Помоги проекту - поделись книгой:
Чистый национальный продукт, произведенный в России (аналог современного ВВП, по расчету П. Грегори) с 1880-х годов увеличивался на 3,3 % ежегодно. С 16,1 млрд рублей в 1909 году он вырос до 21,4 млрд в 1913-м. В структуре его распределения лишь 10,5 % приходилось на правительственные расходы, тогда как 76,1 % — на личное потребление, 10,8 % — на инвестиции, 2,7 % — на отток капитала за границу. Русский и советский академик Станислав Струмилин оценивал «народный доход» страны скромнее — в 16,3 млрд рублей в 1913 году. Структура экономики, вклад отдельных отраслей в ВВП, по его оценке, выглядели следующим образом: сельское хозяйство — 54 %, промышленность и строительство — 28,7 %, транспорт и связь — 8,9 %, торговля — 8,4 %[81].
Промышленное производство с 1860-х годов и вплоть до Первой мировой войны увеличивалось в среднем на 5 % в год. В дополнение к хлопчатобумажной промышленности, выступавшей локомотивом отечественной индустриализации в XIX веке, возникали все новые отрасли экономики — тяжелое машиностроение, нефтехимия, электроэнергетика, средства связи, а также новые промышленные районы — в Донбассе, Кузбассе, Баку. В период наиболее быстрого роста — с 1887 по 1913 год — общий объем промышленного производства вырос в 4,6 раза[82]. Рост обеспечивался большим объемом инвестиций, главным образом, частных. В 1909–1913 годах ежегодные вложения в промышленность и железнодорожное строительство достигали 380 млн рублей, в 2,5 раза больше, чем в 1900-м. В этот период среднегодовые темпы роста производства предприятий группы «А» достигли рекордных 13 %, группы «Б» — 6,2 %. Накануне Первой мировой войны в Россия работали 255 металлургических заводов, 1800 металлообрабатывающих, 568 — угольных разрезов, 224 — нефтеперерабатывающих предприятий, 840 хлопчатобумажных фабрик[83].
Много это или мало в международном сопоставлении? «По темпам роста промышленности Россия опережала в то время ведущие страны мира. За почти пятнадцатилетний период накануне Первой мировой войны среднегодовой прирост валового национального продукта в России был выше, чем в странах Западной Европы»[84], — подчеркивал прежний директор Института российской истории РАН академик Андрей Сахаров. По средним темпам экономического роста Россия отставала лишь от США, до и то лишь на 0,2 % в годовом исчислении[85]. По протяженности железных дорог Россия также уступала только США. «По абсолютным размерам добычи железной руды, выплавке чугуна и стали, объему продукции машиностроения, промышленному потреблению хлопка и производству сахара она вышла на четвертое-пятое место в мире, а в нефтедобыче на рубеже XIX–XX вв. стала даже мировым лидером благодаря созданию Бакинского нафтепромышленного района»[86], — констатировал отличный экономический историк, мой однокашник по МГУ и нынешний директор ИРИ РАН Юрий Петров. Благодаря Бакинской нефти Россия уже имела такой топливный баланс, на который многие даже развитые страны выйдут через пол века: большинство локомотивов, весь волжский и каспийский флот ходили на мазуте, на нем в основном работала промышленность Поволжья и Центрального района[87].
Согласно расчетам известного англо-американского исследователя Пола Кеннеди, чьи труды по истории великих держав считаются классическими, по общим показателям индустриального развития Россия оказалась на четвертом месте на планете. Вот как выглядели доли отдельных стран в мировом промышленном производстве[88]:
При этом, втрое сократив за три десятилетия отставание от Великобритании и на четверть от Германии по валовым показателям, Россия все еще заметно отставала от ведущих держав по качественным хозяйственным параметрам, технологии, уровню жизни. Накануне войны национальный доход на душу населения (41 долл.), по оценке Пола Кеннеди, был в 6 раз меньше, чем в Англии, и в 9,2 раза меньше, чем в США. По душевому производству промышленной продукции мы отставали от Соединенных Штатов и Великобритании более чем в 6 раз, от Германии — в 4 раза, находясь на одном уровне с Японией[89].
Иные оценки можно найти в статистическом исследовании, подготовленном А. Мэдисоном по заказу Организации экономического и социального развития (ОЭСР) в связи с наступлением нового тысячелетия в 2001 году. Там Россия по размеру ВВП (а не объему промышленного производства, как у Кеннеди) в 1913 году также на 4-м месте в мире, более чем вдвое уступая США, совсем немного — на 3–4 % — Германии и Китаю, но на столько же опережая Великобританию. По уровню ВВП на душу населения Россия обгоняла все восточные страны, включая Японию, но в 2–3 раза отставала от ведущих западных[90]. По оценке Китаниной, усредненная зарплата российского рабочего была в 2,5 раза ниже, чем у западноевропейского[91].
Состояние финансовой системы Российской империи оценивалось как вполне стабильное. В результате проведенной Сергеем Витте в бытность его министром финансов денежной реформы 1895–1897 годов был введен золотой стандарт. Выпускавшиеся Государственным банком бумажные банкноты обеспечивались золотым запасом государства и свободно обменивались на золото вплоть до начала Первой мировой войны. В обращение вводились золотые монеты, самой крупной из который был империал (11,6 граммов чистого золота), за который давали 15 рублей, а также серебряные монеты 900-й пробы достоинством от 25 копеек до 1 рубля[92]. За один доллар давали два рубля. Золотой запас, измерявшийся к началу царствования Николая II 642 млн рублей, к 1914 году вырос до 1615 млн[93].
Государственный бюджет Российской империи, хронически дефицитный, усилиями премьеров Сергея Витте и Петра Столыпина с 1910 года стал сводиться с профицитом. В 1914-м доходная часть составила 3431 млн рублей, расходная — 3382 млн Основные поступления в бюджет (30,6 % от общей суммы) обеспечивали доходы от казенных имуществ и капиталов, главным образом, железных дорог; далее по значению шли доходы от правительственных регалий (30 %), к которым относились винная монополия и услуги почты, телеграфа и телефонов; косвенные налоги (20,7 %) — таможенные сборы и акцизы, которые существовали на большую группу товаров, в том числе на сахар, винно-водочные изделия, пиво, табак, спички, керосин.
Налоговое бремя распределялось все более справедливо. В пореформенные годы к платежу прямых налогов были привлечены новые группы населения, ранее от них избавленные: дворянство, чиновники, казаки и национальные меньшинства, тогда как ранее казну пополняли исключительно крестьяне, мещане и купцы. Рабочие в дореволюционной России налогов не платили вообще. Многочисленные косвенные налоги ложились, главным образом, на горожан. Таким образом, по подсчету Бориса Миронова, на долю крестьянства, составлявшего больше 80 % населения, приходилось лишь 32 % всех налогов и платежей[94].
Роль государственной винной монополии в пополнении казны была исключительно большой. Изучавший этот вопрос Михаил Давыдов с изумлением отмечал, что в 1906–1907 годах «жители лишь 12(!) из 90 губерний и областей России всего за два года (притом что для большинства этих губерний оба года были неурожайными) выпили водки на сумму, превышающую стоимость почти всех кораблей Балтийского и Тихоокеанского флотов империи, вместе взятых, а также вооружений, уничтоженных и захваченных японцами в Порт-Артуре… Замечу при этом, что
Среди главных распорядителей расходной части бюджетных средств выступали министерства: путей сообщения — 20,7 %, военное — 18,8, финансов — 15,6, народного просвещения — 14,6, морское — 7,9 внутренних дел — 6 %. Около 0,6 % бюджета уходило на Министерство императорского двора, 0,3 — на высшие государственные учреждения, 1,5 % — на нужды церкви по линии Святейшего Синода[96].
Бюджету помогало и положительное сальдо внешней торговли, составившее в 1913 году 146 миллионов рублей. Структура российского экспорта мало отличалась от средневековой, главными предметами вывоза были хлеб, доски, яйца, лен, масло коровье. Импортировали, главным образом, хлопок-сырец, машины и оборудование, каменный уголь, каучук, шерсть. Основными странами, куда направлялся российский экспорт, были: Германия — 29 % от общего объема в 1909–1913 годах, Великобритания — 20,5, Голландия — 10,4, Франция — 6,3, Иран — 3 %. Импорт поступал, прежде всего, из тех же Германии и Англии, за которыми следовали США, Китай и Франция[97]. Россия занимала шестое место в мире по объему внешней торговли.
Правительство весьма активно заимствовало средства на международном финансовом рынке, способствовало привлечению в страну иностранных капиталовложений. Тогда это ставилось в вину правительству критиками режима всех направлений — от черносотенцев до большевиков. Еще Сергея Витте дружно обвиняли в «распродаже Родины» и превращении страны в «колониальный придаток» Европы. Затем многие историки, как марксисты, так и либералы, увидели в чрезмерном уповании на внешний капитал одну из предпосылок революции и ахиллесову пяту Российской империи, которая напрягала все большие ресурсы на выплату внешнего долга, попадала в политическую зависимость от зарубежных правительств и западных бизнесменов, которые к тому же выкачивали из страны баснословные прибыли. Следует заметить, что объем внешнего долга был немал, накануне мировой войны он превысил 6 млрд рублей, из них 4,5 млрд приходились на центральную власть, а остальные — на гарантированные правительством займы частных компаний, а также займы городов и закладные листы государственных земельных банков. Главным держателем внешнего российского госдолга (больше 60 %) выступала Франция, займы привлекались под 4,5–5 % годовых[98]. Всего же государственный долг России, с учетом и внутренних заимствований, составлял около 9 млрд рублей. Было ли это критично для России? Для сравнения скажем, что госдолг Франции составлял 12 млрд рублей, Германии — 9,5, Австро-Венгрии — 7, Англии — 6,7, Италии — 5,3 млрд[99]. Как видим, Россия не была рекордсменом. Тем не менее, на обслуживание государственного долга ежегодно тратилось около 14 % бюджета.
Иностранные инвестиции шли преимущественно из Франции — 30 %, Великобритании — 25, Германии — 21, Бельгии — 12, США — 6 % и направлялись, по преимуществу, в железнодорожное строительство, промышленность и в кредитный сектор[100]. Был и чисто спекулятивный западный капитал, но большой роли он не играл. По российскому законодательству прямая деятельность иностранных банков в стране запрещалась, поэтому зарубежный капитал поступал по каналам совместных банковских учреждений и предприятий. С капиталом приходили и новейшие технологии. Но, безусловно, отечественный капитал сохранял доминирующие позиции, за чем следило и правительство, добивавшееся, чтобы направление и отраслевая структура внешних инвестиций отвечала потребностям внутренней экономики. Привлекая крупные капиталы извне, Россия не выступала изобретателем велосипеда. Как справедливо подчеркивал Юрий Петров, она «принципиально ничем не отличалась от других стран, вступивших на путь капиталистической модернизации с некоторым опозданием и пользовавшихся поддержкой более развитых соседей»[101]. Внешняя зависимость российской экономики не была критичной и не создавала угрозу социальному миру.
Растущая сеть банков, бирж, кредитных организаций обеспечивала кровообращение капитала, товаров и услуг. Банковскую систему венчали учреждения Государственного банка, удельный вес которых на протяжении предвоенных лет постоянно снижался и достиг 38 % от общего объема кредитных операций. На 1 января 1914 года насчитывалось также 50 коммерческих банков, 319 городских банков и 1108 обществ взаимного кредита. Существовали также сословные корпоративные банки — Крестьянский поземельный и Дворянский земельный. Наибольшие вопросы и претензии вызывала деятельность коммерческих банков. Левые силы обвиняли их в установлении контроля над правительством. Общественность возмущалась, что капитал вкладывался не только и не столько в производство, сколько в недвижимость и ценные бумаги. Сильно критиковался монополизм в банковской сфере, быстрый рост приближенных к высшим чиновничьим сферам петербургских банков. Действительно, на долю комбанков к 1914 году приходился уже 51 % всех банковских операций, причем 12 крупнейших контролировали до 80 % частных капиталовложений. Лидеры столичного банковского мира были и впрямь огромными: сумма балансов Русско-Азиатского банка составляла 835 млн рублей, Петербургского для внешней торговли — 628, Петербургского Международного — 618 млн[102]. Но, конечно, ни о какой зависимости царской власти от банковского или иного капитала речи быть не могло. Напротив, как отмечал еще советский историк Гиндин, «государственные финансовые органы — Министерство финансов с его оперативным управлением, Кредитной канцелярией, Государственный банк и другие финансовые институты — имели вплоть до 1917 г. определяющее влияние на деятельность частных коммерческих и ипотечных банков»[103].
Население активно пользовалось услугами банковского сектора. Вклады населения накануне войны превышали 2,5 млрд рублей, росли объемы кредитования. Процентные ставки по кредитам, устанавливавшиеся Госбанком, составляли в предвоенные годы 4,5–5 %, в коммерческих — на четверть дороже, что ненамного превосходило ставки в Англии (3–4,5 %) или Франции (3–4 %)[104]. Активно развивалась ипотека, с 1900 по 1913 год кредитные общества увеличили свой залоговый портфель в 2,1 раза[105].
Активнейшим образом рос фондовый рынок, вовлекавший в себя все больше игроков. По городской переписи населения 1913 года, в столице обнаружилось 40 тысяч биржевых маклеров. «Выдающиеся представители петербургского общества включали в число приглашенных видных биржевиков, — свидетельствовал великий князь Александр Михайлович, внук Николая I. — Офицеры гвардии, не могущие отличить до сих пор акций от облигаций, стали с увлечением обсуждать неминуемое поднятие цен на сталь. Светские денди приводили в полное недоумение книготорговцев, покупая у них книги, посвященные сокровенным тайнам экономической науки и истолкованию смысла ежегодных балансов акционерных обществ. Светские львицы начали с особым удовольствием представлять гостям на своих журфиксах «прославленных финансовых гениев из Одессы», заработавших столько-то миллионов на табаке. Отцы церкви подписывались на акции, и обитые бархатом кареты архиепископов виднелись вблизи бирж.
Провинция присоединилась к спекулятивной горячке столицы, и к осени 1913 г. Россия из страны праздных помещиков и недоедавших мужиков превратилась в страну, готовую к прыжку, минуя все экономические заслоны, в царство отечественного Уолл-Стрита!»[106]. Наряду с фондовыми, вовсю развивались товарные биржи, число которых достигло 94. Сюда входили и биржи широкого профиля, предлагавшие сотни наименований товаров, и специализированные, занимавшиеся крупнооптовым сбытом хлеба, мяса, леса, угля. Рост товарных бирж приостановил развитие ярмарок, число которых в предвоенные годы оставалось на уровне около 17 тысяч[107].
Россия стала одним из лидеров в области экономических и финансовых исследований, наши ученые в этих областях пользовались мировой известностью.
Однако следует заметить, что плоды индустриальной революции, как и следы рыночных отношений, были слабо заметны на селе, где было занято семь восьмых населения. Значит ли это, что крестьянское население беднело в абсолютном выражении и вымирало в массовом порядке из-за «голодного экспорта»? Сразу заметим, что сельское хозяйство, по-прежнему составлявшее основу экономики страны, росло темпами, обгонявшими прирост населения. С 1885 по 1913 год средняя урожайность в стране поднялась в 1,7–2 раза, валовые показатели сельхозпроизводства увеличивались на 2,5–3 % в год[108]. Шло постоянное расширение хлебных посевов, усиливалась порайонная специализация зернового хозяйства, его товарность. Производство сахара с 1897 по 1913 год выросло в 2,4 раза, растительного масла — более чем в 10 раз[109]. Прирост, однако, обеспечивали в основном мелкие крестьянские хозяйства, все больше вытеснявшее крупное помещичье землевладение, на долю которого приходилось уже немногим более 7 % сельхозпродукции. Урожайность зерна в России составляла в 1908–1912 годах 53 пуда на десятину, на уровне Португалии, тогда как во Франции — 83, в Германии и Англии — около 130, Бельгии, Голландии и Дании — более 145 пудов[110]. По среднедушевому потреблению хлеба Россия среди великих держав опережала только Австро-Венгрию.
Но это не снижало объемов вывоза зерна, которое составляло 63 % всего экспорта из России. Без вывоза хлеба обходиться было невозможно, так как он являлся главным источником накопления для промышленного развития. Как доказывал известный экономист Николай Кондратьев, «избытки хлебов в России, товарность этих хлебов и развитие экспорта их базируется, в общем, на относительно низких нормах потребления широких масс населения»[111]. Именно здесь, как мы видели, многие исследователи видели «мальтузианскую ловушку» России.
Что ж, проблема недоедания существовала, но она не была напрямую связана с экспортом. Во-первых, абсолютный прирост производства продовольствия превышал рост его экспорта. «Избытки хлеба покрывали потребности и внутреннего, и внешнего рынков, — подчеркивает Давыдов. — Урожаи главных хлебов в стране продолжали расти, однако доля экспорта в урожае всех главных хлебов, кроме ячменя, уменьшалась (причем иногда в абсолютном выражении)». И уж точно в относительном. Если в 1899–1903 годах экспорт зерна составлял 8,9 % от общего сбора ржи, пшеницы, ячменя и овса, то в 1904—1908-м — 8,2 %, а в 1909–1913 годах — 7,6 %[112]. Во-вторых, как справедливо подмечал специалист по эконометрике Сергей Цирель, «на экспорт шла, в основном, пшеница, слишком дорогая для российской бедноты и специально производимая в количествах, превосходящих спрос на внутреннем рынке (в среднем экспортировалось от 1/3 до 1/2 ее чистого сбора)»[113]. В-третьих, в России была нормальная рыночная экономика, и именно она, а не правительство определяла параметры хлебного рынка и его экспорта. Если бы, пишет Миронов, «в России существовал неудовлетворенный спрос на хлеб, то внутренние цены были бы выше мировых, и русский хлеб не шел бы за границу, а оставался в стране, поскольку речь идет о предмете первой необходимости, обладающем минимальной эластичностью потребления и спроса. В действительности на внешний рынок уходил лишь избыток хлеба, который не находил спроса на внутреннем рынке»[114].
В то же время в неурожайные годы огромные районы переживали вспышки катастрофического голода, уносившего сотни тысяч жизней. Мелкие крестьянские хозяйства были слишком слабыми, слишком близка была грань, за которой оно переставало кормить, особенно если оно хирело, хозяин пил, семья болела и т. д. Голод был локальным и неизбежным, приходил обычно зимой, и массово бежать от него было невозможно. По некоторым данным, в 1901 году от голода скончались 2,8 миллиона человек, в 1905—1908-м — четыре, в 1911 году — один миллион, даже в 1913 году — самом урожайном в дореволюционное время, страна потеряла от недоедания 1,2 млн граждан[115].
Причины недостаточного уровня развития аграрного сектора, что снижало и общеэкономический уровень, заключались в преобладающем типе крестьянского хозяйства, которое представляло из себя «традиционное семейное хозяйство, интегрированное в поземельную общину, слабо втянутое в рыночные отношения, опутанное, как правило, различными видами докапиталистической кабальной эксплуатации»[116]. Понятно, что такие хозяйства, в огромной массе нищие и безлошадные, не были приспособлены к восприятию каких-либо технических новшеств индустриальной цивилизации, типа трактора. Настоящим бичом российского общества стало аграрное перенаселение, число лишних рабочих рук на селе оценивалось в половину от общего количества занятых в сельском хозяйстве.
По-своему цельное и органичное простое, патриархальное сельское общество не могло породить индустриальную революцию, вывести Россию на ведущие позиции в мире. Это хорошо понимали многие государственные руководители России начала XX века — Николай И, Сергей Витте, Петр Столыпин, пытавшиеся силой изменить страну сверху. Попытки реформировать российскую деревню, сломав общину, вызывали довольно бурную ответную реакцию. Более того, «самые серьезные конфликты в сельской местности были спровоцированы «миром» ради того, чтобы защитить устоявшиеся нормы и общинные интересы от внешних угроз — действий должностных лиц либо домохозяйств, пытавшихся действовать вразрез с интересами общины»[117]. Здесь мы действительно должны зафиксировать реакцию социального недовольства на модернизацию.
Больший результат дали меры правительства, нацеленные на распространение сельскохозяйственного образования, оказание технической и агрономической помощи, мелиорацию, облегчение доступа к кредиту, поощрение на селе кустарной промышленности. Этого не могли отрицать даже откровенные критики режима. «Мелкий кредит, ссуды для кооперации, производительной и потребительской, опытные сельскохозяйственные станции, агрономические школы, разъездные инструктора, склады орудий, семян, искусственных удобрений, раздача племенного скота — все это быстро повышало производительность крестьянских полей»[118], — признавала видная деятельница кадетской партии Ариадна Тыркова-Вильямс, проводившая немало времени в родовом селе. В стране существовала и система продовольственной помощи, так называемый «царев паек», который предназначался на помощь голодающим и финансировался из госбюджета.
Как мы еще увидим, власть активно реформировала страну. Но она сталкивалась с огромным сопротивлением всего социального тела, всей российской почвы. Тысячелетние традиции, устои народной культуры, православная вера — все восставало против ценностей неумолимо наступавшей промышленно-городской цивилизации, вязало реформаторов по рукам и ногам.
Россия не хотела меняться. И менялась.
Социум
Для модернизации — превращения общества из сельского в городское, а производства из аграрного в индустриальное, — необходимо было ломать сословные перегородки, менять социальную структуру деревни, переместить из сельского хозяйства в промышленность огромные массы людей. Должны были расти города как генератор среднего класса, субъекта модернизации и творца промышленной революции. Все это шло, но медленно.
Формально российское общество по-прежнему делилось на сословия, которых оставалось четыре: дворянство (1,5 % населения, в том числе потомственного не более 1 %), духовенство (0,5 %), городских (17 %) и сельских (больше 80 %) обывателей. Еще 1 % приходился на армию и 0,2 % — на разночинцев[119]. Существование сословий с различными, порой непересекающимися и даже враждебными субкультурами, с имущественным неравенством друг с другом и внутри себя крайне затрудняло не только формирование среднего класса, но и складывание единой гражданской нации. Тем более что речь шла о многонациональной стране. Впрочем, об уровне неравенства в Российской империи существует явно преувеличенное представление. Подсчеты Бориса Миронова показывают, что в 1901–1904 годах доходы 10 % наиболее обеспеченных людей превышали доходы 10 % самых бедных в 5,8 раза. В тогдашних США этот децильный коэффициент составлял 16–18 раз[120], в современной России — порядка 15.
Горожане все еще тонули в море сельских жителей. В Англии в 1900 г. в крупных городах жило 33 % населения, в России — 4,8 %[121]. Перед Первой мировой войной процент городского населения составлял в Европейской России 14,4 %, в польских владениях Российской империи — 24,7, в Сибири — 11,9 %, тогда как в Англии — 78 %, Германии — 56, США — 41,5, Франции — 41,2[122]. Да и то из этих «горожан» более трети составляли временно пришедшие на заработки крестьяне. С начала века и до войны городское население увеличилось на 10 млн человек, из них более миллиона пополнили население Санкт-Петербурга, 700 тысяч — Москвы. В 81 губернии и 20 областях Российской империи насчитывался 931 город.
Столица империи была первоклассным европейским городом и полноценной витриной промышленной революции. «Величественные окна великокняжеских дворцов горели пурпуром в огне заката. Удары конских копыт будили на широких улицах чуткое эхо. На набережной желтые и синие кирасиры на прогулке после завтрака обменивались взглядами со стройными женщинами под вуалями. Роскошные выезды, с лакеями в декоративных ливреях, стояли перед ювелирными магазинами, в витринах которых красовались розовые жемчуга и изумруды. Далеко, за блестящей рекой с перекинутыми через воду мостами, громоздились кирпичные трубы больших фабрик и заводов. А по вечерам девы-лебеди кружились на сцене императорского балета под аккомпанемент лучшего оркестра в мире»[123], — живописал Александр Михайлович.
Но Петербург был исключением, и даже он все больше терял свою столичную исключительность под наплывом приезжих. «Не успев сформироваться в качестве полноценных центров городской цивилизации со всеми ее плюсами и минусами, российские города были размыты потоком сельского населения»[124]. Все большее число городских жителей оказывались носителями деревенских культурных традиций, менталитета, образа жизни. Городская культура начала прошлого века, бурно развиваясь, несла на себе неповторимый колорит, связанный с массовым присутствием недавних крестьян. Не могу себе отказать в удовольствии привести обширную цитату из Александра Вертинского, описывавшего городские будни своей бурной юности: «А Москва была чудесная! Румяная, вальяжная, сытая до отвала, дородная — настоящая русская красавица! Поскрипывала на морозе полозьями, покрикивала на зазевавшихся прохожих, притопывала каблучками… В узеньких легких саночках, тесно прижавшись друг к другу, по вечерам мчались парочки, накрытые медвежьей полостью. В Охотном ряду брезгливые и холеные баре иногда лично выбирали дичь к обеду. Там торговали клюквой, капустой, моченой морошкой, грибами. Огромные осетры щерили зубы, тускло глядя на покупателей бельмами глаз. Груды дикой и битой птицы заполняли рундуки. Длинными белыми палками висела на крючках визига для пирогов. И рано утром какой-нибудь загулявший молодец (в голове шумел вчерашний перепой) подходил к продавцу, стоящему у больших бочек с квашеной капустой, низко кланялся ему в ноги и говорил:
— Яви Божескую милость! Христа ради!
И продавец, понимая его душевное и физическое состояние, наливал целый ковшик огуречного рассола, чтобы молодец опохмелился. И ничего за это не брал!.. В сорокоградусные морозы горели на перекрестках костры, собирая вокруг бродяг, пьяниц, непотребных девок, извозчиков и городовых. Все это хрипло ругалось отборнейшим российским матом, притопывало валенками, хлопало руками по бедрам и выпускало облака пара. А вокруг по сторонам, куда ни кинь взор, — трактиры с синими вывесками. В трактирах бойко подавали разбитные ярославцы-половые, расчесанные на пробор, «посередке», с большими «портмонетами» из черной клеенки, заткнутыми за красные кушаки. Они низко кланялись гостю и говорили «ваше степенство» всем и каждому (даже мне, например) и летали, как пули, из зала на кухню и обратно»[125]. Ни с каким западноевропейским городом такое не спутаешь.
Однако за этой чудной картинкой скрывалась и другая реальность, отражавшая экономическую недоразвитость. Качество жилья, благоустройство населенных пунктов, уровень комфорта и потребления, организация здравоохранения не отвечали даже минимальным европейским стандартам. Из 1231 городов и населенных пунктов уездного масштаба с числом жителей не менее 10 тысяч, 1068 имели какое-то освещение, из них лишь 162 — электрическое, а подавляющее большинство — керосиновое, водопровод был в 219, а канализация наблюдалась в 65[126]. Антисанитария была настоящим бичом страны.
Рост городов повлек за собой увеличение государственных затрат на просвещение и здравоохранение. За 1885–1913 годы расходы центрального правительства и местных властей на эти цели возросли с 54 до 410 млн, их доля достигла 1,8–2 % от ВВП, что, однако, в полтора раза уступало уровню более развитых стран.
Врачебно-санитарное дело и забота о предупреждении и пресечении эпидемий в Российской империи была возложена на Министерство внутренних дел. В губерниях и областях существовало около 4 тысяч врачебных участков, в каждом из которых были больница или приемный покой, доступные для бесплатного посещения. Лучше учреждения здравоохранения проявляли себя там, где находились под опекой земств. В 1913 году во всех больницах гражданского ведомства имелось всего 228 тысяч коек, что соответствовало приблизительно 16 единицам на 10 тысяч жителей. Это вдвое превышало уровень 1881 года, но в разы уступало показателям западных стран или более поздним советским. 80 % больных тифом и в 1913 году оставались без стационаров. Вакцинация использовалась только для борьбы с оспой, в 1910 году были привиты 78 % новорожденных.
Смертность от заразных болезней составила 529 случаев на 100 тысяч населения в год, тогда как в Западной Европе она нигде не превышала 100 случаев. И это еще без чумы и холеры, которые стали частым городским явлением из-за попадания в водопровод сточных вод[127]. Стоит ли удивляться, что ожидаемая продолжительность жизни составляла 32 года для мужчин, 34 — для женщин (в Англии того времени — 50 и 53), каждый четвертый ребенок умирал в возрасте до года[128]. Вместе с тем, в пореформенное время средний рост мужского населения увеличился со 163,9 до 169 сантиметров, а средний вес — с 61 до 65 килограммов[129].
К концу 1914 года в стране насчитывалось 123,7 тысяч начальных учебных заведений, из них более 80 тысяч принадлежало Министерству народного просвещения. Наиболее распространенным их типом являлись сельские училища с трех- или пятилетним сроком обучения, финансируемые земствами, сельскими общинами и частными лицами. Священный Синод курировал около 40 тысяч церковноприходских школ со сроком обучения три или четыре года. Школы посещали 30 % детей в возрасте от 8 до 11 лет, причем в городах — почти половина[130]. Грамотность росла повсеместно, но к 1913 году читать и писать умели лишь около половины горожан и до четверти крестьян[131]. В столицах, в западных регионах — особенно Польше и Финляндии — и среди мужчин ситуация была получше. В Петербурге более 80 % рабочих-мужчин были грамотными, вот только для большинства из них любимым чтением были ультралевые издания. В периферийных же регионах — Средней Азии, Закавказье, Бесарабии — уровень грамотности не превышал 4 %.
В системе среднего образования центральное место занимали классические гимназии — мужские и женские — выпускники которых имели преимущественное право поступления в университеты. Государство уделяло все больше внимания специальному и техническому образованию, быстро развивалась сеть реальных училищ, технологических и военно-технических институтов, готовивших кадры для промышленности и армии.
Общее количество высших учебных заведений достигло 63, среди них было только 10 университетов (против 32 в Германии). Все они были первоклассными по мировым меркам. Инженерных вузов было 15, военных и военно-морских — 8, богословских и земледельческих — по 6, юридических — 4, медицинских — 2. Общее количество профессоров и преподавателей не превышало 4,5 тысяч человек, и это была, во многом, настоящая интеллектуальная элита. Студентов на всю страну насчитывалось чуть более 70 тысяч[132]. «Образованность и способность открывали в России путь к любой службе, — признавала Тыркова-Вильямс. — Несмотря на неосторожные слова министра народного просвещения Делянова, что кухаркиным детям ни к чему давать образование, гимназии и университеты были всесословны. Получив диплом, можно было высоко подняться по бюрократической лестнице»[133].
Последние десятилетия монархии — годы удивительного, хотя и не однозначного интеллектуального, культурного и художественного пробуждения, оставившие множество настоящих шедевров — в архитектуре, живописи, театральном искусстве, поэзии. Серебряный век русской культуры не превзойден по богатству, разнообразию, разноплановости, творческой искрометности, эпатажу.
Очевидный бум переживало издательское дело, в 1913 году было издано больше 34 тысяч наименований книг общим тиражом почти 120 миллионов экземпляров. Выходили 2167 газет и журналов на русском языке, а еще 303 — на польском, 60 — на иврите и идише, а еще на немецком, латышском, эстонском, татарском…[134]
Долгое время считалось, что в дореволюционной России отсутствовало или очень слабо было развито гражданское общество, а потому не находившая себе конструктивного применения общественная активность вылилась в борьбу с режимом. Да и сейчас немало авторов, которые доказывают, как немец Лутц Хефнер, «низкий уровень развития гражданского общества. В то время в стране отсутствовала как толерантность в отношении к требованиям религиозного и равноправного этнического многообразия, так и понимание необходимости прекращения докучной опеки государства над обществом»[135]. Однако все больше историков приходят к выводам прямо противоположным. Действительно, еще в период реформ Александра II были заложены основы самоуправления, первоначально проявившего себя в земских учреждениях, но ими не ограничившегося. Культура печатного слова, пресса, образование, урбанизация — все это привело к тому, что к началу XX века по всей России уже существовали тысячи добровольных ассоциаций. Это были научные общества, студенческие союзы, сельскохозяйственные объединения, национальные землячества, спортивные клубы, вольные пожарные команды, общества любителей животных и так далее, и так далее. Некоторые из них пользовались огромным авторитетом. Например, Русское техническое общество, занимавшееся содействием развитию отечественных научных разработок, распространением практических знаний и улучшением инженерного образования. Или Комитет грамотности, создавший сетевую горизонтальную структуру по всей стране из учителей и образованных крестьян для оказания консультативной помощи системе начального образования.
Широкое распространение получила благотворительность, соединившая православную идею милосердия с европейской идеей общественного служения. Уже в начале века насчитывалось 4,7 тысяч обществ для помощи бедным и 6,3 тысячи странноприимных заведений. Благотворительные общества были созданы при большинстве больниц и учебных заведений. В Петербурге были хорошо известны Общество столовых, чайных и домов трудолюбия, Общество попечения о бедных и больных детях «Синий крест», Общество для пособия бедным женщинам. Как указывает знаток вопроса Галина Ульянова, лишь четверть бюджета системы общественного призрения шла из казны, от земств и городов, а остальное покрывалось добровольными пожертвованиями[136]. В сфере гражданской активности активно заявили о себе женщины, составившие костяк сети благотворительных, педагогических, культурных ассоциаций.
В добровольные общества было вовлечено около 5 % совершеннолетнего мужского городского населения[137], и немного меньше — женского. «Конечно, по сравнению с Западной Европой и Северной Америкой, сеть эта в обширной и куда менее урбанизированной империи была более разреженной, а количество членов ее на душу населения — явно меньше, — пишет американский историк Джозеф Брэдли. — Но ассоциации играли слишком важную роль, чтобы ими могло пренебрегать тогдашнее правительство Российской империи — или… историки сегодня»[138].
В России жили люди 140 национальностей, причем русские составляли только 43–46 %. Православными числилось 70,8 % населения, католиками — 8,9 %, мусульманами — 8,7 %. При этом наиболее существенно для нашей темы то обстоятельство, что многие народы национальных окраин вступали в тот период развития раннего индустриального общества, в тот этап Нового времени, когда, как и в Западной Европе, начинали поднимать вопрос о возможной национальной государственности. Повсеместно наблюдался подъем национальных чувств и движений, что, в свою очередь, питало и великорусский национализм, выдержанный на принципах сохранения России как единого и неделимого государства. Страну ожидало серьезное испытание на разрыв из-за роста национального сознания на окраинах. Однако, как я постараюсь показать ниже, ни в одной из национальных окраин (за исключением оккупированной немцами части Польши) к Февралю 1917 года не было протестного потенциала, способного бросить вызов стабильности в стране в целом.
Следует подчеркнуть, что в социальной структуре России мы пока не обнаружили ничего, что объективно толкало бы страну к разрушению. Более того, страна существовала как единый живой организм. Россия, русский мир были уникальной, неповторимой, самобытной цивилизацией. «Святая Русь не легенда и не метафора, — напишет в 1918 году известный публицист Валериан Муравьев в сборнике «Из глубины». — Она и в самом деле была. Не в том сладко-сказочном облике, какой рисуют художники и поэты, но в виде живого целого, полного своеобразной красоты, звуков и образов, и, во всяком случае, великой жизненности»[139]. И это живое целое очень неплохо развивалось. Питирим Сорокин подведет некоторый итог в 1922 году: «Начиная с 90-х годов XIX века, мы развивались во всех отношениях — и в материальном, и в духовном — такой быстротой, что наш темп развития опережал даже темп эволюции Германии. Росло экономическое благосостояние населения, сельское хозяйство, промышленность и торговля, финансы государства находились в блестящем состоянии, росла автономия, права и самодеятельность народа, могучим темпом развивалась кооперация, уходили в прошлое абсолютизм, деспотизм и остатки феодализма. Исчезала безграмотность, народное просвещение поднималось быстро, процветала наука, полной жизнью развивалось искусство, творчество духовных ценностей было громадным in extenso и глубоким по интенсивности»[140].
Так что же произошло с этим живым и развивающимся социумом? Может, действительно он пал жертвой собственной экономической модели?
«Мальтузианской ловушки» в позднеимперской России явно не было: все отрасли экономики, включая и сельское хозяйство, росли не только быстрее, чем во всех других странах планеты, кроме США, но и быстрее собственного населения. Что касается революционизирующего воздействия формулы «недоедим, но вывезем», то оно нуждается как минимум в серьезных дополнительных доказательствах. Мне не попадались сведения о массовых выступлениях против неправильной структуры внешней торговли, равно как и о голодных бунтах (несмотря на реальный голод в ряде регионов в неурожайные годы). Если крестьяне против чего и протестовали, так это было малоземелье и разрушение общины. В великой русской литературе того времени, зараженной могучим разоблачительным пафосом — Лев Толстой, Антон Чехов, Иван Бунин, Владимир Короленко, даже Максим Горький — мы много читаем о пороках российской действительности, в том числе деревенской: о разрушении морали, стяжательстве, пьянстве, мироедстве, бездуховности, дикости нравов, невежестве. Но тема голода в литературе едва ли прослеживается в качестве центральной или даже одной из главных.
Но, может быть, правы уважаемые отечественные авторы, которые утверждают: «Особенности российской модернизации, инициируемой «сверху» авторитарной властью, обусловили, с одной стороны, реальные позитивные подвижки в сфере экономического и социального развития, формирования новых социальных страт, начавших сначала робко, а затем активно и по нарастающей претендовать на передел вла
Глава 2
ГОСУДАРСТВО
Как трудно общество создать!
Оно устоялось веками:
Гораздо легче разрушать
Безумцу с дерзкими руками.
Не вымышляйте новых бед;
В сем мире совершенства нет!
Россия — исключительно государственническая страна. Более того, «страна» и «государство» в русском языке и в нашем сознании чаще всего выступают как синонимы. Фактически все, что происходило на бескрайних просторах России, так или иначе было связано с государством, развивалось под его покровительством или встречало его противодействие. В этом заключалось решающее отличие нашей страны от классического Запада, где на протяжении веков развивались институты гражданского общества, а государство не любили за то, что оно слишком сильно вмешивается в жизнь людей. Но Россия отличалась и от Востока, где люди просто растворяются в государстве, почитая его как одну из высших стихий. В нашей стране всегда одновременно существовали и властное, и анархическое начало, а государству прощали все. Кроме слабости и отсутствия заботы о людях. На государство в России возлагают большие надежды и ожидания. А всякая революция, как мы знаем — есть революция несбывшихся надежд и ожиданий.
Высшим символом государства, его главным и бесспорным авторитетом в народном сознании в начале прошлого века оставался император. «За крушение корабля — кто отвечает больше капитана?»[142] — вопрошает Александр Солженицын. Действительно, кто?
Император и Императорская фамилия
Николай II в опросном листе первой всероссийской переписи населения в графе о роде занятий дал совершенно искренний ответ: «Хозяин Земли Русской»[143]. До октября 1905 года Государь Император был монархом неограниченным, единственным творцом законов, распоряжений и постановлений. Но мы мало что поймем в логике российской истории и политики, если не обратим внимание на то обстоятельство, что верховная власть у нас была гораздо большим, нежели просто государственным институтом. «Царская власть и есть та точка, в которой происходит встреча исторического бытия с волей Божией»[144], — передавал ощущение монархической легитимности философ-богослов В. В. Зеньковский. Монарх неизменно выступал фокусом русской истории, он был наделен не только властными полномочиями, но и бременем долга и ответственности, которое воспринималось и царем, и обществом как вид религиозного послушания. Именно так воспринимал свою миссию Николай Александрович Романов.
Сказать, что фигура Николая спорная, это значит не сказать ничего. Академик Юрий Пивоваров написал, что «этот исторический персонаж, этот человек обладает рекордной по неадекватности — даже для нашей страны — репутацией. Нерешительный, не волевой, не очень умный, под пятой нервнобольной жены, холодно-равнодушный, какой-то вечно ускользающий — причем неизвестно куда. В общем — царь неудачный, в особенности для крутопереломной эпохи»[145]. Вал негативных оценок оставили противники царя и некоторые его бывшие соратники из всех частей политического спектра. Для большевиков он был «Николаем кровавым» и ничтожеством. Лев Троцкий писал, что родители Николая «не дали ему ни одного качества, которое делало бы его пригодным для управления Империей, даже губернией или уездом»[146]. По словам видного октябриста Сергея Шидловского, «царствование Николая II представляет целый ряд неудач, начиная с его женитьбы, неудач его политики вообще, если таковая у него была, и параллельно с этим систематическую утрату авторитета и силы власти»[147]. Монархист из правых националистов Василий Шульгин сокрушался: «Николай II, этот несчастный Государь, был рожден на ступенях престола, но не для престола»[148].
Весьма нелицеприятные характеристики давали ему собственные министры, особенно уволенные. «Его мысли, вопросы, замечания… в большинстве случаев отличались относительной узостью, недостаточной серьезностью их содержания, — вспоминал министр земледелия Александр Наумов. — В наших разговорах на общеполитические темы Государь не проявлял глубины и широты государственно-мыслительного размаха, который так хотелось чувствовать в Верховном Правителе огромной Российской империи»[149]. Министр иностранных дел Александр Извольский шел еще дальше: «Образование Николая II не превосходило уровня образования кавалерийского поручика одного из полков императорской гвардии»[150]. Давайте разбираться. Памятуя при этом и старую английскую поговорку о том, что никто не может быть великим в глазах своего слуги. Анализируя реальный жизненный путь и обращаясь к мнениям и свидетельствам лучше всего знавших его людей.
По своему воспитанию и образованию Николай Александрович был лучше подготовлен к занятию должности главы государства, чем любой из его предшественников и преемников в истории нашей страны. Об этом позаботились его родители — царь Александр III, человек исключительно волевой и властный, грубоватый, чтивший российскую традицию и остававшийся русским в малейших деталях жизни. И мать — принцесса Датская, воспитанная в одном из самых патриархальных европейских дворов, которая внушила сыну незыблемое уважение к семейным традициям и передала ему свое личное обаяние.
Николай начал учиться в 8 лет и вместе со своим братом Георгием закончил сперва курс трехлетнего начального образования. Блестяще сдав экзамены, он приступил к специально для него разработанному курсу среднего образования, которое продолжалось восемь лет, а затем — пятилетнему университетскому. Курсы отличались не только тем, что занятия вели лучшие отечественные учителя и наиболее выдающиеся профессора, но и более практическим уклоном по сравнению с классическим гимназическим или университетским образованием. За счет сокращения мертвых языков были расширены естественнонаучные дисциплины, курсы русского языка, истории, литературы, а также иностранных языков. Николай, обладавший, по всеобщему признанию, исключительной памятью, свободно владел английским, французским и датским языками, чуть хуже — немецким. Подбор университетских дисциплин был уникальным и включал в себя столь разные курсы, как политическая экономия, юриспруденция, история, эстетика, военное дело по курсу Академии Генштаба, вольтижировка, фехтование, музыка, живопись. Это не было образование кавалерийского поручика, и Николай был хорошим учеником.
Бог его хранил. 13-летний Николай был рядом со своим любимым дедом императором Александром II в тот день 1 марта 1881 года, когда бомба террориста Степана Халтурина прервала жизнь «царя-освободителя». Дед умер на глазах внука, Александр II в свой последний миг хотел что-то сказать ему, но не хватило сил. Чуть не оказалась роковой панихида в день шестилетия гибели Александра II, когда спецслужбам в самый последний момент удалось предотвратить теракт, который должен был уничтожить всю царскую семью в соборе Петропавловской крепости. Одним из организаторов покушения был террорист из «Народной воли» студент Петербургского университета Александр Ульянов, брат Владимира Ленина — преемника Николая II. 29 октября 1888 года под откос у станции Борки пошел императорский поезд, на котором ехала вся семья Александра III. Каким-то чудом стены вагона отлетели от пола, и семья оказалась на железнодорожном полотне. Все они выжили, хотя жертв было немало. Царь несколько минут держал на своих могучих плечах крышу вагона, спасая жену и детей, что фатально отразилось на его здоровье. Следствие ничего не дало, но в императорской фамилии все были уверены в версии теракта. Удивительно, что за все годы правления Александра III за терроризм были казнены всего 17 человек, а за другие преступления смертной казни не предусматривалось вообще. Сын его не любил террористов.
Подготовка Николая к занятию трона выходила далеко за стены классных комнат. В 19 лет он на общих основаниях приступил к военной службе в гвардейском полку, которым командовал его дядя, великий князь Сергей Александрович. Примечательно, что Александр III был генерал-лейтенантом в 11 лет, тогда как своего сына, с рождения записанного во все гвардейские полки, он к приходу его в полк произвел в штабс-капитаны. Николай командовал полуротой, был в лагерях, на учениях, стоял на дежурствах. Ему нравилась армия. «Общественная среда, бывшая по сердцу Николаю II, где он, по собственному признанию, отдыхал душой, была среда гвардейских офицеров, вследствие чего он так охотно принимал приглашения в офицерские собрания наиболее знакомых ему по личному составу гвардейских полков и, случалось, засиживался на них до утра»[151], — отмечал член Государственного Совета Владимир Гурко. Армейская среда не всегда отвечала Николаю взаимностью, и одной из причин стало… чрезмерное почтение к памяти отца, не позволявшее ему принять более высокий чин, чем тот, который был присвоен Александром III. Николай II до конца дней будет полковником. «Этот трогательный, но несколько наивный поступок сыновней почтительности, — свидетельствовал Извольский, — не способствовал его престижу в военных кругах, где его всегда называли «полковник», — кличка, которая в конце концов звучала как насмешка с оттенком пренебрежения»[152].
Подготовка к царствованию включала и знакомство с миром. В 1890 году, когда университетский курс был закончен, отец отправил Николая вместе с братом Георгием и кузеном — греческим принцем Георгом — в длительное морское путешествие, в ходе которого наследник побывал в Египте, Индии, Сиаме, многих других странах. Судьба вновь спасла его в Японии, где Николая Александровича принимали с большим почетом, но он едва выжил, когда японский полицейский ударил его саблей по голове и готов был уже добить, если бы не своевременная помощь принца Георга. После этого заграничное путешествие закончилось, но подготовка к трону продолжалась. Он на месте изучал регионы империи с особым упором на Сибирь и Дальний Восток и даже получил назначение на должность председателя Комитета Сибирской железной дороги, в ведение которого находились все вопросы строительства самой протяженной в мире магистрали, известной как Транссиб.
Ничто человеческое Николаю было не чуждо. В начале 1890-х свет обсуждал его роман со знаменитой балериной Матильдой Кшесинской. Но сердце его уже тогда принадлежало другой — принцессе Алисе-Виктории-Елене-Луизе-Беатрисе Гессенской и Прирейнской, для него — Аликс. «Высокая, с золотистыми густыми волосами, доходившими до колен, она, как девочка, постоянно краснела от застенчивости; глаза ее, огромные и глубокие, оживлялись при разговоре и смеялись, — вспоминала ее ближайшая фрейлина Анна Вырубова. — Дома ей дали прозвище «солнышко» — «Сани», имя, которым всегда называл ее Государь»[153]. Родителям этот выбор не очень понравился, но они смирились с решением сына и назначили свадьбу на 1894 год, который был омрачен большой потерей. Венчание с Александрой Федоровной, как стали величать гессенскую принцессу, прошло под знаком траура.
Александр III стремительно угасал от вызванного крушением поезда заболевания почек. 26-летний Николай навсегда запомнил слова, сказанные отцом на смертном одре: «Тебе предстоит взять с моих плеч тяжелый груз государственной власти и нести его до могилы так же, как нес его я и как несли наши предки… Я избрал мой путь. Либералы окрестили его реакционным. Меня интересовало только благо моего народа и величие России. Я стремился дать внутренний и внешний мир, чтобы государство могло свободно и спокойно развиваться, нормально крепнуть, богатеть и благоденствовать. Самодержавие создало историческую индивидуальность России. Рухнет самодержавие, не дай Бог, тогда с ним рухнет и Россия. Падение исконной русской власти откроет бесконечную эру смут и кровавых междоусобиц. Я завещаю тебе любить все, что служит ко благу, чести и достоинству России… В политике внешней — держись независимой позиции. Помни — у России нет друзей. Нашей огромности боятся. Избегай войн. В политике внутренней — прежде всего покровительствуй церкви. Она не раз спасала Россию в годины бед. Укрепляй семью, потому что она основа всякого государства»[154]. Николай Александрович старался следовать этим заветам.
Царский долг он понимал так, как тот был сформулирован в пастырском напутствии Московского митрополита Сергия в день его коронования в Успенском соборе Московского Кремля: «Твой прародительский венец принадлежит Тебе Единому, как Царю Единодержавному… Как нет выше, так нет и труднее на земле Царской власти, нет бремени тяжелее Царского служения… Через помазание видимое да подастся Тебе невидимая сила, свыше действующая к возвышению твоих царских добродетелей, озаряющая Твою самодержавную деятельность ко благу и счастью Твоих верных подданных»[155]. Историк монархии и биограф российских царей Александр Боханов подчеркивал: «Душевный склад личности тут играл определяющую роль, и для Николая II долг христианина был не просто первее других приоритетов, но абсолютно значим»[156].
К горю от потери самого близкого человека добавлялся груз огромной ответственности перед Богом и людьми за огромную страну: «Что будет теперь с Россией. Я еще не подготовлен быть царем! Я даже не знаю, как разговаривать с министрами…»[157]. Начало царствования было действительно исключительно тяжелым и запомнилось оно людям не хозяйственными и финансовыми реформами, запустившими «русское экономическое чудо», а событиями трагическими, которые приобрели символическое и даже мистическое значение. Коронация, которая состоялась 14 мая 1896 года в Успенском соборе Кремля, сопровождалась трагедией Ходынки, которая преследовала императорскую чету до конца их дней. На Ходынском поле, где раздавали народу праздничные подарки, в результате нечеловеческой давки погибли 1282 человека, среди них множество женщин и детей. Николай и Александра, растерявшиеся от церемониальной круговерти, обрядов, ритуалов, приемов депутаций, не сразу прервали торжества и выразили соболезнования, а дали еще обед волостным старшинам и отправились на бал к французскому послу. Кличка «царь Ходынский» навсегда прилепилась к императору. Есть сведения, что из-за коронационных потрясений Александра Федоровна потеряла их первого, не родившегося ребенка[158]. Императрицу с первых дней стали считать «приносящей горе».
В 1899 году еще одна трагедия — на Кавказе, лечась от туберкулеза, скончался брат Николая, наследник-цесаревич Георгий Александрович. Династия осталась без наследника. Первенцы царской четы были девочки, ждали сына, не провозглашая наследником еще одного младшего брата — Михаила Александровича. В 1900 году это чуть было не имело роковых последствий — сам Николай II в крымской Ливадии заболел тяжелой формой сыпного тифа. «Императрица охраняла комнату больного, словно цербер, — сокрушался заведующий канцелярией Министерства Императорского двора генерал-лейтенант Александр Мосолов. — Она не пропускала даже тех лиц, за которыми посылал сам царь… Именно на этом этапе императрица взяла за практику отдавать «приказы», касающиеся государственных дел»[159]. Конечно, это преувеличение, Николай держал в руках бразды государственного правления.
Что за человек был Николай II, какими были его человеческие качества и управленческий стиль?
В его внешнем виде современники отмечали простоту и некоторую отстраненность, которая проявлялась во взгляде, в манере говорить, в привычках. Генерал-квартирмейстер при Верховном главнокомандующем Юрий Данилов так опишет Николая: «Государь был невысокого роста, плотного сложения, с несколько непропорционально развитою верхнею половиной туловища. Довольно полная шея придавала ему не вполне поворотливый вид, и вся его фигура при движении подавалась как-то особенно, правым плечом вперед. Император Николай II носил небольшую светлую овальную бороду, отливавшую рыжеватым цветом, и имел серо-зеленые спокойные глаза, отличавшиеся какой-то особой непроницаемостью, которая внутренне отдаляла его от собеседника… Все жесты и движения императора Николая были очень размеренны, даже медленны. Эта особенность была ему присуща, и люди, близко знавшие его, говорили, что государь никогда не спешил, но никогда и не опаздывал… Государь очень любил физический труд на свежем воздухе, рубил для моциона дрова и много работал у себя в Царском Селе в парке. Верховой езды он не любил, но зато много и неутомимо ходил, приводя этой своей способностью в отчаяние своих флигель-адъютантов… В простой суконной рубахе с мягким воротником, в высоких шагреневых сапогах, подпоясанный кожаным ремнем, император… подавал пример скромности и простоты среди всех тех, кто окружал его или приходил с ним в более близкое соприкосновение»[160].
Царь был первоклассным спортсменом. Он прекрасно играл в теннис, обыгрывая всех лиц свиты, но уступая, правда, чемпиону России графу Николаю Сумарокову-Эльстону. Может, он и не очень любил верховую езду, но был отменным всадником. Очень метко стрелял. Император даже выступал организатором спорта, снарядив первую в истории российскую команду на Олимпийские игры — в 1912 году в Стокгольм. Николай II стал также инициатором физкультурного движения, назначив близкого ему генерала Владимира Воейкова главно-наблюдающим за физическим развитием народонаселения Российской империи. Внимание к спорту, который в свете считался блажью, общественность тоже поставит царю в вину. Как отмечал Воейков, «русское общество считало спорт только развлечением, а некоторые даже смотрели на лиц, им руководивших, как на людей, желающих устроить себе видное служебное положение и угодить Государю»[161]. Царь был исключительно вынослив и закален, даже зимой он почти никогда не надевал верхней одежды. Распространенные разговоры о его запойном пьянстве в компании с Воейковым были ложью, тем более что последний был трезвенником.
Николай был человеком обаятельным, мало кто мог устоять перед магией общения с ним. Причем, как подчеркивал Владимир Гурко, «это не было обаяние царственного величия и силы, наоборот, оно состояло как раз в обратном — в той совершенно неожиданной для властителя 180-миллионного народа врожденной демократичности. Николай II каким-то неопределенным способом во всем своем общении давал понять своим собеседникам, что он отнюдь не ставит себя выше их, не почитает, что он чем-то отличает себя от них»[162]. Флаг-капитан Морского штаба при Верховном главнокомандующем в годы Первой мировой войны Александр Бубнов также отмечал, что император был по своему нравственному облику из тех, «кого в общении называют хорошим и скромным человеком. По природе своей деликатный, он был приветлив и благосклонен в общении с людьми, особенно со своими приближенными и со всеми, в ком не чувствовал резко оппозиционного настроения или стремления воздействовать на его слабую волю. Никто никогда не слыхал от него грубого или обидного слова»[163].
По своим интеллектуальным качествам Николай II соответствовал занимаемому посту. Сергей Витте, человек весьма самолюбивый и имевший много оснований для недовольства императором, признавал, что он — человек «несомненно, очень быстрого ума и быстрых способностей; он вообще все быстро схватывает и быстро понимает»[164]. Вместе с тем, наверное, стоит согласиться — например, с тем же Гурко, — кто не замечал у царя широкого стратегического видения: «Вообще синтез по природе был ему недоступен… Отдельные мелкие черты и факты он усваивал быстро и верно, но широкие образы и общая картина оставались как бы вне поля его зрения»[165].
Однако гораздо больше вопросов, чем интеллект, у современников и историков вызывали волевые качества Николая. «В его нецарской нерешительности главный порок его для русского трона»[166], — был уверен Солженицын. Что ж, с этим, пожалуй, можно согласиться: действительно волевые, не перед чем не останавливающиеся люди не теряют власть, а тем более не отдают ее добровольно. По природе Николай был совестливым и не жестоким, что и предполагала его глубокая религиозность. «По натуре царь был застенчивым и сдержанным человеком, — отмечал учитель его детей швейцарец Пьер Жильяр. — Он принадлежал к категории людей, которые все время сомневаются, потому, что слишком робки, и которые не могут навязывать другим свои решения, потому что слишком мягки и чувствительны. Он не верил в себя и считал себя неудачником»[167]. Император не обладал даром повелевать. Ему было проще уволить министра, чем заставить его сделать то, что считал необходимым, или просто повысить не него голос. Его жена, знавшая Николая лучше всех, неоднократно наставляла его на путь истинный: «Извини меня, мой дорогой, но ты сам знаешь, что ты слишком добр и мягок — громкий голос и строгий взгляд могут иногда творить чудеса. Будь более решительным и уверенным в себе, ты отлично знаешь, что правильно, и когда ты прав и не согласен с остальными, настой на своем мнении и заставь остальных его принять… Смирение — высочайший божий дар, но монарх должен чаще проявлять свою волю»[168].
Однако согласиться с тезисом о слабоволии императора можно лишь с очень существенной оговоркой. Многие современники принимали за безволие исключительное самообладание императора. Та же императрица Александра Федоровна доказывала: «Он преодолел неодолимое — научился владеть собой, — за это его называют слабовольным. Люди забывают, что самый великий победитель — это тот, кто побеждает самого себя»[169]. За обходительными манерами, мягким обращением, граничащим со скромностью и даже робостью, простотой нрава скрывалось упрямое мужество, основанное на глубоких и выстраданных убеждениях. Однако царь действительно проявлял нерешительность, когда речь шла о применении силы, о жизнях людей. «Россия никогда не имела менее самодержавного Государя, чем Николай II»[170], — скажет его министр иностранных дел Сергей Сазонов. И это воспринималось как слабость, а для императора и было слабостью. Ее в России не прощают.
У Николая были и бесспорные недостатки, из которых на первое место я поставил бы то, что он не владел в полной мере искусством властвования, организации рациональной работы госаппарата, привлечения на свою сторону политических противников и просто талантливых людей. Он не умел глубоко разбираться в людях и опасался делать ставку на сильные личности, политические фигуры, представлявшие весь срез элиты, что предопределило и большое количество кадровых просчетов. Проницательный французский посол в российской столице Морис Палеолог довольно интересно сравнил представления о власти у Николая II и Наполеона: «Царь, как я уже часто замечал это, не любит на деле своей власти. Если он ревниво защищает свои самодержавные прерогативы, то это исключительно по причинам мистическим. Он никогда не забывает, что получил власть от самого Бога, и постоянно думает об отчете, который он должен будет отдать в долине Иоасофата. Эта концепция его державной роли совершенно противоположна той, которую внушило Наполеону знаменитое обращение Редерера: «Я люблю власть; но я ее люблю, как художник; я люблю ее, как музыкант любит свою скрипку, чтоб извлекать из нее звуки, аккорды, гармонии»… Добросовестность, человечность, кротость, честь, — таковы, кажется мне, выдающиеся достоинства Николая II, но ему не хватает божественной искры»[171].
Собственной сильной команды у царя, в отличие от его отца и деда, не было. Он вступил на престол юношей, и весь его предшествовавший круг общения сводился ко двору, учителям, а также к армейской среде. Но в этом кругу он не находил лиц, на которых можно было положится в деле государственного управления, и пытался все делать сам, не имея даже личного секретаря. Придворный историограф генерал Дубенский отмечал: «Не было людей, которые имели бы особый вес в глазах Государя. Ко всем «своим» Его Величество относился ласково, внимательно, ценил их преданность, но при большом уме Государя он ясно понимал окружавших его ближайших лиц и сознавал, что они не советчики ему»[172]. Наиболее приближенным к императору лицом оставался долгие годы министр двора граф Фредерикс, честный, благородный служака преклонного возраста, который не вдавался в политические вопросы, но обладал незаменимым даром находить решения, которые устраивали всех, и жалеть чувства своего повелителя. В последние годы — дворцовый комендант Воейков, бодрый весельчак, спортсмен, женатый на дочери Фредерикса. Он подрабатывал производством минеральной воды, но не мог быть первоклассным советчиком в делах государственных. Как и практически все члены свита, Воейков был обязан свой карьере службе в Конной гвардии. Крупные фигуры попадались в правительстве, прежде всего, речь о премьерах Витте и Столыпине. Но они были скорее исключением, царь не любил, чтобы им правила чужая воля, а потому предпочитал людей не только лояльных, но и не имеющих собственной политической повестки дня. «Государь не терпит иных, кроме тех, которых он считает глупее себя, — сокрушался Витте, когда оказался в опале, — и вообще не терпит имеющих свое суждение, отличное от мнений дворцовой камарильи…»[173].
Итак, император не столько наслаждался и пользовался властью, сколько работал, полагаясь больше на себя, чем на свою команду или профессиональных управленцев. У него «отсутствовало понимание различия между
Поскольку царь принимал почти все решения сам, то и ответственность за все возлагалась на него. Так, много недоброжелателей ему добавляли любые шаги по назначениям и награждениям. Как было известно еще Людовику XIV, назначая одного из десяти на какой-либо пост, вы получаете девять недовольных и одного неблагодарного. То же с чинами и наградами. Сергей Палеолог, заведовавший представлениями в придворные чины и звания в МВД, замечал: «Фактами можно доказать, что, если бы после 1905 г. своевременно было удовлетворено честолюбие ряда жаждавших попасть ко Дворцу либеральных и влиятельных деятелей, оппозиционные элементы значительно ослабели бы». Так, спикер Думы Родзянко был страшно зол, когда к 50-летию земств получил орден Святого Владимира 3-й степени, тогда как рассчитывал на Анненскую ленту. Лидер черносотенцев Пуришкевич, мечтавший всю жизнь попасть в камергеры, так никогда не удостоился подобной чести[176]. Не в этом ли одна из причин их проснувшейся перед Февралем оппозиционности?
Скорее недостатками Николая, которые в какой-то момент окажутся едва ли не самыми существенными, был его фатализм и мистицизм, парадоксальным образом сочетавшийся с искренней религиозностью. Фатализм снижал волю к борьбе, к сопротивлению. Извольский как-то изумился спокойствию царя в 1905 году и услышал в ответ, что «судьба России, точно так же, как судьба моя и моей семьи, находится в руках Бога, который поставил меня на мое место. Что бы ни случилось, я склонюсь перед Его волей, полагая, что никогда я не имел другой мысли, как только служить стране, управление которой он мне вверил»[177]. Склонность к мистицизму, свидетельствовал легендарный глава Петербургского охранного отделения Александр Герасимов, «он унаследовал от своих предков. В начале его царствования многие питали надежды на то, что под влиянием своей жены — образованной женщины… царь излечится от излишнего мистицизма. Жизнь не оправдала этих надежд. Не царь под влиянием недавней оксфордской студентки повернул от мистицизма к твердому реализму, а наоборот»[178]. Это фактор сыграет роль в появлении при дворе Распутина, что вызовет огромное возмущение в свете. В начале же царствования это скорее сближало императорскую чету с обитателями столичных салонов, где в начале века повсеместно занимались спиритизмом, вертели столы, вызывали духов. В Петербурге и Москве в начале века, по самым скромным подсчетам, насчитывалось до 20 тысяч оккультистов. Не нравилось другое.
Николай и Александра оказались чужими не только в кругах петербургской аристократии, но и, во многом, в императорском доме.
В огромной и бурно разраставшейся Императорской фамилии, на содержание которой шла все большая доля государственной казны, император оказался окруженным огромным количеством старших по возрасту родственников, которые намеревались если не сами поруководить страной, то, по крайней мере, посоветовать, как это надо делать. Основным двором долгое время после коронации Николая II продолжали считать двор его матери вдовствующей императрицы Марии Федоровны. Но у Александра III после его смерти остались четыре родных брата — Владимир, Александр, Сергей, Павел Александровичи — и десять двоюродных.
Николай на их фоне смотрелся как юнец, тем более что ростом пошел в мать и был заметно ниже остальных мужчин из рода Романовых. Кстати, этот фактор имел весьма серьезные последствия: он эстетически не соответствовал образу монарха. «Нередко люди различных взглядов, включая и изрядное число монархистов, именовали Николая II «невзрачным» царем, появилась кличка «большой господин маленького роста», — заметил петербургский исследователь ментальной обстановки эпохи Борис Колоницкий. — И эта негативная характеристика визуального восприятия императора, важнейшего символа монархии, становилась индикатором его политической уязвимости, она распространялась на характеристику его царствования»[179].
Особенным авторитетом в императорском доме пользовался великий князь Владимир Александрович, президент Академии художеств, меценат, окружавший себя артистами, певцами и художниками. Законодателем мод и средоточием самой роскошной светской жизни столицы был двор его супруги Марии Павловны (старшей). «Ее двор затмевал двор императрицы, — констатировал Мосолов. — Быть назначенной фрейлиной Марии Павловны означало получить шанс сделаться королевой красоты на всех конкурсах красоты… Снобы, которым никогда бы не выпал шанс попасть в высшее общество, толпились вокруг прилавка великой княгини, жертвуя крупные суммы в ее благотворительный фонд… В Санкт-Петербурге Мария Павловна была центром любого события в высшем обществе. Ее высказывания повторялись потом по всему городу»[180].
Молодая императорская чета не пришлась ко двору ни в одном из старших дворов, где откровенно сравнивали новое правление со временами Александра III, которые воспринимались как золотой век. Сравнение было не в пользу Николая. Привыкли к временам его отца, который обладал крутым нравом и железной рукой правил страной. «Не умри он, не было бы ни революции, ни даже, может быть, войны, — писала в эмигрантских мемуарах княгиня Ольга Палей, жена Павла Александровича. — В России его любили и боялись»[181]. По сравнению с ним его сын долго воспринимался как несмышленый юнец, как человек, безразличный к власти: нерадивое исполнение приказов уже не сопровождалось немедленным увольнением или ссылкой.
Окончательный разрыв между Николаем и семьей Владимира Александровича произошел в 1905 году, когда его сын — Кирилл Владимирович — женился на великой герцогине Гессенской, дважды при этом нарушив российское законодательство: он не имел права жениться без разрешения императора и брать в жены свою двоюродную сестру. Царь запретил Кириллу появляться в России, чем взбесил Владимира Александровича, подавшего в отставку со всех постов. Старшие Романовы еще сильнее ополчились на царя.
Но даже прохладное отношение к Николаю не шло ни в какое сравнение с отношением к Александре Федоровне.
Не успев приехать в Россию, которой она не знала, императрица прослыла холодной, черствой, спесивой, презрительной дамой из числа «захудалых немецких принцесс», хотя была не только принцессой Гессенской, но и внучкой великой английской королевы Виктории, и считала себя скорее англичанкой, чем немкой. В окружении вдовствующей императрицы ее заглазно называли «гессенской мухой»[182]. Мария Федоровна продолжала считать хозяйкой страны себя, а к 22-летней Аликс относилась как к бедной девушке, взятой из сострадания в состоятельную семью. «Современники ставили в вину Александре Федоровне гордыню, иностранный акцент, плохой вкус и провинциальные манеры»[183], — отмечал ее биограф Крылов-Толстикович. Царице было нелегко скрывать свои разочарование и обиду. По природе она была гордой, страстной, увлекающейся и упрямой в достижении своих целей. Получившая англо-протестанское воспитание, Александра была рассудительна в повседневных делах, привержена семейным ценностям и не склонна к развлечениям с русским размахом. Болезненно застенчивая, она не владела искусством непринужденных светских бесед, избегала их, чем породила разговоры о своем высокомерии и холодности. С юных лет Аликс отличал религиозный мистицизм. В России она «с фанатизмом неофита восприняла законы православия, которое стало ее естественной и истиной верой. Императрица глубоко изучила церковный устав, русскую церковную историю, она занималась церковной археологией…»[184]. Совсем не тем, что было принято в высшем свете.
Поначалу воспитание юной императрицы, попыталась взять на себя Мария Павловна (старшая), но Александра не разделила ее страсти к бурным светским развлечениям. Обида не была прощена и она переросла в неприкрытую ненависть после разрыва царя с Владимиром Александровичем. Двор Марии Павловны, открытый для всех российских властителей дум, модных художников, послов и других зарубежных гостей стал главным источником самой «проверенной» и гнусной информации о царской семье. «Наиболее обидные для императрицы слухи исходили именно из непосредственного окружения Марии Павловны»[185], — уверен Мосолов. С молодым поколением Романовых у императрицы отношения тоже не складывались. Вот строки из воспоминаний великой княгини Марии Павловны (младшей), дочери Павла Александровича: «Императрица застенчивая и скрытная от природы, за все годы жизни в России так и не смогла постичь русскую психологию; русская душа навсегда осталась для нее загадкой… Она с детства была ограниченной во взглядах и не терпела слабости других людей. Русские аристократы казались ей распущенными, и если они относились к ней прохладно, то она отвечала им презрением»[186].
Николай II и императрица все сильнее ощущали, что им хорошо только в тесном семейном кругу. Первые четверо детей были девочками — Ольга, Татьяна, Мария и Анастасия. Как замечал Жильяр, «очарование этих детей было в их простоте, искренности, свежести и врожденной доброте»[187]. Родители их обожали, но… Не было наследника. Когда император узнал о рождении четвертой дочери, он ушел в сад и плакал. Мечта о сыне стала своего рода навязчивой идеей, которая подрывала здоровье Александры, заставляла ее жить в обстановке тревог, страхов и нервных приступов. Именно после этого во дворце стали появляться «божьи люди». В 1903 году император, вызвав очередную бурю возмущения в обществе и даже в части церковных кругов, поддержал канонизацию Серафима Саровского. На состоявшихся по этому поводу в Сарове торжествах императорская чета молила об обретении долгожданного сына.
Ровно через год — 30 июля 1904 года — появился на свет Алексей, наследник цесаревич. Родители были вне себя от счастья. В крестные отцы был приглашен немецкий кайзер Вильгельм, в почетные восприемники младенца было записано «все православное воинство», сражавшееся в те дни на Дальнем Востоке. Но то, что произошло потом, обернулось огромной семейной драмой, которая одним из своих последствий имела еще большее увеличение разрыва между семьей царя и знатью. У мальчика обнаружилась гемофилия, неизлечимая болезнь, наследуемая по материнской линии. «Обычно первое кровотечение возникает до полуторагодовалого возраста, часто после незначительного повреждения, — читаем в современном медицинском справочнике. — У ребенка с гемофилией легко образуются подкожные кровоизлияния. Даже внутримышечная инъекция может вызвать кровотечение, которое приводит к образованию большой гематомы («синяка»). Повторяющиеся кровоизлияния в суставы и мышцы способны, в конечном счете, приводить к значительным деформациям этих тканей, так что иногда человек становится инвалидом. В результате кровотечения возможно развитие гематомы корня языка, которая блокирует дыхательные пути, затрудняя дыхание. Легкий удар по голове может спровоцировать выраженное кровотечение в полость черепа, ведущее к повреждению мозга и смерти»[188]. По статистике начала XX века, 85 % больных гемофилией умирали в раннем детстве. Здоровье любимого сына, жизнь которого ежесекундно была в опасности, который испытывал частые суставные и мышечные боли, порой не мог ходить или пошевелить рукой, особенно — левой, его будущее, его предстоявшее царствование — вот что занимало родителей в первую очередь.
«Императрица, нежно любящая мать, страдала вдвойне: ее терзали и постоянные опасения за жизнь цесаревича, и мучительное сознание того, что она сама передала ему эту болезнь, — писал князь Феликс Юсупов. — Болезнь наследника старались скрыть. Скрыть до конца ее было нельзя, и скрытность только увеличивала всевозможные слухи, которые вообще порождались в обществе уединенной жизнью Государя. Казалось, какой-то таинственный покров был наброшен на царскую семью. Он разжигал любопытство, подстрекал недоброжелательство и меньше всего заставлял думать и догадываться о том, как мучились отец и мать за своего ребенка, в какой постоянной тревоге они жили»[189]. У Александры Федоровны обострились проблемы с сердцем и нервной системой, она часто болела.
«С этого момента жизнь матери превратилась в мучительную агонию, — подтверждал ежедневно находившийся в семье Жильяр. — Она знала, что это за страшная болезнь: от нее умерли ее дядя, один из братьев и двое племянников. С детства она слышала об этой ужасной болезни, против которой люди бессильны… Когда несчастная мать поняла, что люди бессильны ей помочь, она обратилась к Богу. Только он мог сотворить чудо!»[190] Но милость Господа еще надо было заслужить. Надо было вести образ жизни, угодный Богу, и избегать мирской суеты. Николай все больше времени старался проводить в семье, избегая развлечений и удовольствий. Александра, и раньше не любившая торжественные церемонии, после рождения сына их просто возненавидела. Царская семья стала жить очень уединенно, в непарадном Александровском дворце Царского Села, сведя к минимуму демонстрации роскоши и величия императорского двора. Были прекращены грандиозные царские балы.
Английский посол Джордж Бьюкенен, замечал, что царская семья выезжала в Петербург «только в тех случаях, когда государственные дела или религиозные церемонии требовали их присутствия. Двор также не принимал участия в светской жизни столицы, и пышные балы, которыми славился Зимний дворец, отошли в область предания». Зимний открывали для приемов только на новый год и крещенское водосвятие, но и в этом случае, по авторитетному мнению Бьюкенена, подаваемый обед «ни по внешности, ни с гастрономической точки зрения нельзя сравнить с банкетами в Букингемском дворце»[191]. А уж тем более с балами времен Александра III. А что это все означало? Для огромного количества людей, представлявших высшую элиту Российской империи, жизнь просто потеряла смысл! Ведь традиционно жизнь аристократического Петербурга проходила от одного крупного торжества, когда можно было и на царя посмотреть, и себя показать, до другого И это вдруг кончилось. Последний костюмированный бал в Российской империи состоялся в 1903 году. Такого не прощают.
Поделиться книгой: