Сталин

Кульминацией Большого террора стал приказ НКВД № 0047 от 30 июля 1937 года. Он предусматривал проведение операции «по репрессированию бывших кулаков, активных антисоветских элементов и уголовников». Для ее осуществления создавались «тройки» на местах в составе секретаря обкома или республики, главы областного или республиканского НКВД, главы областного Исполкома или республиканского ЦИК или прокурора. Действовали также и «двойки» в составе главы НКВД и прокурора или 1-го секретаря обкома партии и главы НКВД. А более 40 тысяч представителей высшей номенклатуры, а также те, кто признавался наиболее опасными противниками Советской власти, были репрессированы после утверждения списков на Политбюро. Предусматривались две категории репрессии: 1-я категория – расстрел, 2-я категория – заключение в лагерь. На каждую территорию спускались лимиты по числу лиц, которых необходимо репрессировать по 1-й и по 2-й категориям. В последующем эти лимиты, как правило, увеличивались. В ходе этой операции были арестованы около 1,7 млн человек, 390 тыс. человек были расстреляны, 380 тыс. отправлены в лагеря ГУЛАГа.

Второй крупнейшей операцией НКВД в 1937–1938 годах была т. н. «операция по национальным контингентам». В рамках этой операции с августа 1937 года по ноябрь 1938 года, направленной против лиц «неблагонадежных» национальностей, имевших собственные государства за пределами СССР, прежде всего против поляков, немцев, латышей, литовцев, эстонцев, финнов, греков, румын, болгар, китайцев, корейцев и персидских подданных, в рамках всех «национальных операций» было осуждено 335 513 человек, из них приговорено к расстрелу 247 157 человек, то есть 73,66 % от общего числа осуждённых. Их обвиняли в шпионажах, диверсиях и прочей антисоветской деятельности, но не подлежит сомнению, что мотивом для репрессий была исключительно «неподходящая» национальность тех или иных лиц. Еще 9 марта 1936 года Политбюро ЦК ВКП(б) издало постановление «О мерах, ограждающих СССР от проникновения шпионских, террористических и диверсионных элементов». В соответствии с ним усложнялся въезд в страну политэмигрантов и создавалась комиссия для чистки международных организаций на территории СССР.

Год спустя, в марте 1937 года, постановлением Политбюро было отказано в продлении вида на жительство проживающим в Западной Сибири иностранцам, в первую очередь гражданам Германии, Японии и Польши. Ежов подписал и ввел в действие по телеграфу приказ № 00439, согласно которому местные органы НКВД были обязаны в 5-дневный срок арестовать всех германских подданных, в том числе и политических эмигрантов, работающих или ранее работавших на военных заводах и заводах, имеющих оборонные цеха, а также железнодорожном транспорте, и в процессе следствия по их делам «добиваться исчерпывающего вскрытия не разоблачённой до сих пор агентуры германской разведки».

11 августа 1937 года Ежов подписал приказ НКВД № 00485, согласно которому с 20 августа осуществлялась широкая операция, направленная на полную ликвидацию местных организаций «Польской организации войсковой». Ее планировалось закончить в 3-месячный срок. «Польская операция» стала крупнейшей из «национальных операций». По ней было осуждено 139 815 поляков, из которых 111 071 человек расстреляны. В августе – сентябре 1937 года начались репрессии против советских немцев, которые проводились по образцу «польской операции». Всего по «немецкой линии» были осуждено 55 005 немцев, из них 41 898 человек приговорены к расстрелу. 17 августа 1937 года последовал приказ о проведении «румынской операции» в отношении эмигрантов и перебежчиков из Румынии в Молдавию и на Украину. Были осуждены 8292 румына, из которых приговорено к расстрелу 5439 человек. 30 ноября 1937 года телеграмма Ежова№ 49990 санкционировала проведение т. н. «латышской операции». В ее рамках было осуждено 21 300 латышей, из которых 16 575 человек были расстреляны. В аналогичной «греческой операции», начатой 1 декабря 1937 года, были репрессированы более 20 тыс. греков, из которых 93 % было расстреляно. По «эстонской линии» было осуждено 9 735 человек, в том числе приговорены к расстрелу – 7998 человек, а по «финской линии» – соответственно 11 066 и 9078 человек. По директиве НКВД от 29 января 1938 года об «иранской операции» было осуждено 13 297 этнических иранцев, из которых 2 046 приговорены к расстрелу. Подавляющее же большинство персидских подданных из числа азербайджанцев были высланы в Иран. Высылке в Казахстан и Среднюю Азию подверглись проживавшие на Дальнем Востоке китайцы и корейцы.

Всего в 1937–1938 годах органы НКВД в рамках кампании Большого террора произвели более 1575 тыс. арестов, расстреляли около 682 тыс. человек и отправили в тюрьмы и лагеря около 635 тыс. человек. Террор середины 30-х годов призван был уничтожить любую потенциальную оппозицию режиму на случай возможных военных поражений, будь то бывшие сторонники Троцкого, Зиновьева или Бухарина, бывшие военнослужащие белых армий, раскулаченные и даже уголовники-рецидивисты.

Глава пятая. Вторая мировая война

Интересы внешней политики все более требовали от Сталина начать эксплуатацию темы русского патриотизма, ибо приближалось время большого освободительного похода Красной Армии в Европу. Сталин исподволь начал готовить соответствующий поворот. В 1934 году была осуждена школа М. Н. Покровского, видевшего в российской истории до 1917 года только примеры варварства, отсталости и агрессивной внешней политики. В 1936 году было восстановлено преподавание отечественной истории в средней школе, хотя царизм в учебниках продолжал осуждаться как реакционный общественный строй.

В марте 1939 года прошел последний перед войной и первый после завершения Большого террора XVIII съезд партии. В отчетном докладе Сталин заявил: «Мы перегнали главные капиталистические страны в смысле техники производства и темпов развития промышленности (о том, что основные промышленные технологии приходилось заимствовать у американцев и немцев, Сталин уточнять не стал. – Б. C.). Это очень хорошо. Но этого мало. Нужно перегнать их также в экономическом отношении. Мы это можем сделать, и мы это должны сделать. Только в том случае, если перегоним экономически главные капиталистические страны, мы можем рассчитывать, что наша страна будет полностью насыщена предметами потребления (как такого добиться, Сталин наверняка не знал, поскольку потребление предметов потребления зависит от потребностей, а потребности имеют обыкновение расти, так что полного насыщения достичь в принципе невозможно. Впрочем, потребности народа Иосифа Виссарионовича заботили мало, и слова о необходимости насытить страну предметами потребления были не более чем пропагандистским лозунгом. В первую очередь вождь думал о насыщении страны танками, самолетами и артиллерийскими орудиями. – Б. C.), у нас будет изобилие продуктов, и мы получим возможность сделать переход от первой фазы коммунизма ко второй его фазе»[67]. Это была демагогия чистейшей воды. Ведь упор делался на производство средств производства, причем именно тех, которые практически не имели никакого отношения к производству товаров народного потребления. Так что даже если бы по объему производства машин СССР когда-либо и догнал Америку, советские люди, повторю, получили бы больше танков и самолетов, но не ситца или мыла. На практике же с началом Великой Отечественной войны выяснилось, что курс на автаркию провалился. Красная Армия не могла сражаться с врагом без поставок по ленд-лизу грузовых автомобилей и средств связи, для производства самолетов потребовались американский, британский и канадский алюминий, от союзников же поступали авиационный бензин, взрывчатые вещества, легирующие добавки для советской брони.

В связи с празднованием 60-летия вождя получил мощный толчок культ личности Сталина. 20 декабря 1939 года ему присвоили звание Героя Социалистического Труда – «за исключительные заслуги в деле организации большевистской партии, создания Советского государства, построения социалистического общества в СССР и укрепления дружбы между народами Советского Союза». А через два дня Иосифа Виссарионовича, человека с незаконченным средним образованием, избрали почетным членом Академии наук СССР.

Маршал Михаил Николаевич Тухачевский в качестве кандидата в Бонапарты оставался на протяжении 1920-х и 30-х годов одной из наиболее заметных фигур в СССР. Он был самым молодым полководцем Красной Армии, прославившимся громкими победами над белыми. Правда, пятном на его военной репутации оставался разгром под Варшавой. Особенно активно обсуждали его шансы стать «новым Наполеоном» в среде русской военной эмиграции. Дворянин, бывший гвардейский офицер, считался вполне подходящей кандидатурой для того, чтобы стать диктатором, свергнуть власть большевиков и восстановить такой уровень порядка и свобод, который позволил бы вернуться большинству эмигрантов. Никаких данных об оппозиционности Тухачевского Советской власти в эмиграции не было, бывшим белым генералам просто очень хотелось, чтобы пришел новый Бонапарт и сверг ненавистных большевиков, открыв эмигрантам путь на родину. Но эти оценки совершенно не обязательно совпадали с теми оценками, которые давали Тухачевскому западные политики, чьи мнения различались в зависимости от политической ориентации. Русская эмиграция никакого влияния на европейские правительства не имела. Нет данных, что правительство какой-либо из европейских держав рассматривало Тухачевского как желательного кандидата в диктаторы России.

Когда чекисты в 20-е годы легендировали существование в СССР разветвленной монархической организации «Трест», среди ее военных вождей фигурировал Тухачевский. После разоблачения «Треста» как советской провокации вожди эмиграции должны были понять, что Тухачевский никаким Бонапартом не является и, во всяком случае, ни в каком антисоветском заговоре не состоит. Однако миф Тухачевского продолжал существовать в русской эмиграции и в 30-е годы. Так, поэт и писатель Арсений Несмелов (А. И. Митропольский) выразил чаяния о «грядущем Бонапарте» в рассказе «Маршал Свистунов».

На процессе по делу о «военно-фашистском заговоре» в июне 1937 года, равно как на других политических процессах 30-х годов, упор делался на внешний фактор. Подсудимые дружно признавались, что являются агентами иностранных разведок и собирались совершить переворот исключительно по заданию Германии, Японии или Англии. Почему Сталин диктовал именно такую линию поведения обвинения, вполне можно понять. Обвинение в шпионаже само по себе было расстрельной статьей и позволяло физически уничтожить политических противников. Во-вторых, что еще важнее, все заговоры, направленные на свержение Сталина, становились заговорами, направленными на свержение Советской власти по заданию империалистических держав. Таким образом, сразу же из рассмотрения на суде выпадали любые внутренние причины переворота, связанные, например, с коллективизацией, тяжелым положением рабочего класса или отсутствием политических свобод. Но тот факт, что на политических процессах упор делался на внешние связи мнимых заговорщиков, вовсе не означает, что реальные заговорщики в первую очередь заботились бы о том, чтобы установить связи с зарубежными державами. Наоборот, настоящих заговорщиков это должно было заботить в самую последнюю очередь. Наладить отношения с Лондоном, Парижем и Вашингтоном, с Берлином, Римом и Токио следовало только после успеха переворота. Ведь невозможно себе представить, чтобы после успешного военного переворота в СССР европейские державы, а также США и Япония в ультимативной форме потребовали бы от вождей переворота воскрешения из мертвых Сталина и возвращения его к власти.

Точно так же невозможно себе представить, чтобы в случае неудачи заговорщикам на помощь пришли германские, японские или французские рати. Раз уж западные державы и Япония признали большевиков, причем тогда, когда те и не думали отказываться от лозунга мировой революции, было совершенно невероятно, что они откажутся признать тех, кто их свергнет. Почему же заговорщики должны были сомневаться в том, что Запад признает пришедших к власти противников Сталина? Да и как можно было не признать правительство державы, обладавшей самой многочисленной армией в Европе и наибольшим в Европе количеством танков? А вот пытаться заранее установить связи с иностранными спецслужбами было делом не только бесполезным, но и весьма рискованным. Заговорщики, таким образом, могли легко попасть в сети НКВД, нисколько не увеличив при этом шансы заговора на успех.

Тухачевского никак нельзя было счесть и троцкистом. После падения Троцкого он еще десять лет спокойно уживался со Сталиным, хотя некоторые рабочие конфликты, посвященные практическим вопросам военного строительства, у них случались. И, кроме того, Тухачевского никак нельзя назвать одним из «вождей» мировой революции, наряду с Троцким и Зиновьевым. Михаил Николаевич вообще не играл никакой политической роли, как и другие военачальники, за исключением Ворошилова и, до некоторой степени, Гамарника, и в качестве «вождя» никем и никогда в СССР не воспринимался.

Само по себе количественное увеличение армии не могло вести к росту влияния военных. Для того, чтобы их влияние проявилось в полной мере, требовалась обстановка военного времени, т. е. большой войны. Именно такую войну и готовил Сталин. И, как он хорошо знал из истории, в ходе победоносной войны (а рассчитывали воевать малой кровью и на чужой территории) как раз и рождаются будущие Бонапарты. Поэтому, чтобы потенциальных кандидатов в Бонапарты не осталось, Сталин произвел масштабную зачистку высшего комсостава Красной Армии. Заодно он зачистил и гражданскую номенклатуру. Это делалось отнюдь не на случай возможного поражения, а в ожидании грядущей победы. Призрак бонапартизма преследовал его всю жизнь. Именно опасения, что кто-то из победоносных маршалов двинет полки на Кремль, заставили Иосифа Виссарионовича инспирировать «дело о военно-фашистском заговоре» и казнить Тухачевского, Якира, Уборевича, Егорова и сотни других командармов и комдивов, комкоров и комбригов, в чьей лояльности в тот момент еще не было никаких оснований сомневаться. Остались только проверенные «конармейцы» – Ворошилов и Буденный, Шапошников и Тимошенко, Мерецков и Жуков, у которых, как полагал Сталин, опасных амбиций в случае победы не возникнет. Правда, насчет Жукова к концу войны он это мнение, похоже, изменил и уже вскоре после победного 1945-го отправил его в не слишком почетную ссылку. Но не уничтожил, а все-таки сохранил для грядущих боев. Равно как и Мерецкова, арестованного в начале войны, но вскоре освобожденного.

Постоянная чистка Красной Армии от бывших царских и белых офицеров, начавшаяся сразу после окончания Гражданской войны, продолжилась вплоть до Большого террора 1937–1938 годов, после которого число бывших царских офицеров на высших командных должностях можно было буквально пересчитать по пальцам. Эта чистка, среди прочих целей, должна была убрать из армии кадры, на которые, как мыслило политическое руководство, мог бы опереться потенциальный Бонапарт. Точно так же после смещения Троцкого в январе 1925 года с поста председателя Реввоенсовета и главы военного ведомства армию начали чистить от «троцкистов», как называли любых его выдвиженцев. Здесь тоже была боязнь Бонапарта-Троцкого, но все-таки главным мотивом чисток было стремление избавиться от любых потенциально нелояльных к большевистской власти элементов в преддверии будущей большой войны со странами «капиталистического окружения». Политические руководители, а с середины 20-х годов – единолично властвовавший Сталин – опасались, что в случае военных неудач «ненадежные элементы» либо перейдут на сторону неприятеля, либо дезертируют. А в случае победы Сталин опасался, что бывшие офицеры и троцкисты могут поддержать нового победоносного Бонапарта, который захочет захватить власть.

Отношения Климента Ефремовича Ворошилова и Михаила Николаевича Тухачевского были весьма напряженными. Ворошилов возглавлял так называемую «конармейскую группировку» в руководстве Красной Армии, представленную С. М. Буденным, преемником Ворошилова на посту наркома обороны С. К. Тимошенко и рядом других командиров – выходцев из рядов Первой Конной. Тухачевский же был самым видным представителем противостоявшей «конармейцам» группировки, которую условно можно назвать «офицерской», или пехотной. Большинство ее членов командовали пехотными соединениями и еще в царской армии заслужили офицерские чины, хотя и стали с первых дней революции на сторону Советской власти. До поры до времени Сталина устраивало противостояние двух группировок в руководстве вооруженных сил. Борьба между ними гарантировала, что ни одна из них не будет играть самостоятельную политическую роль и угрожать партийной диктатуре. Были здесь и профессиональные революционеры вроде Я. Б. Гамарника. Но когда в 1937 году подготовка к новой мировой войне вступила в заключительную фазу и мощь вооруженных сил должна была значительно возрасти, Иосифу Виссарионовичу потребовалось единое военное руководство, и он без колебания сделал выбор в пользу лично преданных ему «конармейцев», воевавших вместе с ним под Царицыном, на Северном Кавказе и на польском фронте.

Во второй половине 1936 года Сталин посчитал, что пора уничтожить Тухачевского и его соратников. В качестве непосредственного повода обычно упоминают ссору во время банкета после парада 1 мая 1936 года. Тогда после изрядной дозы спиртного Ворошилов, Буденный и Тухачевский заспорили о делах давних: кто же был виновником поражения под Варшавой, а затем очень скоро перешли на современность. Тухачевский обвинил «конармейцев», что они на ответственные посты расставляют лично преданных себе командиров, создают собственную группировку в Красной Армии. Ворошилов раздраженно бросил: «А вокруг вас разве не группируются?»

О том, что было на банкете, а потом на Политбюро, Ворошилов рассказал в начале июня 1937-го на расширенном заседании Военного совета, целиком посвященном «контрреволюционному заговору в РККА»: «В прошлом году, в мае месяце, у меня на квартире Тухачевский бросил обвинение мне и Буденному, в присутствии т.т. Сталина, Молотова и многих других, в том, что я якобы группирую вокруг себя небольшую кучку людей, с ними веду, направляю всю политику и т. д. Потом на второй день Тухачевский отказался от всего сказанного… тов. Сталин тогда же сказал, что надо перестать препираться частным образом, нужно устроить заседание Политбюро и на этом заседании подробно разобрать, в чем дело. И вот на этом заседании мы разбирали все эти вопросы и опять-таки пришли к прежнему результату». Тут подал реплику Сталин: «Он отказался от своих обвинений».

«Да, – повторил Ворошилов, – отказался, хотя группа Якира и Уборевича на заседании вела себя в отношении меня очень скверно. Но все это было в рамках обычной склоки и неприятных столкновений людей, которые долго друг с другом работали, могли надоесть»[68]. Из этих слов следует, что сам Ворошилов, в отличие от Сталина, майский инцидент тогда, по горячим следам событий, еще не считал заговором, а рассматривал его как обычный «производственный конфликт».

Можно сказать, Тухачевский сам ускорил свой конец. На следствии и суде он и другие обвиняемые признались, что хотели всего лишь добиться смещения Ворошилова с поста наркома обороны. В преемники ему прочили Тухачевского, хотя на следствии Примаков говорил о Якире в качестве кандидата в наркомы, поскольку тот якобы был близок с Троцким. Но это скорее выглядит подсказкой следствия, стремившегося покрепче привязать участников военно-фашистского заговора к Троцкому (к которому Тухачевский, в отличие от Якира, никогда не был близок). Из единомышленников Тухачевского только начальник Политуправления РККА Гамарник и командующий Киевским военным округом Якир были полноправными членами ЦК. Поэтому именно Гамарнику, второму лицу в военной иерархии, руководителю всех армейских политработников, доверили главную роль в критике Ворошилова на Политбюро. Намерение сместить Ворошилова Специальное судебное присутствие расценило как умысел на теракт. На самом деле речь не могла идти ни о каком заговоре, поскольку Тухачевский, Якир и Гамарник собирались открыто поставить вопрос о смещении Ворошилова с поста наркома обороны перед правительством, т. е. перед Сталиным. Если бы Сталин действительно решил сместить Ворошилова, Тухачевский рассчитывал стать наркомом обороны. В случае же если Сталин сохранит Ворошилова, Тухачевский и его товарищи думали, что все останется по-прежнему и они сохранят свои высокие посты.

Но Сталин явно так не думал. Он считал недопустимым уже один тот факт, что высокопоставленные военные смеют указывать ему, кого именно надо снимать и кого назначать на ключевой не только в военном, но и в политическом отношении пост наркома обороны. Уже одно это обстоятельство делало шансы на успех Тухачевского, Якира и прочих близкими к нулю. Если бы Сталин действительно решил предпочесть Тухачевского Ворошилову, он бы Ворошилова сместил, но без всяких просьб об этом со стороны Тухачевского, Гамарника или Якира.

Именно Тухачевский был одним из тех, кто добивался смещения А. И. Корка с поста начальника Московского военного округа, что и произошло 5 сентября 1935 г. Среди прочего, ему инкриминировали и инцидент с Нахаевым. Выступая на итоговом заседании Военного совета при наркоме обороны СССР 9 декабря 1935 года, Тухачевский стремился доказать, что Корка сняли правильно: «Из всех округов, которые я видел, Московский округ самый худший, это совершенно бесспорно и безоговорочно. Московский округ несравненно хуже Украинского округа и Ленинградского округа. Так как Август Иванович Корк и т. Кулик находятся здесь, то при них можно говорить и неприятные вещи»[69].

Не приходится сомневаться, что, если бы Тухачевский действительно замышлял военный переворот, он постарался бы любой ценой сохранить близкого себе Корка во главе столичного округа. Тем более что сменил Корка Б. С. Горбачев, из «конармейцев» (последнее обстоятельство не спасло Горбачева от ареста и казни в 1937 году). Заметим также, что в момент ареста и казни Тухачевского Московским военным округом командовал И. П. Белов, который, хотя и не был «конармейцем», но от Тухачевского был весьма далек и никогда не служил под его началом. Так что, если Тухачевский действительно готовил заговор в 1937 году, он почему-то не озаботился тем, чтобы иметь во главе МВО своего человека, а для успеха любого переворота этот пост играл ключевую роль.

Наличие же под командованием тех или иных военачальников значительных контингентов войск само по себе в 30-е годы не могло рассматриваться в качестве бонапартистской угрозы. В стране уже был очень сильно развит культ Сталина. Войска присягали на верность Сталину и партии, а не своим командирам. Одно дело – иметь под своим командованием округ со значительной группировкой войск, и совсем другое – поднять в войсках восстание против Сталина. Здесь Тухачевский, Якир, Уборевич и другие военачальники могли оказаться в том же положении, в каком оказались германские генералы-заговорщики, устроившие 20 июля 1944 года покушение на Гитлера в надежде захватить власть. Там на их стороне после покушения не оказалось ни одной воинской части, несмотря на то что в заговоре участвовали командующие армией резерва, берлинского гарнизона, группой армий «Б» и Западным фронтом. Шансов на то, что при живом Сталине удастся поднять против него хотя бы часть войск подчиненных им округов, у Якира и Уборевича практически не было. Восставать против «великого вождя и учителя» мало кто бы рискнул. Точно так же не мог поднять восстание командующий войсками на Дальнем Востоке маршал В. К. Блюхер, которому к тому же пришлось бы перебрасывать свои войска к Москве целый месяц. Сталин его в качестве кандидатов в Бонапарты никогда не рассматривал. Арестовали же Блюхера 22 октября 1938 года за провальные действия в боях в июле – августе 1938 года у озера Хасан, а отнюдь не за бонапартистские намерения.

Если бы Тухачевский или кто-нибудь из военных все-таки собирался что-то сделать, он должен был думать не о том, кто будет премьер-министром после свержения Сталина, а о том, как именно совершить переворот. Но как раз конкретной подготовки переворота ни за Тухачевским, ни за Якиром, ни за Уборевичем, ни за Гамарником, ни за другими советскими кандидатами в Бонапарты замечено не было. На такую подготовку нет даже намека в опубликованных материалах следственных и судебных дел не только восьми главных обвиняемых, но вообще всех высокопоставленных командиров и комиссаров, обвиненных в участии в «военно-фашистском заговоре». А ведь и Тухачевский, и Якир, и Уборевич были профессиональными военными и понимали, что военный переворот – это весьма сложная военно-политическая операция. Для ее успеха требовалось наличие в Москве или рядом со столицей преданной заговорщикам воинской части, которая могла бы арестовать правительство и убить Сталина. Подготовка такой части – это самая рискованная часть любого переворота, поскольку именно на этой стадии разоблачение заговора наиболее вероятно. Ведь на сторону будущего переворота надо привлекать десятки, даже сотни солдат и командиров, агитируя их против Сталина. А об этом легко могут узнать и комиссары, и осведомители НКВД, и те командиры и красноармейцы, которые сохранят верность Сталину. А любой донос грозит привести к краху заговора. Все показания об «антисоветских» настроениях Тухачевского были получены после того, как свидетели сами были арестованы, и в большинстве случаев – уже после ареста и расстрела самого Тухачевского. Никаких конкретных приготовлений к перевороту следствие и суд так и не выявили.

Комиссия ЦК обратилась за информацией к бывшему парижскому резиденту НКВД в 1932–1938 годах Б. Афанасьеву, который охотно разъяснил абсурдность всего, что говорилось по этому поводу на процессе Тухачевского: «Я возглавлял нелегальную резидентуру в Париже, которая занималась, главным образом, разработкой деятельности сына Троцкого – Седова и его окружения… Мы были в курсе дела самой засекреченной конспиративной деятельности Троцкого и Седова. Поэтому, когда ставится вопрос, могли ли иметь место встречи Седова с Тухачевским, Путной и другими военными деятелями Советского Союза, о чем говорилось на процессах, имевших место в Москве с 1936 по 1938 год, то можно утверждать, что это не соответствует действительности… Те агентурные и документальные материалы, которые мы получали в процессе разработки Троцкого, Седова, Клемана и частично РОВСа в Париже, ни прямо, ни косвенно не подтверждали те обвинения, которые выдвигались против военных деятелей Красной Армии в связи с делом Тухачевского, Корка, Гамарника, Путны и др.»[70]. 23 апреля 1937 года Тухачевского ознакомили с решением Политбюро об отмене под надуманным предлогом его поездки в Англию на коронацию короля Георга VI, которая должна была состояться 15 мая. Если бы маршал действительно участвовал в заговоре и тем более возглавлял заговор, первой мыслью у него должно было быть, что заговор раскрыт. Настоящий заговорщик в таких обстоятельствах попробовал бы все-таки попытаться осуществить переворот, раз терять уже нечего. И уж тем более он должен был поступить так, когда были арестованы его товарищи – Корк в ночь на 14 мая, Фельдман – 15 мая. Или когда 11 мая его назначили командующим Приволжским военным округом, сместив с поста 1-го заместителя наркома, но он еще несколько дней оставался в Москве. В этих условиях можно было попытаться поднять любую часть московского гарнизона и захватить Кремль. Терять ведь все равно нечего. В худшем случае заговорщики рисковали погибнуть в бою вместо того, чтобы быть расстрелянными в лубянских подвалах. Иногда такого рода выступления в последний момент, уже после разоблачения заговора, коренным образом меняли ситуацию. Так, например, произошли успешные перевороты (революции) в Египте в июле 1952 года и в Афганистане в апреле 1978 года. Однако ничего подобного Тухачевский и его товарищи не сделали, потому что никакого заговора не готовили и были совершенно не готовы к тому, что их вдруг начнут арестовывать.

В целом не вызывает сомнения, что реальных бонапартистских намерений у Тухачевского не было, и Сталин это прекрасно знал. Ликвидация Тухачевского, равно как и других высокопоставленных военных, являлась чисто превентивной акцией в рамках подготовки к мировой войне. Сталин таким образом страховал себя как от возможных неудач, когда отдельные военачальники могли обвинить его в поражениях и поднять восстание под лозунгом более эффективного ведения войны (или ее немедленного окончания), так и от возможных побед, когда новый Бонапарт во главе победоносной Красной Армии мог попытаться захватить власть. Проведя чистку Красной Армии, он устранил почти всех военачальников, осмеливавшихся высказывать собственные мнения, отличные от его, обладавших хоть каким-то политическим потенциалом и не обязанных непосредственно ему своей карьерой.

4 мая 1935 года, выступая перед выпускниками военных академий, Сталин заявил: «Конечно, мы могли бы 3 миллиарда рублей валюты, добытых путем жесточайшей экономии и истраченных на создание нашей индустрии, – мы могли бы их обратить на импорт сырья и усиление производства предметов широкого потребления. Это тоже своего рода «план». Но при таком «плане» мы не имели бы ни металлургии, ни машиностроения, ни тракторов и автомобилей, ни авиации и танков. Мы оказались бы безоружными перед внешними врагами. Мы подорвали бы основы социализма в нашей стране. Мы оказались бы в плену, у буржуазии, внутренней и внешней…

Мы выбрали план наступления и пошли вперед по ленинскому пути, оттерев назад этих товарищей как людей, которые видели кое-как только у себя под носом, но закрывали глаза на ближайшее будущее нашей страны, на будущее социализма в нашей стране…»[71] На развитие легкой промышленности ресурсы почти не отпускались, а ее работники не были заинтересованы в результатах своего труда. Неслучайно все секретари обкомов, крайкомов и республик в письмах в Москву добивались размещения у себя предприятий не легкой, а тяжелой промышленности. Именно работники тяжелой индустрии получали снабжение по повышенным нормам, как продовольствием, так и промышленными товарами. Так что секретари обкомов прекрасно знали: будет у тебя металлургический комбинат или тракторный завод – и люди в области будут жить лучше. А если построят текстильную фабрику или мясокомбинат, то ее продукцию все равно придется целиком отдавать в распоряжение Москвы, а там ее направят прежде всего в районы развития тяжелой индустрии.

Пропагандистская роль Большого террора заключалась в том, что народу демонстрировали: вот враги народа, в том числе занимающие ответственные посты в партийном, государственном и хозяйственном руководстве. Из-за них и только из-за них вы живете так плохо. Но потерпите еще немного: мы их теперь обезвредили – и жизнь скоро наладится. И люди терпели, а дальше была война, и все опять можно было списать на тяготы военного времени и послевоенной разрухи. Действительную причину – перекачку основных сил и средств на развитие тяжелой промышленности, предназначенной для нужд войны, – Сталин не то что совсем не называл, но предпочитал топить в потоке красивых, но обтекаемых фраз насчет необходимости иметь передовые в техническом отношении промышленность и сельское хозяйство, которые-де в скором времени обеспечат изобилие материальных благ, а заодно дадут возможность перевооружить армию, сделать ее пригодной для современной войны.

Иосиф Виссарионович прекрасно усвоил одну нехитрую мудрость: в политике надо говорить народу прямо противоположное тому, что собираешься сделать, – тем легче тебе поверят. Так, он прилюдно возмущался, что сибирские крестьяне скотину ценят больше, чем человека. Но сам вовсе не собирался беречь людей. И с его молчаливого благословения в Красной Армии технику ценили дороже красноармейцев. Сразу после войны маршал Жуков с энтузиазмом рассказывал американскому генералу Эйзенхауэру, как посылал пехоту на неразминированные поля, чтобы пехотинцы собою подорвали противопехотные мины и проложили проходы для саперов. А затем в проходы шли саперы и снимали противотанковые мины, чтобы освободить дорогу танкам. Танк ведь стоил гораздо дороже, чем красноармеец, и его потерю было куда труднее скрыть. Сталин собирался завалить неприятеля трупами, хотя прилюдно не раз говорил о необходимости беречь людей, ценить и заботиться о них. На самом деле Сталин собирался бросить в топку войны всех мужчин, способных держать оружие. А заменить их в тылу должны были женщины. Потому-то и устраивались женские автопробеги, широко пропагандировался опыт трактористки-ударницы Паши Ангелиной, призывавшей подруг сесть за руль трактора, устраивалось Всесоюзное совещание командирских жён с призывами овладевать нужными стране профессиями. Всё это должно было обеспечить возможность ведения войны на истощение.

К 22 июня 1941 года в Красной Армии насчитывалось более 23 тысяч танков и более 19 тыс. самолетов. К началу Великой Отечественной войны на Западе она имела в 3,5 раза больше танков и в 5,5 раза больше боевых самолетов, чем вермахт. Практически в предвоенные годы была реализована идея полной милитаризации экономики. При этом сохранение избыточных мощностей для производства военной техники вело в мирное время к производству «мнимой стоимости» – гражданской техники, например тяжелых тракторов, не находивших в полной мере применения в народном хозяйстве.

Увеличение выпуска как военной, так и гражданской продукции шло по линии механического наращивания производства, как без учета реального рыночного спроса (которого и не могло быть в условиях централизованного директивного планирования), так и без учета возможности вооруженных сил освоить поставляемую боевую технику и подготовить достаточное число квалифицированных кадров для ее эффективной эксплуатации. В то же время значительная часть гражданской техники и товаров бытового назначения в реальности не находила спроса из-за низкого качества и несоответствия реальным общественным потребностям. Так, тяжелых тракторов СССР еще в 30-е годы производил больше всех в мире. Однако они представляли собой фактически лишь побочный продукт производства танков, так как в военное время все тракторные заводы должны были производить только танки. В результате детали советских тракторов быстрее выходили из строя, чем у американских (они изначально были рассчитаны на танки, срок службы которых невелик), а эксплуатировались они в несколько раз менее интенсивно и эффективно.

Применительно ко Второй мировой войне часто говорят, что основной ошибкой Сталина было заключение пакта о ненападении с Германией 23 августа 1939 года. Этим он не только открыл дорогу ко Второй мировой войне, но и создал условия для внезапного нападения Германии на СССР. Однако это было преступлением, но не ошибкой. Сталин как раз и стремился к тому, чтобы началась Вторая мировая война Германии против Польши и ее западных союзников. В этой войне он предвидел быстрый крах Польши, которую собирался «по-братски» разделить с Гитлером, что и было зафиксировано в секретном дополнительном протоколе к пакту Молотова – Риббентропа.

Уже 27 февраля 1940 года в директивах Красной Армии и Флоту в качестве единственного вероятного противника была названа Германия и ее союзники. А ведь в эти дни еще продолжалась советско-финская война, и Англия и Франция всерьез рассматривали отправку крупного экспедиционного корпуса на помощь финнам. После же заключения 12 марта мира с Финляндией почти все советские войска с финского фронта были переброшены к западным границам. Срок демобилизации призванных из запаса был отодвинут до 1 июля 1940 года. А еще 5 марта 1940 года Политбюро приняло решение о расстреле 22 тыс. пленных польских офицеров и гражданских лиц в Катыни и других местах. Вплоть до февраля 1940 года поляков собирались пропустить через Особое совещание, проштамповать приговоры от 3 до 8 лет лагерей и отправить несчастных на Камчатку и в другие восточные районы СССР, где они должны были томиться за колючей проволокой вплоть до окончания войны. Это решение можно объяснить тем, что Сталин собирался в самое ближайшее время напасть на Германию, ожидая весной 1940 года большого германского наступления на Западе. Тогда бы поляков пришлось освободить и передать польскому правительству в изгнании в Лондоне, а Сталин не хотел освобождать тех, кого считал своими врагами. Ведь подавляющее большинство польских офицеров не желало превращения своей страны в советского сателлита. А Сталин другой Польши себе не мыслил.

Вероятно, Сталин рассчитывал, пока вермахт увязнет на линии Мажино, быстро оккупировать Польшу и Германию, а затем диктовать свою волю спасенной Франции. Еще 6 мая 1940 года, в самый канун большого германского наступления на Западе, в узком кругу своих охранников и земляков Сталин произнес очень красноречивый тост: «Воевать с Америкой мы не будем… Воевать мы будем с Германией! Англия и Америка будут нашими союзниками!»[72] Однако быстрый крах французской армии сорвал планы советского вторжения. Сталин решил подготовиться более основательно. Кроме того, он надеялся, что в 1941 году Гитлер сконцентрирует усилия на подготовке вторжения на Британские острова и удар с Востока будет внезапным для Германии.

26 июня 1940 года советское правительство в ультимативной форме потребовало от Румынии передать СССР Бессарабию и населённую преимущественно украинцами Северную Буковину. Бухарест по совету Берлина ультиматум принял, и 28 июня Красная Армия, не встречая сопротивления, вступила на территорию этих румынских провинций и 30 июня вышла к новой границе на реке Прут. Первоначально население не проявляло никакой враждебности к советским войскам. Однако нескольких месяцев «коммунистического рая» с насильственной коллективизацией, закрытием церквей, дефицитом товаров, репрессиями против интеллигенции и представителей имущих классов радикально изменили ситуацию. Многие стремились бежать в Румынию, но встречали на своём пути пули советских пограничников. 1 апреля 1941 года первый секретарь Компартии Украины Никита Хрущев сообщал Сталину: «Часть крестьян ближайших четырех сел Глыбокского района Черновицкой области направилась в районный центр – село Глыбокое (ныне посёлок городского типа Глыбокая. – Б.С.) с требованием отправить их в Румынию. Толпа насчитывала около одной тысячи человек, преимущественно мужчины. В середине дня 1 апреля толпа вошла в село Глыбокое, подошла к зданию райотдела НКВД, некоторые несли кресты, было одно белое знамя (которое, как объяснили сами участники этого шествия, должно было символизировать мирные намерения). На одном кресте была приклеена надпись: «Смотрите, братцы, это те кресты, которые покалечили красноармейцы». У участников толпы оружия не замечено. После того, как у здания райотдела НКВД объяснили незаконность подобного сбора в погранполосе и потребовали разойтись, толпа растаяла. Некоторые подходили к зданию райисполкома с той же просьбой: отправить в Румынию.

В селе Глыбоком, расположенном в 15–16 километрах от границы, уже находятся первый секретарь обкома партии, председатель облисполкома, начальник УГБ и другие областные работники, из города Черновиц туда послали преданных нам людей из местного населения, знающих румынский язык.

К вечеру 1 апреля пришедшие в село Глыбокое постепенно разошлись.

Начальник УГБ дал указание арестовать подстрекателей, что и было сделано сегодня ночью.

Два дня тому назад несколько групп крестьян с таким же требованием приходили в райисполком Сторожинецкого пограничного района. Выяснилось, что их подстрекали кулаки и гардисты (члены фашистской организации «Железная гвардия». – Б.С.). Выявленные подстрекатели по Сторожинецкому району арестованы.

Сегодня в Черновицкую область выезжает тов. Бурмистренко.

Около 19 часов 1 апреля толпа в 500–600 человек в Глыбокском районе пыталась прорваться в Румынию. Пограничники открыли огонь. В результате, по предварительным данным, около 50 человек убито и ранено, остальные разбежались. За границу никто не прорвался».

Иосиф Виссарионович был вполне удовлетворен тем, что в Румынию никто не ушел, но по-товарищески в тот же день, 2 апреля, покритиковал Никиту Сергеевича: «Из Вашего сообщения не видно, какова национальная принадлежность крестьян, желавших уйти в Румынию, есть ли среди них украинцы, какой процент? Вообще из Вашего сообщения видно, что работа у Вас в приграничных районах идёт из рук вон плохо. Стрелять в людей конечно можно, но стрельба не главный метод нашей работы. Объясните слово «гардисты». Жду от вас ответа». В том смысле, что достаточно вовремя арестовать «подстрекателей», тогда и стрелять, быть может, не придется. Но в целом задача перед Хрущевым и его подчиненными стояла весьма трудная. Надо было убедить украинских и румынских крестьян, что в боярской Румынии, где после 1918 года и помещиков-то в привычном смысле слова уже не было, а государство забирало у них лишь меньшую часть урожая, жилось хуже, чем при Советах, когда отбирали почти весь урожай. Поэтому в июне 1941-го, за неделю до начала Великой Отечественной войны, Сталин, готовясь первым ударить по Гитлеру, депортировал десятки тысяч «неблагонадежных» жителей Бессарабии и Северной Буковины. Он не без оснований опасался, что «освобожденное» население предпочтет Советскому Союзу «боярскую» Румынию.

Хрущев слово «гардисты» объяснил в ответной шифрограмме в ночь со 2 на 3 апреля 1941 года: «Сообщаю, что крестьяне, желавшие уйти в Румынию, по национальности являются румынами, украинцев среди них нет.

Слово «гардисты» в точном переводе означает «гвардия». Так в последнее время называет себя партия «Железная гвардия».

Ваше замечание о слабости нашей работы в приграничных районах правильно. Для улучшения работы в Черновицкую область вчера выехал Бурмистренко»[73].

Сильно подозреваю, что насчет национальности несчастных крестьян, павших от пуль пограничников, Никита Сергеевич лукавил (кстати, замечу, что эта кровь – частично на совести Берии, в чей наркомат тогда входили пограничные войска; но приказ им, вполне возможно, отдало местное партийное начальство). Глыбокое – название сугубо украинское, а не румынское. И с установлением советской власти летом 1940 года первым председателем сельсовета был избран некий Нестор Ткачук, судя по имени и фамилии – украинец. Кроме того, шествие крестьян, как видно из сообщения Хрущева, носило религиозный характер, причем в нем явно преобладал белый цвет, характерный не для православной, а для католической и близкой к ней униатской, греко-католической церкви. Украинцы в Буковине, в отличие от румын, были практически все униатами. Так что крестьяне, рвавшиеся в Румынию, скорее всего, в большинстве своем были этническими украинцами. Но если среди них и были румыны, то их акцию никак нельзя было объяснить влиянием «Железной гвардии». Сказать по совести, какое влияние эта экстремистская партия, годом ранее разгромленная в Румынии режимом Антонеску, могла иметь в глухом буковинском селе? Хрущеву просто надо было оправдать собственный провал в национальной политике. Ведь если признать, что украинцы, которые, по официальной советской мифологии, были одним из народов – основателей СССР, то о каком благе, которое будто бы несет народам всего мира Советская власть, вообще можно говорить!

«Освободительные походы» Красной Армии в Польшу, Прибалтику и Бессарабию с Северной Буковиной, а особенно война с Финляндией показали, что боеспособность советских войск не так высока, как хотелось бы Сталину. Танки застревали не на самых плохих дорогах, автомашины переворачивались. Дисциплина марша и управляемость моторизованными соединениями была такой, что на марше в Польше танковые корпуса отстали даже от кавалерийских дивизий. Еще более серьезные недостатки выявила финская война. Как известно, 30 ноября 1939 года Советский Союз напал на Финляндию. Но легкой прогулки не получилось. Финны упорно сопротивлялись. Красная Армия увязла в финских снегах, несла огромные потери и не смогла прорвать с ходу сравнительно слабую линию Маннергейма, по плотности укреплений и насыщенности артиллерией десятикратно уступавшую французской линии Мажино. Чтобы оправдать бесславные поражения, Сталин на торжественном ужине в 16-ю годовщину смерти Ленина 21 января 1940 года утверждал: «Теперь видно, как подготовлена Финляндия для большой войны против нас. Каждая деревня была приспособлена для этой цели. Ангары для тысяч самолетов, а Финляндия имеет несколько сот самолетов (насчет ангаров – чистой воды фантазия. Красная Армия к тому времени не смогла захватить ни одного финского аэродрома, поэтому у Сталина не могло быть никакой информации, сколько там может размещаться самолетов. – Б. C.). Финские шюцкоровцы 150 000 – это сила белофиннов. Мы 60 000 перебили, надо перебить и остальных, тогда дело кончится (в действительности за всю войну безвозвратные потери финнов составили только 23,5 тыс. человек, а советские – в 7 раз больше. – Б. C.). Надо оставить только мощь державы. Мы не хотим территории Финляндии. Только Финляндия должна быть дружественным Советскому Союзу государством». И добавил: «Мировая революция как единый акт – ерунда. Она происходит в разные времена в разных странах. Действия Красной Армии – это также дело мировой революции»[74]. Здесь великий кормчий был более чем откровенен, говоря о сугубо подчиненной роли идеи мировой революции, которая давно стала не более чем пропагандистским лозунгом.

На праздничном ужине в Кремле 7 ноября 1940 года Сталин подверг критике боевую подготовку Красной Армии: «Необходимо постоянно учиться и каждые 2–3 года переучиваться. Но у нас не любят учиться. Не изучают уроков войны с Финляндией, уроков войны в Европе. Мы победили японцев на Халхин-Голе. Но наши самолеты оказались ниже японских по скоростности и высотности. Мы не готовы для такой войны, которая идет между Германией и Англией. Оказалось, что наши самолеты могут задерживаться только до 35 минут в воздухе, а немецкие и английские по несколько часов (то, что говорил Сталин насчет времени нахождения советских самолетов в воздухе, ничего общего с действительностью не имело. Так, например, истребитель И-16 имел дальность полета 820 километров, а немецкий истребитель Ме-109 – 660 километров, следовательно, если расстояние до баз у обеих машин было бы одинаковым, то советский истребитель мог бы находиться над объектом даже дольше немецкого. Также самолёты И-16 и И-153 (“Чайка”) по своим тактико-техническим данным были примерно равны японским истребителям той поры “Мицубиси” А5М и “Накадзима” Ki-27. Так, “Чайка” развивала максимальную скорость в 443 километра час, а “Накадзима” – 450 километров. И манёвренность у этих самолётов была примерно одинаковая. Однако слабость японских ВВС заключалась в катастрофическом недостатке пилотов. За тридцать лет существования японской авиации, с 1909 по 1939 год, было подготовлено всего 1700 лётчиков, тогда как во второй половине 30-х годов производилось ежегодно до 3600 боевых самолетов. – Б. C.)! Если наши воздушные силы, транспорт и т. д. не будут на равной высоте наших врагов, они нас съедят… Между тем, никто из военного ведомства не сигнализировал насчет самолетов. Никто из вас не думал об этом. Я вызывал наших конструкторов и спрашивал их, можно ли сделать так, чтобы и наши самолеты задерживались в воздухе дольше? Отвечали: «Можно, но никто нам такого задания не давал! И теперь этот недостаток направляется. У нас теперь пехота перестраивается, кавалерия была всегда хорошая (Сталин, похоже, еще не сознавал, что в будущей войне от этого рода войск никакого толку не будет. – Б. C.), надо заняться серьезно авиацией и противовоздушной обороной… Люди беспечные, не хотят учиться и переучиваться. Выслушают меня и всё оставят по-старому. Но я вам покажу, если выйду из терпения. (Вы знаете, как я это могу). Так ударю по толстякам, что все затрещит»[75].

Но уже 4 февраля 1941 года, на 60-летии Ворошилова, на котором присутствовали не только члены Политбюро, но и наркомы, и ряд маршалов и генералов, Сталин говорил о состоянии Красной Армии гораздо более спокойно и благостно: «Внешняя политика проводится двумя средствами: дипломатией и армией. Наша дипломатия работает хорошо. Но она ничего не могла бы сделать, если бы у нас не было большой, вполне современной армии. Когда-то царское правительство мечтало иметь в мирное время армию в 1 миллион 700 тыс. человек и сумело довести армию до 1 миллиона 100 тыс. человек. А мы имеем армию свыше 4 миллионов человек и хорошо вооруженную. Это – сила, с которой нельзя не считаться при решении международных вопросов, и потому мы можем занимать нейтральную позицию, мы можем одерживать успехи в области внешней политики, потому что мы имеем могучую армию!»[76] Сталин предпочел говорить лишь о боевой мощи и хорошем вооружении Красной Армии. Значит, не считал положение столь критическим, угрожавшим военным поражением при столкновении со столь серьезным противником, как гитлеровская Германия.

На 60-летии Ворошилова Сталин также заявил: «Старики должны понять, что если молодых не допускать до руководства, то это – гибель. Мы, большевики, тем и сильны, что смело идем на выдвижение молодых. Старики должны охотно уступать власть молодым»[77]. Задним числом эта сентенция оправдывала смену «старой большевистской гвардии» в руководстве преданной Сталину молодежью вроде Маленкова, Берии, Щербакова и др. Но здесь была и скрытая угроза: если «старики» не будут добровольно уступать дорогу «молодой поросли», то с ними поступят не очень хорошо.

В январе 1941 года советский Генштаб провел две оперативно-стратегические игры. По условиям этих игр войну начинали «западные» (немцы). Однако фактически игры начинались с того момента, когда «восточные» (советские) уже оттеснили противника от границы. Поэтому в ходе игр отрабатывалось только вторжение «восточных» в Восточную Пруссию на северо-западном направлении и в Южную Польшу, Чехословакию и Венгрию на юго-западном направлении. В результате выяснилось, что восточно-прусские укрепления трудно преодолеть. Поэтому было решено, что главный удар Красная Армия должна нанести на юго-западном направлении.

Следует признать, что оперативно-стратегические игры января 1941 года во многом дезориентировали советское руководство. Неудача «восточных» в Восточной Пруссии была целиком отнесена за счет мощи восточно-прусских укреплений. Удачливый Жуков заменил Мерецкова на посту начальника Генштаба, но два других командующих основными приграничными округами остались на своих постах. Сталина не насторожил тот факт, что в обоих случаях проиграли те войска, которыми командовал генерал Павлов. Видно, он счел поражение руководимых им войск следствием объективных причин, мало зависящих от полководческого искусства. Павлов вскоре был произведен в генералы армии и продолжал командовать Западным округом. Другой неудачник, Федор Кузнецов, продолжал командовать Прибалтийским военным округом. Оба генерала далеко не лучшим образом показали себя в первые недели настоящей войны. Успех же «восточных» в ходе игры на юго-западном направлении, да еще в условиях, когда силы «западных» были завышены в полтора – два раза, навел Сталина и Тимошенко на мысль, что удар на Краков, Катовице гарантирует успех «блицкрига». От наступления на Будапешт, планировавшегося в ходе игры, отказались. Очевидно, Венгрию решили пока не трогать, рассчитывая, что в случае советского нападения на Германию она предпочтет соблюдать нейтралитет. Все эти оптимистические планы разбились вдребезги после 22 июня 1941 года.

На мартовском 1941 года плане стратегического развертывания Красной Армии на Западе заместитель начальника Генштаба Н. Ф. Ватутин оставил резолюцию: «Наступление начать 12.6»[78]. Такую резолюцию без указания Сталина Ватутин оставить не мог. Однако к 12 июня не удалось закончить сосредоточение войск и запасов, и, судя по ряду признаков, вторжение перенесли на июль. Здесь сыграло свою роль то, что пропускная способность железных дорог на советской стороне границы была в 2–2,5 раза ниже пропускной способности железных дорог на германской стороне. Поэтому немцы, начав сосредоточение на восточных границах позже, чем Красная Армия, успели раньше подготовить удар.

Программным стало выступление Сталина.

5 мая 1941 года на приеме в Кремле в честь выпускников военных академий. Сохранилось несколько вариантов записи этой речи, сделанных участниками приема. Во всех вариантах текста сквозит одна мысль: столкновение с Германией не за горами, и мы будем наступающей стороной. А на приеме после выступления Сталин прямо заявил: «Мы, коммунисты, – не пацифисты, мы всегда были против несправедливых войн, империалистических войн за передел мира, за порабощение и эксплуатацию трудящихся. Мы всегда были за справедливые войны за свободу и независимость народов, за революционные войны за освобождение народов от колониального ига, за освобождение народов от капиталистической эксплуатации, за самую справедливую войну в защиту социалистического Отечества. Германия хочет уничтожить наше социалистическое государство, завоеванное трудящимися под руководством Коммунистической партии Ленина. Германия хочет уничтожить нашу великую Родину, родину Ленина, завоевания Октября, истребить миллионы советских людей, а оставшихся в живых – превратить в рабов. Спасти нашу Родину может только война с фашистской Германией и победа в этой войне. Я предлагаю выпить за войну, за наступление в войне, за нашу победу в этой войне»[79]. В середине мая 1941 года, вскоре после выступления Сталина, был окончательно разработан план превентивного удара. Он назывался «Соображения по плану стратегического развертывания». Предполагалось нанести главный удар на юго-западном направлении, где между Краковом и Катовице 152 советских дивизии должны были по плану разгромить 100 немецких дивизий, а затем, повернув к побережью Балтики, окружить основные германские силы в Польше и тем самым полностью выиграть войну. Однако в действительности основные германские силы были сосредоточены в центре, а не на юго-западе будущего советско-германского фронта. Если бы даже Красной Армии удалось упредить вермахт и ударить первой, ее удар пришелся бы почти что по пустому месту. Зато советская ударная группировка наверняка подверглась бы мощному фланговому удару со стороны группы армий «Центр» и была бы разгромлена. Германского же нападения на СССР в 1941 году Сталин не ожидал.

Гром грянул 18 июня 1941 года, когда нарком государственной безопасности Всеволод Меркулов сообщал Сталину, Молотову и Берии: «По имеющимся в НКГБ СССР данным за последние дни среди сотрудников германского посольства в Москве наблюдается большая нервозность и беспокойство в связи с тем, что, по общему убеждению этих сотрудников, взаимоотношения между Германией и СССР настолько обострились, что в ближайшие дни должна начаться война между ними. Наблюдается массовый отъезд в Германию сотрудников посольства, их жен и детей с вещами. Так, за время с 10 по 17 июня в Германию выехало 34 человека…

Среди низшего персонала посольства из числа германских подданных проявлялось открытое недовольство тем обстоятельством, что ответственные сотрудники посольства отправляют свои семьи и имущество в Германию, но не дают указаний низшим служащим, как должны поступить последние.

В связи с этим 12 июня с. г. состоялось собрание обслуживающего персонала, на котором было объявлено о необходимости приготовиться к отъезду.

Сообщение ТАСС от 13 июня с. г. было встречено многими сотрудниками посольства с удовлетворением и расценивалось как признак урегулирования взаимоотношений между СССР и Германией. Однако наступившее кратковременное успокоение 14 июня с. г. вновь сменилось возбужденностью и растерянностью и поспешными сборами к отъезду в Германию.

14 июня с. г. в Германию выехал германский авиационный атташе Ашенбреннер, забрав с собой все имущество, в том числе легковой автомобиль.

В тот же день в Берлин выехал советник посольства Вальтер с каким-то специальным поручением.

Наряду со сборами к отъезду сотрудников посольства производятся спешная отправка в Германию служебных бумаг и сжигание части их на месте.

15 июня с. г. германский военный атташе Кестринг и его помощник Шубут в течение всего дня разбирали свои дела и сжигали документы. Сжиганием документов уже в течение нескольких дней заняты инспектор авиационного атташата Тадтке и секретарь этого атташата Радазевская»[80]

НКГБ располагало агентурой среди сотрудников германского посольства и буквально нашпиговало территорию посольства прослушивающей аппаратурой. Сомнений не могло быть – в ближайшие дни Германия начнет войну против СССР. Для дезинформации еще можно было отозвать из посольства несколько дипломатов, особенно из числа сотрудников разведки, но не было никакого смысла жечь посольский архив. В тот же день, 18 июня, Сталин принял в кремлевском кабинете Тимошенко и Жукова. Точной даты германского нападения они не знали, но было ясно, что оно должно последовать в ближайшие дни, не позднее недели. За это время было нереально завершить сосредоточение войск, а также горючего, боеприпасов и других предметов снабжения, чтобы начать запланированное на середину июля советское наступление. Оптимальным вариантом было бы приказать частям прикрытия занять боевые позиции на границе и обеспечить их горючим и боеприпасами, а основные силы приграничных округов срочно отвести к линии государственной границы, существовавшей до 17 сентября 1939 года, и занять построенную там линию укрепленных районов. Но после совещания 18 июня у Сталина никаких кардинальных мер принято не было. Было приказано рассредоточить авиацию на полевых аэродромах. Но поскольку прямого предупреждения о возможности скорого германского нападения командованию приграничных округов передано не было, так же как не было разъяснено, предстоит ли Красной Армии наступать или обороняться, и самолеты разместили на аэродромах, находившихся у самой границы, для поддержки советского наступления, что сделало их уязвимыми для германских атак с земли и воздуха. С другой стороны, ряд решений выглядел как подготовка к реализации плана советского наступления. Так, Постановление СНК СССР и ЦК ВКП(б) «О маскирующей окраске самолетов, взлетно-посадочных полос, палаток и аэродромных сооружений» от 19 июня должно было быть выполнено в основной своей части к 20 июля, что было явно поздно, учитывая, что все признаки говорили о том, что Гитлер нападет в самые ближайшие дни. Переброска войск к границе из внутренних округов продолжалась, и Сталин, как кажется, вплоть до 22 июня верил, что удастся осуществить советское наступление. Даже в отданной в ночь на 22 июня директиве о приведении войск приграничных в боевую готовность они были предупреждены: «не поддаваться на провокации». А уже в первый день войны был отдан приказ о проведении контрударов силами всех сосредоточенных у границ механизированных корпусов, что фактически обрекло их на разгром. Сталин, да и Тимошенко с Жуковым, явно недооценили своего противника.

Между тем начатый хотя бы за 4 дня до нападения отвод основной массы советских войск на укрепления по линии старой госграницы позволил бы уменьшить потери Красной Армии и замедлить продвижение немцев, хотя избежать поражения в приграничных сражениях все равно бы не удалось из-за значительного превосходства вермахта в уровне боевой подготовки и командования.

По свидетельству наркома ВМФ Н. Г. Кузнецова, «И. В. Сталин представлял боевую готовность наших Вооруженных Сил более высокой, чем она была на самом деле. Совершенно точно зная количество новейших самолетов, дислоцированных по его приказу на пограничных аэродромах, он считал, что в любую минуту по сигналу боевой тревоги они могут взлететь в воздух и дать надежный отпор врагу. И был просто ошеломлен известием, что наши самолеты не успели подняться в воздух, а погибли прямо на аэродромах»[81]. Поэтому советский вождь бесстрашно готовился броситься в пучину войны с самой сильной в тот момент армией Европы. Ему и в страшном сне не могло привидеться, что придется отступать до Москвы и Сталинграда. Он искренне верил, что Красная Армия по уровню боевой подготовки, по меньшей мере, не уступает вермахту.

Гитлер собирался напасть на СССР, исходя из собственных завоевательных планов, но, сам того не ведая, упредил почти подготовленное советское нападение. Генсек планировал принести на штыках Красной Армии советский строй народам Западной Европы и ничего не знал о «Барбароссе». Однако оба плана наступления, советский и немецкий, фактически стали планами превентивных ударов.

Сталин был уверен: Гитлер должен его бояться. Когда в январе 1941-го начальник Генштаба Г. К. Жуков доложил ему о том, что немцы усилили разведку приграничных районов, Иосиф Виссарионович на это ответил: «Они боятся нас»[82]. Концентрацию германских войск на Востоке Сталин расценивал как оборонительное мероприятие на случай возможного советского вторжения.

По уровню боевой подготовки и управления Красная Армия в действительности значительно уступала вермахту, как до войны, так и на протяжении всей войны. Еще в 1943 году механики-водители советских танков, перед тем как идти в бой, получали практику вождения в 3–5 раз меньшую, чем требовалось для того, чтобы уверенно его водить (5–10 моточасов вместо 25). Советские летчики накануне войны имели до смешного малый налет часов – от 4 до 15,5 часа за первые три месяца 1941 года. В дальнейшем в летном училище советские летчики успевали налетать лишь 20–30 часов и освоить лишь взлет и посадку, но не выполнение сложных маневров в воздухе. Пилоты же люфтваффе вплоть до начала 1944 года только в училищах имели летную подготовку в 450 часов. Затем из-за нехватки горючего она была уменьшена до 150 часов, но все равно оставалась в несколько раз большей, чем у советских пилотов. В 1939 году во время похода в Польшу советские танковые корпуса из-за дефицита средств связи и, как следствие этого, плохого управления по темпам продвижения отстали от кавалерийских дивизий. К июню 1941 года число танков в советском механизированном корпусе увеличилось почти вдвое, а средства связи остались прежние. В результате советские механизированные корпуса оказались еще более неповоротливыми, чем прежние танковые. К тому же огромное число танков на советской стороне не было обеспечено хорошо подготовленными экипажами. В результате советские танковые соединения, несмотря на лучшие боевые качества танков Т-34 и КВ, в самом начале войны были легко разгромлены немногочисленными, но лучше подготовленными танкистами вермахта в приграничных сражениях.

Если бы советские генералы могли взглянуть правде в глаза и реально оценить состояние своих войск, то они должны были бы еще накануне войны постараться убедить Сталина в следующем: Красная Армия против вермахта в ближайшем будущем успешно наступать не могла. Оптимальным способом боевых действий для Красной Армии была бы оборона с расположением основной группировки войск по линии укреплений на старой государственной границе. В западных районах Белоруссии и Украины и в Прибалтике следовало бы держать только небольшие подвижные части прикрытия, которые должны были бы лишь выяснить группировку и направление основных ударов противника, а затем отступить к главным силам. Самолеты надо было применять лишь над боевыми порядками своих войск для отражения вражеских атак, а танки – лишь небольшими группами для непосредственной поддержки пехоты. Это больше отвечало бы уровню подготовки советских солдат и офицеров. Однако вместо этого Сталин и его генералы от первого и до последнего дня войны придерживались наступательной стратегии, что привело к тяжелым потерям.

Лучшим способом действий для более слабой, по сравнению с вермахтом, Красной Армии была бы оборона, а не наступление. Ещё в 20-е годы Л. Д. Троцкий прозорливо предупреждал, что в начальный период войны Красной Армии придётся не наступать, а обороняться и даже отступать в глубь страны, чтобы выиграть время для мобилизации всех сил и средств. Только потом, «имея за собой пространство и численность, мы спокойно и уверенно намечаем тот рубеж, где обеспеченная нашей упругой обороной мобилизация подготовит достаточный кулак для нашего перехода в наступление»[83]. Однако после смещения Троцкого со всех постов и его высылки из СССР оборону стали рассматривать как сугубо второстепенный вид боевых действий. Сталину нужна была молниеносная война и скорая победа, тогда как гораздо лучше было бы с самого начала ориентироваться на ведение длительной войны на истощение в союзе с Англией и Америкой, без чьей-либо военно-экономической помощи такую войну Советский Союз выдержать не мог.

Оптимальным вариантом для Советского Союза было бы еще в 1939 году согласиться на роль младшего партнера в союзе с Англией и Францией и не преследовать цели расширения своих границ. В этом случае Вторая мировая война либо вовсе не началась бы, либо Германия очень скоро потерпела бы в ней поражение. Однако такой вариант существовал лишь чисто теоретически. Практически ни Сталин, ни кто-либо другой из советских руководителей его никогда не рассматривали. Они не собирались идти в кабалу к «империалистам», а наоборот, рассчитывали рано или поздно победить «империалистов» и включить в «социалистический лагерь» как можно больше стран.

Война началась совсем не так, как ожидал Сталин. И после 22 июня 1941 года он целых 11 дней ничего не говорил народу. Вероятно, в первые два-три дня еще надеялся, что удастся реализовать превосходство Красной Армии в танках и самолетах и перенести боевые действия на неприятельскую территорию. Когда же стало ясно, что Западный фронт вообще разгромлен, а на других направлениях германские танковые клинья рассекают советскую оборону, Сталин, наконец, осознал, что на быструю победу над Гитлером, да еще без помощи союзников, рассчитывать не приходится. И только 3 июля 1941 года советский вождь поведал народу: «Враг жесток и неумолим. Он ставит своей целью захват наших земель, политых нашим потом, захват нашего хлеба и нашей нефти, добытых нашим трудом. Он ставит своей целью восстановление власти помещиков, восстановление царизма (ни о какой реставрации монархии в России Гитлер никогда не думал, Сталин сказал о царизме просто для красного словца в расчете убедить крестьян, что захватчики могут отнять у них землю. – Б. C.), разрушение национальной культуры и национальной государственности русских, украинцев, белорусов, литовцев, латышей, эстонцев, узбеков, татар, молдаван, грузин, армян, азербайджанцев и других свободных народов Советского Союза, их онемечение, их превращение в рабов немецких князей и баронов. Дело идет, таким образом, о жизни и смерти советского государства, о жизни и смерти народов СССР, о том – быть народам Советского Союза свободными или впасть в порабощение»[84].

19 июля 1941 года Сталин стал наркомом обороны (до этого номинально войной руководил прежний нарком С. К. Тимошенко), а 8 августа – Верховным Главнокомандующим, возглавив Ставку Верховного Главнокомандования. То, что эти очевидные мероприятия были проведены с таким опозданием, свидетельствует, что Сталин был очень растерян в первые недели войны, не знал, что именно следует предпринять, и не спешил брать на себя ответственность за поражения Красной Армии.

Война потребовала отказаться от интернационалистских лозунгов в пользу патриотических. Немецкие пролетарии совсем не собирались переходить на сторону Красной Армии и превращать захватническую войну в гражданскую. А до мировой революции было так же далеко, как до звезд. Уже в докладе 6 ноября 1941 года, перед знаменитым парадом на Красной площади в осажденной Москве, Сталин сделал упор не на интернационализм и братство «советских народов», а на ведущую роль русского народа в противостоянии немцам. Имея в виду Гитлера и нацистов, он заявил: «И эти люди, лишенные совести и чести, люди с моралью животных имеют наглость призывать к уничтожению великой русской нации, нации Плеханова и Ленина, Белинского и Чернышевского, Пушкина и Толстого, Глинки и Чайковского, Горького и Чехова, Сеченова и Павлова, Репина и Сурикова, Суворова и Кутузова!..»[85] А на параде 7 ноября, обращаясь к красноармейцам, перечислил только русских полководцев и государственных деятелей: «Пусть вдохновляет вас в этой войне мужественный образ наших великих предков – Александра Невского, Дмитрия Донского, Кузьмы Минина, Дмитрия Пожарского, Александра Суворова, Михаила Кутузова! Пусть осенит вас победоносное знамя великого Ленина!»[86]

Великая Отечественная война побудила Сталина проводить более терпимую политику по отношению к Русской православной церкви. 4 сентября 1943 года Сталин принял в Кремле трех высших иерархов Русской православной церкви – местоблюстителя патриаршего престола митрополита Московского и Крутицкого Сергия, митрополита Ленинградского Алексия и экзарха Украины митрополита Киевского и Львовского Николая. На этой встрече Сталин санкционировал созыв Архиерейского собора для избрания патриарха. Тогда же было определено основное направление развития РПЦ на шесть последующих десятилетий.

Русская православная церковь и другие религиозные объединения подвергались при Советской власти постоянным гонениям. Практически все церковные иерархи были либо расстреляны, либо брошены в тюрьмы и лагеря. Организационные структуры христианских церквей, исламских, буддийских, иудаистских и иных религиозных обществ на территории СССР были почти полностью уничтожены. Было закрыто подавляющее большинство церквей, мечетей, буддийских храмов, синагог и других молитвенных учреждений. Сам Сталин еще в 1927 году, беседуя с делегацией американских рабочих, так сформулировал отношение компартии к религии: «Партия не может быть нейтральной в отношении религиозных предрассудков, и она будет вести пропаганду против этих предрассудков, потому что это есть одно из верных средств подорвать влияние реакционного духовенства, поддерживающего эксплуататорские классы и проповедующего повиновение этим классам»[87].

Однако влияние религии среди массы населения сохранялось. Согласно данным переписи населения 1937 года, единственной из советских переписей, содержавшей такого рода вопрос, 57 процентов граждан старше 16 лет причислили себя к той или иной религиозной конфессии. Особенно сильны были религиозные настроения в исламских районах – в Средней Азии, Казахстане, на Кавказе, в Крыму и в Татарстане, а также в Европейской части России – оплоте православия. Даже среди молодых людей в возрасте от 20 до 30 лет, являвшихся объектом воздействия массированной атеистической пропаганды практически всю сознательную жизнь, верующих оказалось более 44 процентов. Это стало одной из причин того, что перепись 1937 года была признана дефектной, а ее организаторы репрессированы. А на священнослужителей обрушились массовые репрессии 1937–1938 годов. По одним данным, была арестована почти 51 тысяча активных верующих. Большинство из них было казнено. По другим данным, было репрессировано около 200 тыс. религиозных деятелей, из которых почти половина была расстреляна.

Сознание того, что религия является гонимой, порой даже укрепляла чувства верующих. Теперь Сталин решил несколько отступить от прежней жесткой и бескомпромиссной позиции и ослабить ограничения на деятельность РПЦ и других религиозных объединений. Тут сыграли свою роль и политика объединения всех тех, кто готов был бороться против германского нашествия, и необходимость предстать перед западными союзниками в роли правителя, относительно терпимого к религии.

Перед тем, как встретиться с иерархами, Сталин вызвал к себе на ближнюю дачу будущего генерал-майора (тогда – полковника) госбезопасности Георгия Карпова, курировавшего православную церковь, и в присутствии Маленкова и Берии начал расспрашивать о досье на трех митрополитов, а затем поинтересовался, как происходило избрание патриарха Тихона в 1918 году.

Вероятно, пойти на восстановление патриаршества и дать послабление русской православной церкви вождя убедил Берия, в годы войны ставший заместителем председателя ГКО. Еще в конце 1920-х годов, в бытность главой чекистов Грузии, Лаврентий Павлович полностью подчинил своему влиянию Грузинскую православную церковь. Своим опытом он поделился еще в 1929 году в специальной записке: «Длительной нашей работой нам удалось создать оппозицию католикосу Амвросию и тогдашней руководящей группе грузинской церкви, и… в 1927 году в январе месяце удалось полностью вырвать из рук Амвросия бразды правления грузинской церковью и вместе с его приверженцами удалить от руководящей роли в Грузинской церкви. В апреле месяце – после смерти католикоса Амвросия, католикосом был избран митрополит Христофор, вполне лояльно относящийся к Соввласти, и уже собор, избравший Христофора, декларировал свое лояльное отношение к власти и осудил политику и деятельность Амвросия, в частности, и грузинскую эмиграцию». Берия даже возмущался, что партийные власти порой ставят его ставленникам палки в колеса: «Лишение духовенства самых элементарных прав, как то: свободы передвижения, без арестов и административных высылок, поставило грузинскую церковь перед фактом невозможности существования… Грузинская церковь стирается с лица земли… Творимые безобразия невероятны в правовом государстве…»[88]

Конечно, ничего общего с правовым государством СССР не имел ни в 1929 году, ни 14 лет спустя. Но теперь, осенью 1943 года, Сталин пришел к выводу, что эксперимент, удачно проведенный с грузинской церковью, пора повторить и с русской. Тут большое значение имела также позиция западных союзников. Общественное мнение Англии и США было весьма чувствительно к преследованиям по религиозным мотивам и в то же время сочувствовало борьбе Советского Союза против Германии. В Англии, например, комитет помощи СССР возглавлял настоятель Кентерберийского собора Хьюлетт Джонсон, придерживавшийся, кстати сказать, марксистских взглядов. Англиканская церковь собиралась послать делегацию в Москву. И, что еще важнее, на носу был Тегеранский саммит. Так что самое время было вводить патриаршество и показывать терпимость по отношению к православию – крупнейшей христианской конфессии в СССР. Главное же, с началом войны иерархи РПЦ продемонстрировали полную покорность Советской власти и в высшей степени благоговейное отношение лично к Сталину.

После того как Сталин, Берия и Маленков обменялись мнениями, Карпов прямо со сталинской дачи позвонил Сергию и сообщил, что Сталин готов принять его вместе с митрополитами Алексием и Николаем вечером того же дня.

Иосиф Виссарионович в беседе с митрополитами, закончившейся глубокой ночью, похвально отозвался о патриотической позиции церкви, а затем сразу взял быка за рога, поинтересовавшись, какая главная проблема стоит перед церковью. После ожидаемого ответа Сергия, что главное – это вопрос об избрании патриарха, генсек одобрил проведение Архиерейского собора и осведомился о сроках и о том, чем государство может помочь церкви. Сергий заявил, что на созыв Собора потребуется не менее месяца – раньше не собрать епископов, разбросанных по всей стране, в том числе и находящихся в ссылке, и испытывающих трудности передвижения в военное время. Сталин хитро усмехнулся: «А нельзя ли проявить большевистские темпы?» И распорядился задействовать для сбора епископов авиацию и другой транспорт. Карпов заверил, что справятся за 3–4 дня. Открытие Собора назначили на 8 сентября. Его участники послушно избрали Сергия патриархом Московским и всея Руси – единогласно продемонстрировав верность большевистской традиции. Из 3 митрополитов, 11 архиепископов и 5 епископов лишь митрополиты Сергий и Алексий были рукоположены в епископы еще до 1917 года. Некоторые из участников прибыли на собор прямо из ссылок. Сергий, кстати, был одним из двух участников Собора, успевших в 1922–1923 годах побывать в обновленческой ереси, что укрепляло его благонадежность в глазах властей. Собор принял обращение к правительству, где благодарил лично Сталина за «сочувственное отношение» к нуждам церкви и обещал, что служители церкви будут еще активнее участвовать «в общенародном подвиге за спасение Родины».

Сергий посетовал, что не хватает кадров, и попросил разрешить открыть епархиальные курсы для подготовки священнослужителей. Сталин же мелочиться не стал и сразу же предложил подумать о семинариях и духовных академиях. Он также разрешил издание журнала патриархии, а кроме того попросил митрополита Сергия подготовить список священников, находящихся в заключении или ссылке, чтобы рассмотреть вопрос об их освобождении. Местоблюститель, в свою очередь, подчеркнул необходимость открыть в епархиях свечные заводики. Сталин уважил и эту просьбу, а также обещал помочь высшим церковным иерархам транспортом и продуктами и отдал патриархии здание бывшего германского посольства в Москве, в Чистом переулке.

За все эти блага и милости, за саму возможность окормлять верующих пришлось платить дорогую цену. Сталин сообщил будущему патриарху Сергию (с его кандидатурой уже определились), что решено создать Совет по делам Русской православной церкви (в дальнейшем – Совет по делам религий) во главе с Карповым – для связи между РПЦ и правительством. В присутствии митрополитов Сталин фарисейски промолвил, обращаясь к Карпову: «Помните, вы не обер-прокурор Синода и своей деятельностью больше подчеркивайте самостоятельность Церкви». На практике же Совет осуществлял полный контроль над деятельностью РПЦ и, в частности, цензуру всех ее изданий. Возглавляли Совет, начиная с Карпова, кадровые офицеры КГБ. Сергий и его преемник патриарх Алексий испрашивали разрешения у Карпова на все церковные мероприятия. Совет, а не патриарх, готовил и устав РПЦ. В правительстве же Совет по делам РПЦ теснее всего был связан с КГБ. Без одобрения последнего не мог быть рукоположен ни один епископ. Церковь была густо насыщена агентурой. Все иерархи после своих заграничных поездок в обязательном порядке писали подробный отчет для КГБ. Священники информировали своих комитетских кураторов и о настроениях прихожан.

Восстановленная патриархия, разумеется, и думать не могла протестовать против сталинских репрессий. Она стала послушным инструментом государственной политики. Сталин рассчитывал использовать РПЦ прежде всего в международных делах, в надежде, что она объединит вокруг себя другие православные церкви и тем самым поможет укреплению советского влияния на Балканах. Кроме того, он надеялся с помощью православия бороться с влиянием Ватикана. Однако, когда к 1948 году стало ясно, что местные православные церкви в Болгарии и Румынии находятся под полным контролем местных коммунистических правительств, а в Греции коммунисты проиграли гражданскую войну, интерес Сталина к Русской православной церкви упал. К тому же выяснилось, что соревноваться с Ватиканом она не может и практически никто в мире не верит в ее независимость от Советского государства. С 1949 года возобновилась антирелигиозная кампания в печати, а статус Совета по делам РПЦ был понижен. Регистрация церковных общин была передана местным властям и изъята из ведения Совета. Но до смерти Сталина массовые гонения на православную церковь не возобновлялись.

Сталин требовал от своих генералов и маршалов беспощадности к подчиненным, готовности, не считаясь с жертвами, выполнять поставленные задачи. Он спрашивал с них за невзятые или оставленные города, а не за большие потери. Войну выиграл Сталин и созданная им тоталитарная система. Эта система была не приспособлена к рациональному ведению войны, могла побеждать только очень большой кровью. Но зато в критических условиях поражений она не могла развалиться до тех пор, пока на подвластных ей территориях оставалось достаточное количество населения. В тоталитарной системе оппозиция отсутствовала, потоки информации строго контролировались, органы безопасности осуществляли повседневный надзор за гражданами, которые почти не имели альтернативных источников информации и подвергались массированному воздействию пропаганды. И подавляющее большинство готово было сражаться и умереть. Тем более что в Красной Армии хотя бы кормили, (красноармейцам, в частности, направлялось почти все продовольствие, поступавшее по ленд-лизу), а среди мирного населения на неоккупированной территории наблюдались даже случаи людоедства. Власть была единственным распределителем и продовольствия, и иных материальных благ, и это помогало мобилизации масс. На оккупированных же немцами территориях нацистский «новый порядок» оказался ничем не лучше Советской власти, по крайней мере, в Белоруссии, на Украине и в большинстве российских регионов. Гитлер не собирался освобождать народы СССР от Сталина и большевиков, не собирался превращать советско-германскую войну в войну гражданскую, а на создание альтернативного русского правительства и армии во главе с генералом Власовым пошел лишь за несколько месяцев до краха Третьего Рейха, когда положение было уже абсолютно безнадежно.

Врага в войну заваливали трупами советских солдат и офицеров, предпочитая экономить на их боевой подготовке. Тут в большой мере сказалось то фундаментальное обстоятельство, что функционально грамотный, хорошо подготовленный и независимо мыслящий боец и особенно командир представлял собой потенциальную угрозу стабильности советского тоталитарного режима.

29 июля 1944 года Сталин разрешил наградить себя орденом Победы – «за исключительные заслуги в организации и проведении наступательных операций Красной Армии, приведших к крупнейшему поражению германской армии и к коренному изменению положения на фронте борьбы с немецко-фашистскими захватчиками в пользу Красной Армии». Неслучайно Иосиф Виссарионович возложил на себя высший советский военный орден после операции «Багратион», в ходе которой оказалась разгромлена крупнейшая группировка немецких войск – группа армий «Центр». В близкой и окончательной победе он уже не сомневался. 26 июня 1945 года Сталин получил второй орден Победы – «за исключительные заслуги в организации всех вооружённых сил Советского Союза и умелое руководство ими в Великой Отечественной войне, закончившейся полной победой над гитлеровской Германией»[89]. Кроме Сталина, двумя орденами Победы были награждены только маршалы Жуков и Василевский.

И вот пришла победа. С ней Сталин получил в глазах народа как бы оправдание всех творившихся в стране жестокостей. Да и в глазах союзников по Антигитлеровской коалиции он стал респектабельной фигурой мировой политики. Дядюшку Джо уважали и боялись.

24 мая 1945 года на приеме в Кремле в честь командующих войсками Красной Армии Сталин произнес свой знаменитый тост «за здоровье русского народа»:

«Я хотел бы поднять тост за здоровье нашего советского народа, и прежде всего русского народа.

Я пью прежде всего за здоровье русского народа потому, что он является наиболее выдающейся нацией из всех наций, входящих в состав Советского Союза.

Я поднимаю тост за здоровье русского народа потому, что он заслужил в этой войне общее признание как руководящей силы Советского Союза среди всех народов нашей страны.