Помоги проекту - поделись книгой:
«Люблю Людмилу!» — так называлось лирическое стихотворение, присланное в газету, редактировал которую некто Переносцев Спартак Лукич, мужчина начитанный, вдумчивый, с философским складом ума.
Что делают в газетах с лирикой, получаемой по почте?
Прежде всего ее регистрируют, как любую грубую прозу — будь то жалоба жены, обманутой мужем или материал, обличающий нерадивого управдома.
Девушку из отдела писем, которая регистрировала «Людмилу», тоже звали Людмилой, поэтому она тщательно к с особенным удовольствием записала на регистрационной карточке фамилию, имя, отчество и адрес автора лирического стихотворения: Пулин Василий Иванович, Проломная, 19.
Затем стихотворение с пометкой наверху в правом углу рукописи «Самотек» было отправлено в отдел литературы и искусства и попало на стол заведующего отделом Аркаши Сарафанова.
Маленький, хилый, очкастый Аркаша, морща по скверной привычке нос и поминутно почесывая себя за ухом, взял рукопись и пробормотал стихи вполголоса: поэзию он любил оценивать на слух.
Стихотворение про Людмилу Аркаше понравилось.
— Сеня, ты можешь оторваться? — спросил он сотрудника с аккуратным пробором на лысеющей голове, который что-то писал за соседним столом.
Сотрудник с пробором издал в ответ нечленораздельный звук, нечто вроде «эммда», означавший на скупом и сжатом редакционном языке: «Обожди, сейчас, только поставлю точку». Вслед за тем он поставил точку и уже внятно произнес.
— Ну…
— Стихи поступили — сказал Аркаша Сарафанов — Самотек, но, кажется, можно напечатать. Послушай!
— Не читай! Я воспринимаю стихи только после обеда.
— После обеда Лукич уедет, а мне нужно сейчас с тобой посоветоваться. Я все не буду читать. В общем, тут лирический герой — молодой каменщик. Понимаешь? Он строит жилой дом и в то же время любит девушку Людмилу. Понимаешь? По-моему, здорово!
— Я так не могу. Мне нужно глазами посмотреть. Дай рукопись!
— Обожди! Он строит дом и в то же время говорит о своей любви к Людмиле. Говорит страстно, вдохновенно, с такой, понимаешь. покоряющей строительной силой!
— Да как именно говорит-то?
— Кирпичом говорит. Открыто! На весь мир. Вот послушай.
II маленький, хилый Аркаша, выпрямив сутулую спину, прочитал вслух утробным торжественным голосом:
Он положил рукопись на стол, снял очки, привычно ссутулился и скатал своим нормальным тенорком:
— Правда, здорово?
Сотрудник с пробором сбил щелчком пепел с сигареты и процедил:
— Про любовь — и кирпичом? Тяжеловесно как-то!
— А по-моему, в этих стихах присутствует весь дух нашего времени, весь его благородный пафос, вся его строгая этика. Ты вникни: человек строит дом. Как? Навечно! И тут же каменным языком заявляет о своей любви к Людмиле. Это, брат, тебе не письмецо в конвертике. Тут вечностью пахнет! Красиво? Красиво! Оригинально! Ново! Я за то, чтобы печатать! Пойду к редактору, порадею старика!
Сотрудник с пробором пожал плечами и снова промычал нечто вроде «эммда», на этот раз означавшее «Поступай, как знаешь!»
Редактору Переносцеву стихи про Людмилу тоже понравились. А он любил, пользуясь любым поводом, поучить своих сотрудников. Написав на рукописи «В набор! Сп. Переносцсв», — Спартак Лукич сказал:
— Вот видите, товарищ Сарафанов, как внимательно нужно относиться к так называемому самотеку. Ведь сколько раз, наверное, наши профессиональные писатели и поэты проходили, а скорей всего, проезжали, вернее, порхали, на всех видах транспорта мимо этого жилого дома, и никому из них даже в голову не приходило, что они проходят, вернее, проскакивают, или, точнее, пропархивают, мимо великолепной, я бы сказал, философской темы. А Пулин понял всю, так сказать, глубину. О чем этот факт говорит, товарищ Сарафанов?
Не дав Аркаше даже рта раскрыть, Спартак Лукич сам ответил на свой вопрос:
— Этот факт, товарищ Сарафанов, говорит о том, что новое, передовое можно встретить на каждом шагу, нужно только внимательно глядеть по сторонам.
Спартак Лукич был абсолютно прав, и Аркаше Сарафанову осталось лишь кивнуть головой в знак своего полного согласия с этими мудрыми мыслями и пообещать редактору в дальнейшем смотреть по сторонам, что называется, «в оба».
Стихотворение «Люблю Людмилу» было напечатано в воскресном номере газеты.
А в среду в комнату отдела литературы и искусства вошли в сопровождении Людмилы из отдела писем две девушки в платьицах из полосатого штапеля и в одинаковых босоножках, только на одной босоножки были голубые, а на другой — белые.
Людмила из отдела писем подвела посетительниц к столу Аркаши Сарафанова, сказала «К вам!» — странно улыбнулась и ушла.
— Мы с жилстройки! — сказала девушка в голубых босоножках, рыжеватая, с бойким вздернутым носиком и с ямочками на щеках. — Мы штукатуры. Я Люся!
Она протянула журналисту руку лопаточкой Последовало рукопожатие.
— Мила! — сказала девушка в белых босоножках, брюнетка с чуть раскосыми графитно-черными глазами, и тоже протянула руку лопаточкой.
— Садитесь, девушки! — бодро сказал Аркаша Сарафанов. — Садитесь и выкладывайте, что у вас стряслось.
Девушки переглянулись, и рыжеватая Люся с ямочками на щеках бойко начала:
— В вашей газете стихи были напечатаны, «Люблю Людмилу», за подписью В. Пулина. Он у нас на стройке работает, мы его знаем, этого В. Пулина, и просим напечатать на его стих наше опровержение…
Криво улыбаясь, Аркаша Сарафанов прервал бойкую Люсю:
— Стихи, девушка, — это… стихи, литература. Как можно опровергать стихи?
— А вы стихи не опровергайте. Вы просто дайте заметку, что факт про Людмилу не подтвердился.
Предчувствуя недоброе. Аркаша потребовал детальных объяснений.
— Тут и объяснять нечего! — сказала Люся с ямочками на щеках. — .Меня зовут Людмилой, и ее (она показала на свою черноглазую подружку) тоже зовут Людмилой. Только она Мила, а я Люся. А В. Пулин, допустим, в это воскресенье идет гулять со мной, клянется, что любит, говорит: «Прочти, что выложено на пятом этаже, это исключительно для тебя». Одним словом, давит на мою психику!
— А в следующее, допустим, воскресенье. — подхватила черноглазая Мила. — В. Пулин идет гулять со мной. И тоже клянется, что любит! И тоже давит этими кирпичами на мою психику. А потом до такого докатился нахальства, что напечатал в вашей газете стих про свое некрасивое поведение!
Аркаша Сарафанов стал ерзать на стуле, потом вытащил из кармана платок и вытер вспотевший лоб.
А обе Людмилы продолжали наступление:
— У нас на завтра назначено собрание. Мы будем разбирать моральный облик В. Пулина, приходите послушать!
— Мы ему еще и за хулиганство влепим. Какое он имеет право дом расписывать… по личному вопросу! В этом доме не одни только Людмилы будут жить!
— Мы узнали: он и на других стройках такими делами занимался. В Соловьином проезде в одном доме на четвертом этаже выложено «Люблю Клаву», а на шестом — «Люблю Веру». Его работа!
— Мы решили просить дирекцию, чтобы его от нас на крупноблочное перебросили. Там не очень-то разгуляешься!
Как ни крутился Аркаша Сарафанов, как ни изощрялся в красноречии, пытаясь смягчить сердца оскорбленных Людмил, девушки были непреклонны. Пришлось пойти с ними к редактору.
Старик Лукич выслушал сбивчивое выступление заведующего отделом литературы и искусства и гневное скерцо штукатуров, надулся, покраснел и обещал «подумать».
Когда Людмилы вышли из кабинета, он смерил уничтожающим взглядом своего сильно смущенного сотрудника и так как повод для очередной нотации был налицо, сказал строго и веско;
— О чем говорит этот, я бы сказал, прискорбный факт, товарищ Сарафанов?
Спартак Лукич сделал паузу в затем сам ответил на свой вопрос:
— Этот факт, товарищ Сарафанов, говорит о том, что в жизни всякое старье иногда маскируется под новое. Нужно, товарищ Сарафанов, внимательно, так сказать, глядеть по сторонам, чтобы не попасть в неприятный, вернее, обидный, я бы даже сказал, позорный просак!
И на этот раз Спартак Лукич был абсолютно прав! Аркаше осталось лишь склонить голову в знак своего полного согласия с этими мудрыми мыслями и пообещать редактору в дальнейшем глядеть по сторонам, что называется, «в оба».
ВОТ ЛЮДИ!
Во дворе старого, ветхою дома, у большой кучи неубранного снега подле дровяного сарая, стояли и разговаривали двое — дворник дядя Паша и столяр-краснодеревщик Постромкин.
Столяр, степенный, благообразный, с аскетическим иконописным суздальским ликом, очень худой, говорил глухим, идущим из глубины желудка басом.
Наклонив мощное туловище, расставив кривоватые ноги и озираясь обеими руками на деревянную лопату с длинной ручкой, дядя Паша отвечал ему хриплым высоким тенорком, почта фистулой.
— И, значит, берет он, подлец, самую обыкновенную денатурку, — рассказывал дворнику Постромкин, покашливая и иронически щурясь, — де-на-ту-рированный то есть спирт, за пятнадцать рублей пол-литра.
— Который с адамовой головой? И косточки — вот! — перекрещенные? Синенькая такая наклеечка?
— Ну да, правильно, с черепом. Потому — обыкновенный яд. Берет он, подлец, значит, этот самый обыкновенный яд, выливает в самую обыкновенную кастрюлю, кладет туда обыкновенного сахару…
— Сколько сахару кладет? — живо спросил дворник дядя Пата.
— Не знаю, брат! Кладет, значит, подлец, сахару, кладет туда еще чего-то для цвету…
— Чего кладет-то для цвету?
— Не знаю. Его секрет!
— Все секретничают, едят твою мышь! Все скрывают! — сказал дворник и с ожесточением сплюнул на снег.
— Да ты обожди, не перебивай! И затем ставит он эту обыкновенную кастрюлю на обыкновенный газ и кипятит, братец ты мой, в самую пропорцию. И получается у него, у подлеца, коньячок! Посмотришь на свет — натуральный армянский «Вдвинь», семьдесят восемь рублей бутылочка. Золото! Огонь!
— И не воняет?
— Ну, как не вонять! Подванивает, конечно, потому — денатурка, обыкновенный яд, его, брат, ничем не отшибешь. Но забористый!
— Здорово шибает?
— Не приведи господи! Один с нашего переулка — портным работает в ателье, сидит на брюках — ослеп после его коньячку!
— Совсем ослеп?
— Очухался на третий день!
— Тогда слава богу! — сказал дворник, широко улыбаясь.
— Вот именно! Я, говорит, все вижу сейчас, но в сумеречном свете. А сам икает! Так, понимаешь, икает, будто из него пробки выскакивают!
— Врача вызывали?
— Своими средствами обошлись. Поднесли ему, сердечному, рюмашку, огурчика дали, выпил, пожевал, рассеялся!
— И сейчас ничего?
— Ничего! Тычет, тычет ниткой мимо иголки, но все ж таки попадает в конце концов. Очки купил!
Приятели рассмеялись.
Дворник дядя Паша бросил одну лопату снега на кучу и сказал:
— А тут одна старушка, недалеко от свояка моего проживает, бражку варит. Ну и бражка!
— Крепка?
— Что крепка — это, брат, еще не фокус. Она того добилась, старая ведьма, что бражка у нее в самую мозгу бьет. И скорострелкой! Недавно свадьба гуляла, где свояк живет. Всей квартирой гуляли. И старушка эта свадьбу обеспечила своей бражкой Ну, было дело под Полтавой!
Дядя Паша покачал головой и даже зажмурился от удовольствия, вспоминая «дело под Полтавой», участником которого он, надо полагать, был сам.
— А что было-то под Полтавой? — нетерпеливо спросил столяр.
— Через полчаса уже вся квартира дралась! Даже дети! Как сумасшедшие все стали. Все в квартире перебили начисто, на двор выкатились всей свадьбой и там дрались! Жениху не то ухо, не то нос, не то еще что-то откусили в драке.
Поделиться книгой: