Помоги проекту - поделись книгой:
— Как? Уже завтра? А доктор разрешит Вам сделать переезд? Вы его уже спрашивали? — удивляюсь я.
— Я свободный человек… Что хочу, то и делаю… Сказал: завтра. И уеду завтра. Не могу же я теперь здесь сидеть без дела. Только и знаю, что сплю…
Немалых усилий стоило мне получить разрешение на устройство звонков из квартиры владыки ко мне, потом к секретарю, слуге и сестре милосердия. Доселе их не было в миссии. «Прямо стыдно будет звонить. Сам не хочет-де позвать. А зовет звонком». И только мое указание на то, что и владыке ходить теперь будет уже трудно, да и слугам куда приятнее быть позванными по звонку, ибо они не любят, когда хозяин врывается в их интимную жизнь и обстановку, склонило владыку дать разрешение…
Вчера вечером, после молебна о здравии владыки, сообщил собравшимся христианам, ученикам и ученицам о предстоящем возвращении владыки. Рады сторожа-придверники. Но все смущены, ибо чувствуют, что владыка возвращается не потому, что поправился, и опасаются за переезд из госпиталя до Суругадая…
Наконец, в одиннадцать часов дня, я поехал в больницу, решив карету, если понадобится, заказать из госпиталя. Владыка по обычаю сидел в кресле, обложенный подушками. Бледный, с желтизной на лице. Полудремал.
— Итак, сегодня переезжаем. Решенное дело? — спрашиваю я его.
— Погодите… Вот придет доктор. Посоветуемся с ним. Слабость сегодня страшная, — отвечает он мне.
Со мной пришел навестить владыку старик-иерей отец Борис Ямамура, которого владыка очень любил. Я сообщаю о сем владыке.
— И к чему эти беспокойства!.. Только расходуются, да церковное время тратят. Позовите его сюда.
Входит отец Борис, высокий, седой, настоящий патриарх. Берет благословение. Владыка усаживает его против себя.
— Зачем ты из такой дали приехал? Право, меня затрудняет даже такое проявление любви. Мне стыдно даже…
— Как же не приехать? Услышали, что Вы опасно больны. И все христиане просили меня нарочито съездить и справиться о вашем здоровье.
— Да что, отец Борис! Плохо дело! Вот святой Давид-то что сказал: семьдесят лет. И лишь только особо сильные — восемьдесят лет. А мне как раз половина. Пожил — и будет. Пора умирать.
— Зачем умирать? Да Вы еще поживите… Трогательно было видеть эту мирную беседу двух старцев, из коих и отец Борис скоро поспешил за владыкой: скончался весной сего года.
Простился владыка с отцом Борисом. Вскоре пришел доктор Блисс. «Как мы спали?», — спрашивает владыку. «Плохо, — отвечает владыка. — Да если бы мог спать, то, вероятно, и не болел бы. А могу ли я сегодня возвратиться в Суругадай?», — спрашивает владыка доктора. «Разумеется, удерживать мы не в силах. Только я не ручаюсь, что Вам сразу не сделается хуже»…
Доктор говорил с владыкой, конечно, на английском языке. И говорил как-то тихо, вкрадчиво, просительно. Наступило долгое молчание. Владыка о чем-то задумался. «Но позволите ли Вы мне здесь заниматься?», — спрашивает владыка. «Можно, — отвечает доктор, — только поменьше». — «Да я позову Накаи, и он, собственно, будет читать. Я же буду только слушать. Не буду утомляться», — владыка уже полупросяще говорит. «И столик могу здесь поставить?» Оказывается, владыке все разрешили, только бы не уезжал.
— В таком случае, — обращается ко мне владыка, — возвращайтесь домой; в моем кабинете, в шкафу, на второй полке найдете японскую рукопись цветной Триоди. У нас ведь все уже переведено. Нужно только проверить. Там же увидите и славянскую Триодь. Все это передайте Павлу Накаи, и пусть он немедленно едет сюда. А я, так и быть, пробуду здесь до понедельника (т. е. до 23 янв. ст. ст.).
Я сразу же возвратился домой. Позвал Накаи. Он обрадовался, как конь бранный, услышавший военную трубу. Накаи все взял с собою и пришел в госпиталь в три часа дня. Действительно, они занимались с владыкой полтора часа. Впрочем, на долю владыки приходилось только слушать. Читал же рукопись Накаи.
И утомили же эти полтора часа занятий владыку!..
Пришел к владыке в двенадцатом часу дня. Он еще занимался с Накаи. Перед окном комнаты небольшой столик.
Нa нем японские рукописи, тушечница, кисти, перед владыкою — славянская Триодь. Накаи читает японский перевод. По другой тетради следит за читаемым владыка. Временами останавливаются, вставляют запятую. Владыка в золотых очках, бодрый. Кто бы мог сказать, что это приговоренный к смерти старец? При мне дочитывали молитвы, чтомые в день Святой Троицы на вечерне, именно молитву за усопших. Кончили. Владыка перекрестился несколько раз. «Слава Богу… Вот одно дело и кончил. Теперь хотя бы к печатанию приступать можно». Накаи Павла владыка отпустил. Рукописи и славянскую Триодь сам связал: «Снесите в миссию вы; ведь Накаи слабосильный. И уложите на старое место».
Согласно обещанию, я привел к владыке отца Петра Сасагава. На этот раз владыка принял его очень ласково, расспрашивал о стоянии церкви в Сендае. А когда отец Петр ушел, владыка и говорит мне: «Вот, подите же! Я постоянно говорил, что его забыли похоронить. А еще он меня похоронит!»…
Воскресенье. В соборе, при большом стечении богомольцев, мы совершили молебен о здравии владыки. Владыка в этот день опять был очень слаб, — вероятно, поутомился над слушанием перевода цветной Триоди. «Напрасно прожил здесь три дня», — говорит. Но решимость завтра переехать в Суругадай полная. Весьма ворчал, узнав, что и звонки уже проведены, и электричество уже действует. «Не нравится мне такая поспешность. Здание только портите», — опять повторил он. Но дело было, к удовольствию всех христиан, уже сделано. Я весь день провел в подготовительных распоряжениях к переезду владыки.
С утра затопили в квартире высокопреосвященного арихиепископа чугунку.
Еще раз проверили все звонки, попробовали электричество. Приготовили комнату для сестер милосердия. К часу дня к подъезду госпиталя заказали подать карету. Сделав все приготовления, я в одиннадцать часов утра отправился к владыке.
Он был уже совершенно готов к отъезду и лишь ждал обеда…
«Да… Все кончено. Конечно, дышать-то стало много легче. Но с каждым днем слабею и слабею. Однако, видите, еще ходить могу. Что ж?.. Будем молить Бога, чтобы Он дал мне еще годов пять жизни. А впрочем, — все в Его воле. Вот, ближайшие три-четыре дня ясно покажут: или в гору, или вскачь под гору».
Низко наклонился владыка. Глубоко задумался. «Нет! Уходили сивку крутые горки! Не знал удержу в ходьбе. На горы быстро поднимался. Всегда и всюду спешил. Вот и расплачивайся. Знал бы ранее, где упаду, соломки подостлал бы», — вслух размышляет владыка.
Собравшиеся в ожидательной комнате христиане и христианки пожелали принять благословение владыки. Он взял с комода принесенные ему цветы. Сам вышел первый раз в больнице на коридор и, благословляя каждого по очереди, и всем дал по цветку. Все со слезами целовали благословляющую руку и брали цветок на память. В числе одаренных цветком случайно оказался и газетный репортер. Не мог же он пропустить такого события, как переезд «Николая» из госпиталя в Суругадай! И, разумеется, наутро все это было подробно описано в газетах.
Лишь в половине второго подали карету. Сапог владыка одеть уже не мог, так отекли его ноги. Пришлось выходить и ехать в туфлях. Надел драповую рясу. Доктора хотели непременно перенести его до кареты, но владыка решительно отказался и, поддерживаемый мной и отцом Романом Циба, тихонечко спускался с лестницы. Сели в карету. Я закутал потеплее ноги владыки одеялом. Перекрестились и тронулись…
Много беспокоило владыку то, что больница не подала ему счета при отъезде. Но когда я ему сказал, что христиане просили подать счет им и что у них на этот предмет сейчас уже имеется больше двухсот рублей, владыка с большою любовью говорил о своих христианах: «Все же жалко их; хоть бы половину-то с меня», — не переставал он говорить…
Ровно в два часа пятнадцать минут мы остановились у подъезда миссии. Перед собором иереи, катехизаторы, христиане, служащие в миссии, их жены. Некоторые плачут. Всем хочется хоть немного посмотреть владыку. Владыка поднялся на три ступеньки подъезда, снял свою шляпу и, кланяясь всем, довольно громко сказал: «Вижу вашу любовь. Спасибо»…
Испросив разрешения продолжать ежедневные службы, я пошел домой, желая дать владыке отдохнуть. Просил и других сделать то же.
Три часа дня. Время чая. Подают мне самовар. «Владыка отдыхает?», — спрашиваю. «Нет, сразу же достал бумаги и стал писать», — отвечает слуга. Я обомлел от неожиданности…
Вечером владыка позвонил мне: «Ну-ка, провели электричество. Так учите-ка меня пользоваться им!» Я зажег лампу. Вместо прежнего красноватого света и полумрака ярко загорелась не очень сильная лампа. «Мило. Прекрасно. Спасибо вам. И стен не испортили. Только знаете, что я Вам скажу? С той-то керосинкой я сорок лет прожил, а эта лампа меня в гроб проводит». В этот вечер владыка пожелал лечь спать пораньше, ибо и переезд, и занятия поутомили его.
IV
Утром пришел я к владыке часов в семь. В кабинете занимались приборкой слуги. Владыка пил чай в гостиной. Весь утомленный, скучный…
Зашел к владыке в четыре часа. Он весь день составлял экономический отчет. «Погодите еще. Занят. Приходите, когда стемнеет, — тогда и я заниматься не могу, и комнату у меня еще раз прибирают. Вот тогда и поболтаем». В начале шестого я пришел. Охая, перешел владыка в зал.
— Почему сегодня не было спевки в большой комнате? Ведь сегодня вторник? — спрашивает владыка.
— Чтобы не беспокоить Вас, по совету доктора, мы спевку устроили для одного хора в крещальне, для другого — в помещении воскресной школы, — отвечаю.
— Вот уж совершенно напрасно. Наоборот: пение мне доставило бы удовольствие. Спели бы, например, «На реках вавилонских». Я так люблю этот напев…
Я обещал сделать соответствующее распоряжение. Пользуясь случаем, прибавил я, что христиане полагают неприличным в дни печали по поводу болезни владыки совершать браки. И, например, предположенный и назначенный на этой неделе брак Петра Каминага и Елены Кимура, кажется, отлагается до после Пасхи.
— Это безобразие! Право же, я затрудняюсь. Моим именем будут некоторые получать стеснение… Пусть все забудут о моей болезни. Все должно идти, как будто меня здесь нет.
Опять я обещал передать мнение владыки и склонить кого нужно не откладывать брака.
— Да… Делать нечего. Приходится умирать. Останешься один. И как подумаешь об этом, так обидно, так досадно становится, что слезы невольно появляются. И поплачешь. Ведь уж не такая же я развалина! Жил же митрополит
Исидор до девяноста лет! Единственное успокоение в том, что умру не я первый. Все умирают. Это общий удел. И вы потом умрете. Ведь только подумать, сколько бы я мог перевести еще богослужебных книг. И вдруг, извольте видеть, приходится со всем расставаться…
С поникшею головою, с сердцем скорбным шел я к себе наверх. Из головы не выходят слова: «Слезы невольно появляются. И поплачешь». Да и вся-то беседа сегодня «около смерти и по поводу смерти». Пошел я прямо в церковь, где уже началась служба, и горячо молил Господа излить утешение на сердце страждущего отца нашего…
Несмотря на такую мучительную, неспанную ночь, владыка сидел за отчетом до самого обеда. Зайдешь к нему, а он, наклонившись над бумажкой, шепчет про себя цифры: сложение и вычитание делал всегда на бумажках, не употребляя счетов.
После обеда к нему пришли христианки, предствавительницы разных общин, пять человек; от имени Женского общества они поднесли владыке плюшевое одеяло и вышитую подушку на диван. «Подушку попрошу преосвященного Сергия положить со мною во гроб», — сказал владыка. А одеялом был очень порадован и сразу же начал употреблять его, покрывая им свои ноги, что он делал в комнате почти всегда, во избежание повторения старинного ревматизма. Христианок он напоил чаем. А они сидели да плакали. Утешать их пришлось владыке. Но от утешений они еще более расплакались. «Чего плачете, — говорил владыка, — я всю свою жизнь отдал Японской Церкви. А теперь пришла пора отдать ей же и тело. Мое тело, видите, обратится в японскую землю. И пусть будет оно залогом, что моя душа всегда будет с Японскою Церковью. И там я за нее буду молиться. Чего же расплакались?»
Все эти депутатки после пришли ко мне. Подробно передали разговор с владыкой и опять много плакали.
Уже закатилось солнце. Вероятно, владыка сейчас прекратил уже занятия, думаю. Иду к нему. «Как раз вовремя. Пойдем, поговорим». Накинув одеяло поверх плеч, владыка со мной перешел в гостиную, где печь никогда не топилась и где на этот раз была температура погреба.
«Чувствую, что слабею… Ежедневно слабею. Силы мои оставляют меня. Хоть бы скорее кончалась эта трагедия. Ведь раз я не могу работать, какая же это жизнь! И на что мне это?» (показывая на тело).
«Говорят некоторые, что человек — только тело, что души у него нет. Нет, батенька, если бы человек состоял только из тела, то — не беспокойтесь — тело о себе позаботилось бы. Поберегло бы себя! Не допустило бы утомить себя до болезни. А так как кроме тела есть душа, да и сильнее она тела, — вот душа и работает, и волнуется, и меры, удержу не знает, на тело смотря как на помеху. Глядь — а тело-то и ослабело! Непорядок. Во всем должна быть гармония. Знал бы это в свое время — во всем бы меру соблюдал. А теперь и расплачивайся за свою неосторожность».
«Кстати, вам два слова о католиках. В Хакодате это было. Католические миссионеры приходили в гости в Русское консульство. Их кто-то и спрашивает, как они смотрят на успех Православия в Японии. Что же они ответили? «Да, сделано много; но все это есть личное дело Николая: все это есть, пока жив Николай. Не станет Николая — и дело рушится». Да разве у вас здесь «Николаево дело»? Тьфу! Тьфу! Не Николаево дело! Божье дело! Бог дело начал. Бог Церковь созидал. А мы лишь Его недостойные слуги. Что в нас есть такого, что бы не от Бога? «Что ты имеешь, чего бы не получил». Помните у апостола Павла? А что Бог именно мне или вам дал, гак в этом нашей заслуги ни на волосок! Разве есть какая-нибудь заслуга у сохи, которою крестьянин вспахал поле?… Так и здесь. Николай… Сергий… Роль наша не выше роли сохи. Вот крестьянин попахал-попахал, соха износилась. Он ее и бросил. Износился и я. И меня бросят. Новая соха пахать начнет. Так смотрите же, пашите! Честно пашите! Неустанно пашите! Пусть Божье дело растет! Пусть посрамятся католики. Дайте слово! Так смотрите же — не измените!»
«А все-таки приятно, что именно тобой Бог пахал. Значит, и ты не заржавел. Значит, за работой на Божьей ниве и твоя душа несколько очистилась. И за сие будем всегда Бога благодарить»…
С раннего утра владыка сидел за отчетом. «Самый серьезный момент. Итоги подвожу. Пожалуйста, не спутайте меня! Сам спутаюсь», — говорил он, когда я временами заглядывал к нему. Сестра милосердия, по обычаю, сидела на стуле за его креслом и временами смотрела его пульс и мерила температуру. Вид у владыки бодрый, деловой. Никто не поверил бы, что это присужденный к скорой смерти старец. Но сестра неизменно провожала меня в коридор и, качая головой, говорила: «Силы Дай-Сюкео слабеют с каждым днем».
Днем была спевка. На этот раз по-старому, в комнате, почти соседней с владыкой. Спели нарочито для владыки «На реках вавилонских». Но исполнение владыке весьма не понравилось. Слишком-де тянули.
Но вот и опять вечер. Со стонами владыка перешел в гостинную. И опять полились разговоры, из коих, конечно, лишь некоторая часть записывается сюда.
«Отслужил я свои пятьдесят лет… Теперь Вы свою долю отслуживайте. Почти четыре года отслужили. Немного и осталось. Побольше сорока лет. Не смейтесь, быстро пролетит время! Так не сбежите отсюда? То-то, смотрите!»
«Забудьте, что там и были. Умрите для службы там. Знайте только Японскую Церковь. И главное: уважайте свое служение. Наше дело большое здесь!»
«Да, истинно Бог Вас сюда послал. И как раз вовремя. Церкви Вами почти все посещены. Служащих церкви почти всех Вы узнали. Всюду и все-то Вас полюбили. Вот, смотрите-ка, опять спрашивают, да когда же Вы приедете. Правда, хозяйства миссийского Вы не изучили. Но кое-что я Вам покажу. А впрочем, — все сами найдете! Невелика мудрость! И меня похороните. Да, верю, что Бог послал мне Вас на утешение».
Даже стыдно было слышать эти речи владыки, с коим мы так мирно, так дружно, ничего не деля, но во всем взаимно помогая, трудились некоторое время. Все же мне Бог такую радость дал в течение почти четырех лет.
Заговорили о душе. Глубоко верующий, с великим смирением о себе говоривший владыка — и здесь так низко оценивал себя! Отдавая каждую минуту делу Божиему, душеполезному, он говорил: «Все хозяйство и хозяйство! Некогда о душе-то и подумать. А, право, преинтересно, что и как там, на небе. Скоро все узнаю. И в этом отношении я много счастливее вас».
Снова заговорили о Церкви: «Что бы ни говорили, а учение Христово на добрую почву здесь падало. Я свои пятьдесят лет отслужил. Первый период кончил. Теперь Вы новый период жизни Церкви начинайте. Что уже есть — объединяйте. Расползлись, что раки, по разным концам страны и мира! Объединенное воодушевляйте. Ведь разве не помогал нашей немощи, нашей нищете и телесной и духовной Бог? И в сем наше утешение… Да добрыми обычаями Церковь украшайте. С меня достаточно было и того, что я хоть учение-то вливал».
«Кстати, строить церкви будете, примите за правило: не разрешать строить без алтаря и престола. И верьте, скоро ваши усилия увенчаются успехом. Вот уже строят настоящую церковь в Сюузендзи. Пусть такую же церковь, а не молитвенный дом строят потом и в Тоёхаси».
«Ради Бога, располагайте везде, чтобы христиане жертвовали на иереев, на катехизаторов, на молитвенные дома; истинно говорю: останемся когда-нибудь мы без гроша! Ведь кто сейчас заседает в Думе-то! На что угодно дадут! Только на Бога, на Церковь не дадут! Да и не все же нашей Церкви ходить на костылях! Уже не ребенок, чтобы в помочах нуждалась»…
Когда я пришел к владыке с обычным утренним визитом, он подал мне большой пакет со словами: «Почитайте-ка». Это был пакет от нашей благотворительницы Ксении Федоровны Колесниковой. Пишет владыке, что она с мужем жертвует на построение церкви в Хакодате 3000 иен, и спрашивает лишь, чем лучше — деньгами или вещами. Посоветовались мы с владыкой. Без денег церкви не построить. Вещи же, в крайнем случае, плохонькие, можно всегда найти. Решили просить прислать 3000 иен деньгами.
Владыку эта жертва необыкновенно обрадовала. Так он скорбел, ничего почти не получая в последнее время на посторойку церкви в Хакодате. И вдруг сия жертва! «Бог доброго дела без помощи не оставляет никогда. Всегда какую-нибудь добрую душу к жертве расположит», — говорит владыка. Немедленно же он решил послать ответ по содержанию сего пакета…
Отчеты сегодня к одиннадцати часам утра мною переписаны. Владыкой они просмотрены и подписаны. Подписаны не только твердо, но и красиво. Подписаны им и донесения в Священный Синод и Миссионерское общество. Готовы, наконец, и конверты.
— На семнадцать лет ведь я бумаги и конвертов заготовил! Но не пришлось мне ими попользоваться! Но нам надолго беспокойства не будет: всем этим вы обеспечены. А теперь учитесь приготовлять расписки к отсылке.
И началось настоящее обучение. Едва ли оно не было роковым для владыки! Владыка вынул ящик из стола, освободил его от вещей и поставил на стол. Затем, постоянно нагибаясь, владыка брал с койки расписки к какой-нибудь статье расхода и укладывал их в угол стола так, что две их стороны всегда получались, конечно, ровными. А ведь расписок сотни. В одной, например, пачке что-то свыше восьмисот. Столько, значит, раз наклонился и опять разогнулся владыка.
— Позвольте теперь мне, — говорю. — Я технику дела усвоил.
— Погодите… Смотрите и учитесь. Вот, всегда так же упаковывайте, — отвечает.
Расписки по статье уложены. — А теперь учитесь сшивать их. И вот сам владыка, несмотря ни на какие протесты, прижимает их рукой вместо пресса и за неимением машинки протыкает для длинной кнопки отверстие перочинным ножом.
Сколько нужно и здоровому-то человеку усилий, чтобы сделать такую работу! И, конечно, владыка ничего не смог, а лишь порезал палец. Пришлось залепить его пластырем. Доделал эту работу, равно и подобрал все прочие пачки документов я. Владыка же сидел, задыхаясь, и после каждой пачки выдавал мне шутливо аттестат: «коо», то есть высшая отметка. Это «обучение» меня искусству подбирать и сшивать расписки сделало то, что среди дня пришлось делать впрыскивание для успокоения его сердца. Но остановить владыку от такой работы ни у кого сил не было…
Когда я пришел к владыке в обычный час, то есть около шести часов вечера, его вид поразил меня. Сильная одышка, страшная усталость, необыкновенная слабость.
— Ну, опять начинается! Вот, так же скверно было, когда я уезжал в госпиталь! Но теперь, вероятно, уже конец. Не без причины же Блисс попросил у меня мою карточку. И так трогательно просил! Ясно, что от умирающего пациента на память. Да и в самом деле, хоть бы конец скорее! Невыносимые страдания. Серьезно говорю: страдаю. Смотрите, будете писать некролог, упомяните, что я пред смертью страдал.
Все это говорилось среди страданий, но с таким юмором, что я не удержался, чтобы не сказать:
— Владыка, да не охайте Вы так часто! Будьте духом пободрее. И не так велики будут страдания.
Но владыка, схватившись за грудь и смеясь, ответил:
— Ну и дожил! Умираешь, и то не верят. Вот что значит: не болел и долго жил.
Веселое под конец беседы настроение владыки так не вязалось с его действительно сильными в этот день страданиями!..
После ранней литургии пришел к владыке около восьми часов утра. Он сидел в гостиной и пил чай. На мой вопрос, как он себя чувствует, сначала он ничего не отвечал, а потом, по обычаю, заявил: «Не спрашивайте, пожалуйста, меня о болезни. Вы знаете, что я первый ее ненавижу. Видите, придерживаясь за стулья хожу. Значит, плохо»…
В шестом часу, пока прибирали кабинет, владыка опять беседовал со мной в гостиной, сидя на диване.
«Ведь вот. Едва уже хожу. А хотелось бы прожить еще лет с десять. Только во вкус переводов вошел. Года через два принимайтесь и Вы. И, прежде всего, за канонник. Молитвы ко причащению, молитвы по причащении уже есть. Утренние и вечерние тоже есть. Акафист Пресвятой Богородице найдете там. Переведен.
Нет других канонов и акафистов. Но последние — одни слова, и для перевода нетрудные. А ирмосы есть уже в Ирмологии. Словом, для начала работа по силам».
«А страшно умирать! Ох, как страшно умирать! Этого тела не жалко — умер и ладно. Но ведь попадешь-то куда?! Обязательно в «дзигоку» /ад/, да еще на самое дно! Если праведник едва спасается, то нечестивый и грешный где явится?»
Я имел великое счастье принимать исповедь сего праведника. Исповедался он мне перед праздником Рождества Христова. И услышанные мною слова великого смирения сильно поразили меня: «Уж если Вы, владыка, так говорите о себе, то нам-то, грешнейшим паче всех человек, где придется быть? Однако и мы питаем надежду на милосердие Божие». Решили еще раз исповедаться взаимно, по обычаю, с наступлением дней Великого поста.
«Смотрю назад. Все в каком-то тумане. Что хорошего я сделал? Ничего! Искренне говорю: ничего! Молиться как следует не умею. Не трудился столько, сколько нужно было для пользы Церкви. Весь уходил в хозяйство».
«А похороните-то меня все-таки поближе к собору. Например, за парком Уено, в Янака. И от собора недалеко. И христиан там немало. В России, конечно, архиереев хоронят в соборах. А здесь. Где уж!.. Язычники скажут: город заразит».
Поделиться книгой: