Охота на сопках Маньчжурии

– Ну это не столь сложно, как вы можете себе представить. Особенно если здраво оценивать всю степень риска, на который ты при этом идёшь. Ещё в Сайгоне через местных репортёров и чиновников я договорился с контрабандистами, которые сначала вполне легально доставили меня из Сайгона в Циндао и далее в Чифу. Как я успел понять, за деньги здесь можно всё. Ну и этой ночью, уже нелегально, – из Чифу сюда.

– И что это за контрабандисты? – уточнил подпоручик Майский то ли из чисто спортивного, то ли из профессионального интереса.

– Некий Ле Зуан. Племянник весьма уважаемого в Сайгоне старого Хо Ши Мина, который имеет в узких кругах, имеющих отношение к торговле опиумом, кличку Дедушка Хо.

Вот зачем что-то придумывать, если можно назвать пару совершенно реальных имён из будущего? И по-любому нужный эффект был достигнут.

– Никогда не слышал о таком, – вздохнул Майский.

Да кто бы сомневался…

– Ну это как раз неудивительно, в Азии тех, кто живёт контрабандой, куда больше, чем вы думаете…

– А как там, в Сайгоне? – спросил флотский Зиновьев, явно стремясь переменить тему. Торговцы опиумом его, судя по всему, интересовали мало.

– Замечательно. Особенно с точки зрения тех, у кого нет конкретных и срочных дел. И кстати, там сейчас ваш крейсер «Диана».

– Да ну? И что с крейсером? – сразу оживился Зиновьев. Двое его коллег тоже навострили уши. Оно и понятно: навряд ли они слышали про это хоть что-то, кроме самого факта прорыва «Дианы» в сторону Индокитая.

– Разочарую вас, господа, я знаю не так уж много. 12 августа крейсер пришёл в Сайгон из Хайфона, где перед этим пополнял запасы угля. После боя в Жёлтом море корабль имеет несколько пробоин, в том числе одну из крупного калибра ниже ватерлинии. Пока «Диана» стоит в Сайгоне. Судя по всему, для устранения повреждений крейсеру надо становиться в док, но французские власти, на которых давят по дипломатическим каналам англичане и японцы, не хотят давать согласие на длительное пребывание крейсера в Сайгоне и требуют, чтобы его командир, капитан 1-го ранга светлейший князь Ливен, интернировался, то бишь разоружился. Все ждут телеграммы по этому поводу из Петербурга…

Здесь я поймал себя на мысли, что чуть не ляпнул вслух «из Ленинграда» вместо «Петербурга». А вот на хрен столько раз переименовывать город! Также я умолчал о том, что вообще-то этого хитрожопого Ливена сначала собирались судить. И ведь реально было за что: «прорвался» в строго противоположную сторону, во Владивосток не пошёл под предлогом того, что на это «угля не хватит», но при этом сумел дотащиться до Хайфона, расстояние до которого вдвое больше, чем до Владивостока. И только изменившиеся обстоятельства высшего порядка («наверху» соизволили счесть, что он всё-таки не драпал, а «спасал корабль») превратили командира «Дианы» из преступника в героя. Но это всё, так сказать, «послезнание», и информировать об этом моих собеседников не стоило.

– А откуда вы так хорошо осведомлены об этом? – поинтересовался Зиновьев, переварив услышанную от меня информацию.

– Ну я всё-таки журналист, а журналисты всегда стараются знать больше других. Собственно, само появление «Дианы» в Сайгоне – никакая не тайна. Разумеется, на сам крейсер никого не пускают, вокруг причала вооружённая охрана. Так что я наблюдал за кораблём с берега. Исключительно с помощью сильного бинокля или подзорной трубы. Но кроме того, кое-кто из офицеров сходил с «Дианы» на берег, и мы с сайгонскими коллегами имели с ними краткие беседы в одном из местных ресторанов.

– Ого. А кого именно вы видели?

– Издали я видел даже старшего офицера крейсера капитана 2-го ранга Семёнова, но поговорить с ним у меня не получилось. Зато удалось побеседовать с мичманом Кайзерлингом и младшим инженер-механиком Бобровым…

– Смотри-ка, – оживился флотский лейтенант. – А ведь я Сашку Кайзерлинга здесь, в Порт-Артуре, встречал!

– Это ваш друг?

– Да нет, так, пару раз бывали в общей компании. Кстати, как он?

– По внешнему виду вполне себе жив-здоров и не ранен. А в остальном, как и все на «Диане», постоянно на нервах. Поскольку они, бедные, не знают, что им сообщат из Петербурга…

Кстати, именно в день этого нашего разговора, 21 августа 1904 года, на «Диану», в Сайгон, таки пришла высочайшая депеша от самого государя императора, который разрешал Ливену разоружиться и интернироваться. Но моим собеседникам ни к чему было знать и про это. Во всяком случае – пока.

Офицеры молча переварили сказанное. И по их лицам я понял, что после рассказа про «Диану» они стали доверять мне куда больше, чем ещё за каких-то десять минут до этого. Всё-таки иногда правильная информация и разного рода мелкие детали действительно играют некоторую роль…

– И что же мне с вами делать, господин Рейфорт? – спросил наконец подпоручик Майский.

– А что положено делать в таких случаях?

– Да я даже не знаю. Не припомню в своей практике ничего подобного с самого начала войны. Вы штатский, к тому же иностранец. Документы у вас вроде бы в порядке, на шпиона вы не похожи. Допустим, господин барон доложит о вас генералу Стесселю. Только пока его высокопревосходительство что-нибудь насчёт вас решит… А вот что вам прямо сейчас делать? Где вы намерены ночевать? Не на гауптвахту же вас?

– А как у вас насчёт отелей, господа? Деньги есть.

– Плохо. Считайте, никак. Разве если поспрашивать, может, кто пускает квартирантов…

– А чего мудрить? – вдруг решительно вмешался в разговор флотский Зиновьев. – Пока господин барон докладывает, пусть господин журналист поживёт у меня. Вы же не против? Я на квартире один, места хватит.

– А это удобно? Я вас не стесню? – церемонно осведомился я.

– Да господь с вами! Конечно нет! По крайней мере, хоть будет с кем поговорить, а то у нас тут сплошная рутина и занудство…

– Отлично.

– Вот и договорились, – обрадованно засуетился лейтенант. – Господин генерал вас сразу всё равно не вызовет. Поэтому если ты, Женечка, не возражаешь, мы сейчас отправимся ко мне на квартиру. Если про него вдруг будут спрашивать, скажешь, где его можно найти. Кстати, вечером как раз намечается званый ужин у интенданта Талдытова. Пойдёмте со мной, господин Рейфорт, не пожалеете, а местные дамы и барышни будут просто в восторге!

На этом странноватый «процесс натурализации» вроде бы закончился. Я нацепил тяжёлый ранец на спину, и мы двинулись к выходу. Майский, которому было явно скучно сидеть в четырёх стенах, тоже вышел на крыльцо проводить нас и, прикурив папироску, сказал напоследок, что на ужине у интенданта он тоже обещает быть.

Далее мы с Зиновьевым вежливо раскланялись перед фон-бароном; тот, слегка и чисто формально поклонившись в ответ, удалился налево (я почему-то подумал, что у этого обладателя кавалерийских сапог где-то здесь привязана лошадь, но, как ни странно, он ушёл пешком), а мы с господином лейтенантом пошли направо, вышли из отделённой от города забором части порта (часовой у ворот дежурно отсалютовал Зиновьеву, изобразив своей винтовкой положение «на караул» и не обратив на мою персону никакого внимания) и двинулись по немощёной, фактически деревенской улице, живо напомнившей мне старые советские фильмы «про прежнюю жизнь»: каменные и деревянные одноэтажные дома неистребимого провинциально-русского стиля, чередовавшиеся с построенными явно до российской аренды китайскими хибарами, заборы, не слишком впечатляющие палисадники (за четыре года разные плодовые и прочие деревья не очень-то отросли, хотя что-то похожее на яблони я кое-где заметил). По-моему, мы были в той части Порт-Артура, которая тогда именовалась Старым городом.

Автоматика особого оживления вокруг не показывала, что было неудивительно: прохожих в эти утренние часы нам практически не попадалось. Только пару раз вдалеке проехали какие-то телеги.

А ещё я успел заметить в одном месте характерную вывеску «ТРАКТИРЪ». Стало быть, питейные заведения здесь вполне себе работали? И кстати, по тогдашнему обычаю при некоторых питейных заведениях такого рода вполне могли быть и «меблированные комнаты» для возможных постояльцев. Я вот только не вспомнил, что тогда было первично и более распространённо: трактир с «нумерами» или же, наоборот, «меблирашки» при трактире? Интересно, почему это господа офицеры сразу же отсоветовали мне искать отель или нечто подобное? Хотя, рассуждая логически, всё как раз понятно. Ведь, остановившись в гостинице, мне придётся себя как-то обозначить, и по душу иностранца (то бишь мою) непременно явятся какие-нибудь представители гражданской власти. Жандармы-то в Порт-Артуре должны быть или как? Допросят, узнают, откуда я взялся, накатают телегу на дерьмовую работу военных или портовых «конкурентов», и Майского непременно вздрючат за его снисходительное отношение непонятно к кому. В общем, не любивший кропать протоколы подпоручик явно стремился облегчить жизнь не столько мне, сколько себе.

– А вы вообще кто? – спросил я лейтенанта Зиновьева, стараясь быть максимально вежливым.

И пока мы шли до его квартиры, я узнал много нового, поскольку этот вроде бы находящийся в данный момент на службе офицер явно никуда не торопился.

Оказалось, что раньше этот самый Зиновьев (звали его, кстати, Сергеем Илларионовичем) служил на минном транспорте «Енисей», довольно глупо погибшем ещё в конце января 1904 года, в самом начале войны, на своём же, то есть русском, минном заграждении где-то у Дальнего. Моему собеседнику посчастливилось оказаться в числе выживших (большинство команды «Енисея» спаслось), но именно с этого момента начались его нынешние неудобства и мытарства. Лишних кораблей и должностей в плавсоставе Первой Тихоокеанской эскадры, как легко догадаться, не было; более того, по мере продолжения боевых действий количество исправных кораблей лишь убавлялось.

Из-за этого лейтенант Зиновьев, как и многие другие оставшиеся без своих кораблей офицеры, откровенно изнывал на берегу. Сначала его направили руководить командой матросов, отряженных на строительство наземных укреплений. Там ему откровенно не понравилось (что неудивительно: покажите мне моряка, который умел бы рыть окопы и вообще хоть сколько-нибудь терпимо относился к земляным работам!), но при этом Зиновьев был в числе тех офицеров, которые сдуру подписались под каким-то предложением сформировать из морячков пехотные подразделения для сухопутного фронта. Но, поскольку весной 1904 года положение Порт-Артура ещё не выглядело столь безнадёжно, а «энтузиасты» эти были в небольших чинах и ответственность за подобное не хотел брать на себя никто из генералов и адмиралов, инициативу сочли легкомысленной и преждевременной и тем, кто всё это предложил, начальство отказало, причём со скандалом в виде крика и стука кулака по столу. Что совершенно не помешало руководству порт-артурской обороны чуть позже, буквально через пару месяцев, всё-таки начать постепенное направление морячков в пехоту. То ли до здешних больших чинов всё доходило как до того жирафа из анекдота, то ли инициатива действительно наказуема, особенно если она «несвоевременна»…

Разумеется, Зиновьев не унялся и позже, за компанию с некими мичманами Кустошкиным и Брендюревым, предложил командованию атаковать японцев минами заграждения на сухопутном фронте.

Я спросил: а как это?

Он ответил, что на самом деле это проще пареной репы. Ведь морская мина хоть и сильно тяжёлая, но круглая, и столкнуть её с горки на супостата вроде бы не самая сложная задача. Разумеется, после некоторой доработки, предусматривающей удаление всего лишнего, что помешает мине свободно катиться с горы вниз. А взрыватель простейший – кусок бикфордова шнура, отрезанный по расчёту времени. То есть запалили шнур, столкнули и ждём, что получится.

Уж не знаю, как им это удалось (генералы и адмиралы тогда были, мягко говоря, ретроградами и консерваторами), но этим трём энергичным раздолбаям даже дали возможность поэкспериментировать со своей «новацией» – выделили мины, людей и транспорт в виде пары телег. В общем, с помощью матросиков они затащили несколько мин на некую гору с весьма неоригинальным названием Высокая и начали пускать их по одной вниз прямиком на японские позиции. Довольно долго взрывы были с недолётом или перелётом. Потом они наконец сумели верно рассчитать длину шнура и закатить пару мин непосредственно в окопы к самураям. Но, видимо, увлеклись или чего-то не учли, и кончилось всё плохо. Одна из крайних мин зацепилась то ли за кусты, то ли ещё за что-то недалеко, перед бруствером их собственной позиции, и застряла. Сделать ничего было нельзя, все бросились врассыпную, мина бабахнула, и мало никому не показалось. К счастью, тем взрывом никого не убило, но мичманы Кустошкин и Брендюрев были сильно контужены и отправились прямиком в лазарет. А самого Зиновьева (как-никак – самый старший по званию из этой троицы), поскольку он не пострадал, как вроде бы говорили уже в советском флоте, «вывернули мехом внутрь», сделав крайним и виноватым, со всеми вытекающими. Разумеется, ставить подобные безответственные опыты ему больше категорически не позволили.

В этот момент я понял, что где-то подобное уже слышал. А конкретно – в какой-то из книг раннесоветского мариниста Сергея Колбасьева, где подобный эпизод упоминался в числе прочих «баек о давно минувших днях». Выходит, не такая-то уж это и байка…

Дослушав ответ, я спросил: а где же он тогда изволит служить ныне?

Лейтенант Зиновьев, невесело хмыкнув, ответил, что, видимо, в качестве наказания его сделали ответственным за один из компонентов пресловутой «противолодочной обороны» порт-артурского внутреннего рейда.

Я, изобразив удивление, спросил: а разве у японцев есть подводные лодки?

Ну я-то как раз знал, про что спрашиваю. У японцев никаких подводных лодок тогда в природе не существовало. У русских тоже всё было в основном на уровне гениально-непонятых прожектов. Но тем не менее обе воюющие стороны отчего-то вполне допускали наличие друг у друга подводных лодок, и с самого начала войны при малейших минных подрывах кораблей и наши, и вражеские эскадры начинали хаотично палить по морской глади, всаживая в волны снаряд за снарядом. Было написано множество пространных инструкций и директив по противолодочной обороне, по своему содержанию крайне смешных даже по меркам Первой мировой войны.

Правда, российский флот всё-таки успел завести себе штук семь подводных лодок американского производства, от пронырливого американского производителя Джона Холланда (крайне несерьёзных по нынешним понятиям посудин, похожих в надводном положении то ли на галоши, то ли на перевёрнутые вверх дном селёдочницы, водоизмещением аж по 105 тонн, с экипажем из 22 человек и вооружением из пары весьма несовершенных торпед), – «Форель», «Сом», «Дельфин», «Касатка», «Налим», «Скат» и «Граф Шереметев», в сентябре 1904 года доставленных по железной дороге во Владивосток. Три эти примитивные субмарины, а конкретно – «Сом», «Дельфин» и «Касатка», в феврале-апреле 1905 года даже сделали несколько боевых выходов на ближние подступы к Владивостоку, и подлодка «Сом» при этом вроде бы выходила в атаку на японские миноносцы, слегка попугав команды последних, чем всё и ограничилось. Сами японцы под самый конец войны тоже прикупили несколько абсолютно аналогичных холландовских лодок, но они в тогдашней морской войне не поучаствовали даже чисто символически. Ну а в самом Порт-Артуре и вокруг него, насколько я знал, подлодками и вовсе не пахло. То есть, конечно, пишут в разных сомнительных книгах и дуропедиях о каких-то там российских Левшах-энтузиастах, но это всё-таки скорее от лукавого, на уровне сказок и городских легенд…

Ну а Зиновьев ответил мне, что, конечно же, нет, но мало ли? Если в мире существуют какие-то подводные лодки, то почему бы им не оказаться и здесь, в Порт-Артуре, или возле него? «Гениальной» разведке (которая в ту войну по факту просрала всё, что можно, и даже то, что нельзя) и не шибко умному начальству (на почве старческой бессонницы и несварения желудка) порой может померещиться всякое – не подводные лодки, так воздушные шары. По словам лейтенанта, на организацию этой самой «противолодочной обороны» (сопровождавшейся, как тогда было принято, обширной бюрократической перепиской) покойного адмирала Витгефта подвигла в основном гибель броненосца «Петропавловск», в числе причин которой подозревали и происки вражеских подводных лодок. При этом мой собеседник усмехаясь сообщил, что до сих пор не знает, кому он должен реально подчиняться, поскольку за руководство «противолодочной обороной» в Порт-Артуре шла перманентная бюрократическая борьба между заведующим морской и минной обороной крепости контр-адмиралом Лощинским и заведующим местными береговыми командами флота контр-адмиралом Матусевичем-Первым…

В общем, лейтенант Зиновьев уже более двух месяцев, в рамках этой самой «противолодочной обороны», отвечал за визуальное наблюдение, руководя командой в составе двух десятков матросиков и пары унтеров, которые, сменяясь, сидели на импровизированных постах и обозревали водную гладь гаваней на предмет возможного обнаружения перископов, глазами и в бинокли. Реально, по словам лейтенанта, его подчинённые во время этой службы по большей части ловили рыбу. Если в пределах видимости вдруг появится перископ, полагалось объявлять всеобщую тревогу и вызывать на помощь миноносцы. Ну а сама гоп-команда Зиновьева должна была грузиться на несколько шлюпок и два паровых катера и в соответствии с сочинённой кем-то из штабных крайне «жизненной» инструкцией подплыть к перископу, ухватиться за него и что есть мочи тащить вражескую подлодку на мелководье, к ближайшему берегу. Ну а если подобное не получится – рубить перископ нещадно, для чего, по положениям той же инструкции, иметь в шлюпках и катерах топоры!

Я спросил: и как оно? Успешно?

Лейтенант, невнятно ругнувшись, ответил, что, честно говоря, никак. Непосредственное руководство «героическими противолодочниками» он возложил на унтеров, которые с этим вполне справлялись, а сам, поскольку особым желанием отправиться на сухопутный фронт он не горел, да и шансов на это у него было мало (там требовались прежде всего артиллеристы, а он по специальности минёр), пребывал в состоянии затяжной меланхолии. Как я понял, сопряжённой с извечным российским средством от всех невзгод, то есть винопитием и карточной игрой. И тут вдруг, на его счастье, из ниоткуда появился я – свежий человек, с которым можно хоть о чём-то поговорить.

Наконец мы пришли к нему на квартиру. Зиновьев жил в принадлежавшем какому-то местному «купчишке» по фамилии Налимчук одноэтажном деревянном домишке на улице с названием Трактовая, с удобствами во дворе, разделённом надвое. Две комнаты занимал мой новый знакомый, а вход из сеней во вторую половину дома оказался заперт на висячий замок. Там раньше квартировал некий пехотный поручик Тридцатко, серьёзно раненный на каком-то из фортов при отражении очередного недавнего штурма. Если верить Зиновьеву, в данный момент сей поручик лежал в лазарете и дальнейшая его судьба выглядела предельно туманной.

– Здравия желаю! – услышали мы, и на крыльце возник облачённый в опрятные клеша и фланельку молодой круглолицый матрос со светлыми усиками на простонародно-хитрой физиономии. Как оказалось, матроса звали Пётр Собакин, но лейтенант предпочитал звать его просто Петька. При Зиновьеве этот Петька исполнял обязанности денщика, то есть, как это тогда было принято у господ офицеров, фактически «прислуги за всё». Стало быть, статус этого матросика примерно соответствовал бравому солдату Швейку из ещё не написанного одноимённого романа (хотя в 1904 году Ярослав Гашек уже помаленьку юморил, пописывал и даже стихоплётничал, но в России он тогда был неизвестен, от слова «совсем») при персоне фельдкурата Каца или поручика Лукаша. Не знаю, насколько было оправданно в условиях войны и осады держать в подобном качестве этакого здоровенного лба, но лейтенант охотно объяснил, что нанимать гражданскую прислугу из числа русских для таких, как он, выходит дороговато, местным китайцам он, как и большинство господ офицеров, не доверяет, а оставшихся без дела и кораблей матросов в Порт-Артуре сейчас так или иначе хватает.

В общем, лейтенантское жилище выглядело вполне себе по-холостяцки. Нет, то есть там было относительно опрятно, но чистые занавески на окнах и подметённый пол странным образом сочетались с несколькими забытыми по разным углам пустыми бутылками тёмного стекла. Берлога Зиновьева включала «гостиную» с круглым столом, старомодным комодом, несколькими стульями и диваном, а также меньшую по размерам спальню со шкафом и койкой лейтенанта. Никаких признаков книг или газет в его жилище не присутствовало, из чего я мог сделать вывод, что политикой и прочими мудрёными вещами он, как и полагалось настоящему офицеру Императорского флота, не интересуется.

Денщик Петька, похоже, жил и спал в своём отделённом матерчатой занавеской в цветочек от сеней закутке с топчаном и ещё какими-то минимальными удобствами. Ну а лично мне Зиновьев, прямо как Вова Шарапов Глебу Жеглову в известном фильме, был готов предоставить для ночлега тот самый «роскошный диван» в гостиной. Я сказал на это, что всё замечательно и меня диван более чем устроит.

– Кстати, сколько мне надлежит внести за проживание? – поинтересовался я.

– Сколько не жалко, – зевнул Зиновьев.

Разнообразными и аутентичными бумажными деньгами (включая иностранную валюту в виде фунтов и франков) работодатели снабдили меня вполне щедро, на все случаи жизни, включая возможные «подкуп и вербовку», а кроме того, у меня в ранце был припрятан и мешочек с золотыми монетами царской чеканки – десятками с бородатым профилем Николая II. Достав толстое портмоне, я не скупясь выдал лейтенанту розово-красноватый червонец с цифрами «1898 г.» с изображением какой-то странной бабы в древнерусских одеждах (какая-нибудь княгиня Ольга?) на одной стороне и красным двуглавым орлом на другой.

– Что вы, это много… – слегка смутился он, но длилось это смущение недолго. Сам знаю, что много, на десять рублей тогда можно было купить, к примеру, средней паршивости дойную корову. Правда, какие у них тут, в осаждённом Порт-Артуре (при неизбежном расцвете дефицита, спекулянтов и чёрного рынка), цены – фиг его знает…

– Считайте, что это задаток, я же не знаю, сколько здесь пробуду, – вежливо ответил я на это, нисколько не соврав. Пока что хронологические рамки моей «командировки» были совершенно не ясны.

– Располагайтесь, – пригласил Зиновьев.

Пока я снимал и ставил в угол ранец и избавлялся от шляпы, кобуры и полевой сумки, денщик Петька с некоторым неудовольствием на физиономии притащил и свалил на диван набитую пухом подушку и сверхвинтажного вида лоскутное одеяло, живо заставившие вспомнить первую экранизацию «Тихого Дона».

Заметно повеселевший лейтенант дал денщику Петьке денег, и тот сразу же куда-то ушёл, после чего Зиновьев предложил вздремнуть, мотивировав это тем, что они в компании с господином бароном и ещё несколькими офицерами всю эту ночь играли в карты на квартире берегового боцмана Шлератта.

Умываться пришлось из кувшина над деревянной то ли бадьёй, то ли очень глубоким тазом, поливая друг другу на руки. Потом Зиновьев разоблачился до исподнего, завалился в койку и безмятежно заснул. Я не стал раздеваться полностью, ограничившись снятием кителя и ботинок, и лёг на диван, больше изображая, что сплю. Лежал, внимая постоянно поступающим в мою дурную голову данным автоматики. Расклад в реальном времени она давала непрерывно, народу по городу шлялось изрядно, но вот нужной мне метки не появлялось. Н-да, чего доброго, я здесь действительно надолго…

Я даже не заметил, как задремал, а потом суперИКНС деликатно разбудил меня в связи с появлением на крыльце дома человека, впрочем «безоружного и неопасного». Оказалось, что это вернулся из своего «похода» матрос Петька с большим узлом в руках. Дело было уже ближе к полудню, и при его появлении проснулся и лейтенант Зиновьев.

Мы умылись, оделись, слегка приведя себя в порядок, после чего лейтенант предложил «отобедать чем бог послал», хотя для него это был скорее завтрак. Стало понятно, куда и зачем он своего Петьку посылал.

Денщик уже сервировал в гостиной стол на двоих. Правда, «сервировал» – это было громко сказано: всего-то две чистые тарелки со столовыми приборами и два стакана. У узелке у Петьки (откуда он принёс этот обед, я не понял, скорее всего, из какого-то трактира) был небольшой чугунок, наполненный примерно до половины тёплыми капустными щами из свинины (пока что свинина и баранина в Порт-Артуре, судя по всему, ещё были, если верить мемуарам непосредственных участников; ближе к осени здесь перейдут на конину, а потом начнутся проблемы и с ней), несколько пирогов с начинкой из гречки со шкварками и глиняная то ли крынка, то ли кувшин с домашним квасом. Пока денщик разливал щи и удалялся в свой закуток, пожелав нам приятного аппетита, Зиновьев притаранил на стол початую бутылку красного – длинную, из коричневого стекла и без этикетки. Насколько я помнил, особых проблем со спиртным в Порт-Артуре не было, как, впрочем и с куревом (табак продавался свободно до самой сдачи крепости, хотя в ноябре и с ним начались проблемы), – в порту были склады фирмы «Смирнов и сыновья» с десятками тысяч бутылок водки, которые не были вывезены или разграблены (частично достались японцам после сдачи крепости), а кроме того, здесь успели отгрохать свои спиртоочистительную и табачную фабрики, а вот сколько это бухло стоило и вводило ли местное командование какой-нибудь драконовский сухой закон в связи с военным положением – хрен его знает. Но, судя по поведению моего нового знакомого, на сухой закон господа офицеры (по крайней мере, какая-то их часть) чихать хотели.

Щи и пироги оказались вполне себе съедобными, квас тоже был вполне ничего себе, а после употребления стаканчика красного (вино было явно местного разлива, но не такое уж плохое, особенно на вкус человека, когда-то неосторожно пробовавшего пресловутые спирты «Рояль» и разное там поддельное польское «Амаретто») стало, что называется, «совсем хорошо».

Поев, мы поговорили о том о сём. В основном вливший в себя пару стаканов вина и оттого слегка разгорячившийся Зиновьев горевал вслух о том, что у российского флота на этой войне что-то идёт явно не так. Дескать, не везёт нам, и всё тут. А недавний бой в Жёлтом море – это вообще чёрт знает что…

В принципе, самокопания такого рода были свойственны господам российским офицерам во все времена. На словах-то у нас любой лейтёха традиционно способен выиграть войну, причём в одиночку, а вот когда дело доходит до, так сказать, практики, результат обычно прямо противоположный. В финале «пьющему моральному калеке» обычно остаётся утешать себя тем, что он остался человеком, а не гнидой, но звучит это всегда не особо убедительно, особенно учитывая, что и сам автор некогда широко известной песни про «войну, которая бывает», на поверку оказался не просто редкой гнидой, а конченой тварью, из тех, кого ещё надо поискать…

Я осторожно спросил господина лейтенанта: а как, по его мнению, было бы лучше?

Он сказал, что выходить на «генеральное сражение», а потом, по-глупому потеряв управление, частично разбежаться в разные стороны и затаиться в нейтральных портах, а частично притащиться назад, словно побитые бобики, – это русских моряков недостойно. Да кто бы сомневался…

Также, по его мнению, куда лучше было бы «погибнуть с честью», скажем, так, как в начале войны, на «Варяге» и «Корейце». Притом что сам он, играя в картишки и попивая винцо, отнюдь не рвался немедленно и геройски отдать жизнь за веру, царя и отечество, подобные монологи в его устах звучали довольно странно, одновременно объясняя мне многое насчёт мотивов и причин революций 1905 и 1917 годов.

Я сочувственно покивал, не став говорить ему, что вообще-то «Варяг» и «Кореец» – это, на самом деле, довольно хреновый пример для подражания. Нет, ну то есть сам факт боя и гибели перед превосходящими силами противника вызывает уважение, да и патриотическая песня (ну та, где слова австрийца Рудольфа Грейнца в переводе Б. Студенской, на музыку Алексея Турищева) про это получилась вполне душевная и скрепно-духоподъёмная. Настолько, что и в наше время всякая там безмозглая, но патриотическая пьянь из числа представителей народного днища продолжает говорить о крейсере «Варяг»: молодцы мужики, красавцы, не зассали, респект и уважуха!

А вот если пойти хоть немного дальше кабацкого патриотизма, то сразу начинаются оговорки типа «ну не скажи». Документы-то в следующем веке опубликованы, причём все, и наши и японские. И не всё там так однозначно и героично, как в той песне или старой советской «Книге будущих адмиралов».

Во-первых, японский адмирал Уриу сам был нормальным человеком и искренне полагал, что командир «Варяга» Руднев тоже адекватный человек. Да, «Варяг», «Кореец» и до кучи какой-то там русский гражданский пароход (назывался он, кажется, «Сунгари») были заперты превосходящими силами японцев в корейском Чемульпо, который ныне именуется проще и короче – Инчхон. Шансов что-то выиграть в открытом бою с отрядом адмирала Уриу не было никаких. В плане боевой устойчивости (бронепалубный, артиллерия калибра максимум 152 мм) «Варяг» был кораблём очень так себе – одним словом, «истребитель торговли». Но при этом означенный крейсер (кстати, импортный, построенный в САСШ) был одним из лучших «ходоков» Первой Тихоокеанской эскадры, больше него из её крейсеров выжимали узлов, если мне не изменяет память, только «Аскольд» с «Новиком» (кстати, оба немецкой постройки), и, если бы Руднев продумал какой-никакой план А и попытался прорваться ночью одним «Варягом» («Кореец» был тихоходен и бесполезен, команду с него и парохода имело смысл просто взять на борт, а саму канонерку затопить), постаравшись не ввязываться в реальную дуэль с противником, да на полном ходу (чего, кстати, ждали японцы, не вполне уверенные, что смогут при таком раскладе эффективно перехватить русский крейсер) – имел бы некоторые шансы прорваться в Порт-Артур, даже при том, что фарватер там своеобразный. Так нет же, Руднев поступил с точностью до наоборот, по плану Б – демонстративно попёр на прорыв днём 9 февраля 1904 года, потащив за собой «Корейца» (а значит, отрезав себе возможность идти полным ходом) и не имея реальных шансов ни на что, кроме как погибнуть.

Во-вторых, реально бой с «Варягом» и «Корейцем» (правда, говорить о том, что канонерка участвовала в бою, – явное преувеличение, японцы в неё даже ни разу не попали, а может, особо и не целились) фактически вели только два японских крейсера – «Асама» (со своим главным калибром 203 мм) и «Чиода». Остальные четыре крейсера – «Нанива», «Нийтака», «Такачихо» и «Акаси» – держались в стороне и почти не стреляли (вроде бы с флагманской «Нанивы» пару раз попали в «Варяга» из 152-и 203-миллиметровых орудий, но это оспаривается самими же японцами). То есть реально это был бой двух против одного, а не «одного против эскадры», тем более что, к примеру, отряд японских миноносцев в бою с «Варягом» вообще не участвовал.

Ну а подробности самого боя лучше вообще не разбирать, дабы не плевать в душу разным там диванным ура-патриотам и монархистам. Если совсем кратко – «Варяг» выпустил по японцам 1105 снарядов, включая 425 снарядов 152 мм, из главного калибра. Ни одного попадания в японские корабли не зафиксировано, жертв на них тоже не было, даже раненых. Стрелял ли по японцам «Кореец» – вообще непонятно. По факту японцы били по нашим кораблям из восьмидюймовок, а русские отвечали им максимум из шестидюймовок, то есть это была игра в одни ворота, в стиле стрельбы по щитовой мишени. В сумме японцы (шесть крейсеров, три из которых в лучшем случае дали всего по несколько пристрелочных выстрелов) выпустили в «Варяг» 419 снарядов, включая 27–203 мм, 182–152 мм, и 71–120 мм. При этом лично я вообще не могу понять, зачем русские и японцы в этом бою палили друг в друга из калибров 75 и 76 мм (кстати, с «Варяга» умудрились выпустить в супостата ещё и целых 210 47-мм снарядов!), которые до противника, скорее всего, вообще не долетали! Ну а на вопрос, кто лучше стрелял и у кого были более продвинутые снаряды, отвечает тот упрямый факт, что в «Варяг» было не то 12, не то 14 прямых попаданий из крупного калибра – не менее трёх восьмидюймовых, остальные шестидюймовые, в том числе четыре – ниже ватерлинии. И хотя процент попаданий у японцев составлял не более пяти (тоже мне снайперы!), по факту крейсер был весь в дырках, а в его команде – 33 убитых и 97 раненых.

Затопили «Варяга» тоже откровенно по-глупому, в спешке, словно куда-то торопились, – крейсер лёг на борт на мелководье, то есть фактически был полузатоплен. Достаточно сказать, что японцам оставили «штурманские карты, различные документы и наставления, схемы корабля и техническую документацию, значительно облегчившие работы по подъёму». Ну а сам Руднев умудрился забыть в каюте чемодан с запасным мундиром и бельишком, который вежливые японцы ему потом переслали диппочтой. «Корейца», который в бою не пострадал, наши вроде бы взорвали, но сделали это столь неумело, что японцы, прежде чем продать его остов на металлолом, сняли с канлодки несколько годных орудий и даже часть боезапаса. На «Варяге» японцы начали судоподъёмные работы буквально на следующий день после исторического боя, через полгода крейсер подняли. Он оказался в хорошем состоянии, машины и все десять 152-миллиметровых орудий оказались исправны, а кроме того, японцам досталось около 2000 снарядов к ним. К 1907 году японцы отремонтировали «Варяга» и ввели его в строй как «Сойя», а в 1916 году они продали его нам обратно, ещё и заработав на этом!

В общем, рассказывать всё это господину лейтенанту категорически не стоило (а то ещё, не дай бог, умом тронется), я лишь заметил, что насчёт потопления «Варяга» всё несколько преувеличено, поскольку сам корабль в общем-то цел и японцы сейчас активно ведут на нём судоподъёмные работы. И это была чистая правда. Зиновьев, насупившись, спросил, откуда я про это знаю. Я сказал, что вообще-то в Европе об этом пишут в газетах, и даже фото приводят.

Он невнятно ругнулся, а потом предложил начинать потихоньку собираться в гости к интенданту. Спрашивается – чего нам особо собираться, мы же не дамочки? Так, разве что побриться да сапоги почистить. Хотя специально для последнего у моего гостеприимного хозяина денщик имелся…

В процессе подготовки к «выходу в свет» я сказал, что идти с пустыми руками как-то неудобно. Зиновьев меня не сразу понял, и я объяснил, что «у меня есть кое-что». Реально у меня лежали в ранце четыре бутылки аутентичного французского коньяка Martell приличной выдержки и две бутылки шампанского Champagne Veuve Cliqout-Ponsardin, то есть по-простому «Клико», самая русская из подобных шипучек. Плюс к этому три коробки сигар марки Romeo y Jullieta от кубинских производителей И. Альвареса и М. Гарсии (после 1959 года эта марка переехала с Острова свободы в Доминиканскую Республику и вроде бы существует до сих пор).

Осмотрев это моё богатство, оживившийся Зиновьев предложил прихватить с собой обе бутылки шампанского и один флакон коньяка плюс одну коробку сигар. На оставшийся коньяк и табачные изделия у него, похоже, появились некие свои виды.

Ближе к вечеру (начало сборища было назначено на 18:00; сдаётся мне, что в эти патриархальные времена спать ложились рано) под становившиеся привычными для меня звуки далёкой канонады мы начали выдвигаться, бережно неся завёрнутые в бумагу хозяйственным Петькой дары. Поскольку сменных костюмов у меня не было предусмотрено (какой в них смысл?), я отправился в гости в том же дежурно-походном прикиде. При лжебраунинге, «Маузере» и полевой сумке. Эмпирический опыт моих предыдущих миссий показывал, что никогда невозможно предугадать, что тебе предстоит в следующий момент. Допустим, сейчас ты пьёшь коньяк, а уже через полчаса потребуется стрелять. И поэтому лучше всегда быть при оружии.

Лейтенант ограничился бритьём, свежей сорочкой и сменным отглаженным кителем.

Жил интендант явно побогаче, чем тот же Зиновьев (оно и понятно, положение обязывало), поскольку один занимал отдельный, более чем добротный одноэтажный (многоэтажность в Порт-Артуре, как я уже замечал, была не в моде; насколько я помню, даже здешней резиденции наместника Алексеева хватило двух этажей) каменный дом, крытый железом на улице с названием Вокзальная. Собственно, башенки самого вокзала просматривались всего в паре кварталов. Судя по всему, после прервавшей любое наземное сообщение с Маньчжурией сухопутной блокады Порт-Артура местный вокзал особо и не работал.

Обстановка в доме, куда мы попали, в целом была вполне себе мещанская: натёртые полы, кружевные занавески и цветочные горшки на окнах. Двери нам открывал услужливо-почтительный солдат узнаваемо-холуйского типа, кроме которого в доме присутствовало ещё несколько человек прислуги – кухарка и прочие горничные, одна из которых приняла у меня и Зиновьева головные уборы (мои сумку и кобуру с «Маузером» молоденькая горничная с весьма удивлённым выражением лица повесила на вешалку, вместе со шляпой), а потом унесла наши подарочки.

Как оказалось, этот то ли ранний ужин, то ли поздний обед был организован по случаю именин старшей дочери этого самого интенданта Талдытова Арины. Вообще, дочерей оказалось две: Арина и Екатерина – с разницей в возрасте в два или три года. При ближайшем рассмотрении девки оказались симпатичными и опрятными, но усреднённые эталоны женской красоты (разумеется, если всерьёз не брать в расчёт нечто «столично-утончённое» с кокаином и парижскими нарядами) тогда, похоже, были где-то на уровне художественной самодеятельности с какого-нибудь «ультрарусского» телеканала. В общем, пока мы с лейтенантом вежливо целовали ручки дочерям и супруге интенданта (приятной полноватой женщине) Полине Викентьевне, я думал о том, что этим барышням с ямочками на щеках и толстыми светлыми косами (натуральные блондинки, кстати; тогда по части высветления волос технологии ещё не были особо отработаны) очень пошли бы сарафаны с кокошниками и разные там песни-пляски под гармонь. Хотя подозреваю, что меня в этом плане путала ещё и тогдашняя дамская мода – все эти странные юбки в пол и нелепые блузки со смешными рукавами и целомудренно-глухими воротничками под горло.

Сам интендант, которого звали Ростислав Евлампьевич, вскоре вышедший в прихожую и поблагодаривший нас за коньяк и прочее, оказался толстым усатым дядькой вполне добродушного вида. Слева на груди сюртука интенданта поблёскивали два ордена – тёмно-красный крестик Святой Анны 3-й степени (он же, как тогда говорили, «клюква») на красно-жёлтой колодке и маленький красно-золотистый крест Святого Станислава той же 3-й степени с красно-белой ленточкой. Оба ордена, разумеется, без мечей и прочих военных отличий «за храбрость» – обычные цацки низших степеней, которые до октября 1917 года получили сотни тысяч как офицеров, так и гражданских чиновников. Как прикалывались примерно в те же времена: «И на груди его могучей одна медаль висела кучей, и та за выслугу лишь лет…»

Плечи же интендантского мундира украшали фантастические чиновничьи золотые погоны с двумя просветами и двумя звёздами, расположенными продольно посередине просвета. По краю погон шла ещё и какая-то шифровка с буквой и цветной полоской.

У меня сразу же сложилось такое впечатление, что в данный момент господин интендант активно подыскивал дочкам женихов. На это указывало то, что только двое гостей, а именно – поручики Арчаков и Чистов, были с жёнами. Жёны их, представленные нам как Элла Поликарповна и Мария Афанасьевна, выглядели чуть менее простонародно, чем Арина и Екатерина, но всё-таки впечатления особенно утончённых и светских персон на производили. Дамочки дальнегарнизонного полусвета, что с них взять…

Ну а из потенциальных кандидатов в мужья на именинах присутствовали некий рослый капитан Брдыч-Муранский, представившийся мне начальником артиллерийского снабжения местного «Восточного фронта» (похоже, в Порт-Артуре страсть как любили красивые названия), флотские мичманы Гредин и Раковский, уже знакомый мне подпоручик Майский, а также подпоручик Пауксон и прапорщик Греков. Судя по всему, большинство собравшихся за интендантским табльдотом офицеров так или иначе имело отношение к тылу и снабжению осаждённой крепости. Памятуя о том, что позже писали в российских газетах о «милых проделках» здешних армейских и флотских интендантов, я предположил, что, возможно, неожиданно для самого себя попал на гулянку некой локальной ОПГ.

Разглядывая относительно молодую, но прилично испитую физиономию Брдыча-Муранского, я прикинул, что, даже если наш дорогой барончик (кстати, а почему его не было за этим столом?) и не доложит своему патрону Стесселю о вдруг нагрянувшем в осаждённую крепость заграничном журналисте, завтра про меня всё равно будут знать очень многие (включая даже тех, кому это не совсем положено), и неизвестно, чем это обернётся. Все свежие гарнизонные сплетни точно должны стекаться ко всё той же супруге генерала Стесселя, Вере Алексеевне, а Полина Викентьевна, Арина и Екатерина Ростиславовны и прочие, Элла Поликарповна и Мария Афанасьевна помалкивать о сегодняшнем вечере точно не будут: сарафанное радио – это штука страшная. Хотя в сложившейся ситуации, когда я, как всегда, импровизирую по ходу пьесы, всё равно не оставалось ничего другого, кроме как медленно плыть по течению…

Что же касается кулинарной части именин, то стол был хоть и без особых разносолов (позволю заметить, что многое из того, что привычно и каждодневно для нас, тогда не кушали от слова «совсем»), но и без признаков кризиса: и курятина со свининой, и рыба на нём присутствовали. Я помнил, что перебои с харчами в Порт-Артуре начнутся через месяц с небольшим, где-то 29 сентября 1904 года, тогда же здесь введут и нормы на отпуск продовольствия. А основным мясом в осаждённом гарнизоне к концу осады была конина (кавалерии в Порт-Артуре не было, лошади только вьючные и обозные), тем более что практически всю годную на убой скотину (прежде всего свиней) хитрые китаёзы ещё в начале войны продали для маньчжурской армии Куропаткина, поскольку там платили заметно больше. Ну а цены на харчи у порт-артурских спекулянтов вроде уже упомянутой мной жены Стесселя, особенно ближе к концу осады, были более чем кусачие: за корову просили 500 рублей, за индейку 50 рублей, а за курицу – 25. Зря, что ли, мадам генеральша сразу после окончания войны прикупила особнячок в Санкт-Петербурге?

Водка и вино на столе были местного разлива и в изрядном количестве, однако шампанское и коньячок лишними на этом фоне вовсе не оказались. Тем более что сам я выпивал больше для виду.

Разумеется, с самого начала все за столом таращились на меня, словно на главное блюдо вечера. Возможно оттого, что ножом и вилкой я действовал не слишком умело, – в следующем, фастфудном, веке подобного опыта хрен наберёшься. В этой связи моя легенда пришельца из дебрей дикой и жаркой Южной Африки оправдывала в том числе и это чисто бытовое бескультурье.

Ну а я, в свою очередь, дивился на собравшихся по примерно тому же поводу. Чтобы этак вот ловко обращаться со столовыми приборами, не держа при этом локтей на столе, да ещё и не капая вином или мясной подливкой на парадные накрахмаленные мундиры, – это точно «двадцать лет учиться надо», как говаривал товарищ Бывалов в старой (для меня) кинокомедии «Волга-Волга»!