Миф моногамии, семьи и мужчины: как рождалось мужское господство

И в Италии X–XIII веков чувственная любовь была характерна для контактов вне брака, а не между супругами (Абрамсон, 1996, с. 114), и во Франции того же периода "несовместимость истинной любви и супружества" (Блонин, 1996, с. 168) считалась обыденным положением дел. Что характерно, именно зародившаяся в этот период куртуазность — рыцарское почитание "прекрасной Дамы", которая всегда оказывалась замужней, — была "реакцией на сложившуюся форму брака без любви" (Рябова, 1999, с. 19). Рыцарь, добивающийся любви своей госпожи, был декларацией института любовников, официальным признанием того, что в браке любви нет, и искать её можно только вне его.

Поскольку любовь гораздо вероятнее было встретить вне брачного союза, то в Средние века Церковь начала активную борьбу с этим чувством, ведь оно угрожало институту брака, который вдруг был объявлен божественным таинством. Когда муж, несмотря на многочисленные запреты и разлучения, вновь и вновь возобновлял отношения с любимой им вне брака женщиной, священникам оставалось только раздражённо констатировать, что он вновь вернулся к ней, "как пёс к своей блевотине" (Абрамсон, 1993, с. 50).

Важно, что брак исторически был институтом, в котором женщина занимала подчинённое положение: муж брал себе жену, чтобы она выполняла определённые работы и во всём его слушалась (досконально явление брака и мужского господства рассмотрим в других разделах). Как в русской княжеской семье вплоть до середины XVII в. княгиня не имела права даже сидеть в присутствии мужа, так ещё в 1920-х годах у крестьян некоторых регионов молодая жена прислуживала за семейным столом и лишь после рождения сына получала право обедать вместе со всеми (Абраменкова, 2008, с. 93). Как замечает историк брака Мэрилин Ялом, жена считалась собственностью мужа наряду со скотом и рабами (Ялом, 2019, с. 22), и этот факт долгое время был зафиксирован даже в клятве супругов: во время брачной церемонии в протестантских странах до сих пор используется текст 1552 года: "Я беру тебя в законные жёны (мужья), чтобы быть вместе с этого дня, в горе и в радости, в богатстве и в бедности, в болезни и в здравии, чтобы любить и беречь, пока смерть не разлучит нас" — но нюанс в том, что в оригинальной версии жена, помимо прочего, обещала повиноваться мужу, но с некоторых пор эту фразу стали пропускать (там же, с. 17).

У некоторых славянских народностей восприятие жены в качестве будущей рабочей силы и родительницы детей приводило к такому явлению, как ярмарки или выставки невест — где парни с матерями ходили среди претенденток, подчас осматривая их с ног до головы, с зажжённой лучиной, поднимали подолы и т. д. (Гура, с. 22) — приобретаемый товар не должен иметь дефектов. Эта же традиция с русскими иммигрантами перекочевала и в США, где пожилые женщины продолжали оценивать невест, "щипая их за крепкие плечи и оценивая до блеска надраенную кухню" (Ялом, с. 281).

Знатный флорентийский купец XIV века в многостраничных мемуарах мог расписывать все регалии родственников своей жены, но при этом даже не назвать её имя (Тушина, 1993, с. 112). Иначе говоря, эмоциональная связь между мужчиной и женщиной была всегда и во всех культурах, но только она никогда не связывалась с мужем и женой. Даже в XVI–XVIII века мотивами к расторжению брака выступало что угодно, но только не любовь: люди подавали на развод из-за побоев, из-за измен, из-за бесплодия или финансовой растраты одного из супругов, но никогда — из-за отсутствия любви. "Мы не видим среди поводов к разводу нелюбовь жены к мужу или наоборот" (Цатурова, с. 256).

"Для крестьян вступление в брак было необходимым условием, чтобы стать владельцем крестьянского двора или унаследовать от родителей хозяйство. Место крестьянина и крестьянки должно было быть занято всегда. Сельская семья без хозяина и хозяйки не мыслилась" (Зидер, 1997, с. 58). И поскольку брак затрагивал судьбу хозяйства, всего домашнего сообщества, родителей, братьев и сестёр, а также наёмных работников, то, "насколько это было возможно, выбор супруга учитывал интересы Дома" (с. 59), а потому выбор этот у крестьян не был личным делом, касавшимся только самих партнёров. Именно из-за ценности брачного партнёра как дополнительных рабочих рук повторные браки среди крестьян были распространены (там же, с. 58; Абдуллабеков, 1993, с. 102), и народное отношение к таким и даже к третьим бракам было вполне терпимым (Пушкарёва, 2011, с. 17), несмотря на отрицательное отношение христианской Церкви (там же, с. 31; Абрамсон, 1993, с. 46; Рябова, 1999, с. 115).

Важно понимать, что так было не «когда-то» давно, в доисторические времена, но так есть и сейчас во многих культурах, особенно в тех, которых не коснулась рука цивилизации. Публицистка Элизабет Гилберт описывает свой опыт общения с женщинами народности хмонгов в Индокитае, в деревне которых ей довелось побывать: "Когда я попыталась заставить бабушку рассказать историю её брака, надеясь выудить у неё пару эмоциональных воспоминаний о собственном семейном опыте, мы с моими собеседницами наткнулись на стену. Стоило мне спросить старушку:

— Когда вы впервые увидели своего мужа, что вы о нём подумали? — это сразу же вызывало непонимание, на её морщинистом лице появилось озадаченное выражение.

Решив, что она или Май не так поняли мой вопрос, я перефразировала:

— Когда вы поняли, что ваш муж и есть тот, за кого вы хотели бы выйти замуж?

И снова ответом мне было вежливое недоумение.

— Вы сразу поняли, что он особенный? — попробовала я другой подход. — Или полюбили его уже потом?

В этот момент кто-то из женщин в комнате нервно захихикал, как хихикают в присутствии ненормальных — а именно такой, видимо, я только что стала в их глазах.

Я пошла на попятную и опробовала другую тактику:

— Когда вы впервые встретились с мужем?

Бабуля покопалась в памяти, но не смогла вспомнить ничего более определённого, чем "очень давно". Кажется, её этот вопрос не слишком занимал.

— Хорошо, а где вы познакомились? — спросила я, стараясь как можно больше упростить дело.

И снова сама природа моего любопытства оказалась для бабушки сущей загадкой. Но из вежливости она попыталась вспомнить. Нет, она не встречалась с мужем до самой свадьбы, объяснила она. Она видела его, конечно. Ведь в доме постоянно болтались какие-то люди. Но точно она не помнит. Да и вообще, разве это важно — ведь она тогда была совсем девчонкой. Зато теперь, заключила бабуля, к восторгу всех присутствующих в комнате женщин, теперь-то она точно с ним знакома!

— Но когда вы его полюбили? — наконец спросила я в лоб.

В ту же секунду, как Май перевела мой вопрос, все женщины в комнате, за исключением бабушки, которая была слишком вежлива, громко расхохотались — это был настоящий спонтанный взрыв хохота, который они попытались скрыть, прикрывая ладошками рот.

Думаете, это меня остановило? Пожалуй, мне следовало бы смутиться, но я не унималась и, переждав хохот, задала вопрос, который рассмешил их еще сильнее.

— А в чём, по-вашему, секрет счастливого брака? — на полном серьезе спросила я.

Вот тут-то они сорвались окончательно. Даже бабуля принялась повизгивать от хохота в открытую.

Но что такого смешного в моём вопросе? Всё дело в том, что ни бабушка, ни другие женщины в той комнате не считали брак главным событием в своей эмоциональной биографии, каким бы считала его я. В современном индустриальном западном обществе, откуда я родом, человек, которого вы выбираете себе в супруги, является, пожалуй, наиболее ярким отражением вашей личности. Спросите любую типичную современную западную женщину, как она познакомилась с мужем, когда и почему в него влюбилась, и можете быть уверены — вас ждёт полный, детальный и глубоко прочувствованный рассказ, не просто тщательно выстроенный в соответствии с её опытом, но и проанализированный на предмет ключей к собственной индивидуальности.

И вот тут рискну заявить: женщины-хмонги так не делают. По крайней мере, те хмонги, которых я знаю. Поэтому сомнений быть не может: и хмонги влюбляются. Но, возможно, они просто не верят, что вся эта романтика имеет какое-либо отношение к причинам, по которым следует вступать в брак. Вероятно, они просто думают, что эти два понятия (любовь и брак) не должны непременно пересекаться — ни в начале отношений, ни вообще. Может, им кажется, что брак — это что-то совсем другое?

В конце вечера в доме Май моя теория вполне отчетливо подтвердилась. Это произошло, когда я задала бабуле-хмонг последний вопрос, который тоже показался ей странным и непонятным:

— Ваш муж — хороший муж?

Бабуле пришлось попросить внучку повторить вопрос несколько раз, чтобы убедиться, что она расслышала верно: хороший ли у неё муж? После чего она в недоумении взглянула на меня, как будто её спросили: вот эти камни, из которых состоят горы, где вы живёте, — это хорошие камни?

Она не смогла придумать лучшего ответа, чем такой: муж у неё ни хороший, ни плохой. Он просто муж, и всё. Такой, как все мужья. Когда она говорила о нём, казалось, слово «муж» для неё означает профессию или даже биологический вид, а не отдельного сильно обожаемого или ненавистного ей человека. Роль «мужа» была довольно простой и включала ряд обязательств, которые её мужчина, видимо, выполнял удовлетворительно на протяжении всей совместной жизни. У других женщин — то же самое, добавила она, — разве что совсем не повезло и достался настоящий пень. Бабуля дошла до того, что заявила: неважно, по сути, за кого выходить замуж. За редкими исключениями все мужчины более-менее одинаковые.

— Что вы имеете в виду? — спросила я.

— Все мужчины и женщины более-менее похожи друг на друга, как правило, — разъяснила бабуля. — Это все знают.

Другие женщины-хмонги согласно кивнули.

Как и у большинства традиционных общин, семейную догму хмонгов можно выразить не словами "Ты — вот что имеет значение", а фразой "Твоя роль важна". В той деревне все знали, что в жизни есть обязанности; некоторые обязанности выполняют мужчины, другие — женщины, и все должны стараться изо всех сил. Если ты хорошо выполняешь свою роль, то можешь спокойно спать ночью, зная, что ты хороший муж или хорошая жена, — и не надо ждать большего от жизни или отношений.

Встреча с женщинами-хмонгами в тот день во Вьетнаме напомнила мне старую поговорку: "Если есть ожидания, будут и разочарования". Моей знакомой бабуле-хмонг никогда не внушали, что задача её мужа — сделать её бесконечно счастливой. Более того, ей не внушали, что её задача на этой земле — стать бесконечно счастливой. Она никогда не питала таких ожиданий, и потому в браке её не постигло разочарование. Её брак выполнил свою роль, необходимую социальную задачу: он был тем, чем и должен был быть, и её это устраивало.

Меня же, напротив, всегда учили тому, что поиски счастья — это моё естественное (и даже гражданское) право, право по рождению. Поиски счастья — эмоциональная характеристика моей культуры. И не просто любого счастья, а глубокого, даже райского блаженства. А что, как не романтическая любовь, способно принести человеку райское блаженство? Моя культура всегда внушала, что брак должен быть чем-то вроде теплицы, в которой романтическая любовь будет расти и цвести. Вот я и сажала грядку за грядкой великих ожиданий в несколько покосившейся теплице своего первого брака. Это был образцовый огород из ожиданий, но за все свои заботы я получила с него лишь урожай горьких плодов.

Мне кажется, попытайся я объяснить всё это бабуле-хмонгу, та бы ни слова не поняла. И наверняка ответила бы точно так же, как одна пожилая дама, встреченная мною в Южной Италии. Когда я призналась, что ушла от мужа, потому что замужество принесло мне одни несчастья, она спокойно ответила: "А кто счастлив?" И махнула рукой, давая понять, что разговор окончен" (Гилберт, 2010, с. 57).

Брачная пара — выбор родителей

Другим свидетельством того, что исторически брак не был местом для каких-то особо сильных эмоций между супругами, служит факт, что ни мужчина, ни женщина в прежние эпохи никогда не выбирали своего партнёра самостоятельно. Всегда и во всех культурах вопрос брака решался родителями — именно они выбирали брачных партнёров своим детям (Рябова, 1999, с. 114). Как отмечают историки, "вступающая в брак пара обычно была наименее активным участником процедуры заключения брака" (Гис, Гис, с. 16). Брак был не чем иным, как сделкой между двумя семьями или родами, которая преследовала либо политические, либо экономические цели (породниться с уважаемой семьёй, объединить капиталы и т. д.), потому ничего удивительного в том, что вступающие в брак дети были лишь средством в этом процессе.

Зачастую рациональное планирование на взаимовыгодных основаниях приводило к тому, что семьи существенно заранее решали о вступлении детей в брак — даже когда те только родились. У славян тоже существовал обычай обручения малолетних детей (Гура, с. 22). В некоторых языках слово «супруга» или «невеста» образовано как раз от латинского «sponsa», то есть «обещанная» (Мейе, 2019) — фр. epouse, исп. esposa, итал. sposa, англ. spouse. В Древнем Риме помолвка (sponsalia) совершалась, когда девочке могло быть всего 6–7 лет (Ялом, 2019, с. 47).

Исследователи единодушно отмечают преобладание договорного начала в древнерусском семейном праве. Сговор устраивали родители, согласие жениха и невесты не предполагалось. "Брак, заключенный без согласия невесты, наказывался лишь в том случае, если невеста кончала с собой" (Белякова и др., 2011, с. 106). В деле брака на первом месте стояла воля родителей, а брак, заключённый без согласия родителей, либо приравнивался к блуду (там же, с. 101), либо даже считался недействительным (с. 99, с. 378). Порой жених и невеста только в день свадьбы впервые видели друг друга. Конечно, ни о какой любви речи быть не могло: повезёт — между супругами наладятся хорошие отношения, а нет — так будут терпеть.

Время от времени в разные эпохи государство или Церковь поднимали вопрос о значении согласия молодожёнов на брак (Гис и Гис, с. 66), но в целом же ситуация вплоть до XX века оставалась в рамках древней традиции — родители решали. Правители разных государств запрещали женитьбу молодых без их согласия (Белякова и др., 2011, с. 130; Пушкарёва, 2011, с. 16), но в целом безрезультатно.

В эпоху развитого феодализма вопрос выбора партнёра ещё больше усложняется, так как, кроме воли родителей, в процесс вклинивается ещё и воля феодала (помещика) — он имел власть запретить брак между своими крестьянами (сервами) (Белякова и др., 2011, с. 128; Габдрахманов, 1996, с. 117) и уж тем более между своими крестьянами и крестьянами другого феодала (формарьяж). Мало того, феодал участвовал в выборе жены даже для своих подданных рыцарей и для членов их семьи (Габдрахманов, 1993, с. 22).

Во всей этой многотысячелетней схеме организации брачных союзов просто не было места какой-либо эмоциональной связи между женихом и невестой. Уже ближе к современности в ходе постепенной трансформации общественных отношений роль родителей в заключении брака детей ослабевала — сначала она свелась к испрашиванию родительского согласия на брак, а почти исчезла, вероятно, только ближе к концу XX века.

"Бьёт — значит любит"

Отсутствие значимости каких-то "нежных чувств" между супругами подтверждается и такой исторической нормой, как насилие в семье. Избиение жены (и детей) не просто было позволено нормами прошлых эпох, но скорее даже подразумевалось нормой. Гармоничным браком считался тот, где жена была послушна и служила мужу, "как своему господину". На иллюстрациях в церковных текстах Италии XI века "мужчины изображены с палкой в руке, грозного вида, а их жены — кроткими, большей частью в позе смирения и подчинения, со скрещенными на груди руками. В то же время бить жену, если имелись достаточные с общепринятой точки зрения основания, считалось настолько естественным, что это условие особо оговаривалось лишь в нескольких ранних брачных соглашениях" (Абрамсон, 1996, с. 114), где проскакивало в виде оговорки, что муж обязуется не бить жену "без явной вины" (Абрамсон, 1993, с. 40).

Пресловутый неписаный закон, "позволявший мужчине бить жену палкой не толще большого пальца, просуществовал во многих районах Англии и Америки до XIX века" (Ялом, 2019, с. 14). Рукоприкладство в семье было нормой для всех европейских культур и для Древней Руси тоже. Систематические побои жены и детей подразумевались концепцией «поучения» мужем всех домашних (Цатурова, с. 96). Считалось, что человек, не бьющий жену, "дом свой не строит" и "о своей душе не радеет" (Данилевский, 1998, с. 264). Видимо, до XVI в. в порядке вещей было бить жену прилюдно, так как «Домострой» уже призывает бить жену "не перед людьми, наедине поучить". Там же имеется призыв не бить жену ногами, посохом или чем-нибудь ещё железным или деревянным, и среди прочего указывается, что при избиении беременной жены вероятен выкидыш. Взамен всех этих методов рекомендовалось сечь жену плетью: "А плетью с наказаниемъ бережно бити; и разумно, и болно, и страшно, и здорова…".

Русская семья той эпохи "базируется на патриархальных началах, поддерживает неограниченную власть мужа, логическим следствием чего является бесправное и уязвимое положение женщины в крестьянской среде" (Муравьёва, 2012, с. 54).

"Что женщина несвободна — это было решено окончательно и не подлежало уже сомнению. Мужчина при разрешении этого вопроса любил восходить к вечности, любил принимать на себя значение первого человека. Ставя себя в лице праотца во главу угла всего творения, он естественным путем пришёл к заключению, что женщина — существо в отношении к нему низшее, зависимое, несвободное, что он — господин её, что она собственно жена, а не человек, ибо это имя первоначально было присвоено только ему одному", писал историк в конце XIX века (Забелин, 2004, с. 245).

Возможно, побои жены были настолько обычной практикой в русской семье, что самим населением мыслились даже неким атрибутом брака, его обязательной частью. На это намекает история из XVI века, по которой один немецкий кузнец женился на русской. Историю эту рассказал дипломат Священной Римской империи Сигизмунд Герберштейн в 1549 году (2008, с. 237), но в 1908-ом её вольно и задорно пересказал русский писатель А. В. Амфитеатров.

"Супруги жили счастливо, но молодая думала, что она несчастна, и плакала горькими слезами, потому что муж её не колотил.

— Все мужья бьют своих жён, а ты не бьёшь, — значит, я тебе не люба! Ты другую любишь.

Немец, изумлённый столь странною логикою супружеских отношений, долгое время уклонялся от доказательств своей нежности чрез посредство побоев. Но, наконец, жена его так одолела, что он решил: "с волками жить, по-волчьи выть", — и отдул благоверную раз, другой, третий, к полному её удовольствию. Потому ли, что немец, как немец, любил всё делать аккуратно, и, уж если взялся бить, то бил на совесть; потому ли, что, ознакомясь с новым спортом, вошёл во вкус и стал упражняться в нём до чрезмерного усердия, — только жена немца вскоре захирела и умерла, а немцу отрубили голову" (Амфитеатров, 1908, с. 145).

Вся комичность этой истории в первую очередь наталкивает на мысль, что это просто байка, с другой же стороны, так уж ли безосновательна эта байка, если у нас имеется такое множество документальных свидетельств о распространённости насилия в русской семье?

Самое важное, что в те времена не существовало никакого наказания за семейные побои (Романов, с. 173). Церковь, которая полностью контролировала сферу семейного права (Щапов, 1989, с. 107–113), расценивала избиение жены не как преступление, а как выполнение долга (Щапов, 2004, с. 20). Историк-правовед XIX века К. А. Неволин также отмечал, что "право мужа наказывать жену считалось несомненным, только он не должен был слишком сильно бить"; в поручительствах XVII века лишь оговаривались обязательства, аналогичные итальянским начала тысячелетия, "жены своей не безвечить напрасно" (Неволин, 2005, с. 251).

Мало того, ни избиение, ни даже угроза убийства не была для церковного суда поводом для развода: "оставалось ждать совершения убийства, чтобы развод уже был не нужен" (Цатурова, с. 154). Удивительно, но даже в XVII веке ещё не было единой правовой нормы за убийство жены мужем (Нижник, 2006, с. 47), в разных районах решалось по-своему: где-то виновного казнили, где-то могли просто высечь кнутом, где-то могли отрубить ему руку, а где-то и просто отпустить (Муравьёва, 2012, с. 69). Даже к 1798 году ситуация не меняется — за избиение жены до смерти архиепископ мог назначать всего лишь церковную епитимью (пост различной длительности, дополнительные поклоны, молитвы и т. д.) (Цатурова, с. 154).

А вот с женой же, убившей мужа, закон была куда более суров — нередко её живой закапывали в землю (Муравьева, 2012, с. 68). "На каком-нибудь публичном месте, например, на торговой площади преступниц закапывали стоя или на коленях таким образом, чтобы над землей находилась одна голова. К выступающим головам приставляли надсмотрщика, который наблюдал, чтобы никто не смел подходить к ним и не мог утолить голод женщин. Прохожим разрешалось только жертвовать деньги на покупку гроба и на свечи, "чтобы умилостивить Бога" (Нижник, 2006, с. 47).

Английский инженер, приглашённый в Россию Петром I, писал: "В России мужья бьют жён своих самым варварским образом, и иногда столь бесчеловечно, что те умирают от ударов, но, не смотря на это, мужья не подвергаются наказанию за убийство, так как закон перетолковывает это в смысле исправления, и потому не делает их ответственными. С другой стороны, жёны, нередко доведённые до отчаяния, убивали мужей своих, чтобы отмстить им за дурное обращение" и далее добавлял о закапывании жены за убийство мужа: "Зрелище это весьма обыкновенно в этой стране" (Перри, 1871, с. 129–130).

Чаще всего мучительная голодная смерть наступала нескоро — одна женщина так прожила 31 день. Смертная казнь жены через закапывание практиковалось на Руси минимум в XVII–XVIII веках, и самый поздний случай датирован 1740 годом.

В Средневековой Европе женщина хоть и пыталась противостоять насилию мужа физически, но чаще делала это более деликатным способом — травила ядом (Опитц, 1993, с. 59).

Наиболее частым и жестоким насилие над жёнами становилось в те эпохи и в тех странах, где Церковь, охраняя таинство брака, решала максимально осложнить процедуру развода, определяя для него очень малый ряд возможных причин (импотенция, бесплодие, измена и др.). Фактически в таких условиях для большинства пар брак заключался навсегда — развод становился невозможным. И именно тогда все трения между супругами выливались в эпидемию насилия.

Мужья шли на многочисленные уловки, чтобы избавиться от надоевших жён: в лучшем случае обвиняли их в измене или отправляли в монастырь, но чаще всего — просто избивали и даже убивали. Архиепископ Реймский Хинкмар (Гинкмар) свидетельствовал, что порой мужья "отводили своих жён на рынок, чтобы их разрубили и бросили свиньям" (Гис и Гис, с. 108). В русской семье аналогичная картина сложилась в начале XIX века, когда бракоразводные нормы были сильно ужесточены (Белякова, 2001; Белякова и др., 2011, с. 367). Однократное избиение жены по закону не наказывалось. Муж даже мог выколоть жене глаз, и ничего ему за это не было (с. 375). Пока жена не изувечена, она не может надеяться даже на временное удаление от неё мужа. В крестьянской среде ходили поговорки в духе "Жену не бить — значит, и не любить" или "Жену хочу с кашей ем, хочу с маслом пахтаю", что, как отмечалось исследователями, вполне отражало действительность (с. 374).

"Работы по обычному праву 1860–70-х гг. регулярно констатировали высокий уровень супружеского насилия и супругоубийства в крестьянских семьях, а также неравноправное и несправедливое отношение волостных судов к женщинам, пострадавшим от насилия в семье. Отчеты 1880-х гг. и первые статистические данные также подтверждали исключительно высокий процент неадекватного решения таких дел" (Муравьёва, с. 55).

В 1884 году мировой судья Яков Иванович Лудмер опубликовал знаменитую статью "Бабьи стоны" (Лудмер, 1884), где из своей судебной практики привёл пугающее множество фактов истязания жены мужем, и перед чем судьи оказывались беспомощны. "Ни одно судебное учреждение не может в пределах нашего законодательства оградить женщину от дурного и жестокого обращения с нею", писал Лудмер. "И только тогда, когда "терпеть нет уже моченьки", когда уже на ней, как говорится, нет ни одного живого места, она, избитая и изможденная, нередко с вырванной мужем косой в руках, плетётся к мировому судье в надежде, что он защитит её если не формально, то хоть своим авторитетом".

Из свидетельств тех лет:

"Через несколько дней Степанова умерла в больнице, несомненно вследствие беспрерывных побоев в продолжении трёх лет своего замужества…"

"Через неделю я слышал уже, что Иванова вынута из петли, которую она добровольно на себя надела, не вынеся новых варварств своего благоверного…"

Жалобы крестьянок на своих мужей почти никогда не доходили до судебного разбирательства, так как "даже бабы с выкушенными бровями" мирились с мужьями — это объяснялось тем, что большинство крестьян настолько бедно, что лишение самого ничтожного заработка одного из членов семьи нередко влечёт за собой полный упадок домашнего обихода, и вся семья прибегает к прошению милостыни. Судебный следователь той эпохи описывал расследование по делу крестьянки, которая была похоронена как умершая от простуды. "Лишь по настоятельным жалобам её снохи была произведена эксгумация. Тогда обнаружилось, что у умершей была выдрана часть кожного покрова головы, половина косы лежала рядом, крестец в нескольких местах проломлен тяжёлым острым предметом, переломаны рёбра" (Белякова, 2001).

"Избиение жён оставалось неподсудным делом и во многих странах считалось нормой вплоть до XIX века" (Ялом, 2019, с. 72).

Тот факт, что брак исторически даже не предусматривал романтической связи, подтверждается и множеством записей в церковных судах, где беглые жёны давали согласие вернуться к мужу, но при условии, что он больше не будет бить её напрасно, или даже "если он не намерен убить её" (Цатурова, с. 165). Если муж не имел склонности бить, то этого уже было достаточно, чтобы считать его хорошим. Этот культурный норматив в деревне сохранялся вплоть до XX века: даже тогда на вопрос о том, хороший ли был муж, крестьянка отвечала "Ничего: не запугал, не застращал, не бил. Не было синяков. Ничего не было. Так прожили" (Адоньева, Олсон, 2016, с. 144). Рукоприкладство в семье, видимо, было одним из факторов (наряду с большой бытовой нагрузкой, лежащей на жене), объясняющих, почему мужчины чаще и скорее вступали в повторные браки, тогда как женщины старались от такого шага впредь воздерживаться (Зидер, 1997, с. 59; Цатурова, с. 157). Как говорила бывшая рабыня Элиза Холман "Что такое замужество, я поняла, и больше ни в жизнь" (цит. по Ялом, 2019, с. 216).

Восприятие брака никогда не было радужным

Интересно, что, несмотря на всю многотысячелетнюю обязанность вступления в брак, наверное, так же давно и параллельно этому в народе существовало и критическое к нему отношение. Недовольные голоса в адрес брака звучали ещё со времён Античности, но они всегда меркли под силой самого культурного предписания: каждый должен вступить в брак, хочет того или нет. Можно сказать, недовольство институтом брака веками оказывалось доминируемым знанием.

Популярная во Франции XII–XIII веков сатирическая поэзия (фаблио) была наполнена именно этими антифеминистскими мотивами и недовольством браком: поэты шутили о женском коварстве, сварливости, о её сексуальных аппетитах и тяге к неверности. Многие авторы Средневековья открыто демонстрировали свои претензии к женщинам и браку (Михайлов, 1991, с. 267), и эти антибрачные настроения проявлялись не только в поэзии, но и в романах (Ястребицкая, 1982, с. 249). Мужья-страдальцы в ярких красках описывают свои злоключения, вызванные женскими кознями, и порой даже утрату своих прежних богатств и общественного статуса из-за этого. Средневековая литература разоблачает брак как ведущий к утрате личности (Payen, 1977, p. 414), и единственная польза от него, как иронизирует средневековый поэт, — это заполучить чистилище уже на этом свете.

В популярном произведении начала XV века "Пятнадцать радостей брака" анонимный автор излагал истории о проделках коварных жён и о глупых, легковерных мужьях. Автор проводит читателя по всем кругам семейного ада, стараясь не упустить ни одной возможной ситуации, отчего морально-социологический трактат превращается в сборник забавных историй.

Начинал несчастный аноним свои "Радости брака" такими строками:

"Давно известно и установлено, что тот, кто добра себе не желает, лишён, стало быть, ума и благоразумия, даже если он и не наносит урона ближнему своему. Эдакого безрассудного растяпу можно уподобить лишь тому слабоумному, что своею охотою забрался узким лазом в глубокую яму, откуда обратного хода никому нет. Такие ямы выкапывают в дремучих лесах, чтобы ловить в них диких зверей. А те, провалившись, сперва от великого изумления впадают как бы в столбняк, а после, очнувшись, принимаются кружить и метаться, ища способа выбраться и спастись, да не тут-то было! Таковая же история приложима и уместна для того, кто вступает в брак. Брачующийся мужчина подобен рыбе, что привольно гуляла себе в море и плавала куда ей вздумается и вот эдак, плавая и резвясь, наткнулась вдруг на сеть, мелкоячеистую и прочную, где бьются пойманные рыбы, кои, учуяв вкусную приманку, заплыли внутрь да и попались. И вы, верно, думаете, что при виде этих бедняг наша вольная рыба улепётывает поскорее прочь? Как бы не так — изо всех сил тщится она найти вход в коварную ловушку и в конце концов всё-таки пробирается туда, где, по её разумению, забав и услад хоть отбавляй, отчего и стремится вольная рыба попасть внутрь. А уж коли попала, то обратно выхода не ищи, и там, где полагала найти она приятности и утехи, обретает одну лишь скорбь и печаль. Таково же приходится и женихам — завидно им глядеть на тех, кто уже барахтается в брачных сетях, будто бы вольно резвясь внутри, словно рыба в море. И не угомонится наш холостяк до той поры, пока не перейдёт в женатый чин. Да вот беда: попасть-то легко, а вернуться вспять трудненько, жена — она ведь прижмёт так, что и не вывернешься. Вспомните, как некий высокоученый доктор, по имени Валериус, ответил одному своему другу, который, вступивши в брак, все допытывался у него, хорошо ли он сделал. Вот какой ответ дал ему Валериус: "Друг милый, — сказал он, — ты бы лучше сыскал крышу повыше, да и кинулся с неё в реку поглубже, притом непременно вниз головою!" ("Пятнадцать радостей брака", с. 5).

Отношение к браку у средневековой молодёжи было негативным, потому что кто-то из них видел брак лишающим свободы, а кого-то в браке отталкивала угроза бедности, нежелательная нагрузка и ответственность, связанные с необходимостью обеспечивать жену и детей (Абдуллабеков, 1993, с. 97).

В средневековых сетованиях в неявном виде содержится мысль, что только свобода любящих придаёт ценности их любви, а брак же — только усиливает тиранию мужа и порождает коварство жены (Payen, 1977, p. 421). Схожие антиженские и антибрачные настроения отражены и в произведениях средневекового Востока, особенно в персидской и арабской литературе (Михайлов, 1991, с. 267). В Англии аналогами "Пятнадцати радостей брака" были произведения "Почему бы не жениться" и "Муки женатых мужчин". Некоторые тексты на Руси также отражали такие настроения: например, знаменитая "Беседа отца с сыном о женской злобе" XVII века (Титова, 1987) ("Горе тому городу, в котором правит жена! Горе, горе дому тому, которым владеет жена! Зло и мужу тому, который слушает жену!"), "Моление Даниила заточника" или "Повесть о Савве Грудцыне" и других; да и в целом для русской православной традиции характерны акценты на концепции "злых жён" (Дроздова, 2016).

Вообще, это очень интересно, учитывая, что насилию в браке подвергалась именно жена. Историк брака Мэрилин Ялом предполагает, что подобные сочинения распространяли жёноненавистнические представления и пытались доказать, что жена хороша только в том случае, если её регулярно бить и утверждать над ней свой авторитет (Ялом, с. 104).

Народное отношение к браку можно уловить и в элементах обрядового фольклора. В традиционных культурах (у славян как минимум) принято устраивать ритуалы причитания не только на похоронах (похоронный причет), но и на свадьбах (вытие): невеста, навсегда покидая родительский дом, должна была демонстрировать печаль, поскольку оставляла и родителей, и подруг, и вообще свободу. Переходя в дом жениха, невеста переходила во власть его родителей, и, таким образом, причитание готовит её к одиночеству и враждебности, которые она будет переживать в будущем (Адоньева, Олсон, 2016, с. 88). Как отмечают этнографы, обряд причитания во всех ситуациях, включая свадьбу, так или иначе отсылает к теме похорон (Байбурин 1985, с. 65), символизирует смерть прежней (в данном случае — свободной и, возможно, более радостной) жизни. Разумеется, свадебные причитания не всегда отражали настроения конкретной невесты (Адоньева, Олсон, с. 71), но в целом же «похоронная» атмосфера ритуала исторически была задана неспроста.

Об этом же писал А. С. Пушкин: "Вообще несчастие жизни семейственной есть отличительная черта во нравах русского народа. Шлюсь на русские песни: обыкновенное их содержание — или жалобы красавицы, выданной замуж насильно, или упреки молодого мужа постылой жене. Свадебные песни наши унылы, как вой похоронный. Спрашивали однажды у старой крестьянки, по страсти ли вышла она замуж? "По страсти, — отвечала старуха, — я было заупрямилась, да староста грозился меня высечь". — Таковые страсти обыкновенны. Неволя браков давнее зло" (Пушкин, 1978, с. 197).

Все эти народные нюансы указывают, что брак воспринимался как необходимая жертва во имя чего-то, во имя сложившегося социального порядка. Так уж заведено, а дело человека — подчиниться. Вряд ли стоит говорить, что картина такая в немалой степени характерна и психологии современного человека.

Помню, когда мне было двадцать два, в гости приехала бабушка (1938 года рождения). Рано утром она зашла ко мне в комнату, встала у окна и любовалась видом на город. Я просыпаюсь, вижу её и сразу улыбаюсь. Она оборачивается и с нотками благостного назидания произносит:

— Доброе утро, внучок. Какой же ты счастливый… Наверное, самый счастливый в нашем роду.

— Рад стараться, если так, — бодро отвечаю я.

Улыбаясь, бабушка вновь отворачивается к окну и говорит:

— Наслаждайся. Наслаждайся, пока не женился…

На секунду я даже растерялся.

— Так может, тогда вовсе не стоит жениться? — удивлённо и с иронией спрашиваю я.

Бабушка смотрит на меня, и к её улыбке примешивается удивление.

— Ну скажешь ещё… Жениться надо.

— Так если счастье после женитьбы пройдёт, зачем тогда жениться?

— Да как же… Надо. Без этого никак.

И бабушка дальше с блаженной улыбкой мило любуется утренним июньским городом, будто никакой ахинеи сейчас не наговорила. На одной чаше весов человеческое счастье, а на другой — то, что это счастье убьёт. И конечно, выбрать надо именно то, что счастье убьёт. Почему? А потому что так надо…

Положа руку на сердце, наши бабки и деды в условиях современности редко могут сказать что-то, достойное Нобелевской премии. Но главное же опять было подспудно скрыто в словах бабушки: на глубинном уровне и в её представлении сидела мысль, что семья и счастье — это далеко не одно и то же. И даже не просто не одно и то же, но и якобы находящееся в непримиримом противоречии друг с другом. Либо счастье, либо семья — вот он, её скрытый текст, который бабушка наверняка и сама не осознавала.

Английский поэт Перси Биш Шелли в 1813 году писал: "Трудно придумать систему, препятствующую человеческому счастью больше, чем брак" (цит. по Гилберт, 2010, с. 228).

Как можно видеть, народное отношение к браку в разных культурах и в разные эпохи вряд ли можно описать в розовых тонах. Брак не воспринимался каким-то безусловным благом и часто встречал даже откровенную неприязнь. Но люди всё равно в него вступали. Это понималось чем-то обязательным, несмотря на все минусы. Брак был словно стихией, соприкосновение с которой никак не зависело от воли и мыслей самих людей.

Зачатки перемен в восприятии брака стали возникать сравнительно недавно — около 200–100 лет назад (кстати, как и в отношении к детям, о чём говорилось выше). Отношения супругов стали всё более сентиментализироваться, романтизироваться, всё чаще стало принято говорить о любви между мужем и женой (причины такой трансформации рассмотрим позже). Переписка членов правящих династий показывает, что в XVI–XVII веках эмоциональные связи супругов были слабы, а постепенные перемены намечаются лишь в начале XVIII века: "В переписке с возлюбленными и жёнами мужчины всё реже ограничиваются сообщениями о здоровье и всё чаще затрагивают тему чувств" (Ушакин, 2007, с. 243).

Но при этом важно понимать, что хоть в недавнем времени и зародилось понимание брака как союза, основанного на любви, в действительности для значительного большинства брак по-прежнему оставался (и остаётся) скорее рациональным решением — выбором наиболее подходящего для совместной жизни партнёра, а любовь же просто стала тем словом, которым отныне возникла традиция описывать отношения между супругами (какими бы в действительности они ни были). То есть любовь в браке стала доминирующим знанием, тем пресловутым "как принято говорить", хотя в реальности всё может быть совсем наоборот.

Думается, если надеть кольца на проснувшуюся вместе пару с амнезией, они будут просто вынуждены говорить друг о друге в терминах любви.