Воспоминания о жизни и деяниях Яшки, прозванного Орфаном. Том 1

Капеллан, который дважды слушал Капистрана, со слезами рассказывал, что его речь могла смягчить каменных.

В Моравии большое число молодёжи немедля облачилось в монашеские рясы и подпоясалось верёвками. Кружились вести о чудесах, что прикосновением рук, благословением и молитвой он исцелял больных, а больше всего закоренелых безбожников склонял к покаянию.

Мы ещё не знали наверняка, когда он к нам прибудет, а Краков уже начал наполняться огромным скоплением набожных и любопытных.

В епископском дворце также начинало становиться тесно, потому что постоянно кто-нибудь приезжал из семьи и родственников, которым ксендз Збышек оказывал у себя гостеприимство. В городе с ним было трудно, так что Тенчинские, которые имели несколько своих усадеб, снимали у мещан.

Съезжалось множество духовных лиц, а стол епископа должен был кормить большую их часть, но, несмотря на это, я никогда нашего ксендза Збышка таким светящимся, весёлым и в таком хорошем настроении не видел.

Для приёма Капистрана он там был хозяином, а король при нём уменьшался и исчезал, он распоряжался и хозяйничал всем.

Когда мы так со дня на день ожидали объявления, а гостей прибывало всё больше, одного вечера стоя в приёмной, я услышал покоевых, которые говорили, что из Тенчинска приехала поклониться епископу Навойова. Меня задела фамилия, я выглянул.

Действительно, панская карета со службой стояла у крыльца, а из неё как раз выходила женщина средних лет, заметив которую, я был поражён как молнией, потому что в ней узнал ту, которую считал своей матерью, ту самую, которую я в последний раз встретил на дороге из Ченстохова.

Она была немного изменившейся с того времени и ещё красивой, очень богато убранной, но лицо её было покрыто какой-то грустью и как бы скрытым и подавленным гневом, и, глядя на неё, казалось, что, пожалуй, она никогда улыбаться и просиять не могла. Шла гордая, равнодушная, задумчивая, а за ней следовало двое Тенчинских! Мне пришлось встать на её дороге, но так дрожал, что думал, что свалюсь.

Среди двора Навойовой в сенях у двери я увидел — Слизиака. Я уже точно не знаю, что со мной делалось, как прошла возле меня женщина, видела ли. В глазах потемнело и не прояснилось, пока я не почувствовал, что кто-то меня резко тянет за рукав. Я увидел издалека Слизиака, который стоял на пороге, подавая мне знаки.

Хоть по заросшему его лицо мало что было видно, я читал на нём удивление и сильное замешательство.

Сам не знаю, кто меня подтолкнул к нему. Он потянул меня сразу в угол. По голосу я догадался, что он был сильно взволнован, потому что едва мог говорить.

— Откуда ты тут?! Боже милосердный! Откуда ты тут мог взяться и зачем?

Я отвечал ему, что не с радостью покинул ксендза Яна, но силой меня отдали епископу. Он задумался, удивлённый и расстроенный, а спустя минуту немного успокоился.

Он хотел знать, кто сделал так, что меня принесло на этот двор, но этого я поведать ему не мог, ибо сам не знал.

Казалось, он изучает меня, как я догадался, узнал ли я в прибывшей ту пани, о которой я говорил ему, но спрашивать о том не смел. Я также не имел охоту рассказывать ему, потому что в нём чувствовал врага.

Он был сильно взволнован, губы его тряслись, глаза бегали, и хотя он сам меня вызвал на разговор, вскоре не знал что говорить.

Я также молчал и попрощался с ним, не задерживая, спросив только, долго ли они собирались пребывать в Кракове.

— Разве я знаю! — ответил он неохотно. — Мы все сюда прибежали из-за этого святого человека, на которого мы должны поглядеть, а я слышал, что ещё не факт, что он приедет, и когда…

Я побежал расспрашивать, потому что ничего ещё об этом не слышал, и узнал, что именно в этот день принесли новость, что Капистран, вместо того, чтобы приехать в Польшу, был подхвачен немецкими князьями, которые его друг у дружки вырывали, и должен был сперва направиться к саксонцам, потом в Силезию, и неизвестно когда потом прибудет в Краков.

Наш епископ был этим очень удручён и обеспокоен, но не перестал усердствовать и письма за письмами посылал Капистрану, настаивая, чтобы нанёс визит в Польшу и на Русь. Говорили, что он также отправил письма к папе, дабы он своим авторитетом склонил апостола прибыть в Польшу.

Большая неопределённость в городе произвела впечатление, потому что все лихорадочно хотели поглядеть на чудотворца и услышать его слова. Епископ Збышек утешал, как мог, и ручался, что приложит усилия и склонит святого мужа.

Из этих толп, которые уже было собрались на отголосок о Капистране, много потом разбрелось и вернулось домой, а другие остались, снова доверя Збышку, который приучил людей к тому, что обязательно должно осуществиться то, что он решил.

Я знал то, что из канцелярии епископа письма за письмами отправляли в разные города, в которых апостол в то время мог пребывать: в Мейсен, Дрезден, Лейпциг и Силезию.

Слизиака потом я уж как-то не видел, а пани его видел только издалека, потому что та сразу, по-видимому, когда объявили о задержке, вернулась назад в свой замок.

Не знаю, тайному ли усилию этого Слизиака, или другим каким непонятным причинам я должен был приписать то, что вскоре Долива мне в двух словах сообщил: что епископ, может, отправит меня в Сандомир, потому что хочет сократить свой двор, а пора бы мне также поступить в seminarium и облачиться в рясу.

Я весьма горячо ответил ему, что не чувствую к этому призвания и к духовному сану готовиться не думаю.

Долива искоса посмотрел на меня и рассмеялся:

— Ты думаешь, что тебя будут об этом спрашивать? Ты ребёнок, должен слушать; а ты сам не знаешь и рассуждать не имеешь права о том, что с тобой будет.

Когда я, однако, расплакался, начал просить, чтобы он меня защитил, и ноги целовать, старик разволновался, махнул рукой и пошёл.

Не знаю, что и как он сделал, но потом в течение какого-то времени я был спокоен и о Сандомире речи не было.

Я избегал, насколько мог, попадаться на глаза епископа и напоминать ему, что я тут был, скрывался в углах, и когда другие старались о том, чтобы ксендз Збышек их видел, и прислуживали ему, я совсем этого не добивался.

Тем временем, дело прибытия в Краков Иоанна Капистрана всё ещё горячо всех занимало, так, что даже о скором королевском браке, о котором разошлись вести, почти не говорили. Я слышал только, что люди немало удивлялись тому, что этот брак с Елизаветой, который уже однажды, лет десять назад, был намечен и расшатался, должен был состояться. Теперь считали его предначертанным и неизбежным.

Но мало кого это интересовало, потому что только о Капистране было слышно, и о каждом его шаге, слове рассказывали в Кракове, разбирали, что они пророчат.

Очень усиленные настояния епископа окончилось тем, что священослужитель Иоанн Капистран, сам дав затащить себя в Саксонию, а оттуда в Силезию, для утешения нашего ксендза-епископа отправил тем временем ему в Краков Владислава Венгра, монаха своего ордена, и с ним двоих товарищей.

Они туда прибыли и епископ принял их благодарно, а король на их требование предоставил им временно монастырь при Св. Кресте — но, по правде говоря, не все им были рады. Из этого предсказывали, что сам Капистран приехать в Польшу не захочет и отделается от неё этими помощниками, которые, хоть люди благочестивые, но ни его духа, ни важности, ни той благодати неба, что он, не имели.

Другие в том напротив усматривали поруку, что за своими товарищами и отец Иоанн прибудет. Мнения расходились. Епископ имел сильную веру, что Капистрана приведёт, но также суетился ради этого с заботой, с чрезвычайным рвением. Когда кто-нибудь при нём выражал сомнения, он горячо прерывал.

— Прибудет! Не может это быть… Наша Польша так ущемлена не будет, чтобы её миновал; хотя бы мне самому пришлось ехать за ним… притянем его сюда.

Между тем, хотя с не слишком большой оглаской, постепенно делали приготовления к браку короля и Елизаветы. Говорили об отправленых послах, о начатых переговорах.

Епископ не очень способствовал этому супружеству, потому что и короля он не любил, и упрекал его в том, что, упаси Боже, оно когда-нибудь может втянуть Польшу в разногласия о венгерской и чешской короне.

Тогда я слышал из его уст, что он предсказывал как бы пророческим духом:

— Удалось Ягеллонам захватить Польшу, жаждут теперь всё больших узурпаций, ненасытные. Уже заплатили жизнью одного за венгерскую корону, старая королева постоянно мечтает и о Праге, и Буде для сыновей, а молодой король рад бы и Тевтонский орден прочь отсюда выслать на какой-нибудь остров. Они очень хотят захватить ещё больше земель, хотя и те, что есть, удержать трудно. Дай Боже, чтобы за эту жадность дорого не заплатили.

Я тогда толком этого не понимал, хоть слова его запомнил.

В замке, в котором до сих пор бывало довольно тихо, потому что и старая королева там редко бывала, и молодой король чаще в Литве, в Вильне или в Гродно, или в лесах просиживал, начало теперь оживляться и заполняться людьми.

Чуть ли не каждый день ходя с епископом на Вавель, мы могли поглядеть на это издалека. Стены, в некоторых местах обнажённые от штукатурки, белили заново, двор очищали, в конюшнях и домах прибавилось коней и людей.

Однажды, когда я случайно стоял на дворе дома епископа у крыльца с другими слугами, я заметил у ворот человека, который осторожно заглядывал внутрь, не смея войти. Все одновременно со мной видели это, а, взглянув на его одежду, легко было догадаться о причинах.

Уже в то время люди королевского двора, как и епископского и иных могущественных панов, легко распозновались по так называемому цвету. Этому была простая причина, что король, как епископ и прочие, одевая своих слуг, закупали у суконщиков фламандское сукно одно для всех, одни портные шили им одежду. Королевские люди имели тёмно-синий цвет, а обрамление его красное, по чему их узнавал каждый.

Такая же длинная епанча с капюшоном была на человеке, стоявшем в воротах, который во двор войти не смел. Из королевских людей к епископу мало кто решался зайти, если только не был послан, потому что между замковой службой и слугами епископа так же, как между нашим двором и Вавелем, как бы была вечная пропасть. Заинтересовавшись этим человеком, сам не знаю как, будто что-то толкало, я побежал к воротам, но, не доходя до них, чуть не крикнул от великой радости.

Я узнал в этом человеке моего Гайдиса, а сомневаться не мог, что он сюда прокрался не для кого-нибудь, а для меня. Я бы сразу бросился ему на шею, но и он дал мне знак, и я испугался, что на нас смотрит столько людских глаз; поэтому я спокойно подошёл и имел столько силы над собой, что велел ему пополудни ждать меня у костёла Св. Анны.

После чего Гайдис спешно удалился, а я, возвратившись к слугам епископа, на их вопросы сказал, что этот незнакомец о ком-то спрашивал, но на дворе епископа таких не было.

Все начали высмеивать королевского слугу, издеваться, и на этом кончилось.

Мне уже не терпелось пойти как можно скорее на улицу Св. Анны и увидеться с Гайдисом. Я не понимал, что он тут делал, как и зачем попал в Краков, а вид его так меня разволновал, столько напомнил, что, казалось, сердце вырвется из груди.

Мне на ум пришли мысли о тех временах, которые иначе как счастливыми я назвать не мог, когда у меня была мать, когда мне было так хорошо и свободно в их убогой усадебке.

По правде говоря, теперь я был на широкой дороге жизни, но шёл, сам не зная куда, гонимый какой-то невидимой силой, подталкиваемый… не в состоянии предвидеть цели.

Вскоре я сумел вырваться и выпроситься и стрелой побежал к костёлу. Гайдис, сидя на ступеньках, уже там ждал меня и, схватив в свои сильные объятия, плакал, целуя, словно действительно нашёл собственного ребёнка.

Я узнал от него, что многих из них привезли из великокняжеских конюшен Вильна, потому что на королевскую свадьбу были нужны и кони, и люди. Гайдис, хотя старый, поехал с другими, подумав, что увидит меня.

Я спрашивал его о матери и о Марыхне, и о тех, которых знал в Вильне. Все были живы, но он жаловался, что город теперь очень опустел, в замке редко кто пребывал; а все настаивали и желали, чтобы у них был свой великий князь, которого король им не давал.

Гайдис первый раз был в Кракове, большой и людный город практически привёл его в недоумение и страх.

От костёла мы пошли за город, где не так легко кто-нибудь мог за нами подсмотреть, и сели на колоду под забором на маленькой улочке. Только теперь Гайдис начал рассказывать, как ему там повезло, потому что два дня назад, когда он с приведёнными лошадьми находился около конюшен, сам король подошёл с конюшим и маршалком и, увидев его, сразу узнал, головой дал ему знак, потом отвёл его в сторону и спросил о Вильно.

— Ты думаешь, — добавил Гайдис, — он забыл о том, что ты у нас был на воспитании.

— Как это? — прервал я с радостью. — Разве король знает обо мне и помнит?

— Ещё бы, — сказал Гайдис, гладя усы. — Начал меня расспрашивать, что ты делаешь теперь, и видел ли я воспитанника. «Должно быть, у какого-нибудь ксендза в коллегиуме на учёбе». — «Пойди же к нему, посмотри, расспроси его, а потом мне скажешь, что с парнем стало». Ты рад этому?

Я остолбенел от удивления и радости, слыша это, потому что у меня и в мыслях не было, чтобы король обо мне знал и помнил. Гайдис радовался этому, может, больше, нежели я.

— Что мне сказать? — спросил он.

Я должен был долго и много рассказывать Гайдису всё, что тут со мной делалось: как я попал к ксендзу Яну, как совершил с ним паломничество в Рим и счастливым вернулся, и что мне при набожном человеке хорошо было, и что я был бы рад с ним остаться, когда меня потребовал епископ, и я должен был идти на его двор.

Я не скрывал от Гайдиса, что там мне было не так хорошо, прежде всего из-за того, что очутился среди врагов короля.

Я жаловался, из моих глаз даже побежали слёзы.

— Что король захочет, то сделает, — сказал я, — если бы меня на свой двор взял, я был бы счастлив. Но этого произойти не может.

Гайдис тоже покачивал головой и молчал.

Так, взаимно рассказывая друг другу, что у нас наболело, мы просидели до вечера, и позже я бегом должен был возвращаться на двор епископа, чтобы меня не наказали.

Обещали друг другу встретиться снова в Вавеле, когда получится прибыть туда на богослужение с епископом, а Гайдис показал мне конюшню, около которой я мог его найти.

Всю ночь потом и следующий день я только о том и думал, что сам король знал обо мне и помнил, и в случае необходимости я обещал себе, если бы мне было очень плохо на свете, бежать под его опеку.

Легко догадаться, что могло соткаться такими нитями в детской голове. Любовь, какую я всегда чувствовал к королю, от этого ещё возросла, а неприязнь, какую показывали к нему все епископские слуги, ещё её укрепила.

Прошло несколько дней, прежде чем я смог выскользнуть из костёла в королевские конюшни для свидания с Гайдисом. Хотя он хорошо поведал мне, где его искать, когда я вбежал в окружение сараев, конюшен, сенохранилищ, кладовых, которых там была тьма, я совсем заблудился и едва дозвался литвина.

Мы пошли с ним в сторону, к валам.

— Вы видели короля? — спросил я его.

— А как же, — отпарировал Гайдис, — почти каждый день его встречаю, Бог милостив, он добр ко мне. Если бы не это, пришлось бы пропадать среди ляхов, которые нас высмеивают и не любят, но вижу, что король к нам доброжелателен, поэтому боюсь портить отношения.

— Ну, — добавил, усмехаясь, Гайдис, — не только видел короля и говорил с ним, но и сделал то, что ты мне велел, так как рассказал ему о тебе.

— Что же король? — спросил я.

— Сам не знаю, что это значит, — говорил далее литвин. — Когда он узнал, что тебя взяли к епископу, лицо его изменилось и как бы гневом загорелось. Он нахмурился, топнул ногой, но затем сдержал себя. Я говорил королю, что ты рад бы ему служить. Он покачал головой, подумав. Подождав, он сказал: «Пусть будет терпелив. Сейчас нельзя… позже. Кто знает?» Даже спросил, как выглядишь, и сгодишься ли для слуги при дворе. Я говорил, что ты вырос приличным юношей.

Всё то, что мне рассказал Гайдис, хотя с одной стороны было для меня утешением, с другой мучило, потому что не обещало мне ничего так скоро, а мог ли король вспомнить обо мне, бедолаге, позже, и кто бы ему напомнил.

А тут висела надо мной угроза отправки в Сандомир.

К счастью, в то время все были так заняты — одни Иоанном Капистраном, которого ждали, другие королевской свадьбой, к которой готовились, что обо мне никто не подумал, никто не взглянул на меня.

Епископ снова торжествовал, хотя с королём продолжалась серьёзная война.

Заостряло её то, что король, как постановил, так после смерти епископа Премышльского следующего главу выбирать не допустил, а сам назначил нового.

Збышек хорошо видел, что когда однажды этот обычай сохранится, тогда король, имея своих епископов, будет управлять в костёле так же, как в стране. Епископ созвал съезд в Сандомире, где у него был свой Олесницкий воевода, подстрекая рыцарство и духовенство, чтобы королю отказали в послушании.

Король имел за собой только великополян. В Кракове на совете, когда Збигнев повторил против него угрозы, говорили, что тот перенёс их с хладнокровием и не уступил.

Я сам слышал, когда епископ не раз повторял:

— Я не доживу до этого, но вы с этим королём так легко, как с отцом его, не дойдёте до конца! Он молчит и упирается… Хоть внешне уступит, но что решил, то в сердце прячет. Беда нам, что мы не взяли Пяста и поддались на мольбу королевы-матери, когда уже был выбран Болеслав Мазовецкий.

На этом не кончилось, потому что так же, как в Премышли король назначил епископа, так теперь по смерти архиепископа в Гнезне отправил посланца в капитул, наказывая, чтобы выбрали Яна из Спрова.

Наш епископ, видя, что не сломил его, не запугал, пылал к нему ненавистью. Он не привык к тому, чтобы ему оказывали такое яростное сопротивление.

Таким образом, между замком и нашим двором дела обстояли хуже, чем когда-либо. Только одно ожидание прибытия Иоанна Капистрана, казалось, вселяет некую слабую надежду, что влияние этого богобоязненного мужа, быть может, смягчит короля, а совместные с епископом усилия в приёме его в Кракове сблизят их друг с другом.

Ксендз Збышек, однако, в замке совсем не бывал, посылал только курьера, короля избегал; два раза резко и напрасно против него выступив, уже больше не хотел напрашиваться на борьбу с этим, как его называл, молокососом.

Я в то время мало знал Казимира, и только по тому, что у нас на дворе о нём говорили, представлял себе, каким он был. Всё-таки даже в моём незрелом уме король представлялся, как муж великой силы, раз вступал в борьбу со Збышком, с тем, коего ни Ягайлло, ни даже Витовт осилить не могли.

Старый Тенчинский, Краковский воевода, упрекал его, что был молчалив, замкнут в себе и очень упрямый. Говорили, что королева-мать заклинала его и просила, чтобы помирился с епископом, и, хотя имела над ним большую власть, ничего не добилась.

Она только добилась того, что король гарантировал полякам подтверждение их привилегий, желая заполучить на свою сторону рыцарей, но в деле епископов ни на один волос не отступил.

У него уже было двое в епископских столицах, а у Збышка каждый день повторяли, что якобы перед Лутком из Бжезии тот говорил о том, что в будущем ни одного епископа капитулам выбирать не даст, ни навязывать себе в Риме.

Мы тогда ждали обещанного Капистрана, который в то время должен был находиться в Силезии. В епископе росло нетерпение… ибо во что бы то ни стало хотел привлечь в Польшу, так, что даже произошёл спор с королём, внешне прикрытый.

Браком короля епископ Збышек совсем не занимался, но, не прикладывая к нему руку, пророчил плохие последствия.

Приближались окончательные переговоры. Король на них неприязненного ему Олесницкого не вызвал. Были назначены Ян, епископ Вроцлавский, и Едрей, Познаньский, несколько панов, а из тех, что были на стороне Збышка и с ним шли, только воевода Краковский.