременил его, жадину несусветную, какой-нибудь ничтожной просьбишкой!

Так он долго жаловался и причитал, пока не впал в забытье.

Наконец приехал племянник, Сапелкин Лев Сергеевич, мужчина саженного роста, с красным, расстроенным добродушным лицом. Анна Тихоновна деликатно вышла из комнаты, оставив родственников вдвоем.

Племянник оглядел невзрачное дядино вместилище с утлой кроватью, на которой, накрытый неряшливым одеялом так, что наружу торчал один лишь бледный, уже слегка заострившийся нос, лежал виновник этого прискорбного, так сказать, события, и подумал, что дядины не то что часы, а, пожалуй, минуты сочтены.

Он тяжело вздохнул и негромко сказал:

— Привет и лучшие пожелания, дядя Макс! Это я, Лева. Прибыл по вашему требованию.

Дядя Макс открыл глаза и произнес почти беззвучно:

— Крючок накинь на дверь!

Племянник закрыл входную дверь на крючок. Дядюшка приподнялся на постели, с трудом вытащил из-под полушки вместительную деревянную резную шкатулку, открыл ее, и племянник, чтобы не закричать от неожиданности и странною испуга, схватил сам себя за горло обеими руками. Шкатулка была битком набита плотно слежавшимися пачками облигаций «золотого» займа, золотыми часами, кольцами с бриллиантами и другими драгоценностями.

— Оставлю все это тебе, жадина несусветная! — прошептал дядя.

Ошеломленный племянник застыл на месте, не зная, что делать. В шепоте дяди было нечто подловатое, словно дядя заманивал племянника в какую то ловушку.

— Дядя Макс, а откуда у вас такие ценности? — наконец тихо вымолвил племянник.

Старичок подмигнул ему одним глазом и тем же подлым шепотом сказал:

— Да уж, конечно, не от трудов праведных! Сам понимаешь!

— Боже моя! И при таком богатстве вы так скудно жили!

— Не жил, а мучился! — кивнул лысой головой дядюшка. — Хочешь порой шикнуть, да боязно! Опасаешься, что разговоры пойдут, откуда, мол, это у него да почему? Ночью откроешь шкатулку, посмотришь. посчитаешь — вот и все удовольствие!.

Тут он жалостливо засопел и, чувствуя, видимо, что силы его оставляют, быстро и невнятно закончил.

— Если бы ты, Левка, ко мне по-родственному относился, привечал бы меня хоть изредка, я бы себе такой подлости не позволил. Но за то, что ты был для меня скотиной бездушной, шкатулку оставлю тебе. Помучайся и ты, как я. При твоем положении директора тебе тоже ведь надо аккуратность соблюдать!

Племянник посмотрел на скрюченные дядины пальцы, судорожно сжимавшие шкатулку, на его лысый, маслянисто-желтый, с голубоватыми разводами череп, и его всего передернуло.

— Я не возьму, дядя Макс! Не нужно!