Помоги проекту - поделись книгой:
Анализ Абрамса проблематичен. Читая его, я понял, что у Америки была своя традиция религиозного оправдания войны, которую она ни у кого не заимствовала. Абрамсу не хватает сравнительной перспективы. В большинстве своих идей он был строгим изоляционистом и видел причины, по которым Америка вступила в войну, излагая свою позицию без оглядки на мнения других фанатично настроенных церковных лидеров. К 1917 г. возросшая дикость войны значительно развила воинственную риторику у воюющих европейских стран, которая теперь легко усваивалась общественным мнением и в Соединенных Штатах Америки. Америка сама уже стала говорить о войне, используя эсхатологические термины.
Но какова бы ни была причина, лежащая в основе национального настроения, Абрамс скомпилировал свою милитаристскую риторику, не отталкиваясь от таковой у христианских лидеров. Главное у него не слова того или иного священнослужителя, а сила чувства некоторых индивидуумов, которые попали под церковную пропаганду войны. И это не было с его стороны лишь приукрашиванием событий, а настоящей правдой. Церкви, которые всегда ориентировались на Великобританию, были более всего воинственными, особенно члены епископальной церкви, но и эта лояльность имела небольшое отличие. Глава протестантской церкви, являющийся одновременно президентом Оберлинского колледжа, заявлял: «Не будет ни пародией, ни преувеличением называть эту войну со стороны Америки настоящей священной войной». В том же духе были настроены лидеры и других конфессий, которые до этого были сильно верны традициям пацифизма и межнационализма, включая и квакеров. Профессор Йельского университета доктор богословия Генри Галлам Твиди полностью оправдывал участие духовенства в этой борьбе, говоря: «Когда самое большое преступление во всей истории, каким является мировая война, уже совершилось, то естественно и необходимо, чтобы руководители всех стран оделись в христианскую броню и вступили в ряды сражающегося воинства европейских стран»[127].
Твиди изображал войну в стиле средневековой романтики, которую он представлял себе в образе закованного в броню рыцаря с мечом на поясе, а не в виде современных штыковых баталий или газовых атак. Но были среди духовенства и реально мыслящие, кто хорошо понимал всю специфичность данной войны и нисколько не затушевывал все ее уродливые формы. Поэтому Абрамс и говорит: «Игнорировать [штык] христианину не стоит, его надо сделать главным орудием возмездия». Служитель методистской церкви Джордж В. Доунс даже фантазировал на счет штыковой атаки: «Воткнул бы свой штык в горло, или глаз, или живот гунна без всяких колебаний»[128].
Любить или ненавидеть
Большинство тех, кто считал эту войну христианской войной, принадлежали к прогрессивной части американских христиан, которые призывали за построение самого справедливого общества на земле. Именно они настаивали на скорейшем вступлении США в эту войну, так как заявляли, что от этого зависит судьба всего христианского мира. Хотя они видели такое будущее, в отличие от немецких коллег, по-своему, но также как и те считали войну средством для достижения Царства Божия на земле. Их поддерживали социальные низы общества, которые в прошлом поддерживали крестовые походы, среди которых большинство составляли женщины, именно они требовали немедленного вступления в войну. Их представлял самый воинственный пропагандист, известный руководитель конгрегационалистов Лайман Эббот, идентифицировавший социальные реформы с либеральным богословием. Себя он впоследствии называл человеком, победившим Германию. В своем трактате «Крестовый поход XX века», написанного им в 1918 г., он утверждал: «Этот крестовый поход сделает мир домом для всех, и дети Божьи смогут жить всегда в мире и безопасности»[129].
Читатели находили воинственные изображения не только в проповедях и религиозных газетах, но и в официальных СМИ, включая кинофильмы. Уже к 1916 г. кино стало представлять огромную культурную силу и привлекло огромное количество зрителей во всем мире из-за интереса людей к военной тематике. Самым кассовым стал британский фильм-хроника о сражении на Сомме, выпущенный сразу же после этого сражения. По статистике, после того как его посмотрели миллионы людей в Англии, фильм вскоре обошел весь земной шар[130].
В США таким фильмом стал «Цивилизация», созданный режиссером Томасом Инсом. Голливуд потратил на его создание около одного миллиона долларов. Фильм строго антивоенной направленности обращался ко всем: «Нельзя этого больше никогда совершать, весь мир ужаснула эта война, и впредь нельзя больше никому нарушать мир. Кто может вернуть матерям всех их детей, которые будут оплакиваемы теперь их вечной матерью-вселенной». Хотя этот фильм был за мир и явно против войны, он выступал против Германии, которая ассоциируется с вечным насилием; о войне в фильме было повторено все то, что было сказано с кафедры известным религиозным проповедником. Фильм рассказывает об одном офицере по имени Фердинанд, который по всем своим характеристикам очень похож на немца. Он уподобляется Иисусу Христу, когда его казнят за отказ утопить судно с гражданскими людьми. Появляясь из мертвого тела Фердинанда, Иисус Христос сражается со злым императором и одолевает его в битве. Побежденный император соглашается на мир, и начинается новая эра. Фильм рассказывает, что мир наступил не благодаря военным действиям союзников, а личному вмешательству Иисуса Христа. И именно Его прямое вмешательство дало Его преданным последователям с оружием в руках одержать победу в этой войне.
Борьба с дьяволом
В каждой стране мы наблюдаем свои конкретные интерпретации войны. Это особенно проявляется в разработке двух главных тем: кто такие враги нации, которые предстают если не в образе самого антихриста, то, по крайней мере, нехристианами, и как выглядит искупительная жертва, которую приносят люди на полях военных сражений.
Все воюющие страны демонизировали своих противников и придумывали самые антигуманные средства их уничтожения. Этот процесс стал интенсивным и уродливым, когда демократические правительства принудили средства массовой информации заняться их пропагандой. Именно во время этой мировой войны газеты и журналы, изобретая разные методы, довели рекламу убийства до совершенства. Когда враждующие страны разделяют религиозную идеологию, дегуманизация должна подразумевать также и дехристинизацию. Эта известная еще с эпохи Средневековья христианская дилемма касалась, прежде всего, еретических групп, которым христианство отказывало в праве на существование, подвергая их насильственному уничтожению. Лидеры церкви считали веру своих конкурентов языческой, недостойной стоять рядом с христианством. Фактически они поступали так, как поступают современные исламисты со сторонниками других религий, которых они называют такфирами, то есть неверующими, и против которых ведут джихад[131].
В течение Первой мировой войны духовенство сильно изменилось, это видно по тому, как они подошли к разработке старой дилеммы межхристианской войны. Но, несмотря на то, что они старались придерживаться стандартов гуманизма, у них все равно наблюдалась национальная ненависть к другим народам. Например, клеймя вражеские политические режимы в самых резких выражениях, они поощряли своих последователей, когда те по-христиански относились к врагам, но одновременно считали все другие нации приспешниками сатаны и антихриста. Они так поступали из-за своих религиозных предубеждений, примером которых может служить «небесный лучник» Артура Мэйчена, который стремился разрушить Германию потому, что она является «языческой ордой». Подобным образом всегда вели себя протестанты по отношению к католикам и православным, и наоборот.
Проповедники в протестантских странах языком Библии осуждали своих врагов, которых ждет справедливое наказание как злодеев, и которые принимали у осуждавших дьявольские черты. Немецкие проповедники сосредоточили свой гнев на британцах, чье решение вступить в войну в 1914 г. казалось им необъяснимым актом саботажа против божественного плана, и они открыто объявляли своей христианской обязанностью ненавидеть таких врагов. В войне против Г ермании Англия нападала на сердце протестантства, которое считало себя подлинным христианством. Одна из немецких газет писала в то время: «Англия уступила языческой жажде азиатского завоевания, выступив против народа Реформации». Эти слова подразумевали участие в армии Британии мусульманских и индусских солдат, которые были набраны ею в восточных колониях, но эта тема сразу проходит, когда сама Германия вскоре объединяется с Османской империей.
Немецкие пропагандисты изображали Англию как настоящее дьявольское зло, используя для его определения всем знакомые литературные персонажи — короля Ричарда III и Мефистофеля. Так, например, проповедник Герхард Толзиен, писал в 1916 г., что врагами Германии являются «убийцы», «монстры», «животные в человеческой форме». Даже кайзер Вильгельм был убежден, что войну он стал проигрывать лишь потому, что Англия была в союзе с дьяволом[132].
Другие страны придерживались своей собственной тактики. Бывший американский президент Уильям Говард Тафт говорил, что немец принял дьявола за Бога. Среди британского духовенства самыми активными были англиканцы, которые сосредоточили свою критику немецкого государства как языческого, осуждая рабское государственное поклонение немцев и откровенное возрождение древних языческих культов некоторыми их интеллектуалами. Епископ Херефорда Персиваль осудил «зверское и безжалостное военное язычество». Епископ Виннингтон-Инграм полагал, что Германия уступила циничному культу военной силы, что стало отказом ее от христианства и возвращением к норвежскому богу войны — Одину. Проповедники и философы других воюющих держав расширили эту концепцию и предложили всем христианским нациям всегда уважать только четыре Евангелия, а не следовать по пути Германии, поклонявшейся книгам современных авторов: философа Фридриха Ницше, прусского ультранационалиста Фридриха фон Бернарди, военного стратега Карла фон Клаузевица и Генриха фон Трёльчке, превозносивших власть и насилие. Союзнические пропагандисты регулярно осуждали безобразную троицу Германии — Ницше, Бернарди, Трёльчке[133].
Часть духовенства даже осудило отдельные вражеские области и районы, которые призывали уничтожить за отвержение христианства. Мы уже упоминали об одном печально известном руководителе американских конгрегационалистов Ньюэлле Дуайте Хиллисе. На обложке своего трактата «Пятно на Кайсере», написанном в 1918 г., была прикреплена дощечка с фамилией «Хиллис»; в нем он пропагандировал, на первый взгляд смехотворный, с оттенком сексуального извращения, принцип кастрации немецкого народа. В подтверждение правильности своего принципа он заявлял:
«В чрезвычайном отчаянии… государственные деятели, генералы, дипломаты, редакторы теперь говорят относительно истребления немецких людей. Мы уже применяем у себя в стране евгенические законы о безболезненной медицинской стерилизации рецидивистов и идиотов. Почему так же нельзя поступать в отношении немцев?»[134]
Мученики
Многое в этой христианской военной теории резонирует с современными взглядами исламистов, и особенно одна идея — люди, умирающие за джихад, становятся мучениками. Исламисты ничего нового для себя не нашли бы в христианской вере, если бы узнали, что погибающие во время Первой мировой войны солдаты, становились святыми, по словам немецкого пастора Иоханнеса Рееца, который, отправляя по почте письма семьям погибших солдат, так и заявлял о них[135].
Солдаты Англии, Германии, Франции, а также других воюющих наций, по-прежнему, оставаясь верующими людьми, верили в искупление грехов и считали, что своими страданиями они спасают весь мир. Поэтому их и называли мучениками за христианскую веру и идентифицировали непосредственно с Иисусом Христом, так как они переносили, как и Он, все мучения ради спасения мира. Часто религиозные мыслители обращались к Новому Завету, применяя язык этой части Библии и говоря о сеятеле и сборе урожая; они утверждали: для того, чтобы собрать большой урожай, зерно пшеницы должно было вначале захоронено в земле. Смерть для них была началом рождения к новой жизни[136].
Язык страдания и искупительной жертвы сильно проник в пропагандистские проповеди войны, их можно также найти в работах эссеистов и поэтов, в газетах и в политических речах. Например, британский лидер Дэвид Ллойд Джордж заявлял:
«Суровая рука Судьбы подвергает нас бичеванию ради нашего возвышения, и поэтому мы должны считать спасением для нации, когда испытываем на себе ее уколы, потому что только так мы никогда не забудем о чести, обязанности и патриотизме, и одетые в святые белые одежды возносимся на Небеса».
В «Майн Кампф» Гитлер считал Ллойд Джорджа гением риторики и всячески подражал ему в своих речах[137].
Эти жертвенные идеи стали центральной темой проповедей. В 1916 г. француз превозносит праздник Рождества, особенно французский солдат в окопах, который в самый критический момент схватки с врагом готов смело жертвовать собой, как «агнец на алтаре». Наиболее яркие примеры таких самопожертвований вошли во все хрестоматии по истории войн, иллюстрации которых мы находим во многих журналах воюющих в то время стран. В день празднования Рождества 1914 года британская печать широко растиражировала одну иллюстрацию, на которой был изображен Христос, принимающий оружие у умирающего британского солдата. Авторами подобных иллюстраций обычно были редакции журналов, но иногда в них публиковались настоящие фото, снятые фотокорреспондентами с мест военных действий. И все изображенные на них персонажи были героями, принявшими смерть ради лучшей жизни других людей. Эта заключительная фраза часто встречается в эпитафиях на российских военных могилах. Тем не менее, жертвуя собой, человек в униформе сам приносил смерть другим, используя свое оружие. Поэтому на войне трудно было кого-то реабилитировать, так как каждый убивает другого во время боевых схваток, стремясь убить первым. Но в жизни всегда должны быть люди, которые умеют стрелять и применять штык[138].
В течение прошлого столетия термин «жертва» стал стандартной формой выражения при освещении в СМИ событий на фронте, обозначая гибель солдат, которые «принесли высшую жертву» для своей страны. Но понимая так гибель солдат в Первой мировой войне, общественность Западной Европы использовала христианскую религиозную терминологию, которая была больше чем терминология.
Пастор и популярный писатель Гарольд Белл писал: «Человек мог отдавать свою жизнь ради человечества в проклятой траншее только потому, что это был его крест. Мир мог быть спасен не только в Палестине, но и во Франции».
Не только солдаты становились подобны Христу, но и нации. Эббот Лайман писал, что полномочия воюющих стран принимали жертвенную форму, достигнув кульминации, когда «Америка предложила отдать свою жизнь за спасение Англии, Франции и Бельгии». «Замученная Бельгия» стало известной фразой в то время.
Немецкий проповедник X. Франке сравнил жестокое обращение по отношению к своей нации со страданиями, которые испытал Иисус Христос от евреев. И поэтому для всех воюющих стран война стала символизировать Страстную пятницу[139].
Тема распятия на кресте была главным символом пропаганды во время этой мировой войны, но использовалась по-разному. С помощью нее возбуждали ненависть к врагу, убеждали людей воевать или следовать военным обязательствам. Кроме замученного канадца и других военнопленных, так гротескно разрекламированных в СМИ, англо-американские плакаты также изображали пытаемых немцами очаровательных молодых женщин. Кроме религиозного содержания, эти образы также содержали современные представления о святости женщин, безвинно пострадавших в этой жестокой войне и проявивших настоящее мужество. Особенно популярны были те плакаты, на которых молодые женщины изображены в обнаженном виде. Иногда фигуры женщин, распятых на кресте, символизировали отдельные нации, а именно: Сербию, Польшу и Армению.
Идеи страдания и искупительной жертвы имели особое значение для католиков, которые сравнивали смерть солдат с жертвенным подвигом Иисуса Христа. Это придало большую силу священнику, совершающему служение в войсках. Евхаристические образы доминируют в католической военной литературе любой нации. В 1915 г. французский писатель Рене Гаелл написал известную книгу «Рясоносцы под огнем пулемета», которая была переведена на английский язык в 1916 г. В ней автор изображает священников Франции как героев и мучеников за веру. Католик становится символом патриотизма, так как он гибнет в смертельной борьбе против варваров «кощунственной Германии, оскверняющей и уничтожающей католические храмы». Победа над врагом возможна только через «жертвоприношение» и «добровольное страдание». В английском переводе это названо одним словом — «Холокост». Даже тогда, когда христиане будут гибнуть, истекая кровью, это будет лишь «красное семя сражения, вечное семя победы и искупления. Так требует Бог, чтобы мы вынесли все муки и умерли, испытав при этом сверхчеловеческую радость, что выбраны жертвой, которая спасает все человечество»[140].
Подобные идеи наблюдаются у Клоделя. Одна из его пьес рассказывает о двух убитых простых солдатах — Жане и Жаке. Жан говорит, что он уже с Богом: «Только одна секунда, и я стал настоящим христианином». А Жак ему вторит: «И я чист теперь и не имею никакого греха. Это твоя кровь облекла меня в белые одежды». Они призывают души мирных жителей, также убитых немцами, особенно детей: «Придите, нежные агнцы, принесенные в жертву жестоким Иродом, не за малейшее зло, которое вы совершили, но из-за ненависти к Богу, образ Которого вы представляете».
Они были святыми мучениками — как те миссионеры, которых когда-то убили в Китае родные соплеменники, и как те герои веры, которые погибли во времена гонений римских императоров. «Как Христос отдал Свою жизнь за вас, так и вы отдали свою»[141].
Подобная риторика кровной жертвы проявилась в Ирландии, где длившаяся десятилетиями националистическая борьба против Британского господства завершилась в день празднования Пасхи в 1916 г., после чего Ирландия получила независимость. Сразу после этого многие ирландские националисты выступили против дальнейшего участия в Первой мировой войне. Но сколько бы ирландские националисты ни выступали против военных действий союзников, их язык отражал мировоззрение, идентичное мировоззрению воюющих держав. Одним из лидеров движения был Патрик Пирс, у которого была сильная приверженность идее искупительной жертвы. Он говорил, что подобная идея глубоко заложена в каждом католике еще с эпохи язычества. В 1913 г. он писал: «Кровопролитие — очищающая и освящающая вещь». Двумя годами позже он хвалил войну, заявляя: «Старое сердце земли необходимо разогревать красным вином на полях сражений», потому что «так земля возрождается от смерти весной». Он верил, что один человек может спасти все человечество. После празднования Пасхи в 1916 г., на следующий день, в понедельник, Пирс присоединился к другим националистам, среди которых были и неверующие, выступающими против британского господства и поднявшими восстание, символизировавшее национальную смерть и возрождение нации[142].
Протестантские нации также имели своих современных мучеников, обычно связанных с заграничными миссиями, но и они вскоре приняли пропитанные кровью образы католической пропаганды. Для англоязычного мира самым мученическим образом была сестра Эдит Кэвелл, казненная в 1915 г. за помощь союзным солдатам в бегстве из оккупированной Бельгии[143]. Ее смерть была долгожданным подарком протестантам, после чего и они примкнули к религиозной пропаганде и сделали свою первую святую мученицу. Постоянные уточнения обстоятельств гибели этой женщины только усиливали ужас, который испытывали ее современники. По многим сообщениям, она отказалась повязать повязку на глаза перед расстрелом, а перед командой «огонь» ослабела и упала в обморок, поэтому ее расстреляли лежащей на земле. Кроме образа святой мученицы, Кэвелл вошла в историю как безвинно убитая женщина. Уже в 1916 г. был создан австралийский фильм, который рассказывал о подвиге медсестры Эдит Кэвелл. В Канаде в честь нее назван один из самых высоких западных горных пиков, расположенных около ледника Ангела. Церковь Англии отмечает не только день ее канонизации, но и день смерти. Немцы, убив ее, получили на века моральное осуждение всех народов мира. Когда Адольф Гитлер посетил побежденный Париж в 1940 г., он приказал прежде всего разрушить две оскорбительные для немцев статуи, одна из них — изображающая медсестру Кэвелл[144].
Идеи жертвы и страдания нисколько не удивляли солдат воюющих держав. Во время битвы при Вердене немецкое католическое духовенство регулярно сравнивало гибель своих солдат с жертвоприношением Иисуса Христа. Одним из уважаемых в Германии писателей был Уолтер Флекс, который умер в 1917 г. от ран, полученных на Восточном фронте. Его популярные стихи представляли войну как Тайную вечерю, в котором «немецкая кровь станет вином Христа. Ибо в крови самых чистых есть мощь Бога, Который спасет тогда всех». «Жертва лучшего из наших людей есть только повторение жертвоприношения Бога, которое является самым главным Его чудом, чудом смерти Христа». Подобно другим авторам своего времени, Флекс ассоциировал христианство с судьбой своей нации. Эпитафия на его могиле напоминает текст из прусской военной присяги: «Тот, кто клянется на флаге Пруссии, не имеет ничего, что принадлежит ему». Что касается американских теологов, то они понимали жертву как предпосылку для прославления и восстановления: «Бороться, умирать, чтобы вновь родиться, и это самое главное. От нашей смерти [в войне] нация будет восстановлена». Из-за того, что в будущем нацисты очень почитали произведения Флекса за его мистическое представление немецкой крови и их военной жертвы, будущие поколения больше не вспоминают этого автора[145].
Язык жертвы и страдания все-таки представляет большие трудности в понимании как в светском, так и религиозном плане. Идея страдания глубоко опасна, когда это касается огромных человеческих потерь на войне. Она становится понятна, когда отдельный индивидуум желает пожертвовать собой ради других, но менее понятна и очень опасна, когда призывает целые нации жертвовать подобным образом. В Италии, например, так призывали народ восстановить естественные границы своего государства. Но это только принесло ужасные жертвы и не доставило никаких побед в конкретных сражениях[146].
Постоянный акцент на мученичестве также поднимал серьезные богословские проблемы для церквей, размывая различия между духовными и светскими причинами. Да, христиане соглашались считать войну священной, поэтому верующие солдаты следовали примеру Иисуса Христа. Но пропаганда самопожертвования через газеты и журналы в лице самых лучших ораторов, преподносивших смерть в войне с врагом как христианский подвиг, благодаря которому каждый сразу окажется в раю, не находила широкого отклика. Несмотря на это, военная доблесть многих людей превзошла все другие достоинства, включая и веру, сделав их такими же святыми. Лидеры церкви оказались в трудном положении и долго не знали, как относиться к такому военному героизму.
В 1917 г. Всемирный Евангелический альянс в своей брошюре «Война и жертвенная смерть» отклонил понятие автоматического спасения через славную смерть.
Теологический аргумент в этом вопросе стал вполне очевиден, но только случай должен был подтолкнуть к такому развитию событий. Язык кровного жертвоприношения и Холокоста был данью военному времени[147].
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
ПУТИ БОЖЬИ. ВЕРА, ЕРЕСЬ И СУЕВЕРИЕ
У солдата всегда есть религия, но я не уверен, что это христианство.
В 1916 г. незабвенный епископ Артур Ф. Виннингтон-Инграм сделал заявление относительно духовного воздействия войны на воюющие страны. «Те, кто воевал на фронте и погиб, — утверждал он, — вознесутся на небо вместе со своими душами как святые мученики». Эти слова сильно затронули Зигфрида Сассуна[148], мужественно сражавшегося в битве при Сомме и впоследствии ставшего одним из наиболее выдающихся британских поэтов и мемуаристов. В своей поэме «Они» Сассун изобразил епископа, приветствующего возвращающихся героев, которые столкнулись лицом к лицу со смертью, ведя войну с антихристом. Конечно, после таких страшных военных сражений, ранее наивные юнцы больше не будут прежними людьми! Солдаты с ужасом осознали, что их жизнь изменилась безвозвратно, и не самым благородным способом. Кто-то ослеп, кто-то потерял свои ноги, другой смертельно ранен, иной стали сифилитиком. Достойно в поэме звучит ответ клерикалу-милитаристу: «Несправедливы пути Божьи!»[149]
Читая торжественную речь, с высоким пафосом рассказывающую о вселенской борьбе, современные читатели могут задаться вопросом, насколько религиозные надежды проповедников и простых верующих достигли своих результатов. Действительно, мы можем спросить, чего хотели обычные солдаты от этой войны, кроме шанса выжить и не стать калеками? Когда проповедники и профессора призывали к крестовому походу, верил ли кто-нибудь в окопах этим шестидесятилетним пожирателям огня? Вне семинарий и епископских дворцов кто стремился утверждать дьявольский характер врага и подпитывать Богом свой патриотизм? От Лондона до Западного фронта, по-видимому, мало кто стремился путешествовать дальше сотни миль, а тем более на одну тысячу лет назад.
Конечно, многие солдаты выражали свое презрение религиозной риторике войны. У Сассуна мы можем прочесть об этом следующее: «Бог, как клоун, прячется где-нибудь в подвале с подвыпившими священниками, которые обслуживают Его». Для современников такое осмеяние кажется полностью соответствующим правде, а долгосрочные культурные последствия этого оказались полностью предсказуемыми. Перспектива для церкви была плачевной, в ней разочаровались многие ее последователи, что, в свою очередь, привело к радикальной всемирной секуляризации в обществе. Рассматривая все злодеяния 1916 года, британский еврей Израэль Зангвилл отмечал:
Но религиозные последствия войны были намного сложнее и масштабнее, чем это можно было предположить. Новые религиозные идеи очень широко распространились и очень сильно повлияли на жизнь простых людей во всех воюющих странах, и прежде всего на военнослужащих. Именно через них эти идеи трансформировались самым удивительным образом в сознание других людей, начиная от возвеличивания войны и заканчивая демонизацией врага.
Во что верил солдат? Это зависит от того, что мы понимаем под верой. Сверхъестественные и духовные интерпретации текущих событий часто проявлялись вне господствующих церквей.
В Европе в 1914 г., как и в Соединенных Штатах, невозможно понять весь диапазон религиозной веры, если подразумевать под ней лишь официальную церковь, потому что обычная вера всегда сопровождается различными разновидностями оккультных и мистических верований, имеющих значение для многих людей. Если эти идеи кажутся причудливыми или вводят в заблуждение, то мы должны спросить, были ли они более сумасшедшими, чем политика официальных правительств и военных элит в то время. Официальные пропагандисты были успешны не только потому, что они опробывали идеи вселенской конфронтации, а потому, что они использовали идеи, которые были уже известны всей мировой культуре.
Религиозный мир
Бесчисленные популярные значения культуры давали современникам понимание того, как правильно отличить пропаганду от реального положения вещей; особенно это было понятно солдату в траншее на фронте, который видел в своем противнике родственную душу больше, чем в тех духовных поджигателях, которые остались у него в стране.
Большинство солдат были неверующими, так как призывались на войну из городских и индустриальных районов, где всегда наблюдались социалистические и антиклерикальные настроения. Кайзеровский режим в Германии стремился законами урегулировать плохие показатели религиозности рабочего класса, насильно обязывая его посещать церковь. Аналогичное положение религиозности населения было и в Италии, которая входила в «красный пояс»[151]. Даже в Англии протестантские писатели отмечали, что многие госслужащие позволяют себе лишь показное благочестие. А обязательные церковные богослужения в Британской армии давали скептикам лишний повод для циничного богохульства. В 1919 г. церкви Британии, после своего бессилия справиться с плохой религиозной обстановкой в армии, опубликовали совместный документ, где мы читаем: «Христианство и церковь потерпели неудачу, от которой они не оправятся больше никогда, так как их ненавидят, и это не послужит для пользы справедливости»[152].
Но не только европейская общественность была негативно настроена против всеобщей религиозности и, прежде всего, христианской, то же самое мы видим и на фронте, о чем свидетельствует поэма Сассуна. Конечно, уровень падения авторитета религии и церкви не везде в Европе был одинаковым. Сильнее всего он был во Франции, что мы видели еще до войны, но с ее окончанием это падение интенсивно продолжилось в течение нескольких десятилетий — до начала нового политического кризиса в стране.
В других странах Европы авторитет церкви держался на том же уровне, что и в 1914 г. Протестанты еще с конца XIX в. успешно продвигали в странах Европы свое религиозное образование, сделав его настолько популярным, что оно способствовало общей грамотности населения. Как и в других странах, британское духовенство было озадаченно ростом городов и индустрии и вынуждено было перенаправлять свою социальную активность в те районы, где люди стремились уйти от прогресса и атеизма и жить патриархальным укладом[153]. В отличие от Западной Европы, Россия в это время переживала общее религиозное возрождение, наблюдалось повышение общего уровня грамотности среди крестьян и бум публикационной активности религиозной литературы. Русская православная церковь была на пике своего подъема.
Православная церковь в России даже смогла проникнуть в рабочее движение — в лице своих самых харизматичных представителей, которые были одержимы реформаторскими идеями. Уровни религиозной активности Православной церкви достигли беспрецедентных высот в городах и индустриальных областях. Церковь также достаточно весомо проявляла себя и в культурной жизни, принимая участие наряду с другими интеллектуалами во многих культурных диспутах и ассоциациях, несмотря на то, что некоторые представители культуры отрицали ее значение для развития страны. Среди российской культурной элиты были даже конкретные направления, которые объявляли себя «ищущими Бога», позже ставшие известными как богоискатели.
Православная Россия вступила в войну с надеждой на будущее и верила в то, что начинается самая великая ее история[154].
Христианские ценности и мировоззрение стали вновь сильно влиять на западноевропейскую общественную жизнь в середине XX столетия. Если люди перестали посещать церкви — особенно те, которые признаны государством — это еще не означало, что у них не осталось веры. Изучая данный вопрос в Англии, Майкл Снап выдвигает концепцию «распространяющегося христианства» и объясняет широкое влияние в массах христианских идей тем, что люди потерялись в бездуховности городской индустриальной жизни. Многие люди все еще считали себя христианами и придерживались христианского мировоззрения, даже если они презирали духовенство и никогда не ступали в церковь, и это также было бы верно в Германии или Франции. В каждой воюющей стране религиозная терминология была тем культурным воздухом, которым дышали люди[155].
Кроме того, несмотря на антиклерикальную политику, особенно в католической Европе, отделение церкви от государства было ограниченным явлением. В большинстве европейских стран, также как и в Англии, еще оставались патриархальные районы, где жители по-прежнему были сильно привязаны к традиционной церкви, и именно поэтому верующие составляли большинство в армиях воюющих стран. В России крестьяне составляли 80 процентов всего населения, а сформировавшийся в ней рабочий класс состоял из крестьян, которому также была присуща их историческая вера. Это было свойственно не только континентальной Европе, но как замечает Снап, это наблюдалось и в Англии, в которой «идея искупительной жертвы глубоко сидела в характере каждого человека, даже несмотря на то, осознавал он это или нет»[156].
Даже, если многие часто плохо и с цинизмом относились к армейским священникам, последние все равно пользовались уважением у солдат, для них священники совершали богослужения и разделяли вместе с ними все их лишения и опасности, одновременно проникаясь к их бедам, помогали им своими проповедями. Некоторые из них стали легендарными героями. Так, британский «толстяк Клейтон» был известен тем, что соорудил «походную церковь», в которой служил для солдат на фронте всю войну, чем заслужил уважение и почет; даже в мирное время некоторые возвращались к нему для участия в богослужении, которые он по-прежнему проводил для них в этой «походной церкви». Католические капелланы всячески стремились поддерживать свою репутацию оказанием помощи раненым и совершением отпевания погибших[157].
Война по-новому преподнесла значение и смысл человеческой смерти, повысив ее духовное значение. Этого не отрицали даже самые убежденные скептики. Книга Уэллса «Мистер Бритлинг пьет чашу до дна» наглядный тому пример. Его главный герой является одновременно апостолом научного материализма и смертельным противником всех мировых религий. После того, как он потерпел поражение на этом поприще, его сын, тоже Уэллс, прототипом которого служит здесь известный писатель-фантаст, испытывает новую религиозную трансформацию и говорит:
«Религия есть первая и последняя вещь, нужная человеку от рождения до смерти. Он может иметь дружбу, нравственность, честь. Но все эти вещи ничего не стоят по сравнению с Богом. Бог — это всё. Бог дает силу человеку бороться против слепого безумия и бессмысленной смерти. Это начало и конец. Он наш единственный король, Который невидимо управляет нами и стоит над всеми нашими желаниями, не позволяет упасть или поскользнуться на трудном пути жизни, всегда подставляя Свою сильную руку в качестве устойчивой опоры. Его голос внутри нас вселяет храбрость и мужество. Он всегда здесь и сейчас. Именно поэтому мы можем сказать: «наши сыновья показали нам Бога»[158].
Опечаленный Уэллс провел оставшую часть своей жизни в осуждении себя за то, что отказался от христианства. Но в реальной действительности церковь мало заботилась о подобных Уэллсу жертвенных душах, так как это не было массовым явлением.
Вера на войне
Исследователю очень важны любые проявления религиозной веры солдат на войне[159]. Для нас очень интересно было узнать, каковы основные темы и содержание дневников и писем солдат-протестантов: американца, канадца, британца и немца. В них мы видим частые ссылки на Библию, в кратком изложении текст из нее или воспоминания из детства. Больше всего любимы были псалмы, потому что они хорошо запомнились в детстве, во время учебы в школе. В них всегда делался акцент на могущество Бога, помощь Которого была необходима солдатам в трудных военных буднях.
Для тех, кто был у порога смерти, 22-й псалом имел особое значение. Солдаты редко цитировали книги Библии, повествующие о войнах Иисуса Навина или Маккавеев, но больше всего они любили Евангелие от Иоанна. Именно в нем они видели свидетельство о помощи Иисуса Христа и спасение после смерти. В Христе солдаты видели настоящего защитника, спутника и товарища. Христос Своим подвигом внушал им идти по такому же пути, защищая друзей от врагов и отдавая за них свою жизнь. Это было Евангелие дружбы и товарищества[160].
Абстрагируясь от Библии, солдаты неизбежно прибегали к ее языку, чтобы охарактеризовать те великие события, в которых они волей судьбы стали прямыми участниками. В изучении участия американских солдат в войне книга Джонатана Эбела «Вера в борьбу» имеет особое значение. В ней, например, говорится, что американцы с помощью стандартного понятийного аппарата объясняли насилие и смерть на этой войне как христианское страдание и искупление. Но этот библеизм уподобился вскоре комедии, потому что насилие и массовое убийство на войне стало представляться как искусство. Когда немцы потеряли тысячи молодых людей на Ипре в 1914 г., это стали называть «избиением младенцев на Ипре», наподобие резни невинных детей, совершенной Иродом. В 1925 г. Англия установила памятник погибшему в Первую мировую войну пулеметному корпусу, постамент которого венчает статуя библейского Давида, на одной из сторон постамента есть надпись из Библии: «Саул победил тысячи, а Давид — десятки тысяч»[161].
Поскольку христиане очень реалистично описывали события войны с ее пейзажами разрушения, они заставили выдающихся современных классиков прозы обратить также свое внимание к Библии. Даже малообразованные европейцы теперь с большим интересом вспоминали «Божественную комедию» Данте, особенно ту ее часть, которая рисовала сцены ада, похожие на поля боевых сражений, описанные в воспоминаниях участниками войны. Мало читающие Данте английские парламентарии по такому же поводу больше вспоминали произведение Джона Буньяна «Путешествие Пилигрима в Небесную страну», в котором очень много библейских образов; есть такие же образы и в других книгах и мемуарах этого писателя. Пристально и уныло глядя на грязное поле, Буньян ассоциировал его с непроходимыми топями и болотами или с долиной смерти: «Теперь я отчетливо вижу конец этой долины, политой кровью убиенных, от которых остались здесь кости и пепел, эти люди были первыми паломниками, которые прошли этот путь до меня». Пол Фасселл впоследствии прокомментировал, что долина и топь стала «неизбежным клише памяти» для паломников-солдат, пробирающихся через дикое поле военного времени[162].
Такие потусторонние образы были свойственны даже тем солдатам, которые глубоко сомневались в официальных заявлениях своих правительств и военных командиров. Например, английский военный поэт и убежденный верующий Уилфред Оуэн, когда живописал картины чрезвычайного разрушения и убийства людей в окопах, обращаясь к Библии писал:
«Это подобно вечному скрежету зубов; Топь засасывает всех, как кратер вулкана; Даже пожар Содома и Гоморры не смог бы зажечь свечу, чтобы выйти из этого поверженного Вавилона»[163].
Особенности поведения человека на войне также напрямую зависели от того, насколько он был религиозно образован. Британский ветеран Гарри Патч, выпускник церковно-приходской школы, стремился на войне обязательно следовать христианской заповеди «не убий». Он заставлял свою военную команду не совершать лишних безрассудных убийств, но когда этого нельзя было все-таки избежать, то приказывал стрелять по ногам, а не в живот. Но нельзя предугадать все наперед, и с ним случилось то, что он не смог проигнорировать просьбу раненого, испытывающего невыносимые боли и просившего его о быстрой смерти. Об этом случае он высказался в библейском стиле: «Мы не были добрыми самаритянами, а всего лишь жестокими грабителями и убийцами». Но был ли в действительности солдат христианином?[164]
Бог на поле битвы
Не обращаясь специально к Библии, католическое духовенство воюющих стран всегда подвергало религиозной интерпретации все основные военные события, в которых принимали участие их страны. В окопах, где находились французские солдаты, было много сооружено часовен и передвижных церквей, которые посвящались в основном Деве Марии. Святые места и гроты, распространенные по всей Франции, стали популярными местами паломничества, самым значимым среди которых стала святыня в Лурде, посвященная Марии Бернадетте Субиру[165].
Война объединила миллионы людей, большинство из которых были молоды; в другое время они вряд ли когда-нибудь смогли бы встретиться друг с другом. Области Бельгии и северной Франции, где проходила линия фронта, традиционно считаются самыми католическими, они известны своими многочисленными святыми местами и подвижниками, верность которым у людей оставалась всегда, несмотря на многовековое насилие против них.
Из всех религиозных символов, наиболее часто встречающимся, было Распятие Христа. Большинство церквей были разрушены, но религиозные общины на их месте ставили распятие и совершали перед ним молитвы. Это также могли делать и участвующие в войне верующие-католики после освобождения от неприятеля территории. И несмотря на то, что от церкви оставался лишь крест, эти места становились еще более святыми, с которыми связывались новые чудеса и знамения. Поэт Роберт Грейвс[166] вспоминал:
«[Это] делали многие английские солдаты в знак очистительной жертвы после жестокой окопной жизни, где они презирали любую религию. В этом по-прежнему проявлялось у них чувство уважения к Иисусу Христу, как к своему побратиму по испытанным ими страданиям. Голгофа уравняла их вновь»[167].
Немецкий протестант отрицательно относился к такому поведению своих соотечественников-католиков или католиков из Австро-Венгерской империи.
Ужасы войны вновь привели некоторых людей к вере, которую они если и имели, то небольшую. Иезуит Пьер Тейяр де Шарден писал в 1917 г.:
«Во время войны человек прошел от неверия к вере и признанию соглашения с Богом. Он открыл тайные механизмы своего глубокого духовного развития».
То же самое мы читаем в известной английской поэме «Христос на полях Фландрии»:
«Эта отвратительная война, кажется, делает все вещи ясными. Мы никогда так много не думали относительно Бога у себя в Англии. Но теперь, когда мы далеко от Англии, мы не имеем никаких сомнений, мы знаем, что Бог есть, и Он с нами».
Немецкий студент, воевавший под Верденом, написал нечто похожее:
«Здесь мы имеем войну, войну в ее наиболее ужасной форме, и в нашем бедствии мы всегда призываем Бога»[168].
Участникам событий этой Великой войны, которые подобно Сассуну богохульствовали и относились к церкви с цинизмом, мы можем противопоставить многих других, которые на войне получили настоящий религиозный опыт, а после нее стали убежденными верующими. До того времени, пока лейтенант К. С. Льюис[169] не оказался в армейской больнице в 1918 г. и не прочитал эссе Г. К. Честертона, современного ему английского писателя и самого большого христианского апологета, он был убежденным атеистом. Знакомство с творчеством Честертона положило начало религиозной убежденности Льюиса и его вере в христианство. Можно привести и другие свидетельства того, как война повлияла на возвращение многих людей к первоначальной вере[170].
Верующие в окопах
Существует известное изречение: «в окопе нет атеистов», но оно нисколько не объясняет, почему на войне многие люди стали настоящими верующими. Фактически, весь религиозный интерес в армиях воюющих стран сводился лишь к различным формам интерпретации христианства, которое солдаты очень свободно соединяли с оккультизмом. Чтобы упростить себе здесь задачу и сделать более понятным это явление, я хотел бы обратить внимание читателя на выражение, ставшее названием популярного военного романа Вальтера Флекса[171]: «Они становились странниками между двух миров»[172].
Солдаты, ежедневно сталкивающиеся с насилием такого масштаба, которое трудно объяснить, обращались к сверхъестественным силам. Не только верующие обращались к Богу с просьбой о милости и защите, но и те, кто ранее мало проявлял свою веру и был настроен к церкви враждебно. Военные сражения, длящиеся часами и днями, в которых солдаты не знали, останутся ли они в живых или нет, поневоле заставляли их поверить в судьбу, из которой они сделали для себя своеобразного бога.
Известный американский поэт Алан Сигер, участник этой войны, служивший во Французском иностранном легионе, описал этот военный фатализм в своей поэме «Мактуб». В ней рассказывается, как один солдат взял осколок снаряда, который убил его друга, и сделал из него себе кольцо. Затем он попросил одного солдата-мусульманина написать на нем арабское слово «мактуб», что означает «написано». Это слово очень широко распространено среди народов Северной Африки, которым они обозначают судьбу, ниспосланную самим Богом. В поэме Сигер преклоняется перед «мудростью Востока», которая жестоко преподносит людям могущественный духовный урок:
«Учитесь изгонять страх из своего сердца. И если ты должен погибнуть, то знай — это неотвратимая часть предназначенного».
Такое неофициальное богословие обычно сопровождается большим количеством ритуалов и суеверий, далеких от ортодоксального христианства. Солдаты всегда верили лишь в то, что Пол Фасселл называл «множеством очень несовременных суеверий, талисманов, чудес, реликвий, легенд и слухов». То же самое писал с линии фронта военный чиновник Марк Блок[173], позже ставший одним из известных историков Франции: «Преобладающим мнением в окопах было то, что настоящую истину никогда не посмеют сказать или напечатать»[174].
Широкое распространение суеверий и фатализма можно было понять в середине XIX в., но как они могли выжить в век танков и самолетов? Конечно, данное мировоззрение в основном присуще миллионам солдат, которые были уроженцами сельской местности, где всегда сохранялись традиционные формы мышления и правила жизни. В 1917 г. фольклорист Ханне Бехтольд-Штаубли издал академический труд «Солдатский обычай и солдатская вера» — очень интересный для изучения нашей проблемы. Он отмечает, что война была угрозой для жизни любого человека и вынуждала простых людей сосредотачиваться на самосохранении настолько, что они стали прибегать в своей деятельности к старым формам сознания: мифологии и религии[175].
Для солдат и их семей было естественным беспокоиться за свою жизнь и жизнь своих близких. Как выжить на войне, и когда она закончится? Ответы на эти вопросы искали с глубокой древности: по полету птиц, по восходу и заходу солнца, луне, и каждый конкретный случай в жизни людей всячески подвергался обстоятельной интерпретации. Вот как интерпретировал один немецкий астролог годы, предшествующие войне:
1911 — год жары;
1912 — год наводнения;
1913 — один хороший год;
1914 — год крови.
Гадание стало собственным религиозным опытом солдата, который теперь пробовал осуществлять прогноз о конце войны особым способом, складывая цифры начала и конца последней франко-прусской войны 1870–1871 гг. Ханне Бехтольд-Стаубли в своей книге сообщает о попытке одного солдата предсказать конец войны, который по его гаданию выпадает на 1 ноября 1915 г.[176] Он ошибся всего лишь на три года, но месяц окончания войны был предсказан им правильно. Данное пророчество демонстрирует широко распространенное ожидание среди солдат, что эта война не продлится и больше года, но каково было их отчаяние, когда они провели на ней целых четыре года[177].
Поделиться книгой: