Флатус

Под рефлексирующие бравады полицмейстера мы подошли к небольшому синему шатру, в котором, по словам мальчика, находился Микола. Чудновский оттеснил меня назад и, горделиво задрав подбородок, вошел внутрь. К подобному нахальству я оказался привыкшим и молча, без лишних дерзостей, последовал за полицмейстером.

Стоило оказаться внутри, меня тотчас охватило легкое недоумение. Несмотря на скудное убранство, отсутствие которого визуально расширяет пространство самых маленьких квартир, в шатре могло поместиться, дай бог, с полдюжины человек. Из мебели я увидел лишь маленький, в высоту не более полуметра стол с раскиданными на нем бумагами да рядом стоявший массивный табурет с чуть покосившейся ножкой. Для меня была загадкой мистическая метаморфоза шатра: снаружи он казался достаточно вместительным, навскидку в нем могло свободно находится человек двадцать, но, зайдя в него, я, казалось, спустился в маленький чулан. Помимо вышеописанного, в помещении витал до боли знакомый запах, нагло рвавшийся ко мне в нос. Он напомнил мне неприятный душок, который испускает тушка забитой курицы, но вместе с тем в этот ароматный букет затесался едва уловимый флер неочищенного нужника. Что это за запах и откуда он исходит, я так и не смог установить.

Рассмотрев шатер и нанюхавшись его скверного воздуха, я заметил двухметрового здоровяка, гнущего возле стола ржавые железнодорожные костыли. Да и то, мое внимание на него упало тогда, когда Алексей Николаевич с безумным восклицанием набросился тому на шею. Хохоча, Микола откинул в сторону железнодорожный костыль, приобнял полицмейстера, а после, взял за талию и поставил на землю.

— А я как раз не знал, чем себя занять! — басисто произнес Цыган. — Рад тебя видеть, Алексей Николаевич! А этот чьих будет?

Микола подозрительно посмотрел на меня и принялся поправлять свои длинные кудрявые волосы, непослушно усеявшие его здоровенные плечи.

— Это мой помощник — Станислав Какушкин, — не оборачиваясь ко мне, произнес Чудновский.

Полицмейстер и Цыган принялись рассказывать друг другу, что у каждого за время, прошедшее с их последней встречи, произошло в жизни. А я, не знавший, куда себя деть, дабы не мешать старым знакомым, принялся бродить по шатру, пока не дошел до связанной из железнодорожных костылей цепи, неаккуратно брошенной в угол.

Кропотливо рассматривая костыли, изогнутые в подобии письменной буквы “е”, я невольно удивился силе Цыгана, который был способен спокойно гнуть такой толстый металл. Но спустя некоторое время мои мысли ушли в далекие степи воспоминаний из детства. Перед глазами возник день, когда я, будучи девятилетним мальчишкой, напросился посмотреть, где и как работает мой отец. Не припомню точно, почему я так стремился это узнать, но, наверное, как и любой ребенок, желал сблизиться с родителем и прикоснуться к такой далекой взрослой жизни. В голове до сих пор всплывает противный запах горячего железа, бродивший по всему заводу, где отец зарабатывал деньги для семьи. На место работ посторонних не пускали, и в тайне от начальника завода отец отвел меня на маленький металлический подмосток, высоко нависающий над местом, где он ковал гвозди и всякого рода изделия. И тогда, стоило увидеть, каким тяжелым трудом папа пытается заработать хоть какую-то копейку, мне стало его жаль. В голове расцвели воспоминания, в которых я плохо себя вел, грубил отцу, отказывался помогать по хозяйству, убегая играть с соседскими ребятами, и это детское угрызение совести пронизывало меня толстым ядовитым шипом. Помнится, когда отец вышел отдохнуть, он поднялся за мной на подмосток и увидел, как я, весь в слезах, обмотав руками колени, тихо плачу. Тогда я не сказал ему причину своего горя, но сейчас, будучи тридцатилетним мужчиной, мне было бы не зазорно открыться ему, озвучить все волнующие мысли, извиниться и расплакаться, уткнувшись в родительское плечо. Со смерти отца прошли долгие пять лет, а я до сих пор терзаю себя за упущенные возможности сблизиться с ним и буду терзать до конца своей жизни.

Горькие воспоминания переросли в отчаяние и злобу, и я почувствовал, как по щеке поползла холодная слеза.

— Что это с ним? — услышал я голос Миколы.

— Не знаю, — ответил Чудновский и присел на табурет.

Придя в себя, я смахнул горькую слезу и подошел к столу с бумагами.

— Так что вас привело ко мне? — Микола поднял с земли железнодорожный костыль. — Вы, Алексей Николаевич, просто так сюда не приходите.

— Нам удалось выяснить, что в городе появился новый сорт наркотика, — начал полицмейстер. — Для того, чтобы его получить, наркоманы встречаются с распространителями в условленных местах, как мы поняли, в достаточно людных, что уже выглядит необычно. Но самое странное кроется в сути этого наркотика.

Микола приподнял правую бровь. Мне так и не удалось понять, был ли это признак заинтересованности в услышанном или же то был неконтролируемый рефлекс, который проявился, когда Цыган согнул железнодорожный костыль.

— Как бы тебе деликатнее сказать, — продолжал Чудновский. — Они нюхают газы…Человеческие газы. Кишечные.

— Поэтому вы пришли ко мне? — усмехнулся Цыган. — Я таким не занимаюсь.

— Дослушай. В доме одной из жертв мы столкнулись с глухим громилой, который уничтожил важные для нас улики.

— А-а-а, — понимающе протянул Микола, в одно движение согнув очередной костыль, незаметно появившейся в его руках. — Глухих у меня наберется, ну, человека три, не более. И, если честно, они все безобидные и в каких-либо правонарушениях замечены не были, но, коли сам полицмейстер хочет на них взглянуть, препятствовать не буду. Все трое сейчас на представлении, через четверть часа попрошу, чтобы их привели сюда. А дабы не терять время зря, предлагаю выпить по чашечке чая. Как Вы к этому относитесь, Алексей Николаевич?

— С удовольствием бы испил, — улыбнулся Чудновский.

Цыган бросил на землю гнутый костыль и громко хлопнул в ладоши. За моей спиной раздался тихий шорох, и в шатре появилась маленькая, ростом с пятилетнего ребенка женщина с подносом в руке. Казалось, она материализовалась из воздуха, ибо стоило мне обернуться на шуршание ткани, то за спиной, кроме синего полотна, мной ничего замечено не было. Карлица не могла появиться и со стороны входа, потому что я то и дело смотрел на улицу, желая скорее покинуть этот цирк.

Маленькая женщина подняла поднос над головой, и я быстро, дабы не доставлять ей неудобств, взял деревянную чашку с горячим чаем. Карлица, слегка покачиваясь, подошла к Чудновскому, и тут я заметил нечто необычное в поведении полицмейстера. До появления маленькой женщины полицмейстер расслабленно сидел на табурете, широко раздвинув ноги, а правая рука, лежавшая на столе, подпирала его голову, но стоило карлице войти в шатер, Чудновский встрепенулся, выпрямил спину, сдвинул ноги и, положив руки на колени, принял позу прилежного ученика. Карлица нежно улыбнулась, протянув полицмейстеру чашку. Стоит сказать пару слов о внешности этой маленькой женщины. Несмотря на врожденный физический дефект, ее мягкие черты лица, украшенные большими, зелеными глазами и пухленьким алым ротиком, над которым, будто небольшая пуговка, расположился аккуратный носик, вызвали у меня восхищение. Что уж греха таить — награди ее природа привычным для всех нас ростом, у женщины оказались бы на руке все козыри, чтобы стать главной красавицей Люберска. По раздувшейся от волнения груди Чудновского, казалось, будто он, несмотря на физические недостатки карлицы, действительно считал ее самой красивой женщиной города. За все время пребывания карлицы в шатре, Алексей Николаевич цепко держался за нее горящим взглядом. Честно говоря, мне хотелось подметить пылкое увлечение Чудновского этой женщиной, но служебное положение и воспитание, встали барьером перед моим эгоизмом, и я промолчал. Но в тот же момент появилось острое желание, чтобы нечто подобное выразил Микола. По крайней мере, его полудружеские отношения с Чудновским этому не препятствовали, а даже наоборот — приятельский укол ощущался бы менее болезненно и даже мог бы вызвать веселый хохот у полицмейстера, но на лице Цыгана нежно растянулась отеческая улыбка, стоило ему взглянуть на полицмейстера. И тут ко мне явилась мысль неожиданно колкая и оттого неприятная: я не знаю Чудновского. Не знаю его примитивной, если будет угодно, человеческой сути. За все время совместной работы, казалось, его внутренний и внешний мир были открыты для меня как незатейливая беллетристская книжонка, исписанная всевозможными литературными штампами и оттого не представляющая из себя никакого интереса для образованного человека. А сейчас я ощутил, что упустил нечто важное, раскрывающее Чудновского совсем с другой стороны, и в то же время с возникшего, как тогда думалось, из ниоткуда разочарования. Я обозлился на Миколу, обладавшего большим знанием личностного портрета Алексея Николаевича, чего нельзя было сказать обо мне.

— Знаете, Алексей Николаевич, — обратился к полицмейстеру Цыган, отпив чаю, — Могу поручиться за каждого своего работника и заверить вас, что никто из них не был замечен в каких-либо преступных махинациях. Хоть они люди из низшего класса, но все честные и имеют свой моральный кодекс. Пока мы их ждем, могли бы посвятить меня в суть дела более, так сказать, детально?

— Объявился недавно человек, который ворует… — начал Чудновский.

— Это служебная информация, Алексей Николаевич, — прервал его я, вырвавшись из пут собственных мыслей. — Нам запрещено ее…

— Какушкин, — произнес полицмейстер, — Я Миколу знаю давно, и ему можно доверять, поверь мне.

Не дожидаясь моего ответа, Чудновский приступил к пересказу всего дела о “похитителе флатуса”, начиная с первого преступления и заканчивая стычкой с глухим громилой. Мне оставалось молча возмущаться его непрофессиональным подходом к работе.

— Кто же у вас под подозрением? — спросил Микола после того, как Чудновский завершил свой рассказ.

— Конечно же Телорез, — уверенно ответил полицмейстер и посмотрел на маленькую женщину, смиренно стоявшую с пустым подносом позади Цыгана. — Все зацепки ведут к нему.

— Не он убийца, — не выдержал я и вмешался в диалог.

— Почему же он тогда был на крыше, Какушкин? С пакетом в руке, похожие фрагменты которого мы находили у прошлых жертв?

Впервые я услышал в интонации Чудновского нотки превосходства. На мгновение меня это сбило с толку, заставив растерянно смотреть по сторонам. Но, осознав причину, из-за которой полицмейстер позволил себе обратиться ко мне подобным образом, я скользнул взглядом по красивому лицу карлицы, с восхищением пожирающей Чудновского своими прекрасными очами, взял себя в руки и уверенно произнес:

— В полной темноте, даже несмотря на блики фонаря, которые падали на крышу, у Вас не было возможности разглядеть преступника. Подобное невозможно физиологически, если только у Вас вместо глаз два картофеля! В чем у меня есть некоторые сомнения!

— А кто, по Вашему мнению, является преступником, Какушкин? — с насмешкой обратился ко мне Микола.

— Предполагаю, что некая подпольная ячейка коммунистов… — я постарался ответить твердо, дабы у Цыгана не возникло сомнений в моем предположении, но, услышав свой слегка дрожащий голос, осекся. Пришлось тяжело выдохнуть, чтобы взять себя в руки. Набрав в легкие воздуха, я продолжил: — Их методы ведения диверсионной войны после 1905 года становятся с каждым месяцем все радикальнее и радикальнее, а воровство… флатуса… носит в себе идеологический характер, дабы взрастить в умах граждан мысль, что система прогнила и уже не может защищать свой народ. Предполагаю, что план внедрения наркотика в массы и последующие нападки на наркоманов разрабатывался очень долго, и наш город стал плацдармом для испытаний, результат которых в случае успеха рискует привести всю страну в состояние хаоса. И чем быстрее мы разберемся с этим, тем лучше будет для нас.

— Идеологически подкованный паренек, — вновь усмехнулся Микола, взглянув на полицмейстера. — Но подобные теории заговоров без весомых фактов звучат смешно, молодой человек. Предположение Алексея Николаевича звучит убедительно.

— Да чтоб вас всех! — выругался я и случайно выпустил из рук чашку.

Маленькая женщина тут же сорвалась с места и побежала к упавшей чашке, но в шаге от нее вдруг возник Чудновский. Он почтенно поклонился, поднял чашку с земли и поставил на поднос. Красивое лицо карлицы покрылось краской смущения. Отведя сияющий взор в сторону, она развернулась к выходу, и спустя пару секунд покинула шатер, нырнув в холодную ночь. Чудновский, часто моргая, смотрел ей вслед. Громко кашлянув, он вышел из шатра.

— Пойду покурить! — услышали мы его голос, доносившийся уже с улицы.

— Алексей Николаевич курит? — удивился Микола.

— Нет, — не менее удивленно ответил я.

— Посуда у нас недорогая, но не стоило ей бросаться, — произнес Микола после минутной паузы. — Для чего Вы это сделали?

— Домыслы Чудновского смешны, — невозмутимо ответил я. — На Телореза не ведет ни одна улика, а Вы подливаете масла в огонь, поддерживая бездоказательный бред полицмейстера. Теперь он считает себя правым.

Нахмурив пышные брови, Микола согнул очередной костыль, который надрывно заскрипел, словно оказался способным выражать боль. Не скрывая эмоции, я картинно поежился, желая всем видом своим показать Миколе, что мне не нравится его позерство с гнутыми костылями.

— Не нравится? — улыбнулся Цыган. — Послушай меня. С той самой минуты, когда ты меня увидел, я сразу почувствовал, что твоя аура излучает негатив по отношению ко мне. В чем же кроется причина такого отношения? Неужели в моей нечеловеческой силе?

— Не люблю я силачей, — ответил я. — Всегда находят шанс, пытаясь заработать репутацию с помощью своей физической силы, думают, что их начнут из-за этого уважать. А как по мне это просто вынужденное позерство, кроме которого показать нечего, особенно в интеллектуальной составляющей. Стоите, гнете свои гвозди, а из себя ничего, кроме силы, не представляете.

Не скрою, если скажу, что Цыган мне действительно был не по душе, но по другим человеческим аспектам, чертам его характера и поведения, нежели из-за любви к деформированию железнодорожных костылей. Произнести вышеописанное, притом что я не верил и в половину озвученного собой ранее, меня заставила полная поддержка Миколой глупых выводов Чудновского о преступнике. Чувствовать себя уязвленным и к тому же являться единственным человеком, отстаивающим разумную точку зрения, скажу так, довольно сложно. Желание принизить Миколу явилось результатом обыкновенного эгоизма, порывы которого мне было сложно сдерживать в силу моей личностной незрелости. В тот период времени осознать данный факт оказалось для меня невозможным. И когда Цыган озверело швырнул костыль в сторону, пробив синее полотно шатра, и в два шага оказался возле меня, откровенно говоря, я оробел. Над моей головой грозно возвышался взбешенный громила, готовый в любую секунду прихлопнуть наглого юнца своей массивной ладонью. Боюсь предположить, что случилось бы в дальнейшем, если бы в шатер не завалилась шумная группа из пяти циркачей, явившаяся, казалось, чтобы спасти меня от неминуемой погибели.

— Представление закончилось, — не отводя от меня взгляд, с улыбкой произнес Микола. — Зови старшего.

Несколько долгих мгновений я пытался побороть охватившее тело оцепенение, и наконец, почувствовав дрожь пальцев рук, без малейшего промедления я выскочил на улицу. Тут же передо мной возник Чудновский, нежно держащий на руках карлицу. Судя по всему, он готовился подарить ей нежный поцелуй, ибо губы маленькой женщины и полицмейстера застыли в миллиметре друг от друга. К тому же романтический миг усугубила моя невнимательность, и, вылетевши из шатра, я врезался в плечо Чудновского, нелепо согнувшись пополам, отскочил на два широких шага от влюбленных. Полицмейстер лишь слегка качнулся, одарив меня гневным взором. После он второпях поставил карлицу на землю, и та смущенно скрылась в зеленом шатре, невозмутимо стоявшем в нескольких метрах от нас.

— Нужно было тебе все испортить, Какушкин! — негодовал Алексей Николаевич. — Меня, вообще-то, поздравляли, а ты…

— Замечательно. Нам сейчас глухих приведут! — протараторил я и, не дожидаясь ответа Чудновского, вошел обратно в шатер.

Внутри нас уже дожидались трое мужиков, робко стоявших возле стола с бумагами. Еще до появления полицмейстера я понял, что среди них нет того, кого мы искали. Появившийся за моей спиной Чудновский только подтвердил данное наблюдение.

— Нет, — полицмейстер лениво мотнул головой, обращаясь к Миколе, — Этого тут нет.

— Я предупреждал, — весело ответил Цыган. — Мои ребята честные и в мутных делах не участвуют.

Громко выругавшись, я вышел на улицу. В меньшей мере я был зол на то, что мы впустую потратили время, придя в этот цирк. Главным раздражителем стали Цыган и моя беспомощная реакция на его агрессию, которой я ничего, кроме оцепенения, противопоставить не смог. Я просто струсил.

— Какой-то он нервный у тебя… невоспитанный, — услышал я голос Миколы, пока ждал Чудновского на улице. — Намекнул на мою тупость, рассердился, видите ли, что я костыли гну.

— Не нравится ему это, — спокойно отвечал полицмейстер. — Когда-то давно его отец ковал железнодорожные костыли на заводе.

— Странный он, — озабоченно произнес Цыган.

Еще минут десять Чудновский прощался с Миколой, бросаясь обещаниями, что чаще будет заходить в гости. Наконец он вышел на улицу и, когда мы двинулись в сторону города, Микола выглянул из шатра и крикнул вслед:

— Совсем забыл! Алексей Николаевич! С днем рождения Вас!

Чудновский весело замахал руками, выкрикивая благодарственные слова, после чего вновь принялся обещать заглянуть в ближайшее время.

Не оборачиваясь, я шел по темному пустырю, желая скорее оставить позади этот цирк, этот тяжелый день и этого непутевого полицмейстера.

Глава 6

Оставить этот тяжелый день позади мне не удалось. За полночь мы вернулись в город, и Чудновский, попрощавшись, отправился домой, а я, разочарованный провальным походом к Цыгану, направился в сторону участка, желая вновь изучить все имеющиеся у нас улики и попытаться найти упущения. Но в половину четвертого утра я начал клевать носом над кипой бумаг, в конченом итоге уснув за столом.

Вдруг резкая боль в правом ухе заставила меня подскочить на месте, и когда я начал вертеть головой, то увидел Алексея Николаевича, с улыбкой стягивающего с себя потертую шинель. Поначалу я приятно удивился, что полицмейстер решил явиться глубокой ночью в участок, дабы помочь с изучением дела о “похитителе флатуса”, но стоило мне взглянуть на висевшие над вешалкой часы, как все встало на свои места. Стрелки часов показывали ровно девять часов утра, а за окном начинал робко разливаться по улицам рассвет.

Я принялся собирать бумаги и увидел на краю стола тарелку, в которой лежал большой кусок пирога, и кружку с горячим чаем.

— Не стоит пренебрегать отдыхом, Какушкин, — обратился ко мне Чудновский.

— Я хочу понять, что мы делаем не так. Особых упущений обнаружить не удалось. Лишь единственное, что бросилось в глаза, так это отсутствие новых преступлений. После покушения на Проглотову преступник будто бы залег на дно.

Пока я говорил, взгляд то и дело прыгал с Чудновского на свежий кусок пирога. Во мне пробудилось тупое чувство голода.

— Это я тебе принес, — улыбнулся Алексей Николаевич, подметив, как часто я сглатывал подступающие во рту слюни.

Позабыв о правилах приличия, я протянул руку на противоположный край стола, схватил пирог и с нетерпением откусил сладкий кусок. Вкус пряной вишни растекся во рту, вызвав неистовое блаженство, мгновенно вернув меня в прошлое, когда, будучи заядлым курильщиком, я буквально терял твердую почву под ногами, выкуривая долгожданную сигарету после бесконечных уроков в полицейской школе.

Чудновский заботливо пододвинул ко мне чашку с горячим чаем.

— А что за праздник сегодня? — прихлебнув горячий чай, спросил я.

— Моя жена Сюзанна вчера приготовила. Вы с ней пересекались в шатре Миколы. Она нам чай выносила, — ответил Алексей Николаевич. — Пирог — ее подарок. В честь моего дня рождения.

Меня бросило в легкий жар, а лицо стыдливо залилось краской. Поперхнувшись, я замер на месте, подбирая нужные слова в свое оправдание. Не сказать, что мне было стыдно за забытый день рождения Чудновского, но все усугублял праздничный пирог, который я жадно закидывал в свой желудок. Найти себе оправдание мешали назойливые воспоминания последних двух дней: тут же в голове прозвучал вопрос Чудновского в квартире одной из жертв за день до его дня рождения, за ним последовало громогласное поздравление Миколы, которое тот крикнул в спину полицмейстера буквально несколько часов назад. Совесть, словно выжидая момент, когда меня возьмут с поличным, препятствовала поиску достойного выхода из сложившегося положения.

Минуту попыжившись над ответом, я решил пойти по банальному пути и сказать правду.

— Извините, Алексей Николаевич, — повесив голову, произнес я. — Совсем забыл про Ваш день рождения. Вряд ли этому есть какие-либо оправдания.

— У тебя есть дама сердца? — проигнорировав мои слова, спросил Чудновский.

— Ну…сейчас… — замялся я, сбитый с толку безразличием полицмейстера к прозвучавшему извинению. — Сейчас для этого не время.

— Как раз самое время. В нашей работе оставаться одиноким не менее опасно, чем стоять под дулом револьвера безумного убийцы. Душевные болезни, которыми мы заражаемся во время этой работы, могут нанести нам непоправимый вред, а иногда и свести в могилу, как случилось с городовым Курицыным. В свое время они с женой разбежались, и до конца жизни Курицын жил в одиночестве. А конец его наступил спустя два года после развода. В канун Рождества он патрулировал улицу и обнаружил обледеневшее тело сиротки. В тот момент что-то внутри Курицына сломалось и, закончив рабочую смену, он, поникший, отправился домой, где в одиночестве и вздернулся. Ты же понимаешь, к чему я веду?

Прозвучавшая из уст полицмейстера история отбила всякий аппетит, и последний кусочек пирога, уже плывший к моему рту, замер у самых губ. Я готов был стерпеть отцовские наставления полицмейстера, находясь в достаточно проигрышном положении из-за всей истории с его забытым днем рождения, но Чудновский позволил себе слишком много, неуместно вставив в свои нравоучения историю про замерзшего сиротку и самоубийцу-городового. Аккуратно положив остаток пирога в тарелку, я не знал, куда себя деть. Хотелось скорее закончить данный разговор и перейти к работе. К разумности Алексея Николаевича, которая все же присутствовала у него — пусть и в малом количестве, — он не стал продолжать разговор, заметив мою недвусмысленную реакцию.

— Сегодня у нас встреча с распространителем в трамвае, помните? — заполнив гнетущую тишину, произнес я.

— А какой именно нам трамвай нужен? Об этом мы не подумали. Вдруг залезем не в тот? — ответил полицмейстер, задумчиво глядя в окно.

— Расписание нужного трамвая я запросил еще вчера. — сказал я и достал из ящика стола желтый лист, который мне прислали из городского трамвайного депо. — Теперь все только в наших руках.

***

Крошечными хлопьями с неба посыпал первый снег. Но стоило ему лечь тонкой пеленой на землю, как колючий ветер, нагло подхватив хрупкие снежинки, уносил их обратно в небо, ревниво оберегая покрывшиеся легкой изморозью городские улицы. При виде первого снега в моей голове всегда вспыхивало конкретное воспоминание из детства: родительский дом, расположенный в десятке верст от столицы, и быстрые дедовские сани, на которых он в канун Рождества возил меня и соседских ребятишек колядовать по маленькой деревне. Помнится, как я, будучи пятилетним мальчишкой, нацепил на себя маску медведя, которую дед привез из города, облокотился на край дровней и попытался зачерпнуть рукой пушистый снег, щедро рассыпанных вдоль сельской дороги. За извилистой дорогой я не следил, в отличие от хохочущих соседских мальчишек, которые крепко вцепились в хлипкие деревянные грядки, осторожно поглядывая вперед, дабы быть готовыми к крутым поворотам. Я же, свесившись на краю, вдруг почувствовал, как дровни медленно начали заваливаться набок, да так стремительно, что моя рука по плечо окунулась в сугроб. Попытавшись вытащить руку, разрезающую пухлые сугробы, я услышал хлыст поводьев. Вдруг шустрый дедовский рысак свернул влево, заставив дряхлые дровни шесть аршинов проскользить на одном полозе.

Соседские ребятишки, залитые хохотом, не сразу заметили мое отсутствие. Объятый сугробом, я слышал вдалеке радостный крик Фомки Молочкина: “Деда Андрей! Станиславка-то соскочил!” Когда дед вытащил меня из сугроба, в первый миг его лицо оказалось окрашено гримасой беспокойства, но стоило мне звонко рассмеяться, как он подхватил невинное детское веселье, громогласно расхохотавшись в ответ. Какие бы радостные события ни случались со мной в дальнейшем, но именно хохочущий дедушка, державший меня на руках, стоя по колено в снегу, каждый раз всплывал в памяти при виде первого снега.

Наблюдать за белоснежным вальсом, погрузившись в воспоминания о счастливом периоде детства, было в удовольствие, но вскоре я почувствовал, как ветер попытался включить меня в свои танцы со снежинками, нагло пробравшись под тонкое пальто. Я уперто прижал рукой ткань, выгоняя из-под одежды настырный сквозняк. Я схватился за дырявый цилиндр, спешно сползавший с головы. Попытавшись укрыться от ветра, я спрятался за фонарный столб, который, к слову, не смог защитить меня от нападок непогоды, но, по крайней мере, не давал ветру прокрадываться под пальто. Хоть я и не был одет по погоде, но мое положение было куда лучше, нежели у Алексея Николаевича, стоявшего в пышном потертом платье, конфискованном из местного борделя. Голову его украшал капор, небрежно расшитый кривоватыми узорами, а на шее неряшливо висел колючий коричневый шарф, который Чудновский то и дело оттягивал, дабы поскрести пальцами свою покрасневшую шею.

— Почему именно я нарядился бабой? — негодовал полицмейстер, приплясывая на сбитых каблуках в попытках согреться. — Да и усы не делают меня сколь-нибудь похожим на даму!

— Следи Вы за светской жизнью, то могли бы знать, что пышные усы сейчас популярны в женском туалете!

— С чего вдруг? — недоверчиво взглянул на меня полицмейстер.

— Негласная солидаризация с царем-батюшкой.

— Какие глупости, — фыркнул Чудновский и добавил: — Мне в голову пришла мысль…А если торговец флатусом знает, что мы будем ждать его в трамвае, и просто не явится на место?

— Тогда Ваше предположение о том, что Телорез стоит за всем, подтвердится. Иначе никто больше не мог бы предупредить преступника, — ответил я. — Но что-то мне подсказывает, что барыгу мы встретим. И, признаюсь, меня больше тревожит, что мы отправились на встречу без оружия.

— Всякое произойти может, Какушкин, — выглядывая трамвай, ответил полицмейстер. — А если револьвер в потасовке выпадет, и злоумышленник выхватит его? Или при стрельбе раним гражданского? Вот-вот. Да и нас двое, а он один. Будет просто, главное — не спугнуть его.

— А если у него имеется с собой оружие? — спросил я.

— Хм, — задумался Чудновский и повернулся ко мне. — Об этом я не подумал.

Если до этого я был немного уверен, что Чудновский с высоты своего опыта знает, что делает, то сейчас, когда он заколебался с ответом про возможное наличие оружия у торговца, моя тревога усилилась. Ожидая трамвай, я принялся анализировать возможные исходы борьбы с преступником, если у того окажется револьвер. Но не прошло и пары минут, как вдали зазвенел колокольчик, и трамвай, медленно выкатившись из-за угла, уверенно подъезжал к нам. Тихо выругавшись, я достал из пальто карманные часы. На циферблате стрелки уверенно показывали около шести вечера.