Полли Чармс, Спящая Женщина

Аврам Дэвидсон

Полли Чармс, Спящая Женщина

Гости великой Беллы, столицы Триединой Монархии Скифии-Паннонии-Трансбалкании, могут увидеть множество известных и незабываемых достопримечательностей, и найти множество гидов, что покажут их. К сожалению, подобные гости слишком ограничены по времени, чтобы посмотреть всё, но три из этих достопримечательностей и наличие хоть сколько либо опытного гида — это те, которые будут показаны в любом случае, пусть даже и наспех.

Первое, конечно же, это восхитительный Частный Парк и, конечно же, самое восхитительное в нём то, что он больше не частный: первое, что сделал король-император Игнац Луи, унаследовав престол после затворника Маццимилиана Безумного — открыл Частный Парк для публики. Парк — чудо ландшафтной архитектуры, хотя возможно, слишком утончённое для простонародья. Простонародье предпочитает стекаться туда, где находится вероятно величайшая на свете карусель. А после этого простонародье предпочитает стоять и глазеть на автомобили на Новомодельной Дороге, которую Игнац Луи с великой предусмотрительностью определил исключительно для пользования тем, что теперь называют «автомоторами», дабы (как мудро сказал Его Величество), “Дабы они могли проводить испытания, не пугая лошадей и не страшась их”. За удивительно краткий срок у всех владельцев «автомоторов» вошло в традицию делать по крайней мере три полных круга по Новомодельной Дороге, между тремя и четырьмя часами дня. (Указ, что все подобные приспособления, движимые паром, электричеством, керосином или другими средствами, следует доставлять на Дорогу и обратно конной тягой, более недействителен.)

Второй достопримечательностью, не увидев которой, определённо нельзя покинуть Беллу, является Итальянский Мост. Хотя это уже не единственный мост, пересекающий в Белле голубой и прекрасный Истр, без сомнения, изящные параболы его одиннадцати арок всегда порадуют сердце; легенда, что его разработал Леонардо да Винчи, остаётся недоказанной. Но, разумеется, большинство посетителей привлекает не архитектура и не легенда, а место на середине, отмеченное памятной мраморной доской [С Этой Точки Итальянского Моста / Поэт до-Триединой Монархии / ИЦКО ВАРНА / Будучи Отвергнут Прекрасной Танцовщицей Гретхелль / СПРЫГНУЛ К СВОЕЙ ГИБЕЛИ / Оставив Копию Своей Знаменитой Душераздирающей Поэмы / ПРОЩАЙ, О БЕЛЛА / Искусно Сыграв Словами, Что Не Помогло / Избежать Изучения], обычно с последующим возложением цветов или чего-нибудь ещё. Последний известный персонаж, фрау Поппофф, много лет получала скромный доход, продавая посетителям для этой цели маленькие связки букетов; зачастую, когда торговля шла вяло, почтенная Поппофф жестами изображала знаменитую поэму Варны.

Третья из достопримечательностей, которые нельзя пропустить — это дом номер 33 по Турецкой Улице; что, разумеется, относится к Месту, Где Турки Дрогнули И Отступили Назад. (Известная острота, что турки дрогнули и отступили назад, потому что не смогли протиснуть коней мимо тележек торговцев, относится к более раннему периоду, когда эта улица была лишь дополнением к гребешкам, катушкам и солёной рыбе открытого рынка. Такие времена давным-давно прошли. Не стоит думать, будто самые жестокие бои Одиннадцатой Турецкой Войны происходили под окнами дома номер 33, поскольку тогда это место находилось в половине фарлонга[1] за старой городской стеной. „Турками“, о которых идёт речь, был, конечно же, печально известный Мурад Неописуемый, также прозванный Мурадом Карликом. Но именно здесь турецкий поток повернул назад. Согласно „Османским Хроникам“: «Вскричав: „ — Да будут прокляты те, кто прибавляет богов к Богу!“ — отважный принц Мурад пришпорил своего скакуна, но, увы, рухнул с него и сломал свою светлейшую шею…” Глаголицкие Летописи настаивают, что его истинными словами было: “Кто приказал так тупо атаковать? Пронзить его колом!» — и в этот момент его самого смертельно пронзил арбалетный болт одного из отважных Иллирийских Наёмников. Но, возможно, этот пункт не столь важен.

Стража в мундирах, с мечами наголо, расхаживает вверх и вниз по тротуару, выложенному гранитными плитами в том месте, где Мурад пал и естественно, что посетители без доказательств считают стражей муниципальными работниками. На самом деле это не так. Закон, принятый во время Умиротворения 1858 года, ограничил частную стражу с обнажёнными мечами следующими условиями: наниматель подобной стражи должен иметь по крайней мере шестнадцатый ранг дворянства, не менее пяти дипломированных степеней в области наук и, как минимум, сто тысяч дукатов, вложенных в Фонд Имперских Двухпроцентных Золотых Облигаций.

На всей территории Триединой Монархии Скифии-Паннонии-Трансбалкании лишь одна личность соответствует этому закону: и это, разумеется, неоспоримо великий и заслуженно известный Энгельберт Эстерхази, доктор юриспруденции, доктор медицины, доктор философии, доктор литературы, доктор наук, et sic cetera[2]; стража — его собственная частная стража, патрулирующая перед его собственным частным домом, номер 33 по Турецкой Улице.

Однажды, в середине поздней осени, грузный мужчина, облачённый в строгий серый костюм и серый котелок с высокой тульей, что было почти что мундиром сыскного отдела муниципальной полиции, приблизился к страже и вздёрнул брови. Стража ответила, отсалютовав мечами. Гость кивнул и, открыв дверь, вошёл в дом номер 33. Тут не было никаких мещанских штучек: ни молоточка, ни дверного звонка. В невысоком холле дневной швейцар Лемкоч поднялся со стула и поклонился.

— Господин инспектор.

— Спросите доктора Эстерхази, не примет ли он меня.

— Хозяин ожидает господина инспектора. Будьте добры, поднимайтесь. Я велю экономке подать кофе.

Посетитель, подавивший слабый вздох удивления, услышав первую фразу, слабо улыбнулся, услышав последнюю: — Скажите, Лемкоч, вашему хозяину известно абсолютно всё?

Сей верный седовласый служитель мгновение помолчал, а затем без сомнений ответил: — О да, господин инспектор. Всё. — Он ещё раз поклонился и удалился по своим делам.

Посетитель тяжело зашагал вверх по ступеням, покрытым ковровой дорожкой цвета бычьей крови, будто пылающей в газовом освещении. Это были соединённые куски некогда бесценного исфаханского ковра, который пострадал во время Великого Пожара 93-го и был поднесён в дар неофициальным объединением худших армянских торговцев.

— Это — на память, — пояснил их представитель.

И Эстерхази ответил: — Это лучше, чем на скорбь.

Теперь же он сказал: — Добро пожаловать, комиссар Лобац. Как знаете, вам всегда добро пожаловать, потому что вы иногда привносите зиги, когда я увлекаюсь загами. Но этот дело о молодой англичанке, Полли Чармс, обещает быть, по крайней мере, отчасти интересным.

Лобац моргнул, бросил почтительный взгляд на подписанную фотографию Его Величества в серебряной рамке, обдумал несколько вариантов начала беседы, в конце концов выбрав третий.

— Ваш швейцар вышколен до честной прямоты, — сказал он. — Он поприветствовал меня просто „господином инспектором“, а не каким-нибудь „благородным офицером“, с пренебрежительной ухмылкой и полускрытым взглядом искоса, которыми меня награждают слуги в некоторых домах… не стоит говорить, где именно. Все знают, что мой отец — мясник, и что его отец таскал туши на Бычьем Рынке.

Эстерхази отмахнулся от этой темы. — Все слуги — снобы, — заявил он. — Неважно. Вспомните, что один из маршалов Бонапарта ответил пережитку Старого Порядка[3], заявившему ему: «— У вас нет предков. — Взгляните на меня, — ответил тот, — Я и есть предок».

Толстые губы Лобаца медленно и тихо повторили фразу. Он кивнул, достал из кармана маленький блокнотик и записал её. Затем ему в голову пришло: — Скажите… доктор. Объясните, как вы узнали, что я пришёл насчёт Полли Чармс… — Его взгляд привлекла другая картинка в рамке, но в ней он признал карикатуру Кланка, известного газетного художника: сверхъестественно высокая и тонкая фигура, с носом, как игла и лбом, раздутым по бокам, словно рыночная сумка домохозяйки. И он удивился, почти с горечью, как Эстерхази удавалось не впадать в ярость, когда он на неё смотрел — и даже поместить её в рамку и выставить на всеобщее обозрение.

— Хорошо, Каррол-Франкос, — почти снисходительно начал Эстерхази, — Как видите, я получаю газеты из печати ещё непросохшими. Это значит, что ранний дневной выпуск „Осведомителя“ появляется здесь в одиннадцать часов. Естественно, никто не ищет в „Осведомителе“ ни сводку новых цен на серебро, ни новостей о передвижениях болгарских войск. Никто не читает его ради просвещения, все читают его ради развлечения. Заслышав об этом — этом показе, скажем так — получив „Осведомитель“, я сразу же пролистал до половины страницы „Мелочей“… как видите…

Лобац кивнул. И он тоже, что бы там слышал или не слышал, сразу пролистывал до половины страницы „Мелочей“, как только к нему в руки попадал дневной выпуск „Осведомителя“. И, невзирая на то, что уже брался за них один раз и дважды их прочёл, комиссар не только приготовился перечитать их в экземпляре, который Эстерхази развернул на столе, он вытащил своё увеличительное стекло. (Лобац слишком смущался носить очки, происходя из социального класса, который считал их признаком слабости или чванства.)

НОВАЯ ЗАНИМАТЕЛЬНАЯ МАЛЕНЬКАЯ НАУЧНАЯ ВЫСТАВКА

Мы сочли наше любопытство изрядно вознаграждённым за то, что посетили небольшой научный показ в старой Галерее Златокузнецов, где увидели уже прославленную мис Полли Чармс, молодую англичанку, которая погрузилась в глубокий сон более тридцати лет назад и с тех пор не просыпалась. Фактически, она полностью проспала неистовую серенаду при Осаде Парижа. Прекрасная трагичная англичанка, мис Полли Чармс, с виду не состарилась ни на день и, в своём состоянии глубокого гипноза, она, как говорят, понимает вопросы, вложенные в неё посредством принципа животного магнетизма и, не пробуждаясь, отвечает на эти вопросы; также за небольшую сумму в дополнение к маленькой входной плате она поёт довольно трогательную песню на французском языке.

Лобац ткнул в страницу толстым волосатым пальцем. — Вот что я вам скажу, доктор, — мрачно заметил он. — Думаю, этот кусочек здесь — где он? — в наши дни такие слабые чернила и дешёвая бумага… поищем моей лупой… а, а, вот, этот кусочек, где говорится: «Фактически, она полностью проспала неистовую серенаду при Осаде Парижа», думаю, это и называется опечаткой, и что вместо этого следует читать… о… что-то вроде: «Фактически, она полностью проспала неистовую канонаду при Осаде Парижа» или что-то подобное. А?

Эстерхази поднял взгляд. Его серые глаза заискрились. — Пожалуй, я считаю, что вы совершенно правы, Каррол-Франкос, — сказал он. — Я горжусь вами.

Комиссар Лобац покраснел и скрыл смущённую улыбку.

— Итак. Прочитав это, я отметил время, рассчитал, что „Осведомитель“ дойдёт до вас к двадцати минутам двенадцатого, что вы прочтёте эту заметку в одиннадцать тридцать и что вы будете здесь в десять минут первого. Значит, по-вашему, речь идёт о похищении?

Лобац покачал головой: — Зачем мне пытаться дурачить вас? Вы знаете, так же хорошо, как и я, и даже лучше, что я питаю слабость ко всяческим цирковым номерам, интермедиям, фокусам, научным выставкам, странным мелочам, забавным животным, домам с привидениями и всему такому…

Эстерхази дважды щёлкнул пальцами. Через мгновение его камердинер уже был рядом, со шляпой, пальто, перчатками и тростью. Больше ни у кого во всей Триединой Монархии (а, может быть, и нигде) не было камердинера из дикого племени горных цыган; на самом деле, никто другой и не помыслил бы о таком. Как могли попасть сюда эти горящие глаза, эти развевающиеся волосы, этот неукротимый лик и теперь безмолвно протягивать пальто, шляпу, перчатки и трость? Кто знает?

— Спасибо, Херрекк, — сказал Эстерхази. Знали лишь он и Херрекк.

— Скажу вам, комиссар, — заявил Эстерхази, — я тоже!

— Что ж, доктор, — произнёс комиссар, — Я так и подумал.

Вместе посмеиваясь, они спустились по ступеням.

По крайней мере один из златокузнецов всё ещё работал в старой Галерее, о чём свидетельствовал ритмичный перестук, но большинство их переехало в Новую. Некоторые из бывших мастерских использовались под всевозможные богадельни; тут гадалка, слегка замаскированная под модистку; там — мозольный лекарь, с двумя гипсовыми отливками на витрине, показывающими «ДО» и «ПОСЛЕ», причём «ДО» походило на ножищу подагрического великана-людоеда, тогда как «ПОСЛЕ» не постеснялась бы и прима-балерина. И наконец, под дёшево размалёванной и уже шелушащейся деревянной вывеской, гласящей: „Миниатюрный Зал Науки“, находился вход, имитирующий театральный. Где были наклеены афиши на готском, аварском, глаголице (словачко), румынском, и даже — вопреки старой пословице: «Есть сотня способов переводить краску и первый из них — писать на влохском» — влохском. Процент грамотных среди влоховцев был невысок, но кто-то действовал наверняка.

Этим кем-то явно был не обтрёпанный малый с самодельным костылём, который, указывая костылём на последнюю афишу, спрашивает: — Знаете, что получится, если скрестить свинью с влоховцем? — И сам себе отвечает: — Грязная свинья. — И ждёт смеха.

— Исчезни отсюда, — резко велит Лобац. Попрошайка тут же исчезает.

Даже афиша была на французском.

ПОЛЛИ ЧАРМС

СПЯЩАЯ ЖЕНЩИНА

ОТВЕЧАЕТ НА ВОПРОСЫ

САМАЯ НЕОБЫЧАЙНАЯ!

СПЯЩАЯ КРАСАВИЦА

30 ЛЕТ ДРЕМОТЫ 30

АНГЛИЧАНКА!!!!

САМОЕ НЕОБЫЧНОЕ ЗРЕЛИЩЕ!

ОНА БЕРЁТ ОТВЕТЫ ИЗ МИРА ЖИВЫХ

ИЛИ МИРА МЁРТВЫХ????? ПРИХОДИТЕ! И! СМОТРИТЕ!!!

И так далее. И тому подобное.

Толстая старуха с крашеными волосами и наряженная в старомодное платье из красного вельвета, угодливо улыбается им из билетной кассы.

— Лицензия, — произносит Лобац, протягивая руку.

Суетливо кивая, она тянется к кипе бумажек, привешенных на проволоку, снимает одну, изучает её, возвращает её, снимает другую, щурится на неё, кивает ещё быстрее и вручает её из окошка.

— Отлично, фрау Григоу, — говорит Лобац, возвращая лицензию. — Два билета, пожалуйста, — кладя монеты на прилавок.

Фрау Григоу, вместо того, чтобы кивнуть головой, быстро замотала ею и подвинула деньги назад, лукаво улыбаясь: — Гости, Благородные Господа, наши гости, о нет, нет, о нет…

Лобац становится красным, как платье фрау Григоу. — Билеты! — рычит он. — Заберите деньги. Заберите…

На сей раз она берёт их и поспешно протягивает билеты, медленно качает головой из стороны в сторону, улыбаясь всё ещё лукаво, но теперь ещё и озадаченно, словно настойчивость в оплате входа была частью странного поведения, требующего снисходительной терпимости. — Всегда рады видеть, — бубнит она стихающим позади голосом, пока они проходят в пыльный низкий холл, — …Благородные Госп… законопослушные… восхитит…

Лишь у одного из пяти или шести работающих газовых рожков в Выставочном Зале имелась калильная сетка и, по меньшей мере, двое из прочих были неисправны, что заставляло их мигать всякий раз, когда по улице проезжала подвода; в результате освещение было и скудным, и изменчивым. И из полумрака раздаётся мягкий голос, произносящий: — Билет? Билет?

Природа одарила мужчину,выступившего вперёд, благородной внешностью, но что-то другое превращало её во внешность скрытную. Большая голова, преимущественно крупные черты, с длинными белыми бакенбардами, подстриженными так аккуратно, что не выбивалось ни волоска, но сама голова была совершенно безволосой, даже по бокам. Голова склоняется набок и мужчина смотрит на них уголком выцветшего голубого глаза, когда принимает билеты. Эстерхази, почти машинально и довольно медленно, протягивает руку, возлагает кончики пальцев ему на голову и слегка проводит ими по поверхности… на миг…

Потом он отдёргивает их, будто обжёгшись.

— Френолог, — снисходительно, почти высокомерно бормочет человек по-английски.

— В том числе. — отвечает Эстерхази, также на английском языке.

Неприятные изменения проходят по лицу человека; его осунувшиеся и псевдоблагородные черты растворяются в потоке тиков и гримас. Его рот несколько раз открывается и закрывается. Затем: — Проходите, джентльмены, показ уже почти начался, — коряво произносит он на смеси ужасного французского и ломаного немецкого. И: — …один из самых необычайных феноменов века, — шепчет он, снова по-английски. Затем он, казалось, проваливается сам в себя, его голова склоняется, плечи горбятся и он отворачивается странным кручёным движением.

Лобац насмешливо смотрит на Эстерхази, и с изумлением и тревогой видит — даже в этом тусклом и прерывистом освещении — что его компаньон бледнеет и таращится, двигая челюстью вверх и вниз, в гримасе, которая может означать — могла означать у кого-то другого — оторопь…

Но, спустя миг, и лицо и человек стали прежними, за исключением того, что он быстро вытащил шёлковый носовой платок, отёр лицо и так же быстро убрал платок. И, прежде чем Лобац успевает сказать хоть слово, тонкий и почти призрачный звук возвещает, что граммофон начал изрыгать в атмосферу свои “научные примечания”. Требуется несколько секунд, за которые группа новоприбывших, очевидно, в основном клерков и тому подобное, использующих свой обеденный перерыв, входит в комнату… требуется несколько секунд, чтобы распознать во внезапном шуме и гаме, что граммофон выдаёт песню на французском.

Странный и удивительными были слова, странным и удивительным был голос.

Curieux scrutateur de la nature entière,

J’ay connu du grand tout le principe et la fin.

J’ay vu l’or en puissance au fond de sa minière,

J’ay saisi sa matière et surpris son levain.

Эти слова явно понимали лишь немногие из присутствующих, но, так или иначе, они затронули всех. Смутная тяжесть, непонятное послание; в исполнении примитивного механизма этот голос казался странным, неземным и причудливым: как ни странно, но эффект был прекрасен.

J’expliquay par quel art l’âme aux flancs d’une mère,

Fait sa maison, l’emporte, et comment un pépin

Mis contre un grain de blé, sous l’humide poussière,

L’un plante et l’autre cep, sont le pain et le vin.[4]

Лобац мягко толкает своего компаньона в рёбра и хриплым шёпотом спрашивает: — Что это?