Миф моногамии, семьи и мужчины: как рождалось мужское господство

В действительности же и сейчас редко кто вступает в брак по любви, а делают это лишь когда уже «пора» или же когда встретят более-менее подходящего для этого человека (то самое рациональное основание). Даже во второй половине XX века, наверное, меньшинство женились "по любви". В 1932 году изучение тысячи записей из книги записи браков жителей Филадельфии выявило, что 1/3 пар до свадьбы жили в радиусе пяти кварталов друг от друга; 1/6 пар жили в одном и том же квартале (Ансари, Клиненберг, с. 19). Но самым удивительным оказалось, что каждая восьмая пара вовсе жила в одном доме.

Последующие исследования показали, что приведённые цифры схожи для многих городов США — люди, как правило, вступали в брак фактически с соседями. И это оставалось характерным даже и для 1950–60-х.

"Это было поразительно," пишет исследовавший вопрос Азиз Ансари. "В общей сложности 14 из 36 человек, с которыми я говорил, женились или вышли замуж за кого-то, кто жил в пешей доступности от дома, где они выросли. На соседней улице, в соседнем здании — и даже в том же самом" (с. 18). И дальше Ансари шутит: "Только подумайте о тех, кто жил в доме, где вы выросли, или в вашем районе: можете представить, что кто-то из этих клоунов — ваш супруг/супруга?" (с. 20).

Иначе говоря, концепция поисков "родственной души" — это что-то совсем необычное в действительности, потому что никакого поиска собственно и не было. Люди вступали в брак с кем-то "более-менее подходящим", выбирая из очень ограниченного круга лиц. Они просто должны были вступить в брак и вступали, а за кого именно — этот вопрос не имел первостепенной важности. Важной была реализация культурного сценария сама по себе.

В жизни советского человека ситуация вряд ли отличалась сильно. Наверное, у каждого в СССР была знакомая пара, учившаяся в одном классе и сыгравшая свадьбу сразу по окончании школы. Что уж говорить о жителях деревни, выбор брачного партнёра которых всегда был очень ограничен. Впрочем, в крестьянской среде даже в 1920-е годы брачную пару детям нередко всё ещё выбирали родители (Адоньева, Олсон, 2016, с. 124).

Главный герой фильма "Белые росы", старик в исполнении Санаева, неспроста негодовал, что его взрослая дочь влюбляется в кого-то вне брака: "Какая тебе любовь надо? Бабе дети надо и мужик!"

В наше время ситуация только начинает меняться: всё больше людей осознают, что брачный культурный сценарий не обязателен, и жизнь можно строить по самым невероятным планам, которые прежде никем помыслиться не могли. Но такое решение требует высокой осознанности и смелости.

Целью данной главы было показать, что свойственная современности мифология "брака по любви" в реальности возникла совершенно недавно, и на протяжении всей своей истории брак был в корне отличным от современных представлений о нём: никто не искал в браке тёплых эмоций, утешения и поддержки. Исторически брак был средством подчинения и эксплуатации женщины, в связи с чем физическое насилие в семье всегда выполняло охранительную функцию этого древнего порядка. Как верно замечает Мэрилин Ялом, сегодня, предоставляя убежище женщинам, подвергшимся домашнему насилию, высказывая своё осуждение и пытаясь его пресечь, мы отклоняемся от многовековой практики (Ялом, 2019, с. 72).

3. Так что такое "семья"?

После этого историко-психологического экскурса в прошлое самое время задаться вопросом: так что же такое «семья»? Что скрывается за этим словом, и какой смысл мы в него вкладываем?

Как было показано, в прошлом то, что мы могли бы назвать семьёй, сильно отличалось от привычной нам сегодня картины как по составу, так по функциям и по психологическому содержанию. «Семья» прошлого была несравненно больше, но вместе с этим и эмоциональные связи между её членами были куда слабее, рассеяннее, чем сейчас. Особенно бросается в глаза отсутствие сильной привязанности между родителями и детьми. Та конструкция, которую мы сейчас называем семьёй, со всеми свойственными ей психологическими атрибутами (эмоции, поддержка и т. д.), распространилась лишь около 200–100 лет назад с ростом городов и с развалом широких родственных связей. То есть семья, как мы её знаем, возникла недавно.

Но вот главный вопрос: а что именно возникло недавно? Что даже сейчас мы называем семьёй? Обывателю данный вопрос покажется странным, ведь всем нам прекрасно известно, что такое семья, верно? Семья — нечто настолько очевидное, что и размышлять об этом странно. Но обыватель на то и обыватель, чтобы заблуждаться. Ведь, как известно в науке, ничто не должно вызывать такого подозрения, как нечто, очевидное для всех; из чего и вырастает "принцип недоверия к тому, что кажется «близким» и «знакомым» (Зидер, 1993, с. 177). Если какое-то явление кажется нам "само собой разумеющимся" или даже «естественным», то, скорее всего, мы просто не пытались вникнуть в его суть. Насколько сущность семьи самоочевидна для обывателя, настолько она вызывает споры среди учёных — не зря философ задавался вопросом: "как могло случиться, что мудрейшие теряются там, где обыкновенные люди не находят никаких трудностей?" (Шестов, 1993, с. 25) и дальше приходил к мысли о необходимости "преодоления очевидностей". Очевидность — иллюзия, скрывающая непонимание.

В действительности не только учёные, но и обыватель не скажет нам, что такое семья. Если попросить людей дать определение семье, они неожиданно для себя столкнуться с большими трудностями. У них сразу возникнет множество уточняющих вопросов: считаются ли членами семьи умершие, но всё ещё дорогие близкие люди? Стоит ли включать в семью дальних родственников, соседей, друзей и коллег, если с ними связывают любовь и забота? Будет ли считаться «своей» однополчанка бабушки, с которой поддерживается тесная дружба? "Под семьёй сегодня многие понимают связи шире родственных и сексуальных", признают социологи (Шадрина, 2014, с. 36; Адоньева, 2018, с. 110). Поэтому не удивительно, что если опрашивать людей на тему семьи, то каждый второй будет начинать фразой "Моя семья не совсем типичная…". Всё это потому, что никакой «типичной» семьи в принципе не существует, а обратное — только иллюзия. Семье невозможно дать чёткого определения, которое бы не пришлось затем снабдить десятком оговорок.

В последние десятилетия разных типов семей стало так много, что это ещё больше осложнило задачу определения семьи. В современных условиях чрезвычайно распространились семьи, представленные только матерью и ребёнком (детьми), или же семьи совсем без детей (только муж и жена — чайлдфри). Такое положение дел больше невозможно назвать "типичной семьёй", говорят социологи (Cohen, 2014).

И действительно, можно ли бездетную супружескую пару назвать семьёй? А мать-одиночка с ребёнком — это семья? Если родители в разводе, и папа лишь раз в полгода видится с ребёнком, это семья? А если родители погибают, и остаются лишь дети — эти дети продолжают быть семьёй? Мужчина и женщина, живущие вместе, но не состоящие в браке, — семья? А гомосексуальная пара, живущая вместе? А если ещё и растят ребёнка?

Здесь есть над чем поломать голову. Всё куда сложнее, чем кажется на первый взгляд.

Туманная сущность семьи

На винной дегустации я разговорился с незнакомкой об этой книге, которую тогда писал. Тема семьи вызвала живой интерес.

— Вы отрицаете ценность семьи? — спросила она.

— Не совсем так… Я не знаю, что такое семья, а значит, и не могу отрицать её ценность.

— Как Вы не знаете, что такое семья? — удивляется собеседница. — У Вас её разве не было?

— У меня было что-то и даже есть сейчас, но я не знаю, семья ли это, — улыбаюсь я.

— …?

— Ну хорошо, дайте определение семьи, — говорю я. — Что это такое?

Девушка приосанивается и собирается с мыслями.

— Это близкие люди, живущие вместе, дети и родители.

— То есть, когда я отселяюсь от родителей, мы перестаём быть семьёй? — уточняю я.

— Нет, конечно, нет.

— Значит "живущие вместе" — это не обязательный критерий?

— Ну наверное, да… Но это совокупность близких людей.

— Вот "близкие" — ведь это метафора, — замечаю я, — А метафоры известны тем, что не сообщают ничего чёткого. Что значит "близкие"?

— Ну это… Родственники! — осеняет девушку.

— Бабушки, дедушки? Двоюродные братья-сёстры? Прадеды?

— Ну это уже не столько семья, — размышляет собеседница. — Наверное, уже скорее род. А семья — это близкие родственники!

— И снова эта пространственная метафора, — подмигиваю я, — "Близкие".

Похоже, нам здесь метафора и нужна, иначе придётся говорить довольно чётко: родственники первой степени родства — биологические родители и дети (то есть всё то, что и называется нуклеарной семьёй). Но такая чёткость уже ощутимо сжимает наше собственное понимание семьи как чего-то большего — приходится выбросить бабушек и дедушек, тёть и дядь, какими бы тёплыми наши с ними отношения ни были. Ведь когда у нас родятся дети, мы будем считать их частью семьи, но при этом и собственных родителей не перестанем считать таковыми. Возможно, в представлении каждого семья тяготеет к расширенному пониманию, и поэтому чёткость нами и отвергается в пользу размытой метафоры.

В те времена, когда под одной крышей жили сразу три, а то и четыре поколения, нормально было считать семьёй бабку с дедом, их детей, супругов их детей и их внуков. Когда из-за урбанизации и упадка сельского образа жизни большая разветвлённая семья стала разваливаться, взгляды на семью стали меняться. Так и возникло современное понятие нуклеарной семьи — состоящей лишь из мужа, жены и их детей — или городской семьи (буржуазной). Но контакт с другими родственниками, особенно если он оказывается активным, не позволяет ограничивать представления о семье одной лишь нуклеарной составляющей.

Некоторые авторы утверждают, что "сейчас семья идёт к более свободному существованию. Но это не значит, что она теряет ценность. Опросы показывают, что люди ставят семью на первое место среди других ценностей" (Брыкова, 2011). Да, это так, люди устойчиво подтверждают ценность семьи для них, но при этом совершенно не учитывается, что люди эти просто не знают, о чём говорят. Спроси их, что такое семья, и они начнут мяться и путаться в показаниях. Поэтому для них ценность представляет нечто туманное, а не собственно семья в каком-либо чётком смысле. В первой главе я уже писал об этом: молодёжь склонна объявлять ценность семьи — и это при катастрофически низком уровне рефлексии.

Как правило, в основу понимания института семьи ложатся четыре критерия:

— родство (между родителями и детьми и между самими детьми)

— свойство́ (название связи вступивших в брак супругов и их родственников между собой)

— совместное хозяйство

— усыновление/удочерение

Список этих критериев наводит на вопрос: что это за явление, которое может возникнуть аж на четырёх разных основаниях? Либо на том, либо на том, либо на этом, либо же на всех вместе. Муж состоит в отношениях родства со своими детьми, но не с женой — эта группа называется семьёй. Но муж может и не быть родным для детей своей жены, а группа всё равно будет называться семьёй. Усложним картину: мужчина и женщина не регистрировали брак, а дети в их союзе также мужчине не родные и принадлежат сугубо матери, но все они живут вместе — скорее всего, мы тоже назовём данный союз семьёй. А ещё более сложный вариант: мужчина без оформления брака живёт с женщиной, уже имеющей ребёнка, все вместе они регулярно общаются с родителями мужа (условные бабушка и дедушка), у которых со временем возникает сильная привязанность к ребёнку; однажды мужчина и женщина погибают, остаётся лишь ребёнок и условные бабушка с дедушкой, которые и начинают принимать самое активное участие в жизни ребёнка — мы будем называть финальный союз этих троих семьёй? Здесь не было ни свойства́, ни родства, ни усыновления, и даже общее хозяйство совсем не обязательно. Так как это назвать?

Всё очень запутанно. Не удивительно, что в науке вопрос о сущности семьи по сей день остаётся непрояснённым (Вишневский, Кон, 1979, с. 9). При этом, что интересно, нельзя сказать, что идут какие-то особые споры или баталии вокруг понятия семьи — этого нет. Учёных будто устраивает эта неопределённость. Поэтому они чаще предпочитают спорить о том, какие размеры были свойственны «семье» в разные эпохи, но никак не о том, что же они, собственно, могут называть семьёй. Тот самый случай, когда проще обсуждать размеры чего-то, но не это самое что-то.

В свете всего изложенного можно считать откровенно спекулятивными такие популярные (очень популярные) высказывания, как "семья — это основа общества, без семьи невозможно существование как самого общества, так и государства", "семья — естественная среда обитания человека" или "семья — древнейший социальный институт" — как можно приходить к таким выводам, если мы не знаем, что такое семья?

Ответа о сущности семьи мы не найдём не только у антропологов, но даже и у юристов, которые регулярно обращаются к Семейному кодексу для защиты интересов отдельных лиц или их союзов. Да, как это ни удивительно, в российском семейном законодательстве до сих пор отсутствует определение семьи, даже несмотря на то, что есть Семейный кодекс. В семейном законодательстве других стран даётся определение семьи, но оно сводится к тем самым четырём разным основаниям, о которых было сказано выше, то есть никакой вразумительной чёткости всё равно нет.

Как констатируют юристы, "едва ли не в каждой из отраслей права термин «семья» имеет своё особое значение" (Толстой, 1969, с. 5), поскольку "семья — это коллектив, объединённый самыми разнообразными узами" (Нечаева, 1998, с. 8). Поэтому ожидаемо, что порой находятся исследователи, выступающие против употребления термина «семья», так как он "представляет собой чисто искусственное понятие — бесполезное для полевого этнографа и опасное для теоретика" (цит. по Косвен, 1948, с. 43).

Загадка родства

Трудности с определением семьи начинаются даже раньше — с определения понятия «родство», которое традиционно считается одним из главных оснований семьи. Конечно, для обывателя вопрос родства снова предельно ясен: родство — это связь по крови ("роды", "рождение"); люди, в жилах которых бежит одна кровь, являются родственниками. То есть, в представлении масс, родство опирается на биологию, производно от неё.

Но в реальности опять всё куда сложнее. Когда этнографы XIX века приступили к изучению туземных племён по всему свету, то сразу столкнулись с необычной ситуацией: разные народы понимали родство не совсем так, как привык европеец. Оказывается, родство во многих культурах осмыслялось не в биологическом ключе, не по крови, а по каким-то другим критериям.

Широко распространено родство по кормлению (Бутинов, 2000, с. 151) — когда отцом или матерью ребёнка считаются те, кто его вскормил. И данное осмысление родства было и остаётся характерным не только для различных туземцев, но даже и для многих народов Европы в совсем недавнем прошлом: когда-то у болгар в порядке нормы считалось, если женщина вскормила приёмного ребёнка грудью, то он уже был не просто приёмным, но и родным — в таком случае он уже не мог вступать в брак с кем-то из родни кормилицы, а если же она его не кормила, то брак между ним и её роднёй был возможен (Косвен, 1948, с. 35). По этой же причине родство возникало и между двумя усыновлёнными, выкормленными одной женщиной.

Похоже, именно принципу родства по кормлению обязан и английский термин, обозначающий усыновлённого — "foster" (fosterage — усыновление). Исследователи конца XIX века отмечали, что этот термин происходит от древнего слова "пища", отсюда и "foster-brother" (молочный брат, то есть брат по кормлению), и даже «питомец» (то есть кто-либо вскормленный) — это "fosterline" (Бутинов, с. 151).

Во многих современных племенах охотников-собирателей отцом и матерью считаются именно те, кто вскормил и вырастил ребёнка, а не тот, кто родил. Впрочем, если вдуматься, то и всякий современник из нашей же культуры, усыновлённый и выращенный конкретной женщиной, будет считать матерью именно её, а не ту, кто его когда-то родила — в данном контексте даже можно слышать о разделение матерей на биологическую и «настоящую». Даже если человека попросить продолжить фразу "Настоящая мать — не та, кто…", то закреплённый в культуре принцип почти наверняка принизит значение биологической матери в пользу приёмной (Юссен, 2000, с. 96).

На одном из островов Новой Гвинеи родители отдали своего ребёнка одинокому мужчине, тот стал его отцом, но через несколько лет умер; ребёнок вернулся к родителям, и о нём отныне все говорили: "ребёнок, отец которого умер" (Бутинов, с. 154). В одной из папуасских народностей 42 % взрослых мужчин называли «отцами» одних, а родителями считали других. То есть родители — это одно, а отец и мать — другое. Как уже было показано выше, передача детей от одних родителей к другим широко распространена по всему миру. Это уже в нашей цивилизации, где обмен детьми совсем недавно был полностью прекращён, мать и отец почти всегда же оказываются и родителями этого ребёнка. Сейчас разница между этими терминами обнажается только в случаях усыновления, приёмного родительства. Но даже при этом лингвисты справедливо отмечают, что и у составителей современных словарей нет единой, общепринятой модели для самых обычных понятий, таких, как «мать» (Лакофф, 2004, с. 109).

Другим основанием для возникновения родства может служить уже не кормление (ребёнка), а непосредственно сама пища. В некоторых племенах считается, что их земле присущ некий дух, составляющий суть их народа ("атом родства"), и все плоды, растущие на их земле, содержат этот дух, и поэтому те, кто питаются одной пищей, становятся родственниками, вбирая в себя частицу духа (Бутинов, с. 165; Meigs, 1986, p. 201).

Ещё одним основанием для возникновения родства, помимо кормления ребёнка и единства пищи, может служить совместное проживание и общая деятельность. Представители разных народов могут утверждать: "Мы вместе живём, в одной деревне, поэтому мы — братья" (Бутинов, с. 152). "Люди не потому живут вместе, что они родственники; наоборот, они стали родственниками, потому что вместе живут" (с. 164). Данный принцип возникновения родства можно назвать социальным родством.

В действительности такой подход порой встречается и в условиях современного Западного мира, когда коллектив сплочённых друзей может называть себя братьями, а сам свой коллектив — семьёй (вспомним «Форсаж» и банду Доминика Торетто, называвшую себя семьёй, — ну реально, чем не братья?). Даже термин «братство», широко распространённый в Средние века (религиозные братства) и до сих пор кое-где встречающийся (студенческие братства), мало кто осмысляет как родство по крови, но именно как некоторый тип социального родства, когда определённый круг лиц становится названными братьями, названными родственниками.

Описанная вариативность подходов к формированию родства порой становилась причиной недопонимания между туземцами и этнографами-европейцами, которые считали, что первые их разыгрывают, называя себя родственниками тем, кто родственником им явно не был. Европейцы, искренне полагавшие, что родство основано только на биологии, считали понимание родства туземцами «неправильным» и даже пытались убедить их в этом. В записях этнографов тех лет можно встретить такие гневные строки о туземцах: "Они утаивают своё фактическое происхождение, фальсифицируют свои генеалогии". Когда два человека представлялись исследователю братьями, тот пытался убедить их в ином, поясняя "Вы — не братья, потому что у вас разные родители".

Затем исследователи могли отметить, что "если проявить настойчивость, то можно добиться правильного ответа" или же "если на них поднажать, то они признают, что это не так" (цит. по Бутинов, с. 152). Представителю современного Западного мира трудно представить, что родство, в понимании иных культур, может возникать на разных основаниях, а не только через рождение.

Отдельной проблемой для этнографов стало осознание, что в различных культурах существуют два главных типа осмысления родства: описательный и классификационный.

Описательное родство — это привычная нам, людям современной Западной цивилизации, система родства, где каждый представитель родственной группы обозначен отдельным термином (мама — та, что меня родила и/или вырастила, отец — кто зачал и/или вырастил, брат — ещё один сын моих отца и матери, дядя — брат отца или матери и т. д.).

Классификационное родство — такая система, в которой одним термином обозначается сразу целая группа родственников: к примеру, «мама» — не только та, кто меня родила, но и её сёстры или даже некоторые другие женщины по материнской линии, «отец» — не только зачавший и/или воспитавший меня, но и его братья, и т. д. В результате такой ситуации "у каждого человека много «отцов», много «матерей» и ещё больше «братьев», "сестёр" и "дочерей" (Бутинов, с. 149). Данная общность именования непременно наводит на мысль, что в значение слова «мать» в таких культурах не вкладывается тот сакральный смысл, который принято вкладывать в технологически более сложных обществах, как наше. Иначе говоря, «мать» для туземца — не то же самое, что «мать» для русского (подробнее эту разницу рассмотрим в разделе "Как рождалась моногамная психология").

Ещё сам Дарвин, изучая вопрос классификационного родства, предположил, что "употребляемые термины, уменьшая роль матери, выражают только связь с племенем. Наверное, связь между членами варварского племени, подверженного всем опасностям, может быть гораздо более важной, чем между матерью и ребёнком, поскольку племя — это необходимая взаимная защита и помощь" (цит. по Райан, Жета, с. 156). Некоторые антропологи, однако, пытаются оспаривать такой взгляд, но доводы их не выглядят слишком убедительными (см. Артёмова, 2009, с. 335). Да, в условиях классификационного родства, когда ребёнок называет словом «мать» сразу многих женщин, он всё же умеет выделить именно ту, которая его родила, но это ничуть не означает, что эта связь имеет для него особое значение. Как говорилось выше, даже в нашей культуре термин "биологическая мать" обычно употребляется скорее для подчёркивания эмоциональной дистанции с нею, её незначительности, а не близости и значимости: биологическая мать противостоит «настоящей» матери — той, что воспитала.

Но и это ещё не всё. В Средневековой Европе в связи с распространением христианства в обиход входит ещё один тип родства — духовное. В результате обряда крещения ребёнок приобретал названных родителей — крёстных отца и мать, которые отныне также должны были следить за взрослением своего крестника. Причём зачастую тогда именно духовное родство считалось «настоящим» (Юссен, с. 96). Что характерно, сексуальная связь между духовными родственниками запрещалась точно так же, как между биологическими (табу инцеста).

Ещё одним вариантом родства специалисты по Средним векам склонны (там же, с. 97) рассматривать институт вассалитета: иерархические отношения между сеньором и его подданными (вассалами). В одном из разделов выше упоминалось о том, что в ту эпоху человек чаще искал заботы и поддержки при дворе своего сеньора, нежели в собственной биологической семье, а также, что сеньор выступал для вассалов в роли отца, а его жена — в качестве матери. Так же сеньор нередко подыскивал брачную пару своему вассалу.

Различные профессиональные гильдии (цехи), зародившиеся ещё в Древней Месопотамии, существовавшие в Римской империи и через Средневековье дожившие вплоть до XIX века в некоторой степени также можно рассматривать как формы родства, ведь правила гильдий не только регламентировали профессиональную деятельность их членов, но и многие аспекты личной жизни. Гильдии осуществляли разные виды поддержки своих членов, включая организацию похорон мастеров, обеспечение их вдов и организацию свадеб их детей. Зачастую членство в гильдиях передавалось только по наследству, а внутренние правила порой определяли даже систему брачных отношений: цехи заботились о том, чтобы и дочери мастера, и его вдова выходили замуж за подмастерьев, чтобы его дело было продолжено (Зидер, 1993, с. 107). Помимо прочего, ученик мастера жил в его доме и в целом был фактически членом семьи (там же, с. 108). Семьи ремесленников были плотно вплетены в социальную ткань самого цеха.

В итоге существование в Средневековье института крёстных родителей, различных братств, ремесленных цехов, содружеств и вассалитета приводит некоторых исследователей к мысли, что в ту пору "особенно большая доля родственных связей основывалась не на рождении и браке" (Юссен, с. 97), им была уйма альтернатив. Некоторые исследователи отмечают, что даже такое "воображаемое сообщество", как нация, может быть полноценной заменой родственной группы или семьи (Эриксен, 2014, с. 137).

Часто западные исследователи, говоря о разнообразных типах объединения людей, основанных не на кровном родстве, предпочитают использовать термины "фиктивное родство", "искусственное родство", «квазиродство», "псевдородство", «метафорическое», но другие исследователи спрашивают, если и так, то такое родство "фиктивное для кого?" (Howell, 2009, p. 155).

Да, нам сейчас непросто смотреть на все эти формы объединения людей как на родство, но это очень на то похоже. Мы слишком свыклись с мыслью, что родство плотно связано с биологией, с кровью, но этот взгляд даже для Европы в действительности довольно недавний — история и лингвистика показывают, что и европейцы вплоть даже до середины XIX в. далеко не всегда считали то же отцовство фактом биологии (Бутинов, с. 151). Древнеримское «pater» (отец) изначально не имело биологического значения, оно описывало главу домохозяйства, это же справедливо и для более древних индоевропейских языков (см. ниже "Фигура Отца"). Только в Средневековье происходит смещение акцентов и увязывание «матери» и «отца» ещё и с фактом родительства, рождения.

"Во многих частях мира родство понимается гораздо шире, включая и тех, с кем нет никаких кровных связей, но которых считают родственниками. Это растяжение системы возможно потому, что люди выводят родство не только из генеалогии, но и из поведения. Таким образом тот, кто ведет себя как родственник, таковым и считается. Наоборот, некоторых не считают родственниками, хотя они родственны по крови. Потому что они ведут себя не так, как должны вести себя родственники" (цит. по Бутинов, с. 163).

Похоже, что для зарождения представлений о родстве достаточно лишь какой-то общей черты для нескольких человек, и всё — родство запущено. Где-то это общая земля и пища, где-то — общее место жительства и деятельность, где-то — кормление молоком одной матери, а где-то — кровь, гены. И, вероятно, концепция биологического родства (через кровь и гены) в Западном мире заняла доминирующую позицию по причине развития науки и биологических знаний. Если во многих других культурах основанием для родства могут выступать весьма условные вещи, то на Западе же удалось отыскать ту материю, которая существует объективно — гены, от которых никуда не деться.

Это представление сейчас довольно сильно, но при этом оно и довольно молодо. Интересно, но так сложилось, что феномен усыновления этнографы всегда предпочитали изучать на примере незападных обществ, а у себя же дома долго обходили его вниманием. Вероятно, это объясняется как раз тем, что усыновление выступает символическим противовесом кровному родству, концепция которого доминирует в нашей культуре, и тем самым как бы "бросает вызов доминированию биологического над социальным" (Крецер, 2016, с. 172).

Все описанные аспекты привели к признанию многими антропологами того, что исторически родство — не какой-то биологический факт, а способ осмысления социальных связей (Эриксен, 2014, с. 153). Это умозрительная система, "специфичная для каждой культуры и имеющая универсальное применение в том, что касается структурирования социальных связей любого рода" (Юссен, с. 85). Термины родства выступают своеобразной системой социальных координат в жизни человека, размечая линии взаимодействия с Другими и специфику этого взаимодействия (Ушакин, 2007, с. 278). Когда мы говорим «мать» или «отец», то уже подразумеваем определённую систему действий, которые они должны выполнять по отношению к своим детям, когда говорим «брат» или «сестра», происходит всё то же самое, но со своими нюансами, и т. д. "Если наш двоюродный брат, которого мы давно не видели, попал в беду, разве мы не чувствуем к нему определённые обязательства, просто потому, что он наш двоюродный брат?" (Fox, 1967).

Иначе говоря, термины родства — это карта, где расчерчена система прав и обязанностей между людьми (Артёмова, 2009, с. 307). И от культуры к культуре конкретное содержание этой карты варьирует, не являясь абсолютным, заданным от природы, биологически обусловленным. Родство — вещь социальная, культурно заданная. Родство — в наших головах.

Конечно, не каждому будет понятен такой подход к проблеме и многими даже отвергнут — уж больно сильны у масс представления о "зове крови". Лично мне же не составило трудностей прийти к пониманию условности родства ещё в юности, когда, с одной стороны, регулярные конфликты со старшим братом, а с другой, регулярные же требования мамы в чём-то ему помочь, непременно вызывали моё возмущение.

— Почему я должен ему помогать?! — выпаливал я.

— Потому что он твой брат! — наливалась багрянцем мама.

— И что это значит? «Брат» — это всего лишь слово!

— Это значит, что вы вышли из одного места, и в вас бежит одна кровь!

— И всё это должно придать мне мотивации?! — не мог я не прыснуть со смеху.

Да, ещё в юности я понял, что ничто не делает людей такими беспомощными, как расспросы об элементарных вещах, лежащих в основе их поведения и всей жизни в целом.

Приходя к такому расширенному пониманию родства (как системы координат социальных прав и обязанностей), исследователи невольно задумываются, что неплохо было бы теперь как-то переименовать это явление, которое мы так привыкли связывать исключительно с биологией (Юссен, с. 88). Учёные предлагают разные варианты. Например, термин «связанность» (relatedness) избавлен от намёков на биологию и потому способен охватить гораздо более широкий спектр связей между людьми, чем привычное нам «родство» (Эриксен, с. 159; Carsten, 2000, p. 4). Или акцент на личных чувствах позволяет смотреть на родство как на результат привязанности (Бутинов, с. 161), что позволяет заменить его именно этим термином. В обоих случаях ключевым выступает термин «связь» — на любом её основании.

У чукчей термин «товарищ» в сущности совершенно покрывал и включал в себя понятие «родственник». "Имеющий товарищей" означает также "имеющий родственников" (Богораз, 1934, с. XV). В этом же ключе можно применить термин "дружба" — ведь древнегреческое слово "philia", часто переводимое как "дружба", обозначает не только "дружбу", но и "дружественность", "расположение", "любовь", вообще "сближение", "соединение" (Кон, 2005a, с. 44). "Друг" (philos) связан с понятием "свой", а philoi (множественное число от philos) назывались все те, кто живёт в доме, кого можно считать своими. Чужой человек оказывается "своим", если его принимают в члены семьи или племени (с. 45). Желая выразить высочайшую степень своей преданности друзьям, древние греки уподобляли их родственникам — родителям и братьям, но при этом нередко ставили даже выше их. В целом, у древних греков, как и у других народов, первоначальные формы и термины дружбы были связаны с родством (с. 46).

Что характерно, связь между дружбой и родством подмечена и у некоторых народов Океании, где непосредственно само понятие «дружба» отсутствует, а потому его выражают терминами родства, или, говоря точнее, для племенного строя тесная дружба — это и есть родство (Бутинов, с. 167). Это важный момент, который надо запомнить: некогда родство осмыслялось куда шире, чем нам привычно сейчас, и больше совпадало с понятием дружбы. К этому аспекту мы ещё вернёмся в заключении, а пока же давайте его просто запомним.

Фигура Отца

Отдельного упоминания в вопросе семьи заслуживает фигура отца. Дело в том, что «отец» и «родитель» в представлениях людей не совпадали очень долгое время. Например, ещё в Древнем Риме слова «pater» (отец) и «mater» (мать) изначально не имели биологического значения, они описывали человека, имеющего власть, главу домохозяйства (Гис и Гис, с. 28; Юссен, 2000, с. 96). Это же было характерно и для более древних индоевропейских языков — там «отец» и «мать» также указывали на социальное положение, статус, а не на кровную связь с кем-то (Мейе, 2019, с. 29). В латинском языке биологическое отцовство скорее выражалось терминами «parens» и «genitor», тогда как «pater» выступает именно как социальная характеристика — это глава дома, «dominus», "pater familias". И только позже латинское «pater» преобразуется во французское «pere», где заодно происходит коренной сдвиг значения, и к отец-властитель добавляется отец-родитель, что позволило лингвистам говорить даже о возникновении здесь нового слова (Трубачёв, 1959, с. 20). Как замечают исследователи, в глубокой древности биологическое отцовство было неопределимо — этим и можно объяснить, что и в последующие тысячелетия между значением «отец» и «родитель» ещё долго не было прочной связи.

Что характерно, в римской традиции все родственники со стороны отца обращались с ребёнком по всей строгости, а родственники же по линии матери — с любовью и лаской, то же самое относится к дядям со стороны отца и матери: латинские слова, обозначающие этих родственников, имели дополнительный смысл и означали соответственно строгость и мягкость (Вейн, 2017, с. 29). Иначе говоря, отец в в прежние эпохи — это о власти, а не о чувствах (и даже не о кровном родстве).

Это намекает нам, что отец-родитель как персонаж семьи возник довольно недавно. Начнём с того, что факт биологического отцовства — довольно сложная штука. Честно говоря, просто нереально представить, как вообще исторически могло возникнуть представление об отцовстве, если учесть, что между совокуплением и родами проходят целых девять месяцев.

Юмор в том, что эксперименты показывают, как людям тяжело обнаруживать причинно-следственные связи между явлениями, если их разделяет промежуток всего в 10 секунд (Bruner, Revuski, 1961); а тут же временная задержка вовсе исчисляется месяцами. То есть обнаружение того факта, что секс приводит к зачатию — дело очень непростое, явно требующее большой интеллектуальной работы многих и многих поколений, а не какого-то одного случайного раза. Несмотря на это, многие современные представления о рождении института брака (союза мужчины и женщины) основаны на откровенно умозрительной гипотезе, что мужчина (с чего-то вдруг) захотел быть уверенным, что именно он отец детей конкретной женщины, а потому и стал образовывать с ней пару, ограничивая её сексуальные контакты с другими возможными конкурентами. Гигантская брешь данной гипотезы заключена именно в концепции отцовства — откуда конкретный мужчина мог быть в курсе того, что именно мужчины являются причиной появления детей?

Кто-то только разведёт руками и спросит "Да как же? Ведь всё очевидно" — но в том и дело, что всё совсем не очевидно, а как раз наоборот: имеющиеся на данный момент сведения приматологии (науке о приматах, кем является и человек) однозначно указывают, что у всех ближайших нам сородичей-обезьян царит промискуитет — неупорядоченные сексуальные связи. Самец спаривается со множеством самок, самка — спаривается со множеством самцов. Старые наблюдения первой половины XX века вводили учёных в заблуждение и позволяли рассуждать о «браке» у гиббонов, орангутанов, шимпанзе и горилл, но последние десятилетия показали, что это в корне неправильные описания. В реальности промискуитет царит не только у шимпанзе, но и у долго считавшихся «гаремными» горилл (где якобы один самец контролирует нескольких самок) и даже у считавшихся "преданными супругами" гиббонов — у всех них при подходящих условиях самки спариваются далеко не с одним самцом, а самцы спариваются с другими самками (см. подробнее дальше).

Но если у всех ближайших эволюционных родственников человека царят неупорядоченные сексуальные связи, то как вдруг в таких условиях предок человека однажды узнал о феномене отцовства и потому решил удерживать одну конкретную самку рядом с собой? (Зачем ему это понадобилось бы делать, это уже другой и не менее сложный вопрос). Да, никаким обезьянам отцовство неведомо. Поскольку все постоянно и неупорядоченно спариваются друг с другом, то самки однажды просто рожают. Всё. Как в таких условиях можно установить причастность самца к зачатию ребёнка? И речь не об отцовстве конкретного самца, а самца в принципе, то есть речь об отцовстве как институте. Как в условиях промискуитета можно установить, что секс ведёт к зачатию? Это нереально. Беременность и роды в таких условиях выглядят неким естественным или даже мистическим явлением (вероятно, этим и обусловлено повсеместное существование палеолетических венер — древних фигурок женщины с яркими признаками беременности; возможно, тогда роды ещё выглядели загадкой, осмысление которой граничило с религиозным культом). Каким-то образом впихнуть самца в эту схему беременности в реальности очень сложно.

Таким образом, эта популярная в мире гипотеза рождения моногамии (эксклюзивного сексуального доступа к партнёру) наталкивается на заколдованный круг, так как исходит из желания самца (с чего-то вдруг) быть уверенным в своём отцовстве, но при этом сам феномен отцовства открыть в условиях промискуитета невозможно. Проще говоря, либо всё это совсем не так, либо причина и следствие здесь поменяны местами.

Подробнее несостоятельность этой гипотезы будет раскрыта дальше, а сейчас же снова обратим внимание на уже неоднократно упомянутый факт: «отец» и «родитель», по данным лингвистики, долго не пересекались в своих значениях. Даже история отдельных народов демонстрирует нам весьма специфический подход к отцовству: в Древнем Риме биологическое отцовство не играло особой роли, куда важнее был ритуал «принятия» ребёнка — сразу после рождения ребёнка отец должен был на виду у всех поднять его на руки и тем самым показать, что он его принял. Если отец по какой-либо причине не принимал ребёнка, то его просто выкидывали в мусорную кучу. То есть самого факта рождения ещё не было достаточно, чтобы признать появления на свет наследника. "Голос крови" крайне редко звучал в Риме (Вейн, с. 25). В этом смысле «настоящее» отцовство у римлян — это всегда усыновление (даже собственного ребёнка), тогда как биологическое отцовство не играло никакой роли (Зойя, 2017). Поэтому ни в одной цивилизации мира усыновление не получило такого размаха, как в Древнем Риме, где усыновить можно было почти всё, что движется: к примеру, отец мог усыновить даже мужа собственной дочери (Вейн, с. 32), что, правда, автоматически вело к разводу последних, так как они вдруг оказывались братом и сестрой.

У некоторых охотников-собирателей феномен отцовства неизвестен и вовсе по сей день. Точнее, определённый вклад мужчины осознаётся, но весьма специфическим образом. Там считается, что женщина либо беременеет от вхождения в неё духов предков, либо же как бы беременна изначально, с рождения, а мужчина же, дальше совокупляясь с ней, лишь помогает ей кормить ребёнка в утробе (спермой), и тот в итоге начинает расти. Понятия «совокупляться» и «есть» в некоторых языках обозначаются одним и тем же словом, потому что зародыш питается именно в результате совокупления мужчины и женщины — такие представления распространены у многих племён по всему миру (Бутинов, с. 157; Панов, 2017, с. 385). Поэтому мужчина может не считаться непосредственным родителем ребёнка, он лишь помогал его кормить. "Муж должен защищать детей и заботиться о них, "принять их в свои объятия", когда они рождаются, но они — не "его" дети. Таким образом, отец — это любимый, доброжелательный друг, но не признанный официально кровный родственник детей" (Малиновский, 2011, с. 21).

В других культурах подобный взгляд на вклад мужчины в развитие ребёнка получил более специфический окрас — там с женщиной совокупляется не один мужчина, а многие. Якобы это поможет будущему ребёнку получить особые качества от каждого из них, что в дальнейшем ему пригодится. В итоге родившийся ребёнок оказывается обладателем нескольких отцов. Такой взгляд на отцовство получил название частичного отцовства или же разделённого (partible paternity, shared paternity) (Beckerman, Valentine, 2002), и на данный момент обнаружен примерно у 20 сообществ охотников-собирателей (Райан, Жета, с. 135).

Даже для Европы идея, будто совокупление-кормление плода в утробе матери влияет на развитие ребёнка, не должна казаться такой уж странной, если учесть, что ещё в XVIII веке европейцы верили, что грудное молоко нанятой кормилицы передаёт ребёнку некоторые её качества — именно поэтому выбор кормилицы осуществлялся с учётом темперамента и других личных характеристик (Бадентэр, 1995, с. 135). Такие суеверия свидетельствуют, что сам факт зачатия, в понимании людей, ещё не предопределял характеристик ребёнка, и на них ещё можно было повлиять как минимум через кормление. Схожий взгляд был и в русской деревне, где порой практиковалось вскоре после рождения «формовать» разные части тела ребёнка — задавать форму черепу, носу или ушам путём массажа или прижимания (Кабакова, 2001, с. 94; Байбурин, 1993, с. 52). То есть само зачатие непосредственно — не решало, и генетический вклад отца (или даже обоих родителей) в разных культурах понимался весьма своеобразно.

Как справедливо замечают антропологи, "общепринятое представление утверждает, что факт отцовства всегда был крайне важен для человека, что сами гены заставляют нас выстраивать своё сексуальное поведение вокруг этого принципа. Тогда почему археологические свидетельства так богаты примерами сообществ, где биологическое отцовство никого не интересовало?" (Райан, Жета, с. 41).

Описанные выше примеры заставляют посмотреть на фигуру отца в семье совсем иначе, чем в привычной нам культуре. И потому разведение термина «отец» на отца-властителя (господина семьи, домохозяйства) и отца-родителя (причастного к зачатию ребёнка) видится просто необходимым (как увидим дальше, это имеет принципиальное значение). Когда кровное родство ещё не было известно, либо же ему не придавалось значения, отец мыслился исключительно как глава своей семьи (жены и прочих членов его домохозяйства), а когда же кровное родство уже было известно, отец мыслился и как глава семьи, и как собственно родитель. Поэтому антропологи отмечают, что в каких-то культурах тесные связи плотно переплетают родителей с их детьми, а в некоторых же с фигурой отца такого не происходит (Артёмова, 2009, с. 342), то есть значимость отца да и вообще его присутствие в структуре семьи варьируют от культуры к культуре (Collier, Rosaldo, Yanagisako, 1982, p. 73; Fox, 1967, p. 39).