Милорд сэр Смихт, английский волшебник

Аврам Дэвидсон

Милорд сэр Смихт, английский волшебник

Заведение братьев Свартблой стоит или, точнее, припадает к земле уже более полутора веков, в переулке Золотого Оленя. Некогда знаменитая гостиница, подарившая своё имя переулку, давно исчезла со сцены, но части её уцелели: тут арка, там стена и единственным способом добраться туда был ряд ступеней (гостиница была столь старой, что Белла, Имперская столица Триединой Монархии, потихоньку возвышала над ней свои улицы). Лавки в переулке Золотого Оленя являют собой необычную комбинацию. Во-первых, направо от трёх истёртых ступенек находится Флориан, поставщик лошадиных корон, хотя нет никакого знака, указывающего на это. (Собственно, всё, что об этом говорит — сам Флориан.) Ничего не выставлено в окне, окне, составленном из маленьких круглых кусочков стекла, в свинцовой оправе, весьма старом окне, с весьма старомодной идеей, что единственная обязанность окна — это пропускать свет через стену. Что такое лошадиные короны? Разве читатель никогда не видел похорон? Разве он не замечал корон из страусовых перьев — чёрных для похорон взрослых людей из простых, белых для детей или девиц, лиловых у дворян или священников в сане монсеньёра или выше — степенно покачивающихся на лошадиных головах? Это — лошадиные короны и никто не делает их так, как Флориан.

Налево от ступеней — Вейтмондль, который изготавливает и продаёт перламутровые пуговицы всех размеров. Однако, хотя естественное разочарование рыбака в далёких заливах Персии, когда он вскрывает устрицу и не находит внутри жемчуга, велико, он всё ещё может утешиться мыслью, что раковины, с их перламутровым переливом внутри, могут отправиться в Беллу, великий город, где Вейтмондль превратит их в пуговицы: все, без остатка, от больших пуговиц, которые украшают блузы извозчиков до крошечных пуговок, которыми застёгивают детские перчатки.

Прямо перед ступенями в переулок Золотого Оленя находится лавка братьев Свартблой, поставщиков нюхательного табака.

Конечно, в Золотом Олене есть и другие лавки, но их природа преходяща, некоторым из них не более десяти лет. Флориан, Вейтмондль и братья Свартблой — патриархи этого места; и старейшие из них — братья Свартблой.

В лавке имеется лишь один стул, на который вряд ли кто-то осмелится присесть, деревянный прилавок и, за прилавком, деревянная полка. На полке пять объёмистых банок, каждая размером с маленького ребёнка. Одна из них обозначена „Рэппи“, вторая — „Минорка“, третья — „Империал“, четвёртая — „Гавана“, а пятая — „Турция“.

Пожелай кто-нибудь табаку иного сорта, какой-нибудь новомодный сорт табака, выскочку в сфере нюхательных табаков — скажем, „Мятный!“, „Грушанковый!“ Или „Немецкий Какао!“ — о, горе ему, лучше бы он вообще не появлялся на свет. Слова бессильны описать ледниковый холод, с которым ему сообщат, — «Кондитерская на другой стороне улицы. Здесь мы торгуем исключительно нюхательным табаком».

В один день доктор Эстерхази приходит в лавку в переулке Золотого Оленя. Собственно, он идёт не очень быстро, потому что за кем-то следует и, поскольку этот кто-то проводит время в своё удовольствие, можно сказать, что Энгельберт Эстерхази, доктор медицины, доктор юриспруденции, доктор наук, доктор литературы, и т. д. и т. д., идёт довольно медленно. Человек, которого он преследовал, был высоким, грузным и сутулым, и носил длинный чёрный плащ, подбитый тускло-коричневым шёлком. На сегодняшний день длинные чёрные плащи были не в моде, да и Бог знает, когда они в ней были. Можно было предположить, что носящий такое, делает это, чтобы создать определённое впечатление, чтобы привлечь некоторое внимание. Во всей Белле, насколько знал Эстерхази, было лишь два человека, которые ходили в длинных чёрных плащах. Один из них — Спекторини, директор Имперской Гранд Оперы. Другой — фон фон Грейстшмансталь, Придворный Живописец. И у обоих длинные чёрные плащи были подбиты красным.

Носить длинный чёрный плащ и подбивать его коричневым… коричневым… это показывало индивидуализм высшего уровня. И, так как хорошие манеры вряд ли позволили бы ему остановить этого странного человека на улице и удовлетворить своё любопытство, доктор следовал за ним. Вниз по улице Яблочных Давильщиков (уже много десятилетий там не давили никаких яблок), перейдя на улицу Прекрасных Перспектив (единственная перспектива в наши дни — это перспектива ряда портновских лавок), по Площади Морица Луи (вмещающей шесть зеленщиков, двух флористов, французскую прачечную, кафе и по-настоящему ужасную угнетающую статую по-настоящему угнетающего монарха), а отсюда в переулок Золотого Оленя.

А там — в заведение „НЮХАТЕЛЬНЫЙ ТАБАК Братьев Свартблой“.

Один из братьев стоит за прилавком. Он целиком окидывает взглядом первого посетителя от самой нижней точки, которую позволял увидеть прилавок, до необычной шляпы (она была сделана из чёрного бархата и несла на себе некий серебряный медальон; и, несмотря на то, что совершенно точно не являлась коронационной шапкой, больше всего она походила именно на коронационную шапку, чем на что-то ещё). И он — брат Свартблой — позволяет себе поклон. Первый посетитель вытаскивает из кармана огромную табакерку, ставит её и произносит единственное слово.

— Рэппи.

Брат берёт медный совок, погружает его в соответствующую банку, извлекает его, кладёт на весы, поднимает и опорожняет в табакерку.

Количество было точь-в-точь. Более сотни лет в деле оценки вместительности табакерок давали определённую искусность в этом вопросе.

Высокий человек кладёт на прилавок монету в пять копперек (табак от братьев Свартблой обходится недёшево) и визитную карточку, позволяет себе благодарно кивнуть, поворачивается и уходит.

У него угловатое, гладко выбритое и выказывающее многозначительность лицо.

Когда за ним закрывается дверь, брат снова кланяется — на этот раз теплее. — Чем я могу помочь досточтимому господину доктору? — спрашивает он.

— Снабдить его четырьмя унциями „Империала“.

Маленькие покупки у Свартблоев заворачивались в газету, если не пересыпались в табакерки. Большие покупки помещались в специальные пакеты из гофрированной бумаги, снабжённые каждый раскрашенной этикеткой. На этикетке изображался джентльмен, в костюме времён правления Игнаца Фердинандо, прикладывающий два пальца к носу, с выражением чрезвычайного удовлетворения. Эти этикетки вручную раскрашивались старой фрау Имглоч, чьё зрение было уже не то, что прежде и результаты получались не просто курьёзными, но ещё и служили доказательством подлинности этикетки и продукта.

— Я не удостаивался чести видеть досточтимого господина доктора несколько месяцев, с тех пор, — говорит брат, — когда я был у Иеронимуса — называет он табачника Эстерхази, поставщика знаменитых сигар — покупая наш обычный запас обрезков гаванских сигар для нашей знаменитой „Гаваны“. Я в замешательстве — не изменил ли досточтимый господин доктор сигарам ради нюхательного табака…?

Это сухощавый, даже худой человек с несколькими тёмными локонами, рассеянными по костистому черепу. Эстерхази машинально принимается читать по черепу, но он не выглядит очень уж интересным. — Ах, нет, — отвечает он. — Это для одного из моих слуг — подарок на день ангела. Однако, если я перейду на нюхательный табак, будьте уверены, это станет несомненно-справедливо-прославленный-табак братьев Свартблой. Кто тот джентльмен, который только что был здесь?

Брат с любезным поклоном передаёт визитку.

МИЛОРД СЭР СМИХТ

Англовский Волшебник

Уточняйте в поздние часы & По записи

Весьма изящным каллиграфическим почерком было добавлено: отель Гранд Доминик.

— Говорят, — добавляет брат, — у британской аристократии возвышенный и эксцентричный характер.

— Да, они такие. Сплошь и рядом, — соглашается Эстерхази. Возможно, для входившего в британскую аристократию, это не считалось возвышенным, но совершенно точно эксцентричным было остановиться в отеле "Гранд Доминик". Он задумывается, что не в первый и не в последний раз встречает упорное использование вне Британии слова милорд, титула, неизвестного ни Бёрку[1], ни Дебретту[2]. Что касается имени Смит, никто южнее или восточнее Ла-Манша никогда не мог написать его правильно и никогда не сможет.

Он кладёт деньги и собирается уходить; теперь, когда известно, где можно найти этого незнакомца, больше нет нужды преследовать его по улицам.

Он обнаруживает радушное, если не приветственное, выражение на лице брата, который продолжает гнуть свою линию: не может ли он осмелиться задать досточтимому господину доктору вопрос? Может. Ах, досточтимый господин доктор так любезен. Но, тем не менее, вопрос не задаётся. Эстерхази решает поспособствовать ему; в основном, за таким молчанием следуют вопросы определённого вида.

— Если этот вопрос включает былую опрометчивость, — мягко говорит он, — я могу порекомендовать доктора Ледюка, который даёт ежедневную рекламу в популярных газетах… Не то? Хорошо. Если вопрос включает постоянную несостоятельность, то могу посоветовать сироп из фиг. Что? Тоже не то? Тогда вам придётся сказать об этом прямо.

Но человек не говорит прямо. Вместо этого он заводит про своего рода историю своей семьи и фирмы. Первыми братьями Свартблой были Каммельман и Гуго. За ними следовали Августо и Франц. А Франц породил Каммельмана II и Игнаца.

— Я — нынешний Каммельман Свартблой, — произносит он с выражением собственного достоинства, над которым невозможно потешаться. — Мой брат Игнац — сейчас он на фабрике, солит „Турцию“ — никогда не был женат и, видимо, уже не будет. Моя жена и я — она — дочь и единственный ребёнок моего покойного дяди Августо — мы пятнадцать лет женаты. Но детей у нас нет. В конце концов, никто не живёт вечно. И как это может быть, господин доктор, чтобы в Белле не было братьев Свартблой? Как мы можем передать дело незнакомцам? И… и… ведь есть столько лекарств… Трудно понять, с чего начать. Не мог бы досточтимый господин доктор посоветовать определённое лекарство, чтобы оно было безопасным и эффективным?

Досточтимый сэр доктор очень, очень мягко говорит: — Вместо этого я могу посоветовать моего коллегу, профессора доктора Плотца, с медицинского факультета. Вы можете сослаться на меня.

Отель "Гранд Доминик" сильно пал с тех времён, когда являлся остановкой в Grand Tour[3]. Утратив модный статус среди аристократии, он сохранил расположение наиболее преуспевающих коммивояжёров. В то время он находился рядом с Восточным вокзалом. Фактически, он всё ещё находится рядом с Восточным вокзалом, но, после постройки Большого Центрального вокзала, обветшалый старый Восточный обслуживает только пригородные и промышленные линии. Следовательно, коммивояжёры, которые останавливаются в "Гранд Доминик", либо очень несовременные, либо очень пожилые и в любом случае очень непреуспевающие, или же они просто не преуспевают из-за таких факторов как отсутствие продаж предлагаемого ими. На самом деле несколько лет "Гранд Доминик" оставался открыт исключительно потому, что его знаменитые полудукатовые обеды, подающиеся между одиннадцатью и тремя часами, весьма популярны среди младших компаньонов и высших клерков многих фирм по торговле деревом, всё ещё оставшихся поблизости. Поэтому номера — лишь дополнение к основному бизнесу отеля. Словом, это дешёвые комнаты.

В то же время они — ни одна дирекция не обладала достаточной энергией, чтобы предпринять архитектурные изменения — довольно большие. Милорд сэр Смихт сидел на стуле за столом посреди своей комнаты, освещённой заходящим солнцем. Задняя часть комнаты тонула в сумраке. Мельком увиденная огромная кровать, полностью укрытая балдахином, вместе с маленькой стремянкой, старинный комод, умывальник из мрамора и красного дерева, софа, потёртая обивка которой всё ещё дышала весьма слабой атмосферой былой моды — и весьма сильным запахом современного табака „Рэппи“ — хотя довольно маловероятно, чтобы он исходил от софы, а, скорее, исходил от самого англовского волшебника.

Который сказал: — Я видел вас прежде.

Эстерхази пояснил: — Вы оставили визитку в переулке Золотого Оленя, и поэтому…

— …вы следовали за мной через половину Беллы, поскольку догадались, что я собираюсь оставить свою визитку в табачной лавке. А?

Разговор вёлся на французском языке.

Эстерхази улыбнулся: — Милорд наблюдателен. Хорошо. Безусловно, это верно. Мой интерес был пробуждён особенным, скажу даже, незаурядным появлением…

Милорд заворчал, вытащил огромные часы, взглянул на них, толкнул их через стол, туда, где посетитель сможет разглядеть. — Мои условия, — заявил он, — два дуката за полчаса. Они уже начались. Вы можете задать столько вопросов, сколько пожелаете. Можете делать карточные фокусы. Можете провести всё это время, глазея на меня. Однако, если вы желаете привлечения одиллических[4] сил, то мы должны начать немедленно. Конечно, если вы не пожелаете заплатить ещё два дуката за следующие полчаса.

Эстерхази, разумеется, удивился, почему тот, кто выглядит настолько практичным, оказался скитальцем в стране, настолько далёкой от его собственной — не говоря уже о проживании в отеле Гранд Доминик. Однако он усвоил, что роль, которую сам человек считает игрой — не всегда та же самая роль, в которой их воспринимает мир.

— Для начала — сказал он, достав из кармана один из своих специально отпечатанных шаблонов, — Я попросил бы, чтобы сэр Смихт был так любезен снять свою шляпу на время, достаточное, чтобы провести моё исследование…

Англичанин с величайшим удивлением уставился на шаблон. — Боже правый! — воскликнул он. — Я делал это когда-то в Брайтоне и, конечно, платил, чтобы френолог щупал и изучал мою головушку — но я никогда не думал, что за такую привилегию френолог заплатит мне!

— Ах, Брайтон, — заметил Эстерхази. — Королевский Павильон[5] — какая фантастическая экскурсия! Вы не задумывались, что Первый Джентльмен Европы[6] мог быть первым джентльменом в Европе, который курил гашиш?

Смихт фыркнул. Затем его лицо, когда он начал снимать шляпу, несколько изменилось. Он завершил жест, а потом сказал: — А, Брайтон. Полагаю, вы говорите на английском, хотя, думаю, вы не англичанин?

— Мальчиком я часто проводил каникулы с семьёй моей тётушки, жившей в Англии.

— Тогда давайте прекратим говорить по-французски. Это гораздо труднее для вас, чем для меня. К тому же — если вы бывали в Англии, то должны чертовски хорошо знать, что титул сэр никогда не предшествует лишь одной фамилии без имени, хотя в случаях, подобных сэру Мозесу Монтефиоре[7] можно и не следовать этому правилу — точка зрения, которую я никак не могу донести до континентального ума, будь он проклят! Я согласен на милорда, потому что это, так сказать, традиционно; и я представляюсь S-M-I-H-T, потому что понимаю, насколько трудно произнести T-H говорящим на любом другом языке, кроме греческого и, возможно, исландского… говорящим? Разговаривающим?…

Здесь он сделал паузу, чтобы передохнуть и обдумать следующую фразу, и Эстерхази воспользовался возможностью, чтобы подойти к нему сзади и мягко возложить пальцы на его голову. Он был немного удивлён, когда тот продолжил говорить: — Так или иначе, титул баронета совершенно озадачивает на европейском континенте — я думаю, это не так уж удивительно, когда здесь каждый сын барона — тоже барон, а каждый сын принца — тоже принц. Ничего удивительного, что Континент просто кишит принцами, баронами, графами и казнокрадами — никакого первородства, что тут скажешь… Давайте, вы просто будете называть их мне, а я стану записывать, нечитаемым готическим почерком и, что бы это ни было, не бойтесь, что я рассержусь, если вы решите, что мне недостаёт честности, или чего-нибудь ещё. Просто скажите: второй снизу, третий сверху — э?

— Первый снизу, первый сверху, — сказал Эстерхази.

Не двигая головой, англичанин вытянул длинную руку и сделал пометку в первой колонке первого ряда. — Я был окрещён Джорджем Уильямом Мармадьюком Пембертоном, — сказал он. — Зовите меня Джордж, как меня обычно называют. Мармадьюк Пембертон был двоюродным дедом, женатым на скончавшейся раньше него двоюродной бабушке. Он производил собачье печенье или что-то вроде того и разбогател на этом или, может, на диетическом печенье, неважно. Поскольку у них с тётей Мод никогда не было детей и он никогда не женился повторно, после того, как она умерла, то меня это и не беспокоило. Я полагаю, остальные мои родственники подумали, мол, давайте назовём его в честь деда, и он оставит ему всё богатство, при условии принятия имени Смит-Пембертона. Титул баронета должен был перейти ко мне от старшего брата. Что ж, старый Мармадьюк оставил меня на бобах, что он оставил мне — это крошки от ушедшего в фонд восстановления церквей, безусловно вытянутое у него хнычущими викариями.

— Второй снизу, четвёртый сверху, очень хорошо. Тэнни, что ни говори, всегда дарил мне на день рождения гинею чаевых, так что, из благодарности и потому, что не выносил имя Джордж, я всегда назывался Пембертон Смит. Разве можно заставить любого континентального печатника правильно набрать Пембертон? Ха! Бросил и пытаться. Теперь, относительно одиллической силы или сил, это началось с Бульвер-Литтона, как он себя называл, прежде чем получил свой титул — никогда не читали что-то из его ахинеи? Ужасная белиберда, не знаю, как его вообще можно читать, но, знаете, у него было более, чем просто намёк на одиллическое. Что это? Четвёртый снизу, первый сверху, переносим в следующий разряд. И, разумеется, можно сказать, в некотором смысле всё вернулось к Месмеру. Ладно, ай-яй-яй, хм, у Месмера это и было. Хотя бедняга не понимал, чего он достиг. А потом Оскар поймал пулю маори в месте под названием Па Реви Нанг Нанг, или как-то так, паршиво — умереть в месте под названием Па Реви Нанг Нанг или как-то так — шестой снизу и четвёртый, нет, пятый сверху, aiwah, tuan besar[8]. Затем, знаете ли, Реджинальд нырнул в Хугли[9], удобная история, и не вынырнул оттуда — наверное, крокодил схватил его, беднягу — лучшая добыча, чем сотня тощих индусов, ах, ладно.

Джордж Уильям Мармадьюк Пембертон Смит на мгновение замолчал и обеими ноздрями втянул понюшку Рэппи.

— И что в результате? Вот мой единственный оставшийся брат, Август, наследник титула баронета. И вот я, бедолага, имя, замаранное всеми бульварными газетёнками, а почему? Из-за простой случайности, Явления Природы, я здесь, продемонстрировав одиллические силы перед подкомиссией Королевского Общества, один из которых, Пигафетти Джонс, неслыханный осёл, любезно предложивший себя в качестве объекта воздействия, ис-па-рил-ся! — оставив только свою одежду, вместе со всеми пуговицами, подбрюшником и бандажом. — Ладно! В конце концов, это был научный эксперимент или нет? Был там риск рассеяться или не было риска рассеяться? Сначала — смех, потом они говорят: очень хорошо, верните его назад, потом они посмели назвать меня шар-ла-та-ном: МЕНЯ! А затем…

Смутно, очень смутно, Эстерхази припомнил давным-давно прочитанное (и даже тогда это не было свежей новостью) о невероятном исчезновении мистера Пигафетти Джонса, Королевского Астронома Уэльса. Но услышанное им теперь давало больше деталей, чем он когда-либо мог предполагать. Это также объясняло, если не полностью, то, по крайней мере предположительно, почему «милорд сэр Смихт» так долго странствовал по континентальной Европе (а может и дальше), как эмигрант на пособии, по выражению британцев. Таким образом, в обмен на его пребывание где подальше и отсутствие, по крайней мере, новых, местных скандалов на стыд родне, семья продолжает регулярно переводить ему определённые денежные суммы.

Тем не менее, всё ещё оставалось неясным, стал ли он уже баронетом, или лишь представлялся, потому что таковым является его отец. Или являлся.

А что касается одиллической силы…

— Сил, — негромко заметил высокий пожилой англичанин. — Я вполне уверен, что их больше одной.

И в тот момент он больше ничего не добавил. Он, что, прочёл мысли Эстерхази? Или это был просто случайный комментарий в его беспорядочной манере?

— Или, что до этого, — продолжил последний великодушным тоном, — если хотите, возьмите Зосиму Алхимика[10]. Войдите! — Вошёл швейцар, поклонившись по древнему обычаю (швейцар и сам был довольно древним), поставил поднос с визиткой и удалился. — А-ха. Дела налаживаются. Пятнадцать снизу, три сверху…

Эстерхази не стал задерживаться более получаса, но переназначил на более позднюю дату. Визитка следующего дела, ожидающая милорда сэра Смихта, лежала прямо перед ними обоими и он с трудом избегал её прочтения.

И она гласила: братья Свартблой, номер 3, переулок Золотого Оленя. Нюхательный Табак.

Третий Помощник Старшего Инспектора Департамента по Иностранцам, Лупескус испытывал противоречивые чувства. С одной стороны, он всё ещё был счастлив оттого, что (недавно) достиг уровня третьего помощника старшего инспектора; такое бывало не каждый день и даже не каждый год — чтобы член романоязычного меньшинства достигал столь высокого ранга в Имперской столице. С другой стороны, от него теперь требовалось определённое участие в оперативной работе, а он никогда прежде ею не занимался. Например, текущая задача — посетить Второго Советника в британской Дипломатической миссии, была просто рутинным делом. — “Просто рутинное дело, дорогой Лупескус”, — сказал его начальник в конторе, Второй П.С.И. Глюк. Достаточно легко сказать, но рутина или нет, нужно было что-то иметь, чтобы предъявить при этом визите. И дело не казалось таким, чтобы прийти от него в восторг.

— Смит, Смит, — брюзгливо сказал Второй Советник. — Говорю же, мне нужно больше информации. Какой именно Смит?

Всё, что мог сделать Лупескус, это повторить, — Милорд сэр Смихт.

— «Милорд, милорд», нет такого чина или звания. Сударь, почему бы не сказать просто герр или мсье. А что касается Смита — между прочим, вы неправильно его написали, нужно — С-М-И-Т — ну, вы же не ждёте, что я знаю что-нибудь обо всех по имени Смит, ведь такое — будто спросить меня в Кардиффе о ком-то по имени Джонс или в Глазго о Макдональде… Ммм, нет, вы о них и не слышали… А, ну, в общем, это будто спросить меня о каком-то Новотном в Праге! Понимаете?

От такого пустяка Лупескус просиял. Это было что-то. Смиренно и тщательно, он записал в свой блокнот: «сказали, что субъект Милорд Смихт связан с Новотным в Праге…»

Он удалился, отвесив свой лучший официальный поклон. Выйдя, он позволил себе вздохнуть. Теперь нужно пойти и выяснить насчёт Новотного у людей в австро-венгерской дипломатической миссии. Он надеялся, что это будет более продуктивно, чем прежний запрос. Можно подумать, люди по имени Смихт в Англии на деревьях растут.

Крепнущая дружба Эстерхази с седовласым англичанином, если не порвалась совсем, то несколько пошатнулась, в один вечер, приблизительно через месяц после его первого визита. Он отослал свою карточку со швейцаром, вернувшимся с известием, что ему нужно незамедлительно подняться. Доктор обнаружил Смита с женщиной в чёрном, невзрачной женщиной такого типа, на котором держатся церкви на всём свете.

— Ах, дорогой сэр, входите. Послушайте. Эта добрая женщина не говорит ни на французском, ни на немецком,а я не владею готским языком… ладно, пожалуйста, спросите её, чего она хочет.

Вдова, фрау Аптерхоц желала установить связь со своим покойным мужем. — То есть — сказала она, беспокоясь, чтобы не было ни путаницы, ни ошибки, — то есть, знаете, он мёртв. Его звали Эмиль

На это Смихт терпеливо покачал головой. — Смерти не существует, — сказал он, — как не существует и жизни, лишь состояния потока на одной или другой стороне звёздного предела или астрального плана, как некоторые его называют. С этой точки зрения может показаться, что тот, кто не жив, должен быть мёртвым, но это не так. Отсутствующий, кто отсутствует здесь, может сейчас отклониться в область, именуемую „смертью“ или же он или она может продолжить двигаться в безмятежном резонансе на уровне звёздного предела, так называемого астрального плана. Мы скорбим, потому что „мёртвые“ не являются „живыми“. Но в мире, который мы называем „смертью“, так называемые „мёртвые“ могут оплакивать отбытие в то, что мы называем „жизнью“.

Фрау Аптерхоц вздохнула. — Эмиль был всегда так здоров, так силён, — сказала она. — Я всё ещё не могу этого принять. Он всегда говорил, что нет ни Ада, ни Небес, ни Чистилища, а я раньше отвечала: — «Ох, Эмиль, люди могут подумать, что ты — франкмасон или вроде того». Да и наш священник, отец Югерау, он просто не слушал, когда я это рассказывала, он говорил: «Если вы не молитесь, то хотя бы совершите какое-нибудь милосердное дело и отвлекитесь от подобных вещей». Но я говорю… — Она наклонилась вперёд, её землистое бесхитростное лицо стало очень серьёзным и доверчивым, — Я говорю, что лишь хочу узнать: счастлив ли он там? И это всё.

Пембертон Смит сказал, что не может ничего гарантировать, но, в любом случае, у него должен быть хотя бы один объект, пропитанный одиллической силой так называемого покойного. Фрау вдова кивнула и зарылась в свою сумочку. — Мне это говорили, поэтому я пришла, подготовившись. Я всегда заставляла его носить это, в знак нашей любви и он всегда это носил. Но я не позволила похоронить его с ним, потому что я хотела оставить это на память. Вот, пожалуйста, профессор. — Она протянула маленькое серебряное распятие.

Смит совершенно невозмутимо взял этот предмет, отошёл и положил его на громоздкий стол в затемнённой глубине комнаты. На этом столе уже находилось множество вещей. Смит поманил и они приблизились к нему: фрау Аптерхоц, потому что она была уверена, что жест предназначался ей и Эстерхази, потому что он был уверен, что хочет этого. — Это, — заявил Смит, — оборудование для одиллических сил. Прошу вас сесть, добрая женщина. — Он чиркнул спичкой и зажёг маленькую газовую горелку; может, он не накрыл её сеткой или недостаточно повернул ручку регулятора, или неправильно сделал ещё что-нибудь — или, может быть, Смиту просто нравилось видеть, как газовое пламя выстреливает вверх во всю длину, по крайней мере, на два фута, дико трепещущее и красновато-золотое.

Разумеется, он не пытался что-либо скрыть.

Но это было занятно, чем бы оно ни было и Эстерхази воспользовался тем, что английский волшебник в этот момент попочевал себя двумя изрядными понюшками Рэппи, по одной в каждую ноздрю — чтобы тщательно исследовать оборудование для одиллических сил. Он увидел ряд стеклянных колпаков… по крайней мере некоторые из них были стеклянными колпаками… а некоторые скорее напоминали лейденские банки… и что же было в этих стеклянных колпаках? В одном, по-видимому, было огромное количество металлических опилок; в другом — ртуть; в большинстве — растительная по происхождению, органическая материя. Каждый колпак или лейденская банка, казалось, были связаны с любым другим колпаком системой стеклянных трубок: все трубки были подсоединены к некоей главной трубе, которая окружала их спиралью, а в конце поднималась вверх, завершаясь тем, что выглядело огромным граммофонным раструбом.

— Умоляю, ничего не трогайте, — предупредил милорд сэр Смихт. — Оборудование чрезвычайно хрупкое. — Он поднял маленький лёгкий столик, поверхность которого состояла из какого-то решётчатого материала — Эстерхази не разобрал, какого именно — и, легко передвигая, установил в нужном месте. На нём он поместил распятие. — Теперь, дорогой сэр, если вы будете достаточно любезны, попросить эту добрую леди, во-первых, схватить это руками?… И полностью сосредоточиться, если она будет так любезна, на памяти об её муже, ныне находящемся на другом плане бытия. — Вдова Аптерхоц, усевшись, крепко схватила это — в данном случае, пару металлических рукояток, которые обычно соединяются с магнетическими батареями, но не в этом случае — они каким-то запутанным способом соединялись со стеклянными трубками. Она закрыла глаза. — И, — продолжал волшебник, — пожалуйста, поспособствуйте отправить мой запрос. Который, всё же, является её запросом, переведённым по моей собственной методике.

Он начал в запутанной замысловатой последовательности поворачивать краники, перекручивать и переключать соединения; наконец он завершил дело. — Эмиль Аптерхоц. Эмиль Аптерхоц. Эмиль Аптерхоц. Если вы счастливы, где бы вы ни были, соблаговолите выразить это перемещением распятия, которое вы некогда носили на этом плане бытия. Теперь!

Массивный предмет мебели, на котором находилось оборудование для одиллической силы (или сил), начал двигаться вперёд.

— Нет, нет, варварский болван! — возопил милорд, его лицо побагровело от ярости и тревоги. — Не буфет! Распятие! Только рас-пя-тие… — Он встал перед буфетом и толкал его назад. Тщетно. Тщетно. Тщетно. В этот момент Эстерхази, беспокоясь, чтобы стеклянные трубки не треснули, наклонился поправить их, так, чтобы замысловатый механизм не разбился и не разлетелся — волшебник же, задыхаясь и упираясь в тяжёлую лабораторную мебель, скользил вперёд… вперёд… вперёд…

…и внезапно, быстро скользнув назад, милорд сэр Смихт споткнулся и схватился за пустой воздух, Эстерхази бросился вперёд и они оба исполнили какую-то медленную безумную шотландку, под руку, прежде, чем постепенно остановились…

И затем, раздражённо вытирая лоб красным платком, каким землекопы обвязывают свои шляпы, расслышал, как милорд сэр Смихт сказал, — Я считаю результат этого сеанса сомнительным. И должен сказать, что не привык к подобному неповиновению обитателей звёздного предела!

Однако фрау Аптерхоц никоим образом не считала результат сомнительным. Её землистое простоватое лицо, теперь полнилось блаженством, она шагнула вперёд и забрала распятие. — Эмиль, — заявила она, — всегда был таким сильным!..

И на этой ноте она удалилась.

Герр Манфред Маусвармер из австро-венгерской дипломатической миссии был весьма заинтересован. — „Новотный в Праге“, а? Хммм, это, кажется, наводит на размышления. — Третий П.С.И. Лупескус выпрямился. Слабый трепет энтузиазма пробежал у него по коже головы. — Да, да, — сказал герр Маусвармер, — мы определённо слышали это имя. Одно из этих чешских имён, — пояснил он, почти снисходительно. — Никто не знает, как они это произносят. — Он аккуратно сделал лаконичную пометку и поднял безмятежный взгляд. — Разумеется, сначала нам будет нужно будет связаться с Веной…

— О, разумеется!

— А они, разумеется, свяжутся с Прагой.

Большие, бледные, налитые кровью голубые глаза герра Манфреда Маусвармера несколько раз моргнули. — Чешское имя, — отметил он. — И английское имя. Использует кодовый шифр Волшебник. Говорит на французском. — Он быстро постучал толстым указательным пальцем по своему носу. Маусвармер подмигнул. Лупескус подмигнул в ответ. Они поняли друг друга. Заяц оторвался на старте. Но гончие учуяли след.