Сталин

С приходом Сталина к власти сама власть уже полностью отождествлялась с партией. Весьма показательно, что ему не пришлось даже наследовать ленинский пост председателя Совнаркома. До 1930 года он спокойно терпел на этом посту «правого» Рыкова, а потом до 1941 года – послушного Молотова. Главным постом в советской системе власти окончательно стал пост Генерального секретаря. Теперь любое покушение на единство партии (а под «единством» понималось теперь исключительно следование сталинским программным установкам) рассматривалось как преступление с применением к провинившемуся всех средств государственного насилия. В этом, безусловно, было новаторство Сталина. При Ленине объектом репрессий и вообще объектом деятельности ВЧК не могли быть члены партии. Прежде чем передать жертву в руки Дзержинского, ее обязательно исключали из партии. При этом основанием для привлечения к ответственности могли послужить либо явный переход на сторону контрреволюции, либо свершение какого-либо уголовного преступления, в том числе должностного: убийства, грабежи, хищения казенного имущества, в том числе конфискованного у буржуазии, и т. п. При Сталине же основанием для исключения из партии и последующих репрессий, вплоть до расстрела, могла послужить принадлежность к одной из партийных фракций, отличной от сталинской. И «сталинская клятва» впервые закрепила нарушение партийного единства как страшное преступление против ленинского завещания, хотя такого завещания не существовало в природе. Единственный документ, который впоследствии называли «завещанием Ленина», – это «Письмо к съезду», продиктованное Лениным в конце декабря 1922 года и адресованное XII съезду партии. Оно было оглашено только в мае 1924 года перед XIII съездом партии. Но как раз в этом письме Ленин предлагал переместить Сталина с поста генерального секретаря. Однако, поскольку Ленин имени преемника не назвал, руководство партии, где в то время существовал блок Сталина, Зиновьева и Каменева против Троцкого, пожелание Ленина проигнорировало. И в дальнейшем почти все его члены за это поплатились. Теперь измена сталинской идеологии на самом деле стоила высшим партийным функционерам жизни.

После смерти Ленина Троцкий в борьбе со Сталиным изначально был обречён на поражение. Хотя Владимир Ильич и предупреждал в «Письме к съезду», чтобы Льву Давидовичу не ставили в вину его прежний «небольшевизм», большинство в Политбюро и ЦК думало иначе. В борьбе за овладение руководством большевистской партии Троцкий в принципе не мог одержать верх. Тут главную роль, однако, сыграло не столько предубеждение по отношению к нему основной части старых членов партии, помнящих о его выступлениях против большевиков, сколько сталинский контроль над партийным аппаратом. Борис Бажанов, бывший секретарь Политбюро, процитировал нехитрый принцип, сформулированный Сталиным: «Совершенно неважно, кто и как будет в партии голосовать; но вот что чрезвычайно важно, это – кто и как будет считать голоса»[29]. Считали же, во время различных внутрипартийных дискуссий, проводившихся по инициативе троцкистов, подконтрольных Сталину чиновников. Так что результат был предрешен. Особенно если учесть, что сталинский аппарат подбирал делегатов для партконференций и контролировал поток агитационных материалов.

Сталин пришел к власти исключительно как партийный аппаратчик. Он понял, что даже те массы, которые поддерживали большевистскую революцию, устали от нестабильности и лишений. Поэтому его противники, вроде Троцкого или Зиновьева, по-прежнему апеллировавшие к массам, были обречены на поражение. Сталин же апеллировал прежде всего к аппарату, партийному и государственному, т. е., другими словами, к бюрократии, чиновничеству.

7 ноября 1937 года на приеме по случаю 20-й годовщины Октябрьской революции Сталин предложил выпить за «средние кадры», т. е. за тех же аппаратчиков: «Главное в этих средних кадрах. Генералы ничего не могут сделать без хорошего офицерства. Почему мы победили над Троцким и др.? Известно, что Троцкий, после Ленина, был самый популярный в нашей стране. Популярны были Бухарин, Зиновьев, Рыков, Томский. Нас мало знали, меня, Молотова, Ворошилова, Калинина, тогда. Мы были практики во время Ленина, его сотрудники. Но нас поддержали средние кадры, разъясняли наши позиции массам. А Троцкий не обращал на эти вопросы никакого внимания»[30]. Сталин неслучайно произнес этот гимн середняку-партийцу. Иосиф Виссарионович следовал нехитрой премудрости, которую преподал в глубокой древности тиран Коринфа Периандр своему другу тирану Милета Фрасибулу в ответ на просьбу объяснить, как наилучшим образом управлять людьми. Как пишет Аристотель в «Политике», когда Фрасибул послал к Периандру за советом, тот ничего не сказал, а только вырвал на поле пшеницы все колоски, возвышавшиеся над средним уровнем. Посланец с удивлением доложил Фрасибулу, что его друг загубил весь урожай. Но Периандр понял, что следует уничтожить всех выдающихся людей в государстве. Сталин прилежно старался уничтожать всех, кто хоть сколько-нибудь выдавался над средним уровнем, так как видел в них потенциальную угрозу своему всевластию. Исключение было сделано для некоторых деятелей науки и культуры, готовых служить ему или жизненно необходимых для осуществления военных проектов.

Сталин, безусловно, не был Демосфеном. Но генсеку ораторский талант и не требовался. Убеждать с помощью живого слова требовалось тем из большевистских лидеров, кто еще до революции в той или иной степени был публичным политиком. Ленин и Зиновьев, Троцкий и Бухарин были неплохими ораторами, умели поднимать массы. Сталин же получил огромную власть уже после Гражданской войны, когда для укрепления власти требовался уже не ораторский дар, а только мастерство аппаратной тактики. Речи надо было говорить простые и понятные, не злоупотребляя ораторскими приемами, чтобы тебя поняли люди, призванные в аппарат от станка и сохи. Поэтому Сталин говорил примитивно, многократно разжевывал одну и ту же вещь, как учитель на уроке – чтобы лучше дошло.

Не вполне понятным остается вопрос: а каким образом противники Сталина собирались строить новое государство без бюрократии? Такое государство на практике быстро скатилось бы к анархии. Или они надеялись на быструю победу мировой революции и отмирание государства? Однако Троцкий уже в конце Гражданской войны, после неудачи польского похода Красной Армии, крайне скептически смотрел на возможность скорого наступления мировой революции в Европе, а следовательно, должен был ориентироваться на более или менее длительное существование советского государства. Реальная разница между Троцким и Сталиным была в том, что первый предполагал сохранение внутрипартийной демократии, допускавшей борьбу и конкуренцию различных платформ и фракций, что должно было, по замыслу Троцкого, ограничить всевластие бюрократии, тогда как второй планировал установить единоличную диктатуру.

Для председателя Реввоенсовета и наркома по военным и морским делам единственным реальным путём к власти оставался путь военного переворота. Троцкий был по-прежнему популярен среди командного состава и рядовых красноармейцев. В его руках был контроль над аппаратом Красной Армии. Технически, вооружённый захват власти после смерти Ленина был бы для Троцкого достаточно простой операцией. Многие сторонники искушали Льва Давидовича этой заманчивой перспективой. Но Троцкий мысль о перевороте отверг. Чем бы в таком случае он отличался от какого-нибудь латиноамериканского диктатора или только что, в 1922 году, осуществившего успешный «поход на Рим» вождя итальянских фашистов Бенито Муссолини? Троцкому нужна была не просто власть в России, а власть для осуществления определённой идеи – мировой пролетарской революции. Россия нужна была как плацдарм, но главным образом – как пример для такой революции. В экспорт мировой революции на штыках Красной Армии Лев Давидович после неудачи польского похода не верил. Но в утопию самой мировой революции продолжал, в отличие от Сталина, свято верить до своего последнего дня.

Троцкий писал в мемуарах: «…Эпигоны больше всего боялись традиций Гражданской войны и моей связи с армией. Я уступил военный пост без боя, даже с внутренним облегчением, чтобы вырвать у противников орудие инсинуаций насчет моих военных замыслов. Для оправдания своих действий эпигоны сперва выдумывали эти фантастические замыслы, а затем наполовину поверили в них сами. Личные мои интересы еще с 1921 г. передвинулись в другую область. Война была закончена, армия сокращена с пяти миллионов трехсот тысяч до шестисот тысяч. Военная работа вступила в бюрократическое русло. Первое место в стране заняли вопросы хозяйства, которые с момента окончания войны в гораздо большей мере поглощали мое время и внимание, чем военные вопросы»[31]. Лев Давидович немного лукавил. Идея бонапартистского переворота не была чужда некоторым его сторонникам. Она родилась у одного из ближайших соратников Троцкого Николая Ивановича Муралова, командующего Московским военным округом с марта 1921 по май 1924 г. Именно о нем говорил Маяковский, когда описывал в поэме «Хорошо» похороны Ленина:

И вот издалека, оттуда, из алогоВ мороз, в караул умолкнувший нашЧей-то голос, как будто Муралова,Скомандовал: «Шагом марш».

Одна из современниц, Н. В. Григорьева, передает такой отзыв Муралова о Сталине в день ленинских похорон: «В день похорон я пришла к Мураловым под вечер. В полутемной столовой из угла в угол ходил Николай Иванович, негромко повторяя: «Что нас ждет? Это очень страшно». Я опешила и сказала: «Что вы, Николай Иванович, ведь у Ленина есть достойный наследник». Николай Иванович зло посмотрел на меня и сказал: «Не говори о том, чего не знаешь. Страшный человек. Что будет со страной! Что будет со всеми нами!»[32] Популярность Муралова среди красноармейцев столичного военного округа и авторитет Троцкого гарантировали успех переворота. Красная Армия не выступила бы против своего вождя, а, наоборот, поддержала бы его, а других, сравнимых с ней по мощи вооруженных сил в стране не было. Однако Троцкий не позволил командующему войсками Московского военного округа осуществить этот план, и точно так же не поддержал начальника Политического управления РККА В. А. Антонов-Овсеенко, который 27 декабря 1923 года написал в Политбюро письмо с угрозой «обратиться к крестьянским массам, одетым в красноармейские шинели, и призвать к порядку зарвавшихся вождей». Он признал, что «среди военных коммунистов уже ходят разговоры о том, что нужно поддержать, как один, т. Троцкого». За это он уже в январе 1924 года поплатился снятием с поста, а в 1938 году – расстрелом[33]. Подобные настроения как раз и побудили Троцкого предложить подать в отставку с поста главы военного ведомства сразу после смерти Ленина. Однако в Политбюро ему предложили повременить с отставкой, чтобы успеть начать предложенную реформу по переходу к смешанной кадрово-территориальной армии. Но уже в течение 1924 года Троцкий постепенно потерял контроль над армией. И прежде всего уже в мае из Московского военного округа был удален Н. И. Муралов. После этого военный переворот стал даже технически невозможен.

Троцкий мыслил исключительно в идеологических категориях мировой коммунистической (пролетарской) революции. Для того, чтобы продолжать дело мировой революции, ему надо было стать главным вождем партии большевиков, полноправным членом которой он стал только с середины 1917 года. Но борьба на этом фронте была для Троцкого заведомо проигрышной. Ведь не только весь партийный аппарат контролировался Сталиным, но и среди старых партийцев преобладало отношение к Троцкому как к выскочке, который и большевиком стал в 1917 году только по конъюнктурным соображениям. Однако Лев Давидович не собирался захватывать власть путем военного переворота и становиться бонапартом-диктатором. Ведь тогда бы он ничем не отличался от какого-нибудь латиноамериканского каудильо. Это означало бы конец русской революции и крах всех надежд на мировую революцию. А Троцкому власть нужна была не сама по себе, а лишь для того, чтобы иметь возможность проводить определенные идеи, причем в мировом масштабе. И в этом отношении он безнадежно проигрывал Сталину, для которого власть представляла безусловную ценность сама по себе.

Позднее Троцкий в статье с красноречивым заглавием «Почему Сталин победил оппозицию» писал: «…После одержанных побед и перехода на мирное положение как раз военный аппарат стремился стать наиболее влиятельной и привилегированной частью всего бюрократического аппарата. Опереться на офицерство для захвата власти мог бы только тот, кто готов был идти навстречу кастовым вожделениям офицерства, т. е. обеспечить ему высокое положение, ввести чины, ордена, словом, сразу и одним ударом сделать то, что сталинская бюрократия постепенно делала в течение последующих 10–12 лет. Нет никакого сомнения, что произвести военный переворот против фракции Зиновьева, Каменева, Сталина и проч. не составляло бы в те дни никакого труда и даже не стоило бы пролития крови; но результатом такого переворота явился бы ускоренный темп той самой бюрократизации и бонапартизма, против которых левая оппозиция выступила на борьбу»[34]. Между прочим, Зиновьев и Каменев тогда, в январе 1925 года, предложили вместо Троцкого назначить главой военного ведомства Сталина, очевидно, надеясь тем самым ослабить его влияние на партаппарат. Они прекрасно понимали, что Коба не пользуется популярностью в Красной Армии и использовать ее в борьбе за власть в обозримом будущем не сможет. Однако Сталин превосходно понимал все выгоды поста генсека, и честь стать председателем Реввоенсовета и наркомвоенмором решительно отверг. Триумвират фактически распался. Укрепив свои позиции в Политбюро и ЦК, Сталин больше не нуждался в Зиновьеве и Каменеве.

Здесь проявилось одно из важнейших качеств Сталина, которое помогло ему в борьбе за власть, – постепенность. Он никогда не форсировал события, заключая блок с союзниками против того, кого считал наиболее опасным противником в данное время. Затем постепенно укреплял Политбюро и ЦК верными людьми, не игравшими никакой самостоятельной политической роли, чтобы в подходящий момент отказаться от услуг союзников, мнивших себя самостоятельными политиками. При этом Сталин искусно устраивал дело так, что инициатива разрыва исходила от них самих. Сначала Зиновьев и Каменев, почувствовав, что Сталин оттеснил их на второй план, затеяли авантюру с изначально провальной ленинградской «новой оппозицией». Затем Бухарин и его сторонники выступили против начатой без их согласия «сплошной коллективизации», но легко оказались биты, ибо не имели поддержки партийных масс. Аппарат рассчитывал, что коллективизация только укрепит его позиции. А рядовые партийцы – в основном из рабочих и крестьян-бедняков – ничего не имели против раскулачивания, рассчитывая, что и им от этой акции что-то перепадет. Ведь коллективизация предпринималась под флагом обеспечения продовольствием городов и преодоления нищеты в деревне.

31 октября 1925 года в результате неудачной полостной операции умер преемник Троцкого на посту наркома по военным и морским делам и председателя Реввоенсовета, кандидат в члены Политбюро ЦК РКП(б) Михаил Васильевич Фрунзе. Его смерть породила много слухов о том, что она была не случайной, а явилась результатом целенаправленных действий Сталина, стремившегося избавиться от опасного политического конкурента. Эта версия отразилась, в частности, в «Повести непогашенной Луны» Бориса Пильняка. Она была опубликована в 1926 году в № 5 журнала «Новый мир». Номер журнала с повестью был вскоре после выхода конфискован и изъят из библиотек и даже, по возможности – у подписчиков.

Но вопреки распространенному мнению, на роковой операции настаивали не Сталин и Политбюро, а прежде всего сам Фрунзе. Вот что он писал своей жене Софье Алексеевне в Ялту: «Я все еще в больнице. В субботу будет новый консилиум. Боюсь, как бы не отказали в операции». «На консилиуме было решено операцию делать». Михаил Васильевич пишет жене, что этим решением удовлетворен. И ни слова о том, что хотел бы отказаться от операции[35]. Вот что говорилось в протоколе вскрытия, которое после смерти Фрунзе провел известный хирург А. И. Абрикосов: «Заболевание Михаила Васильевича Фрунзе, как показало вскрытие, заключалось, с одной стороны, в наличии круглой язвы двенадцатиперстной кишки, подвергшейся рубцеванию и повлекшей за собой развитие рубцовых разрастаний вокруг двенадцатиперстной кишки, выхода желудка и желчного пузыря; с другой стороны, в качестве последствий от бывшей в 1916 году операции – удаления червеобразного отростка, имелся старый воспалительный процесс в брюшной полости. Операция, предпринятая 29 октября 1925 года по поводу язвы двенадцатиперстной кишки, вызвала обострение имевшего место хронического воспалительного процесса, что повлекло за собой острый упадок сердечной деятельности и смертельный исход. Обнаруженные при вскрытии недоразвитие аорты и артерий, а также сохранившаяся зобная железа являются основой для предположения о нестойкости организма по отношению к наркозу и в смысле плохой сопротивляемости его по отношению к инфекции»[36]. Михаила Васильевича обрекли на смерть скрытые патологии, проявившиеся в ходе операции, которые выявить ранее не представлялось возможным. Тут и неудачная операция по удалению аппендицита в 1916 году, и больное сердце, и увеличенный зоб. Объективно говоря, операция Фрунзе требовалась, так как уплотнения, возникшие в результате язвы, можно было ликвидировать только хирургическим путем. Роковым же стал застарелый локальный перитонит, вызвавший после операции острое гнойное воспаление брюшины, что, в свою очередь, вызвало повышенную нагрузку на сердце и его остановку. Ни перитонит, ни врожденное сужение сердечных артерий и аорты медицина того времени заранее обнаружить не могла. Спасти Фрунзе могли бы только антибиотики, но их тогда не было. Если бы операцию не сделали, Фрунзе, вероятно, прожил бы еще несколько лет, постоянно страдая от желудочных болей и обладая очень ограниченной работоспособностью. Возможно, ему пришлось бы выйти в отставку и вести размеренную жизнь пенсионера. Но о такой судьбе Фрунзе даже не помышлял, потому и настаивал на скорейшей операции, не подозревая, что она будет смертельной. Ее трагический исход заранее прогнозировать не могли ни Сталин, ни врачи, проводившие консилиум.

Сталин стремился выстроить в партии строгую иерархию, при этом постепенно «растворяя в аппарате» старых большевиков, для которых он не был безусловным вождем, теми, кто вступил в партию уже после 1917 года и чьими настроениями было куда легче манипулировать. Еще 17 апреля 1923 года, выступая с организационным отчетом на XII съезде партии – последнем, прошедшем при жизни Ленина, Сталин заявил: «Внутри ЦК имеется ядро в 10–15 человек, которые до того наловчились в деле руководства политической и хозяйственной работой наших органов, что рискуют превратиться в своего рода жрецов по руководству. Это, может быть, и хорошо, но это имеет и очень опасную сторону: эти товарищи, набравшись большого опыта по руководству, могут заразиться самомнением, замкнуться в себе самих и оторваться от работы в массах… Ядро внутри ЦК, которое навострилось в деле руководства, становится старым, ему нужна смена. Вам известно состояние здоровья Владимира Ильича; вы знаете, что и остальные члены основного ядра ЦК достаточно поизносились. А новой смены еще нет – вот в чем беда. Создать руководителей партии очень трудно: для этого нужны годы, 5–10 лет, более 10-ти; гораздо легче завоевать ту или другую страну при помощи т. Буденного, чем выковать 2–3 руководителей из низов, могущих в будущем действительно стать руководителями страны»[37]. Так исподволь Сталин готовил замену старой гвардии в ЦК своими аппаратными выдвиженцами, будто бы «тесно связанными с массами» и зачастую не имевшими ни нормального образования, ни опыта дореволюционной подпольной борьбы. Объявленный же после смерти Ленина массовый так называемый «ленинский призыв» в партию еще больше укрепил позиции Сталина. Ведь призывом управлял его аппарат, а для новообращенных партийцев Сталин был уже почитаемым вождем.

В дальнейшем принцип сменяемости номенклатуры стал одним из основных для функционирования созданного Сталиным политического режима. Сначала генсек избавился от сторонников Троцкого, Зиновьева, Бухарина и других лидеров разнообразных оппозиций. А затем, после Второй мировой войны, приступил к чистке тех, кто ни в каких оппозициях не состоял и выдвинулся благодаря лояльности к генсеку.

Когда Зиновьев и Каменев заключали со Сталиным блок против Троцкого, они рассчитывали, что Коба не будет представлять для них, опытных ораторов и публицистов, популярных в массах, никакой серьезной опасности. Но, помимо прочего, Григорий Евсеевич и Лев Борисович не учли одного важного обстоятельства. К тому времени Гражданская война закончилась, и в стране установилась однопартийная диктатура. Убеждать массы в своей правоте и искать популярности вождям больше не требовалось. За них это делал пропагандистский аппарат. А организационный аппарат занимался подбором людей на съезды и конференции, а также подбором кадров во все партийные и государственные учреждения. Сталин же, как генеральный секретарь, успел подчинить себе партаппарат, что предопределило его победу. И в дальнейшем в схватках за власть, когда возникал вопрос о преемнике, победу неизменно одерживал тот из вождей, кто контролировал партию: так Хрущев одолел Маленкова, а Брежнев – Шелепина и других конкурентов в борьбе за власть.

Сталину же только на руку было то, что Каменев и Зиновьев недооценили его как выдающегося политического тактика, а также его способность в нужный момент предавать товарищей по партии, с которыми только недавно заключил блок или союз. Разумеется, ни Зиновьев, ни Каменев не были людьми особо моральными и с «чуждыми элементами» могли поступать вполне аморально. Троцкий, по словам Б. Бажанова, несколько отличался в этом плане от других партийных вождей: «Я бы сказал, что Троцкий – тип верующего фанатика. Троцкий уверовал в марксизм; уверовал затем в его ленинскую интерпретацию. Уверовал прочно и на всю жизнь. Никаких сомнений в догме и колебаний у него никогда не было видно. В вере своей он шел твердо. Он мог только капитулировать перед всей партией, которую считал совершенным орудием мировой революции, но он никогда не отказывался от своих идей и до конца дней своих в них твердо верил; верил с фанатизмом. Из людей этого типа выходят Франциски Ассизские и Петры Отшельники, и Савонаролы; но и Троцкие, и Гитлеры…

Не приняв специфической морали Ленина, он был, в отличие от него, человеком порядочным. Хотя и фанатик, и человек нетерпимый в своей вере, он был отнюдь не лишен человеческих чувств – верности в дружбе, правдивости, элементарной честности. Он в действительности не был ленинским большевиком»[38]. Подчеркну, что эти качества Троцкого – фанатизм, честность и следование моральным принципам хотя бы в отношениях с однопартийцами – решающим образом ослабляли его позиции в борьбе со Сталиным. Тот фанатиком не был и поэтому проявлял необходимую гибкость в схватке за власть, с легкостью заключал временные союзы, чтобы завтра же предать и даже уничтожить союзников.

Проблема террора ни Зиновьева, ни Каменева, ни Троцкого, ни Бухарина не беспокоила, пока они сами, в конце концов, не стали его жертвами. Но по отношению к партийцам они еще считали нужным соблюдать хоть какие-то партийные нормы и не думали, что Сталин поступит с ними столь круто и подло, сначала выбросив на обочину политической жизни, а затем уничтожив – сперва морально, а потом физически.

Мощным орудием в руках Сталина стала система номенклатуры. 8 ноября 1923 года ЦК РКП(б) принял постановление о порядке подбора всех руководящих партийных и государственных работников. Еще в 1919 году в ЦК был создан Учетно-распределительный отдел, ведавший распределением по ответственным должностям наиболее надежных и проверенных коммунистов. Уже к 1922 году Учраспред произвел назначения на 10 тысяч постов. И вот в 1923 году постановление ЦК завершило формирование в основных чертах номенклатурной системы. В дальнейшем вошли в обиход выражения «номенклатура ЦК», «номенклатура обкома». Для масс существовала Советская власть, которую они, пусть и весьма условно, особенно после «сталинской конституции» 1936 года, но все-таки выбирали. Действительное же назначение на все посты осуществляли партийные органы, которые утверждали, в том числе, и кандидатов в Советы всех уровней, деятельность которых проходила под покровом тайны.

Само слово номенклатура – латинское. В античном Риме был специальный раб, в обязанность которого входило громко выкрикивать имена гостей. Его называли «номенклатор». Отсюда «номенклатура» – список имен или названий, в советском случае – список должностей, кандидатуры на которые предварительно рассматриваются, рекомендуются и утверждаются соответствующим комитетом партии (райкомом, горкомом, обкомом и т. д., вплоть до ЦК ВКП(б)). Инициатором официального оформления номенклатурных списков был именно Сталин.

Согласно постановлению 1923 года было создано 7 комиссий по пересмотру состава работников основных государственных и хозяйственных органов. Комиссии занимались промышленностью, кооперацией, торговлей, транспортом и связью, финансово-земельными органами, органами просвещения, административно-советскими органами. Отдельная комиссия курировала наркоматы иностранных дел и внешней торговли. Список 3500 наиболее важных постов, в том числе членов Совнаркома, ВЦИК, ЦИК СССР, членов президиумов и коллегий наркоматов, руководство ВЦСПС и ВСНХ и т. д., вплоть до руководителей крупнейших промышленных предприятий и кооперативов, составил номенклатуру № 1. Заместители начальников главков и управлений центральных органов попали в другой список – номенклатуру № 2, а руководители на местах составили номенклатуру № 3. Всего в номенклатуру тогда было включено 13 163 человека. Это была номенклатура ЦК РКП(б). Дальше следовали номенклатурные работники, находящиеся в ведении республиканских, областных, городских и районных комитетов партии.

Фактически принадлежность к партии в сталинскую эпоху стала аналогом принадлежности к дворянству до 1917 года, поскольку открывала дорогу к карьере на государственной службе, т. е. к попаданию в номенклатуру, пусть даже самого низкого уровня – для этих должностей членство в партии было обязательным.

Советские органы существовали только как ширма, прикрывавшая от народа диктатуру партии. Все решения как бы принимались от имени Совета министров, исполкомов местных Советов, правительств союзных республик. Широкая публика не ведала, что каждому такому решению предшествовала соответствующая директива партийного органа. Когда в 1923 году заместитель наркома внешней торговли М. И. Фрумкин передал постановление пленума ЦК ВКП(б) о монополии внешней торговли уполномоченному Наркомвнешторга Украины и сослался на это постановление в телеграмме торгпредам, то удостоился гневной отповеди от Бюро Секретариата ЦК: «Постановления ЦК оформляются в советском порядке в виде законодательных актов или распоряжений. Поэтому сами вопросы часто по существу не являются секретными, но, наоборот, доводятся до сведения широких слоев населения в советском порядке. Секретным является порядок прохождения вопросов через партийную организацию, постановления которой являются директивой партии тому или иному члену. Поэтому каждый член партии, получив директиву партийного органа, проводит таковую в жизнь от своего имени по занимаемой должности»[39]. Зиновьев и Каменев, с опозданием осознав, что Сталин забрал всю власть в партии и стране, попытались дать ему бой на XIV съезде партии в декабре 1925 года. Выступая на съезде, Лев Борисович Каменев заявил: «Мы против того, чтобы создавать теорию «вождя», мы против того, чтобы делать «вождя». Мы против того, чтобы Секретариат, фактически объединяя и политику, и организацию, стоял над политическим органом. Мы за то, чтобы внутри наша верхушка была организована таким образом, чтобы было действительно полновластие Политбюро, объединяющее всех политиков нашей партии, и вместе с тем чтобы был подчиненный ему и технически выполняющий его постановления Секретариат… Лично я полагаю, что наш генеральный секретарь не является той фигурой, которая может объединить вокруг себя старый большевистский штаб… Именно потому, что я неоднократно говорил это т. Сталину лично, именно потому, что я неоднократно говорил группе товарищей-ленинцев, я повторяю это на съезде: я пришел к убеждению, что тов. Сталин не может выполнить роли объединителя большевистского штаба…»[40] Это был глас вопиющего в пустыне. Ведь делегатов съезда за пределами лояльной Зиновьеву ленинградской парторганизации назначал полностью подвластный Сталину секретариат. Это одно уже предрешало исход борьбы со всеми оппозициями. Восстание секретариата случилось лишь один раз в истории – против Хрущева, который уж очень нервировал аппаратчиков своими экспериментами и критикой Сталина, критикой, во многом лишавшей их смысла существования.

После поражения на XIV съезде «Новая оппозиция» во главе с Зиновьевым и Каменевым в начале 1926 года объединилась с «Левой оппозицией», возглавляемой Троцким. Вместе они создали «Объединенную оппозицию», но это уже не поколебало сталинский контроль над партией. Поражение оппозиции было предрешено.

В период борьбы с оппозицией Сталин не раз прибегал к угрозе своей отставкой. Это был чисто риторический прием, призванный сплотить вокруг него партийные ряды. Впервые Сталин написал заявление об отставке 19 августа 1924 года. Это была хорошо рассчитанная игра на высокопоставленную партийную публику, ибо Иосиф Виссарионович прекрасно знал, что никто его отставку принимать не собирается. Заодно Сталин «опустил» в глазах соратников по партии своих коллег по «триумвирату» Каменева и Зиновьева, все более превращавшихся в конкурентов в борьбе за ленинское наследство и власть в партии и в стране. Его письмо пленуму ЦК РКП(б) гласило:

«Полуторагодовая совместная работа в Политбюро с тт. Зиновьевым и Каменевым после ухода, а потом и смерти Ленина, сделала для меня совершенно ясно невозможность честной и искренней совместной политической работы с этими товарищами в рамках одной узкой коллегии. Ввиду этого прошу считать меня выбывшим из состава Пол. Бюро ЦК.

Ввиду того, что ген. Секретарем не может быть не член Пол. Бюро, прошу считать меня выбывшим из состава Секретариата (и Оргбюро) ЦК.

Прошу дать отпуск для лечения месяца на два.

По истечении срока прошу считать меня распределенным либо в Туруханский край, либо в Якутскую область, либо куда-либо за границу на какую-либо невидную работу».

Сталин юродствовал, предлагая отправить себя на места былых ссылок, Сталин издевался над коллегами по Политбюро, которые все еще терпели эти издевательства, видя в генсеке единственную и желаемую альтернативу Троцкому. И, разумеется, пленум отставки не принял.

Еще раз Сталин попросился в отставку 27 декабря 1926 года, в разгар борьбы с троцкистско-зиновьевской оппозицией, мотивируя свою просьбу тем, что «не в силах больше работать на этом посту» и нисколько не сомневаясь, что товарищи по партии эту просьбу отвергнут. А третий раз, для законченности сюжета, Сталин заявил о намерении уйти в отставку 19 декабря 1927 года, в официальный день своего рождения и вскоре после окончательной победы над Троцким. Во всех трех случаях это был не более чем риторический жест, поскольку Иосиф Виссарионович нисколько не сомневался, что ЦК единогласно (или почти единогласно) попросит его остаться[41]. И Ленин, и Сталин делали упор на построение социализма прежде всего в одной стране. В этом было их принципиальное отличие от Троцкого, который мыслил себе победу коммунизма только в мировом масштабе. На самом деле даже теоретической возможности победы мировой революции, хотя бы в виде ее торжества не только в России, но еще также, например, в Германии и Италии, не было в принципе. Надежды на это были утопией. В более благополучных, чем Россия, странах лишь меньшинство населения желало радикального переустройства общества на коммунистических началах, и активность этого меньшинства в целом уравновешивалась теми слоями, которых отнюдь не вдохновлял пример Москвы. И невозможно было себе представить, чтобы сразу в нескольких странах в один и тот же момент сложились бы столь экстремальные внешние и внутренние условия, как в России в 1917 году.

Расхожим является мнение, будто Сталин просто заимствовал программу Троцкого. Но в действительности Троцкий никогда не предлагал насильственную коллективизацию по типу сталинской, и, когда она случилась, категорически осудил ее методы, хотя и приветствовал результат. Он также не предполагал делать индустриализацию за счет полного ограбления крестьянства и говорил о необходимости уменьшить «ножницы цен» на промышленную и сельскохозяйственную продукцию. Проект платформы большевиков-ленинцев (оппозиция) к XV съезду ВКП(б) в сентябре 1927 года предусматривал не ликвидацию кулачества, а лишь дополнительную помощь бедняцким и середняцким хозяйствам, особенно в случае их объединения в кооперативы:

«Сельскохозяйственный кредит должен перестать быть привилегией по преимуществу зажиточных кругов деревни. Необходимо прекратить нынешнее положение, когда ничтожные сами по себе фонды бедноты расходуются нередко не по назначению и обслуживают зажиточные и середняцкие слои.

Растущему фермерству деревни должен быть противопоставлен более быстрый рост коллективов. Необходимо систематически, из года в год, производить значительные ассигнования на помощь бедноте, организованной в коллективы.

Наряду с этим необходимо оказывать более систематическую помощь и бедняцким хозяйствам, не охваченным коллективами, путем полного освобождения их от налога, соответствующей политики землеустройства, кредита на хозяйственное обзаведение, вовлечение в сельскохозяйственную кооперацию и так далее…

Партия должна всемерно содействовать хозяйственному подъему середняцкой части деревни путем правильной политики заготовительных цен, организации доступного для нее кредита и кооперирования, систематически и постепенно подводя этот наиболее многочисленный слой деревни к переходу на крупное машинное коллективное хозяйство».

Также и индустриализацию СССР троцкисты и зиновьевцы предлагали осуществить отнюдь не за счет крестьянства. В качестве возможных источников финансирования индустриализации оппозиция предлагала:

«Решительную политику систематического и неуклонного снижения отпускных и розничных цен и сжатия оптово-розничных «ножниц» нужно проводить на деле таким образом, чтобы снижение цен распространялось в первую голову на предметы широкого потребления рабочего и крестьянина (без практикуемого ныне ухудшения качества, и без того крайне низкого) и чтобы это снижение не лишало госпромышленность необходимого накопления, а шло бы, главным образом, путем увеличения товарной массы и за счет снижения себестоимости, уменьшения накладных расходов, сокращения бюрократических аппаратов и так далее». Дополнительные средства предполагалось также получить за счет иностранных кредитов и концессий, а также снижения непроизводительных расходов. Были в программе оппозиции и совсем утопические пункты, вроде отмены государственной продажи водки, что будто бы «в кратчайший срок (2–3 года) автоматически повысит материальные и духовные ресурсы индустриализации»[42]. В других пунктах программа оппозиции также была во многом утопическая, и это бы тотчас проявилось в случае ее прихода к власти. Идеалом, вероятно, служило создание кооперативов, вроде израильских кибуцев, объединяющих идейных сознательных единомышленников, способных работать с максимальной производительностью во имя достижения некоей нематериальной цели. Такие предприятия, однако, жизнеспособны только тогда, когда их работников объединяет какая-то общая идея, национальная или религиозная. Неслучайно жизнеспособны оказались кибуцы, создававшиеся сионистами, или аналогичные кооперативы, созданные представителями отдельных христианских течений, находившихся в оппозиции к официальным церквям, вроде меннонитов или толстовцев. Троцкий и его соратники и союзники полагали, что сельскохозяйственные кооперативы удастся сделать жизнеспособными на основании общей приверженности марксистско-ленинской идеологии. Однако трудно было бы ожидать приверженности к такой идеологии большинства крестьян народов СССР. Троцкий и сам это признавал, когда говорил, что на борьбу против интервенции Антанты русских мужиков надо поднимать под лозунгом защиты родных губерний, а не мировой революции. Следовательно, неэффективность кооперативов, даже созданных на добровольной основе, и невозможность за счет их доходов финансировать индустриализацию выявились бы достаточно быстро. И тогда оппозиции пришлось бы фактически выбирать между сталинской и бухаринской моделями развития. Точно так же далеко не факт, что удалось бы сократить непроизводственные расходы и бюрократический аппарат, чтобы высвободить достаточно средств на индустриализацию. Также и концессии не могли быть панацеей до тех пор, пока Троцкий, равно как и другие лидеры оппозиции, подобно Сталину, не желали отдавать в концессии действительно крупные и потенциально прибыльные предприятия.

Таким образом, троцкистско-зиновьевской оппозиции все равно пришлось бы выбирать между сталинской и бухаринской программами. Трудно сказать, какую программу выбрал бы Троцкий. В бытность главой военного ведомства Лев Давидович демонстрировал прагматизм, в частности, в привлечении на службу бывших царских офицеров. Не исключено, что в случае неудачи собственной программы он бы пришел к поддержке бухаринской. Она зиждилась на идее Бухарина о «врастании кулака в социализм и предусматривала опору на наиболее эффективные и богатые хозяйства с максимальным выходом товарной продукции. Индустриализацию Бухарин хотел начинать с легкой промышленности и только по мере накопления средств в этом секторе экономики приступать к развитию тяжелой индустрии, опираясь, в том числе, на иностранные кредиты. Их предполагал использовать и Троцкий. Он полагал, что непосредственной угрозы войны для СССР не существует. В этом мнение Бухарина совпадало с мнением Троцкого. Лев Давидович после неудачи похода на Варшаву (противником которого он был, считая непосильным для Красной Армии) также полагал, что Красная Армия должна придерживаться стратегии истощения, а не сокрушения, и оборонительного, а не наступательного образа действий. Он видел мировую революцию как результат внутреннего взрыва, наподобие того, что произошел в России в 1917-м, а не как результат интервенции Красной Армии, и был против нового похода в Европу. Сталин в этом плане был куда большим реалистом и понимал, что за пределы СССР коммунистические порядки можно принести только на красноармейских штыках.

Экономическая концепция Троцкого никогда не была реализована на практике и вряд ли могла быть реализована даже в случае прихода оппозиции к власти. А вот бухаринская программа была воплощена в жизнь, только не в России, а в Китае. Дэн Сяопин, осуществляя успешные экономические реформы, ориентировался на программу Бухарина. Разумеется, успех реформ в Китае не может служить доказательством того, что они были бы успешны в СССР. Все же китайская трудовая культура значительно отличается от русской, и далеко не факт, что в Советском Союзе нашлось бы достаточное число «кулаков», чтобы стать «мотором индустриализации».

Внук одного из «отцов» советской водородной бомбы Игоря Тамма Леонид Вернский вспоминал, как однажды они с дедом и с другим «отцом» водородной бомбы Андреем Сахаровым обсуждали, «что бы вышло, приди к власти не Сталин, а Троцкий. Дед полагал, что жертв было бы в 10 раз меньше, АДС – в 100, а я – в 1000… Дед сравнивал Троцкого с Берией, подчеркивая их рационализм и проницательность. Ему запомнилось, как Троцкому удавалось быстро схватить суть совершенно незнакомых ему вопросов. (Еще будучи наркомвоенмором, Троцкий посетил электроламповый завод, а Тамм давал ему необходимые пояснения.) Точно так же Берия во время «ядерных» совещаний мгновенно улавливал суть дела и задавал вполне разумные вопросы. Он совершенно игнорировал «неблагонадежность» тех, кто был нужен для дела… Он-то знал цену любому компромату…»[43] Трудно сказать, во сколько именно раз было бы меньше жертв в случае чисто гипотетического прихода к власти троцкистско-бухаринской оппозиции. Но принимая во внимание, что и Троцкий, и Бухарин не добивались власти как таковой, а хотели использовать ее лишь для достижения неких высоких целей вроде мировой революции и улучшения жизни советского народа, можно предположить, что они были бы менее кровожадны, чем Сталин, для которого лозунги «мировой революции» или «построения социализма в одной отдельно взятой стране» были лишь средством укрепления собственной власти, а народ для достижения этой цели был лишь расходным материалом. И, во всяком случае, объединенная оппозиция 1927 года не предполагала проводить насильственную коллективизацию и раскулачивание и осуществлять индустриализацию за счет ограбления крестьян.

Но уже осенью 1927 года объединенная оппозиция была полностью разгромлена. Троцкий в начале 1928 года был выслан в Казахстан, а в начале 1929 года его депортировали за границу. В ссылках оказались и почти все вожди оппозиционеров.

В целом Сталин к роскоши был равнодушен, модно и красиво одеваться не стремился. Как влез в 1943-м в маршальский мундир, так и проходил в нем одном 10 лет, до самой смерти. Для Сталина на первом месте была власть и только власть, власть сама по себе, а не для осуществления какой-нибудь великой, с его точки зрения, идеи или какого-либо государственного замысла. В этом было отличие Сталина от Гитлера, для которого власть была тоже абсолютной ценностью, но необходимой только для реализации одной идеи – превосходства германской расы во всемирном масштабе. Троцкому же скорее важна была даже не власть, а идея. В принципе, он готов был бы смириться, что власть окажется у кого-нибудь другого, если этот кто-то осуществит идею мировой «пролетарской революции». Для Льва Давидовича было важно быть идеологом, теоретиком, мыслителем, чей авторитет признавали бы за ум и выдающиеся, как он полагал, административные качества, а отнюдь не ловкость в политической борьбе. То, что власть была главным и единственным принципом Сталина, давала ему громадное преимущество во внутрипартийной борьбе, освобождало его от химеры идеологии и от каких-либо моральных оков. Троцкий был революционер, а не политик. Сталин был политик, а не революционер. Бухарин же был теоретик, а не практик.

Внешнеполитическая программа Сталина в 20-е годы заключалась прежде всего в противостоянии с державами Антанты и ассоциировавшимися в его сознании с ними Соединенными Штатами Америки. Стратегической же задачей было вбить клин между Европой и Америкой, в частности отдалить США от решения германских дел. Именно неустойчивость положения в Германии создавала надежду на новую мировую войну. Но возможности влиять на европейские и мировые дела в то время у Сталина были весьма ограничены. Сокращенная после Гражданской войны Красная Армия едва превышала по численности армии государств-лимитрофов, взятые вместе. Разумеется, опасаться совместного нападения этих государств на Советский Союз не было никаких оснований, хотя бы потому, что между ними существовали достаточно серьезные противоречия (взять хотя бы Виленский спор между Литвой и Польшей). Что еще важнее, правительства лимитрофов совсем не хотели рисковать своей недавно обретенной государственностью (или, в случае с Румынией, новыми территориями) в столкновении с Советским Союзом. Но и сил у СССР для успешного нападения на пояс лимитрофов тогда еще не было. Как торговый партнер Советский Союз, ориентированный на автаркию и не имевший в своем распоряжении конкурентоспособных на мировом рынке товаров, большого интереса не представлял. Автаркия, а также бедность населения препятствовали широкомасштабному импорту в СССР из Западной Европы потребительских товаров. Оставалось только с помощью местной компартии вносить свой вклад в поддержание политической нестабильности в Германии (благо такая нестабильность успешно сохранялась и без советского вмешательства) и делать упор на милитаризацию экономики (для широких масс она называлась модным словом «индустриализация»), результаты которой должны были дать Сталину возможность проводить политику с позиции силы.

В декабре 1925 года, выступая на XIV съезде партии, Сталин заявил: «В данный момент Америка не желает войны в Европе. Они как бы говорят Европе: я тебе ссудила миллиарды, ты не рыпайся, если хочешь и впредь получать денежки, если не хочешь, чтобы твоя валюта вверх тормашками полетела, сиди и работай, зарабатывай денежки и выплачивай проценты по долгам…

Со времени победы пролетарской революции в нашей стране из мировой системы капитализма выпала целая громадная страна с громадными рынками сбыта, с громадными источниками сырья, и это, конечно, не могло не повлиять на хозяйственное положение Европы. Потерять одну шестую часть мира, потерять рынки и источники сырья нашей страны, это значит для капиталистической Европы сократить свое производство, поколебать его коренным образом. И вот для того, чтобы положить конец этой отчужденности европейского капитала от нашей страны, от наших рынков и источников сырья, оказалось пойти на некую полосу «мирного сожительства» с нами, чтобы пробраться к нашим рынкам и к источникам сырья, – иначе нет, оказывается, возможности достичь какой-нибудь хозяйственной устойчивости в Европе…»[44] Здесь Сталин, не знаю, искренне или лукаво, в пропагандистских целях, преувеличивал степень зависимости мировой экономики от России. Не то чтобы российские зерно или нефть совсем уж ничего не значили на мировом рынке. Но, в конце концов, зерно можно было покупать еще и в США, Канаде, Австралии или Аргентине. Да и на бакинской нефти свет клином не сошелся. Ее можно было закупать в той же Румынии, Иране, Индонезии, Венесуэле… Российский уголь вообще никогда не играл существенной экспортной роли. Что же касается России как рынка, то тот же текстиль или посуда с гораздо большим успехом могли найти спрос и у более состоятельного европейского потребителя.

Сталин был прав, что европейскую, да и мировую экономику еще до великой депрессии 1929–1933 годов серьезно лихорадило. Но причиной этого было вовсе не «выпадение России из системы мирового капиталистического хозяйства», как утверждал Сталин, а положение Германии, изнемогавшей под гнетом репарационных выплат и не способной в прежнем объеме поставлять промышленную продукцию своим соседям. Еще важнее было то, что Германия практически выпала из мировой финансовой системы, что делало последнюю заведомо нестабильной.

На XIV съезде партии Сталин наметил основную линию развития страны: «Есть две генеральные линии: одна исходит из того, что наша страна должна остаться еще долго страной аграрной, должна вывозить сельскохозяйственные продукты и привозить оборудование, что на этом надо стоять и по этому пути развиваться и впредь. Эта линия требует по сути дела свертывания нашей индустрии… Эта линия ведет к тому, что наша страна никогда, или почти никогда, не могла бы по-настоящему индустриализироваться, наша страна из экономически самостоятельной единицы, опирающейся на внутренний рынок, должна была бы объективно превратиться в придаток общей капиталистической системы. Эта линия означает отход от задач нашего строительства.

Это не наша линия.

Есть другая генеральная линия, исходящая из того, что мы должны приложить все силы к тому, чтобы сделать нашу страну страной экономически самостоятельной, независимой, базирующейся на внутреннем рынке, страной, которая послужит очагом для притягивания к себе всех других стран, понемногу отпадающих от капитализма и вливающихся в русло социалистического хозяйства. Эта линия требует максимального развертывания нашей промышленности, однако в меру и в соответствии с теми ресурсами, которые у нас есть. Она решительно отрицает политику превращения нашей страны в придаток мировой системы капитализма. Это есть наша линия строительства, которой держится партия и которой будет она держаться и впредь. Эта линия обязательна, пока есть капиталистическое окружение»[45]. Автаркия – вот какой экономический курс взял Сталин окончательно и бесповоротно. А автаркическую экономику, т. е. экономику, абсолютно не зависящую от импорта и ориентированную исключительно на внутренние ресурсы, создают те государства, которые готовятся к войне. Но для создания военной промышленности было необходимо современное оборудование, которое в СССР не производилось. Для его закупок требовалось продавать продукцию сельского хозяйства, а чтобы сподручнее было изымать ее у крестьян в пользу государства, Сталин провел коллективизацию и загнал крестьян в колхозы, где они не имели уже никаких прав на продукты своего труда. Вот когда Красная Армия получит с избытком вооружения и боевой техники, тогда можно будет начать с ее помощью «притягивать» к СССР другие страны и помещать их «в русло социалистического хозяйства».

Сталин, как и Ленин, любил представлять СССР центром мирового развития, к которому будто бы постоянно обращены взоры как друзей, так и врагов. Но на самом деле в 20-е годы внутреннее положение Советского Союза и происходившая там борьба за власть не слишком волновали великие державы Запада, занятые преодолением последствий Первой мировой войны. А в той мере, в какой западных политиков все же волновало соперничество Сталина и Троцкого, первый казался меньшим из двух зол. С Троцким прочно ассоциировалась идея мировой революции, именно он был вождем Красной Армии, когда она пыталась ворваться в Польшу. Сталин казался более вменяемым политиком, с которым можно иметь дело, можно так или иначе договориться. И Кобе такая позиция была, безусловно, на руку.

Миф великого Ленина, который начал создаваться еще при жизни основоположника большевистской партии, в полной мере использовался Сталиным для возвеличивания собственной персоны. Он неоднократно скромно именовал себя одним из многих учеников великого Ленина. Однако только Иосиф Виссарионович на съездах и пленумах позволял говорить сам о себе в третьем лице. Уже одно это давало понять партийцам, кто есть самый верный и самый главный ленинский ученик. И, в полном соответствии с законами построения мифа, главный злодей Троцкий должен был стремиться извести главного культурного героя Сталина, но неизменно терпел неудачу. Здесь миф отнюдь не расходился с жизнью. Троцкий действительно избрал главной мишенью своей критики Сталина, но совсем не преуспел в борьбе с ним.

Тактиком внутрипартийной борьбы, мастером политической интриги Сталин был выдающимся. Это никак нельзя отрицать. Он легко одолел во внутрипартийной борьбе таких интеллектуалов-теоретиков, как Троцкий и Зиновьев, Бухарин и Каменев. И не так много нашлось бы в мире людей, которые бы проделали это с таким изяществом и мастерством. И еще Сталин умел заставить людей работать на себя, беспрекословно выполнять его распоряжения. И здесь дело не только в страхе, который он нагнал террором. Ведь партийный аппарат был всецело послушен его воле еще с начала 20-х годов, когда о терроре против «своих», партийцев, речи не шло.

В борьбе с троцкистско-зиновьевским блоком задачу Сталина сильно облегчало то обстоятельство, что еще вчера Троцкий, с одной стороны, и Зиновьев и Каменев – с другой, были врагами и объединились, по сути, только по тактическим соображениям – чтобы попытаться сместить Сталина с поста генсека и не допустить установления его диктатуры в партии и в стране. Поэтому Сталину не надо было грешить против истины, подводя на XV партсъезде в декабре 1927 года итоги борьбы с оппозицией: «Известно, что в конце 1924 года Троцкий издал брошюру под названием «Уроки Октября». Известно, что в этой брошюре Троцкий квалифицировал Каменева и Зиновьева как правое, полуменьшевистское крыло нашей партии. Известно, что брошюра Троцкого послужила причиной целой дискуссии в нашей партии. И что же? Прошло всего около года – и Троцкий отказался от своих взглядов, провозгласив, что Зиновьев и Каменев представляют не правое крыло нашей партии, а ее левое, революционное крыло»[46]. И тогда же, на XV съезде, Сталин уже наметил программу коллективизации, заявив о необходимости перехода «мелких и распыленных крестьянских хозяйств на крупные и объединенные хозяйства на основе общественной обработки земли… на базе новой, высшей техники». В тот момент Бухарин еще был союзником Сталина, и тот, чтобы успокоить друга и соратника, подчеркнул, что коллективизация должна иметь сугубо добровольный характер: «Выход в том, чтобы мелкие и мельчайшие крестьянские хозяйства постепенно, но неуклонно, не в порядке нажима, а в порядке показа и убеждения, объединять в крупные хозяйства на основе общественной, товарищеской, колхозной обработки земли, с применением сельскохозяйственных машин и тракторов, с применением научных приемов интенсификации земледелия. Другого выхода нет»[47]. И Бухарин поверил. А всего через год другой выход нашелся. К тому времени выяснилось, что «в порядке показа» крестьян завлечь в колхозы невозможно, что большинство из них не желает отдавать в безраздельную собственность государству плоды своего труда в обмен на жалкие подачки в виде трудодней и право обрабатывать себе на пропитание крошечные приусадебные участки. «Научные приемы интенсификации земледелия» не вышли за пределы опытных участков. Тракторов, правда, уже к концу 30-х годов появилось много, но только потому, что тракторные заводы вообще-то предназначались для выпуска танков. Оттого трактора получались громоздкие, тяжелые и не очень приспособленные для работы на земле.

Не знаю, действительно ли Сталин в 1927 году верил, что крестьян можно добром побудить вступать в колхозы. Думаю, вряд ли. Ведь в памяти был совсем недавний опыт продразверстки, когда крестьяне не проявляли никакой готовности даром отдавать хлеб, а оказывали продотрядам вооруженное сопротивление и поднимали восстания. Дать же им что-то существенное взамен за сданный хлеб государство не могло ни в 1918 году, ни в конце 20-х годов. Ведь тогда даже костюмы, платья и сапоги выдавались только по ордерам. Развивать же в ходе первых пятилеток планировалось только тяжелую промышленность, которая никак не могла уменьшить потребительский голод в стране. К 1927 году валовой сбор зерна был уже почти на уровне довоенного 1913 года, а вот товарная часть урожая составляла лишь 37 процентов от уровня царских времен. Крестьяне побогаче, кулаки и середняки, не торопились продавать урожай, поскольку на вырученные деньги мало что можно было купить. Так что Сталин и в 1927 году наверняка понимал, что крестьян придется загонять в колхозы «в порядке нажима». А Бухарин еще питал иллюзии о возможности «мирного врастания» крестьянина в социализм.

На XV партконференции в конце 1926 года, когда надежды на скорую мировую революцию исчезли, Троцкий как будто начал допускать возможность, что капитализм, быть может, еще совсем не загнивает, и тогда не только мировая пролетарская революция невозможна в сколько-нибудь обозримом будущем, но и Октябрьская революция в России теряет смысл. Лев Давидович гнал от себя эту мысль, бежал от нее как черт от ладана, но все же рискнул высказать товарищам по партии, пребывать в которой ему осталось всего лишь год, крамольное предположение: «А что же будет, если и в тридцать лет не будет мировой революции? Думаете ли вы, что капитализм может обеспечить себе новую полосу подъема, расширенное воспроизведение того процесса, который был до империалистической войны? Если считать, что это возможно (а я полагаю, что на это шансов у капитализма нет), если теоретически это допустить, то это означало бы, что капитализм в европейском и мировом масштабе своей миссии не исчерпан, что это не империалистический загнивающий капитализм, а развивающийся капитализм, ведущий хозяйство и культуру вперед, – но это означало бы, что мы пришли слишком рано»[48].

Сталина подобные «тонкие материи» не волновали. Ему была важна власть, а не идея. Ему важно было получить в свои руки власть в одной стране, а потом употребить ее и для достижения господства в соседних государствах, а дальше – как Бог даст. Если при этом местный пролетариат восстанет для помощи Красной Армии – очень хорошо. Но в идеале Красную Армию надо сделать настолько мощной, чтобы она не зависела от симпатий и антипатий иностранных трудящихся, а сам Сталин – от позиций местных компартий. Для того же, чтобы Красная Армия была сильной, нужна индустриализация, что и требовалось доказать.

В отличие от троцкистов, которые действительно боролись против Сталина, в том числе и в подполье, те, кого Сталин отнес к «правому уклону», борьбы против него не вели. Бухарин, Рыков, Томский и другие вместе со Сталиным громили Троцкого и Зиновьева. Когда же между ними и Сталиным обнаружились принципиальные разногласия по вопросу о методах и темпах коллективизации сельского хозяйства, то «правые», в отличие от троцкистов, не пытались сместить Сталина с поста генсека, а лишь старались убедить его в правильности своего курса. Лишь когда стало ясно, что это – пустая затея, Бухарин и Рыков в июле 1928 года попытались вступить в союз с опальными Сокольниковым и Каменевым, но не представляя ни способов, какими может быть осуществлен подобный блок, ни методов, какими надо бороться со Сталиным. Этим они лишь приблизили свой трагический конец. Тем более что троцкисты, когда в начале 1929 года стало ясно, что песенка Бухарина спета, обнародовали факт встречи и содержание переговоров Каменева и Бухарина в специальной листовке. После этого доверие Сталина к Бухарину было подорвано окончательно и бесповоротно.

1 октября 1936 года Ежову докладывали: «Никем иным, как ближайшими доверенными людьми и помощниками Н. Бухарина и М. Томского – А. Слепковым, Д. Марецким и Л. Гинзбургом, распространялся ещё осенью 1928 года белогвардейский рассказ о том, что «мирный» Томский, доведённый, якобы, до отчаяния тов. Сталиным, угрожал ему пулями…»[49] Томский понимал, что Сталин слов про пули не простит, и предпочел застрелиться сразу после того, как его имя было названо на процессе Зиновьева и Каменева в связи с соучастием в «террористических замыслах».

Главным пунктом разрыва Сталина с Бухариным стала коллективизация. Во время поездки по Сибири в январе 1928 года Сталин обосновал необходимость коллективизации в связи со срывом плана хлебозаготовок «кулаками», недовольными слишком низкими закупочными ценами: «Потребовать от кулаков немедленной сдачи всех излишков хлеба по государственным ценам» и «в случае отказа кулаков подчиниться закону, – привлечь их к судебной ответственности по 107 статье Уголовного кодекса РСФСР и конфисковать у них хлебные излишки в пользу государства, с тем чтобы 25 процентов конфискованного хлеба было распределено среди бедноты и маломощных середняков по низким государственным ценам или в порядке долгосрочного кредита… нужно добиться того, чтобы в течение ближайших трех – четырех лет колхозы и совхозы, как сдатчики хлеба, могли бы дать государству хотя бы третью часть потребного хлеба. Это оттеснило бы кулаков на задний план и дало бы основу для более или менее правильного снабжения хлебом рабочих и Красной Армии…»[50] Для полной же победы социализма и советского строя Сталин потребовал в близкой перспективе не частичной, а полной коллективизации сельского хозяйства. Коллективизация, утверждал он, создаст «прочную базу для бесперебойного и обильного снабжения всей страны не только хлебом, но и другими видами продовольствия с обеспечением необходимых резервов для государства». А также – создаст «единую и прочную социалистическую базу для советского строя, для Советской власти»[51].

Уже через несколько лет, после страшного голода 1932–1933 годов, с миллионами жертв, слова о продовольственном изобилии воспринимались злой иронией. «Бесперебойного снабжения различными видами продовольствия так и не удалось достичь за все 70 с лишним лет Советской власти. Что же касается «реставрации капитализма», то она, может быть, и не слишком благополучно, но все-таки состоялась в начале 90-х годов. И если бы провозглашенные Сталиным цели действительно были для него главными, можно было бы сказать, что в исторической перспективе он оказался полным политическим банкротом. Но такое суждение вряд ли справедливо. Дело в том, что жизненные цели у Сталина были совсем другие. Коллективизация, недопущение капиталистической реставрации служили главному – обеспечению абсолютной власти вождя и созданию могучей империи, если не на ближайшую тысячу лет, то хотя бы до конца своего земного бытия и хотя бы на несколько десятилетий после смерти: чтобы помнили. И, признаем, этих целей Сталин в основном достиг. В идеале грезилось ему мировое господство, но оно Сталину не было дано, и не столько потому, что страна, доставшаяся ему во владение, оказалась слишком слаба в социально-экономическом отношении – Сталину не удалось завоевать даже всю Европу. Мировое господство, как показывает исторический опыт, в принципе недостижимо. Если бы было иначе, прекратилось бы развитие человечества как социального организма.

Сталин любил скромно подчеркивать, что он – лишь ученик великого Ленина. Что же касается приверженности интернационализму или, наоборот, российским государственным ценностям, то Иосиф Виссарионович в разное время выступал в роли сторонника и того, и другого – в зависимости от обстоятельств.

27 декабря 1929 года, выступая на конференции аграрников-марксистов, Сталин выдвинул лозунг перехода к сплошной коллективизации и ликвидации кулачества как класса. Он назвал коллективизацию вторым этапом Октябрьской революции в деревне (первым была конфискация помещичьих земель).

«Год великого перелома» ознаменовался широким празднованием 50-летнего юбилея вождя. Годом его рождения был объявлен 1879 год, вероятно, без какого-либо хитрого политического умысла. Просто, как упоминалось выше, до 1917 года люди и в России, и в Грузии праздновали день ангела, а не день рождения и точный день и год своего появления на свет часто не помнили, и Сталин в этом отношении не был исключением.

В период очередного «обострения классовой борьбы» – коллективизации и экспроприации крестьянства, подавления связанных с ним национальных культур, разумеется, было неудобно признаваться в симпатиях к национальной государственности. Здесь, наоборот, требовалось продемонстрировать западной леволиберальной интеллигенции свою приверженность интернациональным социалистическим ценностям и благу рабочего класса – самого передового класса современности. Вот когда в конце 30-х годов в воздухе запахло порохом, Сталин сместил акцент в сторону патриотических ценностей. Тогда были востребованы многие дореволюционные герои русской истории.

Коллективизация, в основном закончившаяся в 1934 году, позволила Сталину завершить процесс социальной унификации советского общества. В результате крестьянство было деклассировано, лишено возможности сопротивляться любым, самым диким и абсурдным мероприятиям власти. Колхозники нужны были диктатору только как поставщики почти дармовой сельскохозяйственной продукции и как пушечное мясо во время войны. Наиболее активные и непокорные из крестьян были расстреляны во время подавления стихийных бунтов, сгинули в ссылках и концлагерях, наконец, просто погибли от голода. Показательно, что на Украине закон от 6 декабря 1932 года предусматривал занесение в «черный список» тех деревень, жителей которых признавали виновными в саботаже и диверсии (а таковым считалось сокрытие зерна). В этих деревнях немедленно закрывались государственные и кооперативные магазины и изымались их запасы. Здесь запрещались все виды торговли и кредитования, производился немедленный возврат всех прежних долгов, а также осуществлялась чистка от всех «чуждых элементов» и «саботажников». Аналогичные меры применялись в России и других союзных республиках. Голод 1932–1933 годов был хорошо организован и направлен в первую очередь против тех, кто сопротивлялся коллективизации. Например, уже к 15 декабря 1932 года на Украине в «черный список» попали все деревни 88 районов из 358.

Уже 2 мая 1933 года на приеме в Кремле в честь участников первомайского парада Сталин сказал доброе слово о русском народе: «Партия, руководящая миллионами людей, бросила лозунг «догнать и перегнать», и эти миллионы умирали за этот лозунг в ожесточенной борьбе… Этот лозунг смерти бывшей России, которая никого не догоняла, и сотни миллионов людей топтались на месте, никого не догоняя, в этом была смерть бывшей России способнейших людей. Оставляя в стороне вопросы равноправия и самоопределения, русские – это основная национальность мира, она первая подняла флаг Советов против всего мира. Русская нация – это талантливейшая нация в мире. Сравните русский и германский капитализм в смысле вооружения до Октября и сейчас у нас. Русских били все – турки и даже татары, которые 200 лет нападали, и им не удалось овладеть русскими, хотя они тогда были плохо вооружены. Если русские вооружены танками, авиацией, морским флотом – они непобедимы, непобедимы.

Но нельзя двигаться вперед плохо вооруженными, если нет техники, а вся история старой России заключается именно в этом. Но вот новая власть – власть Советов – организовала и технически перевооружила свою армию – страну. Я знаю, что у нас еще много трудностей, я знаю, что мы их преодолеваем… я знаю, что не все гладко и сейчас, мы сделали так, чтобы нас никто не бил, никто не посмел бы бить, и мы сделаем так, чтобы этот год был последним годом, чтобы кое-кто перестал брюзжать по этому поводу. Знайте – что большевики слов даром на ветер не бросают. Год пройдет, и мы изживем наши трудности, мы заживем весело – бодро. За нашу военную технику! За авиаторов! За летчиков! Танкистов! За их безумную храбрость, но нам мало храбрости, надо владеть техникой, как гармонией, и драться надо техникой – подводным флотом!.. За руководителя и вождя Красной Армии! За лучшего ученика Ленина – Клима Ворошилова! Ура!»[52]

Мысль о русских как о самой талантливейшей нации предвосхитила пресловутые «споры о русском приоритете» конца 40-х – начале 50-х годов.

Достигнув единоличной власти, Сталин озаботился созданием не только идеологического, но и эстетического единообразия. В эстетическом многообразии он видел некую угрозу тоталитарному государству. Писатели при Сталине, как и при его преемниках, нередко удостаивались суровых проработочных кампаний на государственном уровне, но подобные кампании далеко не всегда влекли за собой заключение в лагерь или расстрел (хотя такой вариант развития событий тоже не исключался).

Еще со времен Александра Блока поэты, благодаря тонкости и особой ранимости своей натуры, особо остро чувствовали нараставшее состояние творческой несвободы и даже пытались отразить свои чувства в стихах, надеясь, что сложность поэтической формы позволит обмануть цензуру. Иной раз это удавалось, и тогда крамольные книги стихов изымались из продажи специальными постановлениями партийных инстанций. Но авторов, за редкими исключениями вроде Осипа Мандельштама, Павла Васильева или Николая Клюева, все-таки не репрессировали. Власть вполне устраивала ситуация, когда оппозиционно настроенные поэты молчали и зарабатывали на жизнь переводами, сценариями, журналистикой.

Сталин еще до Гитлера воплотил в Советском государстве принцип «один народ, один вождь, одна партия». Никакой критики Сталина не допускалось даже в скрытой форме уже с конца 20-х годов. Государство фактически стало унитарным, федерализм окончательно превратился в фикцию, на «национал-уклонистов» обрушивались репрессии, а все национальности СССР считались частью единого советского народа, преодолевшего классовую и национальную рознь. Как отмечал уже в 1932 году идеолог панъевропеизма венгерский граф Рихард Куденхове-Калерги в книге «Большевизм и Европа» о Советском Союзе: «Там господствует одна воля, одно миросозерцание, одна партия, одна система. Весь Советский Союз – это одна-единственная плантация, все население – одна-единственная рабочая армия»[53]. Сталин через Коминтерн в конце 20-х и в 30-е годы ориентировал германских коммунистов против социал-демократов, а не против национал-социалистов в качестве главного врага, что облегчило победу Гитлера. Сталин наверняка оценил взрывное значение программы Гитлера для Версальской системы. С его приходом к власти Германия твердо встала на путь, ведущий ко Второй мировой войне. Но Сталину только того и нужно было. В содружестве с Гитлером он ликвидировал пояс лимитрофов, а затем выступил в качестве спасителя Запада от германской агрессии. Правда, Иосиф Виссарионович рассчитывал, что ему удастся напасть на Гитлера прежде, чем фюрер нападет на него, но тут уж просчитался. Что, однако, не изменило конечный итог войны.

В 1926 году Надежда Аллилуева во время одной из ссор забрала детей и грозила разводом, но потом все-таки решила сохранить семью. А 9 апреля 1928 года Иосиф с возмущением писал Надежде в связи с попыткой самоубийства старшего сына, которую он расценил не более чем игру на публику: «Передай Яше от меня, что он поступил, как хулиган и шантажист, с которым у меня нет и не может быть больше ничего общего. Пусть живет, где хочет и с кем хочет»[54]. Сталин не принимал жену сына. Между тем Яков действительно страдал комплексом самоубийства. Замаскированным самоубийством была и его гибель в концлагере Заксенхаузен в 1943 году: Яков сознательно зашел в запретную зону, чтобы спровоцировать часового на роковой выстрел.

В отличие от Якова Василий рос избалованным, отцу старался никогда не перечить, обещал все его требования выполнить, исправиться, взяться за ум. Правда, обещаний, как правило, не выполнял. Тем не менее Сталин сына любил, хотя и меньше, чем дочь, которую ласково называл «Сетанкой-хозяйкой». Но времени заниматься воспитанием детей у генсека абсолютно не было. Он весь был поглощен работой, борьбой за единоличную власть, а позднее – деятельностью по укреплению своей власти и реализации грандиозных планов коренной ломки страны и мира. А семья для Сталина всегда оставалась на втором плане и играла сугубо подчиненную роль. Жена, по мысли Иосифа Виссарионовича, должна была прежде всего обслуживать его, дабы он не отвлекался на бытовые мелочи от своих великих свершений. Тем не менее теплые чувства к Надежде он, несомненно, испытывал. Хотя в их переписке они практически не проявились. Дальше «целую крепко» он в письмах не заходил.

Трагическая развязка наступила 9 ноября 1932 года. Надежда Аллилуева покончила с собой. В тот роковой день Надежда с мужем была в Большом театре. Супруги в очередной раз поссорились из-за какой-то ерунды. А вечером, на праздничном банкете, Иосиф бросил Надежде в тарелку апельсиновую корку и крикнул: «Эй, ты!» Это он так любил шутить с детьми. Аллилуева оскорбилась, не девочка ведь уже: «Я тебе не “эй, ты”!», и демонстративно ушла из-за стола. Это – в изложении Владимира Аллилуева. А по версии Светланы Аллилуевой, роковой диалог звучал несколько иначе: «Всего-навсего небольшая ссора на праздничном банкете в честь XV годовщины Октября. “Всего-навсего” отец сказал ей: “Эй, ты, пей!” А она “всего-навсего” вскрикнула вдруг: “Я тебе не – Эй!” – и встала, и при всех ушла вон из-за стола»[55]. Позднее Полина Семёновна рассказывала Светлане: «Она успокоилась и говорила уже о своих делах в Академии, о перспективах работы, которые её очень радовали и занимали. Отец был груб, ей было с ним трудно – это все знали; но ведь они прожили уже немало лет вместе, были дети, дом, семья. Надю все так любили… Кто бы мог подумать! Конечно, это не был идеальный брак, но бывает ли он вообще? Когда она совсем успокоилась, мы разошлись по домам спать. Я была в полной уверенности, что всё в порядке, всё улеглось. А утром нам позвонили с ужасным известием…»[56]

Надежду Аллилуеву нашли мёртвой с пулевой раной в голове. Она застрелилась из маленького дамского браунинга, когда-то подаренного братом Павлом. Сталин переживал самоубийство Надежды очень тяжело. В октябре 1941 года, когда судьба Москвы висела на волоске и предполагалась эвакуация правительства в Куйбышев, Сталин приехал на Новодевичье проститься с Надеждой.

К середине 30-х годов, в результате осуществления первых пятилеток в СССР начал создаваться современный военно-промышленный комплекс и возросла мощь Красной Армии, численность которой с середины 20-х годов почти удвоилась. Пора было готовить дипломатическую почву для активной внешней политики.

В июле 1934 года Сталин, делая Отчетный доклад на XVII съезде, «съезде победителей» (большинство из делегатов до следующего съезда не дожили), заявил: «Наша внешняя политика ясна. Она есть политика сохранения мира и усиления торговых отношений со всеми странами. СССР не думает угрожать кому бы то ни было и – тем более – напасть на кого бы то ни было. Мы стоим за мир и отстаиваем дело мира. Но мы не боимся угроз и готовы ответить ударом на удар поджигателей войны… А те, которые попытаются напасть на нашу страну, – получат сокрушительный отпор, чтобы впредь не повадно было им совать свое свиное рыло в наш советский огород»[57].

На этом же съезде с покаянными речами и восхвалением Сталина выступили бывшие вожди различных оппозиций, что не спасло их от гибели. Сталин там же заявил: «Врагов партии, оппортунистов всех мастей, национал-уклонистов всякого рода – разбили. Но остатки их идеологии живут еще в головах отдельных членов партии и нередко дают о себе знать. Партию нельзя рассматривать как нечто оторванное от окружающих людей. Она живет и подвизается внутри окружающей ее среды. Неудивительно, что в партию проникают нередко извне нездоровые настроения. А почва для таких настроений, несомненно, имеется в нашей стране, хотя бы потому, что у нас все еще существуют некоторые промежуточные слои населения как в городе, так и в деревне, представляющие питательную среду для таких настроений»[58]. Генсек торжествовал. Оппозиции больше не существует, ни одного слова критики в его адрес больше не может раздаться открыто по всей стране. Но Сталин предупредил: окончательное искоренение внутренних врагов – пособников империалистов – еще только предстоит. Готовиться к войне без репрессий нельзя, надо истребить любую потенциальную «пятую колонну» (хотя такого термина тогда еще не было), всех, кому он, Сталин, не доверяет. А поскольку на самом деле Иосиф Виссарионович не доверял никому, то поле для репрессий было неограниченное. Но Сталин был по-своему мудрым политиком. Он всегда в каждый данный момент уничтожал только меньшинство членов общества, мобилизуя на эту акцию энтузиазм большинства. А потом доходила очередь и до других, кто думал, что за участие в преследовании прежних изгоев его минует чаша сия. И фактически Сталин предупредил участников «съезда победителей», что предстоит еще более масштабная кровавая чистка, чтобы ликвидировать питательную среду для любой оппозиции. Но делегаты, в том числе и бывшие оппозиционеры, этого предупреждения не услышали. Впрочем, независимо от того, услышали или нет, их судьба была предрешена – большинство до следующего съезда не дожило. Даже догадайся они тогда, в 1934-м, о грядущей участи, ничего сделать для своего спасения они бы не смогли. За границу партийных функционеров не выпустили бы без санкции и фактически – без прямого поручения вождя. Иосиф Виссарионович высший слой выпускал за кордон очень неохотно, помня о перебежчиках, которых было особенно много в конце 20-х и в начале 30-х годов, после разгрома оппозиции. А бороться против ОГПУ и любви к Сталину партийных масс не было уже никакой возможности.

Своеобразным сигналом к постепенному развертыванию массового террора послужило убийство Кирова, совершенное террористом-одиночкой Леонидом Васильевичем Николаевым в Смольном 1 декабря 1934 года. Многим казалось, что в решении Сталина в тот же день издать репрессивное постановление ЦИК, упрощавшее производство следствия и суда и ужесточавшее наказание по делам о терроризме, сыграли и личные мотивы. Действительно, ближе всех из членов Политбюро Сталин был с Сергеем Мироновичем Кировым, которого он сначала сделал главой ленинградской парторганизации, а затем членом Политбюро и секретарем ЦК (сотрудничество Кирова с кадетами на заре революционной деятельности их дружбе никак не помешало). Но Сталин никогда не позволял личным мотивам вторгнуться в сферу политической целесообразности. План репрессий против недобитых кулаков, представителей эксплуататорских классов, «контрреволюционных партий», бывших офицеров, оппозиционеров, «национал-уклонистов» и просто против старой большевистской гвардии существовал у него давно, и для начала его реализации нужен был только предлог. В преддверии неизбежной, как считал Сталин, войны требовалось «зачистить тыл» от «неблагонадежных элементов». Может быть, версия о том, что Сталин приложил руку к убийству Кирова, потому и оказалась такой долговечной, что люди хорошо помнили, что именно это убийство послужило началом кампании репрессий. При этом не задумывались о том, что Сталин в 1934 году не был ограничен в начале кампании какими-либо жесткими сроками и вполне мог начать ее годом раньше или позже. Непосредственной угрозы большой войны еще не существовало. Поэтому при необходимости можно было дождаться, например, нескольких крупных аварий в промышленности, обвинив в них врагов-вредителей, которых-де надо выжигать каленым железом. Убивать Кирова только для того, чтобы получить предлог для репрессий, было слишком большой роскошью и напрасной растратой ценного и, безусловно, преданного в тот момент кадра.

Причины же, почему версии о заговоре с целью убийства Кирова были столь популярны в народе как при жизни Сталина, так и после его смерти, при Хрущеве и его преемниках (только заговорщиками в первом случае выступали Зиновьев, Каменев, позднее Бухарин и другие оппозиционеры, а во втором случае – Сталин и Ягода), надо искать в особенностях массовой психологии. Журналисту, например, в любом громком убийстве привлекательнее версия заговора, чем версия убийцы-одиночки, ибо первая всегда выигрышнее и политически, и с точки зрения своей сенсационности.

Авель Енукидзе – это один из немногих, с кем Сталин был на «ты» и кто считался одним из его ближайших друзей. Авель Софронович наверняка был не самым достойным из людей, живших на земле в те бурные годы, но за свои амурные похождения вряд ли заслуживал смерти. Однако он стал жертвой т. н. «кремлевского дела», когда был обвинен в антисоветском заговоре, а курировавший обслугу Кремля как секретарь ЦИК СССР, Енукидзе 3 марта 1935 года был снят со своего поста, а 7 июня «за политическое и бытовое разложение» исключен из членов ЦК и изгнан из рядов партии. Но Коба не ограничился тем, что сослал Енукидзе в Харьков директором автотреста. 30 октября 1937 года Авеля Софроновича расстреляли по стандартному обвинению в заговоре и шпионаже в пользу Германии, где он часто бывал на отдыхе.

28 июня 1935 года Сталин беседовал за ужином с Марией Анисимовной Сванидзе, женой брата его первой жены (в 1942 году М. А. Сванидзе расстреляли). Она записала в дневнике: «Иосиф спросил меня: «довольна ли я, что Авель понес наказание» – и улыбнулся – он знал, как я его презирала всеми фибрами души за его разложение личное, за его желание разлагать всех вокруг себя.

Я сказала то, что думала. Сказала, что я не верила в то, что наше государство правовое, что у нас есть справедливость, что где-то можно найти правый суд (кроме ЦК, конечно, где всегда все правильно оценивалось), а теперь я счастлива, что нет того разложения морали, нравов и быта. Авель, сидя на такой должности, колоссально влиял на наш быт в течение 17 лет после революции. Будучи сам развратен и сластолюбив – он смрадил все вокруг себя – ему доставляло наслаждение сводничество, разлад семьи, обольщение девочек. Имея в своих руках все блага жизни, недостижимые для всех, в особенности в первые годы после революции, он использовал все это для личных грязных целей, покупая женщин и девушек. Тошно говорить и писать об этом, будучи эротически ненормальным и очевидно не стопроцентным мужчиной, он с каждым годом переходил на все более и более юных и, наконец, докатился до девочек в 9–11 лет, развращая их воображение, растлевая их, если не физически, то морально. Это фундамент всех безобразий, которые вокруг него происходили. Женщины, имеющие подходящих дочерей, владели всем, девочки за ненадобностью подсовывались другим мужчинам, более неустойчивым морально. В учреждение набирали штат только по половым признакам, нравившимся Авелю. Чтоб оправдать свой разврат, он готов был поощрять его во всем – шел широко навстречу мужу, бросавшему семью, детей, или просто сводил мужа с ненужной ему балериной, машинисткой и пр. Чтоб не быть слишком на виду у партии, окружил себя беспартийными (административный аппарат, секретарши, друзья и знакомые из театрального мира). Под видом «доброго» покровительствовал только тех, которые ему импонировали чувственно прямо или косвенно. Контрреволюция, которая развилась в его ведомстве, явилась прямым следствием всех его поступков – стоило ему поставить интересную девочку или женщину и все можно было около его носа разделывать»[59]. 24 марта 1934 года Сталин писал матери: «Письмо твое получил. Получил также варенье, чурчхели, инжир. Дети очень обрадовались и шлют тебе благодарность и привет. Приятно, что чувствуешь себя хорошо, бодро. Я здоров, не беспокойся обо мне. Я свою долю выдержу. Не знаю, нужны ли тебе деньги, или нет (сам Сталин с деньгами давно уже дела не имел. – Б. C.). На всякий случай присылаю тебе пятьсот рублей. Присылаю также фотокарточки – свою и детей. Будь здорова мама – моя! Не теряй бодрости духа!»

И к этому письму Сталин сделал еще приписку: «Дети кланяются тебе. После кончины Нади, конечно, тяжела моя личная жизнь. Но, ничего, мужественный человек должен оставаться всегда мужественным»[60]. Но на похороны матери, скончавшейся 4 июня 1937 года, Иосиф не поехал. Думаю, дело здесь не только в загруженности государственными заботами. Сталин просто не хотел видеть мать мертвой, хотел сохранить ее образ вечно живым.

4 мая 1935 года, выступая перед выпускниками военных академий в Кремле, Сталин выдвинул новый лозунг «кадры решают все»: «…Изжив период голода в области техники, мы вступили в новый период, в период, я бы сказал, голода в области людей, в области кадров, в области работников, умеющих оседлать технику и двинуть ее вперед. Дело в том, что у нас есть фабрики, заводы, колхозы, совхозы, армия, есть техника для всего этого дела, но не хватает людей, имеющих достаточный опыт, необходимый для того, чтобы выжать из техники максимум того, что можно из нее выжать. Раньше мы говорили, что “техника решает все”. Этот лозунг помог нам в том отношении, что мы ликвидировали голод в области техники и создали широчайшую техническую базу во всех отраслях деятельности для вооружения наших людей первоклассной техникой. Это очень хорошо. Но этого далеко и далеко недостаточно. Чтобы привести технику в движение и использовать ее до дна, нужны люди, овладевшие техникой, нужны кадры, способные освоить и использовать эту технику по всем правилам искусства. Техника без людей, овладевших техникой, мертва. Техника во главе с людьми, овладевшими техникой, может и должна дать чудеса. Если бы на наших первоклассных заводах и фабриках, в наших колхозах и совхозах, в нашей Красной Армии имелось достаточное количество кадров, способных оседлать эту технику, страна наша получила бы эффекта втрое и вчетверо больше, чем она теперь имеет. Вот почему упор должен быть сделан теперь на людях, на кадрах, на работниках, овладевших техникой. Вот почему старый лозунг “техника решает все”, являющийся отражением уже пройденного периода, когда у нас был голод в области техники, должен быть теперь заменен новым лозунгом, лозунгом о том, что “кадры решают все”. В этом теперь главное»[61]. К тому времени «буржуазных специалистов» в органах власти уже практически не осталось.

Сталинская Конституция СССР, как известно, была принята 5 декабря 1936 года. Выступая на утвердившем Конституцию VIII Чрезвычайном съезде Советов, Сталин, в качестве главы Конституционной комиссии, так охарактеризовал ее значение: «Теперь, когда мутная волна фашизма оплевывает социалистическое движение рабочего класса и смешивает с грязью демократические устремления лучших людей цивилизованного мира, новая Конституция СССР будет обвинительным актом против фашизма, говорящим о том, что социализм и демократия непобедимы. Новая Конституция СССР будет моральной помощью и реальным подспорьем для всех тех, кто ведут ныне борьбу против фашистского варварства»[62]. Здесь Сталин невольно проговорился: Конституция СССР имела только пропагандистское, моральное значение и предназначена была главным образом для внешнего потребления. Внутри страны никто соблюдать ее не собирался. И мутный поток террора, начавшийся после убийства Кирова и продолжившийся процессом Зиновьева и Каменева, как раз после принятия Конституции стал особенно бурным и вылился в «ежовщину».

Новая Конституция провозглашала полное равноправие всех советских граждан, независимо от национальности, социального происхождения и классовой принадлежности в настоящем. Ликвидировалась категория «лишенцев» – лиц, лишенных избирательных прав и права ведения предвыборной агитации из-за принадлежности к «эксплуататорским классам». Теперь «эксплуататоры» (кулаки и нэпманы) были либо физически уничтожены (в ходе коллективизации), либо отправлены в ГУЛАГ, либо сосланы и, таким образом, все равно лишены избирательных прав. Осуществить же декларированные конституцией основные демократические права и свободы (слова, собраний, всеобщего прямого равного и тайного голосования и др.) у граждан не было никаких реальных возможностей. Единственным работодателем в стране выступало государство, и те, кто вступал в конфликт с ним, моментально лишался работы, если даже и не подвергался впоследствии более серьезным репрессиям. В сталинское время это большого значения, как правило, не имело, поскольку сразу за увольнением обычно следовал арест.

Крестьяне фактически оставались прикреплены к колхозам и, не имея паспортов, не могли свободно переехать в город или другую деревню. Рабочие же после принятия соответствующего закона в 1940 году оказались на своих заводах и фабриках на положении крепостных, а за малейшие нарушения трудовой дисциплины подвергались драконовским наказаниям. Все издательства и пресса находились под полным контролем государства, а государство являлось органом, проводящим политику коммунистической партии. Поэтому реализовать право на свободу слова возможностей у населения не было. Любая критика социализма и коммунизма как идеологии и конечной цели развития страны пресекалась в зародыше, равно как и критика принципиальных решений и мероприятий партии и правительства. Под контролем партии находились полицейские органы (НКВД), суд и прокуратура, так что политические оппоненты большевиков не могли рассчитывать на объективное следствие и судебное разбирательство. Кроме того, еще в 1934 году были учреждены внесудебные органы – Особое совещание НКВД и разного рода чрезвычайные «тройки» и «двойки», заочно осуждавшие людей на лагеря или смерть. Что касается права на бесплатное медицинское обслуживание и образование, то они осуществлялись на уровне тех довольно скудных материальных возможностей, которыми располагало государство. Еще к концу 30-х годов медпункты в сельской местности порой уступали дореволюционным земским больницам. Советские школы не могли сравниться по качеству образования с прежними гимназиями. Зато и образование, и медицинская помощь стали доступны более широким массам населения.

Высшим органом власти в государстве стал Верховный Совет, выборы в который прошли в следующем, 1937 году, на безальтернативной основе. Он формировал Совнарком и президиум, который в перерывах между сессиями Верховного Совета осуществлял законодательные функции. Как и ВЦИК, Верховный Совет состоял из двух палат – Совета Союза и Совета Национальностей. Впервые выборы в органы власти осуществлялись по месту жительства граждан, а не на предприятиях, но голосовать люди могли только за кандидатов «единого блока коммунистов и беспартийных». На места в конце 1936 года высылались образцы бюллетеней, в которых было несколько фамилий кандидатов, но это вовсе не означало, что в день выборов в бюллетенях не останется всего одна фамилия. Кстати сказать, когда 14 октября 1937 года на заседании Центральной избирательной комиссии были утверждены три формы реальных избирательных бюллетеней для выборов, которые состоялись 12 декабря, в каждой предлагалось вычеркнуть всех кандидатов, кроме того, за которого избиратель голосует. Однако в каждом бюллетене в итоге была фамилия всего одного кандидата. Ведь выдвигалось-то действительно по несколько кандидатов, а регистрировался только один. У избирателей же до последнего момента поддерживалась иллюзия, что выборы могут быть альтернативными. Вот и «Правда» 21 ноября писала, что кандидатов «может быть один или несколько».

С очередной из намеченных жертв Сталин решил немножко поиграть, как кот с мышью. Весной 1936 года Бухарин был послан в Париж для приобретения вывезенных туда архивов Социал-демократической партии Германии. Семья осталась в Москве заложниками. Он рискнул навестить старого меньшевика Федора Дана и говорил ему, что Сталин «даже несчастен оттого, что не может уверить всех, и даже самого себя, что он больше всех, и это его несчастье, может быть, самая человеческая в нем черта… но уже не человеческое, а что-то дьявольское есть в том, что за это самое свое “несчастье” он не может не мстить людям, всем людям, а особенно тем, кто чем-то выше, лучше его… Если кто лучше его говорит, он – обречен, он уже не оставит его в живых… если кто лучше его пишет – плохо его дело… Это маленький злобный человек, не человек, а дьявол». На вопрос же собеседника, как могли Бухарин и другие коммунисты доверить этому дьяволу судьбы партии, страны и свои собственные, Николай Иванович ответил: «…Вот уж так случилось, что он вроде как символ партии, низы, рабочие, народ верят ему, может, это и наша вина, но так это произошло, вот почему мы все и лезем к нему в хайло… зная наверняка, что он пожрет нас». Но предложение Дана остаться во Франции отверг: «Нет, жить как вы, эмигрантом, я бы не мог… Нет, будь что будет… Да может, ничего и не будет»[63]. В последнем письме Сталину из тюрьмы, датированном 10 декабря 1937 года, Бухарин писал: «Мне не было никакого «выхода», кроме как подтверждать обвинения и показания других и развивать их: ибо иначе выходило бы, что я не разоружаюсь. Я… соорудил примерно такую концепцию: есть какая-то большая и смелая политическая идея Генеральной чистки: а) в связи с предвоенным временем; б) в связи с переходом к демократии эта чистка захватывает а) виновных, б) подозрительных, с) потенциально подозрительных… Без меня здесь не могли обойтись. Одних обезвреживают так-то, других по-другому, третьих по-третьему… Ради бога не думай, что здесь скрыто тебя упрекаю»[64].

В 1936–1938 годах Сталин развернул кампанию массового террора против бывших деятелей внутрипартийной оппозиции, а также всех, казавшихся неблагонадежными, представителей партийной и советской номенклатуры, даже не участвовавших в разного рода оппозициях. Тем самым генсек не только устранял любых потенциальных конкурентов и их возможных сторонников в борьбе за власть, но и укреплял тыл в преддверии будущей войны. Сталин хотел быть уверенным, что угрозы его диктатуре не возникнет даже в случае, если в ходе военного конфликта страна вдруг окажется в критическом положении. Убирался целый слой людей – тех, кто начинал свой путь в революции еще тогда, когда Коба еще не был великим Сталиным, а являлся всего лишь одним из вождей, да и то не первого ряда.

Сталин на февральско-мартовском пленуме ЦК 1937 года, давая старт кампании репрессий против представителей партийного аппарата, говорил, выражая свою приверженность к военному порядку построения партии и общества: «В составе нашей партии… около 3–4 тысяч высших руководителей. Это, я бы сказал, – генералитет нашей партии. Далее идут 30–40 тысяч средних руководителей. Это – наше партийное офицерство. Дальше идут около 100–150 тысяч низшего партийного командного состава. Это, так сказать, наше партийное унтер-офицерство»[65]. Перед нами – на военный манер построенная вертикаль исполнительной власти в отсутствие власти законодательной и власти судебной – Сталинский идеал. Но для его воплощения в жизнь был необходим террор.

И 3 марта 1937 года, давая на том же пленуме старт большому террору, Сталин заявил: «Вредительская и диверсионно-шпионская работа агентов иностранных государств, в числе которых действительно активную роль играли троцкисты, задела в той или иной степени все или почти все наши организации, как хозяйственные, так и административные и партийные… Агенты иностранных государств, в том числе троцкисты, проникли не только в низовые организации, но и на некоторые ответственные посты… Некоторые наши руководящие товарищи, как в центре, так и на местах, не только не сумели разглядеть настоящее лицо этих вредителей, диверсантов, шпионов и убийц, но оказались до того беспечными, благодушными и наивными, что нередко сами содействовали продвижению агентов иностранных государств на те или иные ответственные посты… Не ясно ли, что, пока существует капиталистическое окружение, будут существовать у нас вредители, шпионы, диверсанты и убийцы, засылаемые в наши тылы агентами иностранных государств?»[66].

Практически теория, выдвинутая Сталиным, позволяла причислить к «оголтелой банде» любого неугодного, будь то член партии или беспартийный. «Враждебное капиталистическое окружение» было таким же мифом, как и тезис Сталина об обострении классовой борьбы по мере построения социализма. Ведь Иосиф Виссарионович сам же признал, что отношения между буржуазными государствами – совсем не дружественные. Значит, шансов, что они прекратят засылать шпионов и диверсантов в тыл друг к другу и дружно начнут вместе засылать агентов в советский тыл, практически нет. А что они вместе сумеют сговориться напасть на СССР – совсем невероятно. Ведь объединялись Англия и Германия, США и Япония, Польша и Франция в стремлении вести подрывную работу против СССР только в сталинских речах, да в выступлениях Вышинского на московских процессах.