Ван Гог, Мане, Тулуз-Лотрек

Нет, в этом доме желтого цвета покоя не найдешь, – должно быть, думал про себя Гоген. – Уж куда лучше было сидеть в Париже и там добиваться поставленных целей. Да и сам Арль – что в нем хорошего? Все здесь «мелко, ничтожно, природа и люди». Без преувеличения можно сказать, «самая жалкая дыра на Юге!»

Обижался ли Винсент на эти заявления Гогена? Ведь эта «жалкая дыра» – его королевские владения, которыми он от души хотел поделиться с Гогеном. Но глава мастерской не любит провансальского юга. Он мечтает о поездке в тропики, надеется снова попасть на Мартинику. Он беспечно рассуждает о своих планах, и эта беспечность лишний раз свидетельствует о том, как мало волнуют его планы ассоциации художников, которые лелеет Винсент. А это равнодушие причиняет жестокую боль тому, кто все свои надежды, всю щедрость души вложил в эти планы.

Винсент заверяет брата, что в его содружестве с Гогеном все идет как нельзя лучше. «Для меня очень благотворно иметь такого умного компаньона, как Гоген, и видеть, как он работает».

Но в это же самое время Винсент пишет две «довольно странные», по его собственным словам, картины: желтый стул и красное с зеленым кресло. Это кресло Гогена и стул самого Винсента. На стуле – трубка. На кресле – подсвечник. Погасшая трубка и погребальный подсвечник. В обоих случаях – отсутствие.

Отсутствие. Винсент предчувствует, что его мечта, которой каждое святотатственное слово Гогена наносит все более чувствительные удары, обречена. Гоген уедет. Уедет в самом скором времени. А Винсент понадеялся было, что с созданием Южной мастерской, с приездом Гогена в его жизни возникнет что-то значительное, устойчивое, что его жизнь обретет смысл. И вот все рухнуло. Рухнуло. Впереди – пустота. Свеча, зажженная на опустевшем кресле. Угасшая жизнь. Попранная надежда. Завтра Винсенту снова суждено остаться одному в разгар зловещей зимы.

Ему хотелось бы удержать Гогена. Он по-прежнему полон к нему дружеских чувств, таких же пылких, как и в первые дни. Но к этим чувствам отныне примешивается привкус горечи, недоброжелательства, которое разъедает их, глухая, настойчивая, скрытая в глубине души обида, которая каждую минуту прорывается в гневных вспышках, и Винсент уже не в состоянии их сдержать. Гоген, сильный, здоровый, владеющий собой Гоген мог бы стать покровителем Винсента, не вещай он от имени искусства, перед которым Винсент пытался склониться, склоняется и сейчас, но которое он не может, не хочет принять; Гоген не любит Арля, презирает их общий дом, это убежище, где можно укрыться от зимней стужи, Гоген издевается над Южной мастерской, Гоген, в котором Винсент видел друга, превратился во врага. Нет, он и был врагом!

С каждым днем споры возникают все чаще и становятся все резче, они уже почти не затихают, точно раскаты приближающейся грозы. Защищая идею Южной мастерской, Винсент защищает свою жизнь, свое искусство, свое право на существование. Тщетное упорство, Винсент предчувствует, что проиграл. Он с горечью осознает, что у него будет отнято все.

Оба художника продолжают жить вместе, хотя совместная жизнь стала трудной. Винсент то шумно весел, то часами не произносит ни слова. Однажды вечером Винсент, который решил поучиться стряпать, в самом добродушном настроении затеял варить суп. Чего только он туда не намешал! «Вы также смешиваете краски в своих картинах», – саркастически заметил Гоген. Так или иначе, суп получился несъедобным. Убедившись в этом, Винсент захохотал, затопал ногами, закричал: «Тартарен! Охотник за фуражками!» Но вдруг вспомнил о Монтичелли, своем любимом художнике, самый дух творчества и манеру которого не приемлет Гоген, и разрыдался. Подземные толчки, неожиданные вспышки. И вдруг спокойствие и тяжелое, гнетущее, трагическое молчание…

Однажды в морозный декабрьский день художники пошли вдвоем в музей Монпелье посмотреть коллекцию картин Брюйа. Стоя перед портретом Брюйа кисти Делакруа, Винсент вдруг вспомнил стихи Мюссе, которые он процитировал по памяти не совсем точно: «Всегда со мной путем одним шел странный спутник в черном платье, и мне казалось, что мы с ним похожи, как родные братья».

Посещение музея еще усугубило взаимное несогласие, разожгло глухую вражду, которая все больше восстанавливала художников друг против друга. Коса нашла на камень. Винсент и Гоген спорят перед картинами в музее, спорят, возвращаясь домой, спорят в кафе, спорят повсюду, уже не боясь затевать споры о том, что может разъединить их навсегда. Они спорят о Делакруа, о Рембрандте, но на самом деле под предлогом споров о чужих произведениях, они спорят о самих себе. Они спорят до одурения. «Атмосфера во время наших споров наэлектризована до предела, – признается Винсент в письме к брату. – После них в голове пусто, точно в электрической батарее, которую разрядили».

Гоген все настойчивей твердит об отъезде. Он плохо переносит климат Арля. Пусть рушатся прекрасные планы и надежда на помощь Тео, Гоген больше не в силах терпеть перемены настроения Винсента, его ожесточенности в спорах, вспышек гнева, порой совершенно беспричинного. Гоген не понимает, или, во всяком случае, не понимает до конца, какая драма разыгрывается у него на глазах, и только констатирует, что между ним и Винсентом – «один из нас вулкан, другой тоже весь клокочет, только внутри» – конфликт неизбежен. Разумнее всего – уехать. Но Гоген вдруг меняет свое решение. Он еще немного повременит.

Теперь Винсент вспыхивает по любому поводу и даже без всякого повода. Неопределенность планов Гогена приводит его в опасное возбуждение. Он способен впасть в неистовство, обнаружив, что у Гогена лоб значительно меньше, чем можно ожидать от человека такого ума. Гоген только плечами пожимает. Уже раза два Гоген просыпался среди ночи: Винсент бродил по комнате вокруг ложа своего друга. «Что с вами, Винсент?» – спрашивал встревоженный Гоген. Винсент, ни слова не говоря, возвращался в свою спальню.

На мольберте у Винсента стоит картина. Он начал писать новую «абстрагированную картину» – «Колыбельную». Несколько дней назад он вскользь заговорил с Гогеном об исландских рыбаках, «одиноких среди опасностей в печальных морских просторах». Мысли о них и навеяли Винсенту умиротворяющий материнский образ «Колыбельной».

Гоген в свою очередь закончил портрет Винсента, пишущего подсолнухи. 22 декабря Винсент взглянул на портрет – да, это он, «страшно изнуренный и наэлектризованный», он теперь и в самом деле такой. Это он, спора нет – и Винсент произносит страшную фразу: «Да, это я, но только впавший в безумие».

Вечером оба художника пошли в кафе, заказали абсент. И вдруг Винсент швырнул стакан в голову Гогена. Гоген успел увернуться. Он сгреб Винсента в охапку, выволок из кафе, а дома отвел в комнату и уложил в постель. Винсент мгновенно заснул.

На этот раз Гоген окончательно решил: при первой возможности он уедет из Арля.

Наутро Винсент проснулся совершенно спокойный. Он лишь смутно припоминал, что произошло накануне. Кажется, он оскорбил Гогена? «Охотно прощаю вас, – заявил Гоген, – но вчерашняя сцена может повториться, и, если вы не промахнетесь, я могу выйти из себя и задушить вас. Поэтому позвольте мне сообщить вашему брату, что я возвращаюсь в Париж».

«Мне кажется, – написал Винсент брату, – что Гоген немного разочарован в славном городе Арле, в желтом домике, где мы работаем, и особенно во мне. Конечно, здесь нам обоим придется преодолеть еще немало серьезных трудностей. Но эти трудности скорее в нас самих, чем вовне. Словом, по-моему, он должен окончательно решить – уехать или остаться. Я посоветовал ему сначала все хорошенько обдумать, а потом уже действовать. Гоген – очень сильный человек, с большими творческими возможностями, но именно поэтому он нуждается в покое. А где же он его найдет, если не здесь? Я жду, что он примет решение совершенно хладнокровно».

Легко сказать – хладнокровно! Вечером, в воскресенье 23 декабря, Гоген вышел прогуляться, вышел один. О Винсенте он не подумал. Отныне их содружеству положен конец. Гоген уедет завтра же. Но не успел Гоген миновать площадь Ламартина, как услышал за своей спиной «торопливые, неровные шаги», так хорошо ему знакомые. Он обернулся как раз в ту минуту, когда Винсент бросился на него с бритвой в руке. Гоген впился в Винсента почти магнетическим взглядом – «взглядом человека с планеты Марс», по выражению Винсента. Винсент замер, опустив голову. «Вы неразговорчивы, ну что ж, и я последую вашему примеру», – сказал он и вдруг бегом помчался домой.

Гогену было отнюдь не по душе проводить еще одну ночь в столь опасном соседстве. Он отправился в первую попавшуюся гостиницу, снял там комнату и улегся спать. Но пока, взволнованный происшедшим и, вероятно, укоряя себя за то, что не сделал попытки успокоить Винсента, он тщетно надеялся забыться сном, в желтом домике разыгралась драма: Винсент, вернувшись к себе и, очевидно, ужаснувшись тому, что в беспамятстве едва не учинил насилия, обратил свою ярость против самого себя и отсек себе левое ухо.

Винсент потерял много крови. Кое-как остановив кровотечение, он сделал себе перевязку, надвинул на глаза свой баскский берет и отправился на улицу Бу-д’Арль, в дом номер 1, чтобы преподнести своей неизменной подруге Рашели конверт, в котором было завернуто отрезанное, отмытое от крови ухо. «На память обо мне», – сказал он Рашели. С этими словами он ушел, вернулся домой, закрыл все ставни, поставил на окно лампу, зажег ее, лег под одеяло и уснул глубоким сном.

Необычайное событие взбудоражило весь квартал. Вскрыв конверт, Рашель упала в обморок. Хозяйка заведения, мадам Виржини, вызвала полицию. Она передала полицейскому вещественное доказательство – отрезанное ухо. Наутро полиция явилась в дом Винсента.

Все комнаты, все лестницы в доме были залиты кровью. В нижнем этаже валялись окровавленные салфетки. Винсента полиция обнаружила в постели – он лежал, скрючившись и закутавшись в одеяло, без всяких признаков жизни.

Между половиной восьмого и восьмью утра Гоген, ночью почти не сомкнувший глаз, вернулся из гостиницы к Винсенту. Перед домом он увидел огромную взволнованную толпу, полицейских, господина в котелке – комиссара полиции. Комиссар сурово спросил Гогена: «Мсье, что вы сделали с вашим другом? “Не знаю”, – ответил Гоген. “Неправда, вы прекрасно знаете, – возразил комиссар. – Он мертв”. С трудом подавив волнение, Гоген пробормотал: “Давайте поднимемся наверх, мсье, и там продолжим наш разговор”.

Наверху Гоген подошел к Винсенту и «очень-очень осторожно» ощупал его тело. Гоген воспрянул духом: тело было теплое. Винсент жив.

Обернувшись к комиссару, Гоген шепнул ему: «Пожалуйста, мсье, разбудите этого человека со всеми возможными предосторожностями, а если он спросит обо мне, скажите, что я уехал в Париж. Если он меня увидит, это может пагубно повлиять на него».

Комиссару пришлось признать очевидность – Винсент жив. Он спешно послал за врачом и каретой «скорой помощи».

Очнувшись, Винсент тотчас справился о Гогене, он хотел немедля его видеть; только бы Гоген не вздумал переполошить Тео, пусть «это» останется между ними! Но Гоген спрятался и, несмотря на многократные просьбы Винсента, так и не появился. Он не хочет беспокоить друга, твердил Гоген. Если Винсент его увидит, кто знает… Винсент просил, чтобы ему принесли трубку и табак. Потом попросил принести коробку, в которой оба художника держали свои деньги. «Конечно, из подозрительности», – предполагал Гоген.

Все кончено – Южная мастерская канула в вечность. Великая мечта Винсента погибла. А сам Винсент… Карета увезла его в больницу. В больнице он проявил признаки такого возбуждения, что его вынуждены были поместить в палату для буйных.

И снова Винсент оказался в одиночестве, в самом страшном одиночестве, – Винсент Ван Гог был отторгнут от нормальной, человеческой жизни. Винсент Ван Гог сошел с ума.

Часть четвертая

Тайна при свете солнца

(1889–1890)

I. Человек с отрезанным ухом

От видимого, но не существующего должно идти к невидимому, но сущему.

Хуан де ла Крус

Получив телеграмму Гогена, перепуганный Тео примчался в Арль. В больнице его встретил врач-практикант Феликс Рей – как раз во время его дежурства Винсент и был доставлен в больницу. Рей сообщил Тео, что у Винсента продолжается приступ буйного помешательства и его в тяжелом состоянии поместили в изолятор: Винсент топает ногами, кричит, у него слуховые и зрительные галлюцинации. Иногда он вдруг начинает петь. Доктор Рей считал, что заболевание Винсента – особая форма эпилепсии, это мнение он высказал и своему начальнику, доктору Юрпару, возглавлявшему больницы для гражданских лиц в Арле, и тот равнодушно и неопределенно подтвердил: «Буйное помешательство с общим бредом».

Рана, которую себе нанес Винсент, уже зарубцевалась, обошлось без воспаления. Тем не менее больной потерял много крови, потому что была задета артерия. Винсент отрезал себе не все ухо, а только мочку и нижнюю часть ушной раковины. Рей хотел приживить отрезанную часть. Но, к несчастью, комиссар полиции слишком поздно распорядился доставить ее Рею и операцию уже нельзя было сделать – могла начаться гангрена. Рей показал Тео кусок отрезанного уха, который он заспиртовал в колбе.

Двадцатитрехлетний Феликс Рей, круглолицый, с маленькими усиками, остроконечной бородкой и волосами ежиком, был очень добрым человеком. Незадолго до описываемых событий, во время одной из эпидемий, он проявил такую самоотверженность, что министерство внутренних дел наградило его серебряной медалью. Рея тронуло горе Тео, его искренняя, глубокая любовь к брату. Доктор всячески старался успокоить младшего Ван Гога, уверял, что приступ скоро пройдет и обещал приложить все усилия, чтобы выходить Винсента. Тео может спокойно возвращаться в Париж – Рей будет сообщать ему все о брате.

Отчасти успокоенный, Тео связался с почтальоном Руленом, который в эти тяжелые дни доказал свою искреннюю преданность Винсенту. Рулен с помощью служанки навел порядок в доме Ван Гога.

Но Тео не мог долго задерживаться в Арле. Дела призывали его в Париж – самые разнообразные дела. Как раз в эти дни он должен был ехать в Голландию, чтобы обручиться с Иоханной Бонгер. Кстати, сам Тео тоже не мог похвастаться крепким здоровьем: он устал, осунулся, у него начался кашель. Поручив брата попечениям Рея и Рулена, Тео уехал в Париж вместе с Гогеном.

* * *

Голые, побеленные известкой стены. Высоко под самым потолком маленькое, забранное решеткой оконце.

Винсент мечется по этому крохотному пространству – жестикулирует, кричит, бредит.

Его больное, воспаленное воображение уносит его неведомо куда – «уносит по волнам неведомых морей». Корабль-призрак, мопассановское «Орля»… Из недр памяти Винсента всплывают воспоминания тридцатилетней давности. Вот пасторский дом в Зюндерте, где он родился. Вот комнаты в отчем доме, одна за другой, все до единой, и сад вокруг дома, и каждый кустик в этом саду, и родная деревня, ее тропинки, и церковь, и кладбище, а на кладбище акация, где свила гнездо сорока Зюндерт! Зюндерт!

Обезумевший Винсент стонет, а иногда вдруг начинает петь – прежде он никогда не пел, – петь старинный плач кормилицы, «Колыбельную».

«По ночам в море на носу своей лодки рыбаки видят сверхъестественное существо – женщину, появление которой их ничуть не пугает, потому что это та, что качала их люльку и баюкала их в детстве. А теперь она является к ним снова, чтобы спеть им колыбельные песни, те, что приносят им покой и утешение в их тяжелой судьбе».

Но вот проходит три дня, и сильные дозы бромистых препаратов, которые прописывают Винсенту, мало-помалу начинают его успокаивать. На короткий момент снова наступает ухудшение, но потом болезненное возбуждение спадает.

Винсент затих. Из беспросветного мрака он возвращается к сознанию. Очевидно, кризис миновал.

На шестой день, 29 декабря, Рей перевел Винсента в общую палату. Это большая продолговатая комната, вдоль стен которой стоят два ряда кроватей, задернутых белым пологом. С потолка свисает керосиновая лампа под абажуром. Посреди комнаты у печи греются выздоравливающие. У Винсента появился аппетит – физически он довольно крепок. Но он все еще крайне раздражителен.

На другой день к вечеру Винсента навестили доктор Рей и состоящий при лечебнице протестантский пастор Саль. Винсент встретил их очень недружелюбно. Он заявил, что не желает вступать с доктором ни в какие отношения, кроме чисто официальных. Рей предложил, что напишет Тео и сообщит ему новости о Винсенте (само собой, Рей это уже сделал), но Винсент решительно отказался от услуг доктора. Однако ласковый тон врача вскоре оказал на больного свое действие, и в конце концов Винсент сам попросил Рея написать брату несколько слов. Расстались они добрыми друзьями. Рей нашел, что состояние больного заметно улучшилось, о чем он поспешил сообщить Тео. Дело, как видно, быстро пойдет на лад, писал Рей, хорошо бы поместить Винсента в какой-нибудь тихий санаторий в Эксе или в Марселе, если только Тео не хочет перевести брата поближе к Парижу.

Два дня спустя, 1 января, Винсент был уже в полном сознании. По настоянию Рулена, который очень беспокоился о своем друге, Винсенту разрешили в первый раз выйти на улицу. Очевидно, Рулен сослался на 1 января – новогодний праздник…

Вначале Винсент не вспоминал о своем приступе. Только постепенно он начал сознавать, что в его жизни произошла катастрофа. Южная мастерская распалась, Гоген сбежал. Гоген растревожил Тео. Тео приезжал в Арль. Он знает, что у брата был приступ «лихорадки».

«Дорогой брат, – тотчас написал Винсент брату, – я в отчаянии из-за твоей поездки, было бы куда лучше, если бы тебя от нее избавили, ведь в конце концов со мной не случилось ничего худого и тебе незачем было беспокоиться». Он написал также коротенькое письмо Гогену «с выражением глубокой, искренней дружбы», но в тоне письма чувствуется горечь. «Разве приезд Тео был так уж необходим, мой друг? По крайней мере хоть теперь успокойте его окончательно, да и сами поверьте, что в этом лучшем из миров ничего плохого не случается – все оборачивается к лучшему. Мне хотелось бы… чтобы Вы не спешили бранить наш бедный желтый домик, пока мы оба не обдумали все хладнокровно».

Винсент вновь увидел свои полотна. Больше всего ему понравился этюд «Желтой комнаты», он нашел, что это лучшая его картина. Он надеется вскоре снова приняться за работу. Скоро вернется хорошая погода. Снова зацветут сады; Винсент опять сможет идти «своей собственной тропинкой».

Винсент возвращается в лечебницу. Рей принимает его в своем кабинете. Там Винсент пишет письма, дружески беседует с врачом. Окна кабинета выходят во внутренний двор больницы, превращенный в садик с небольшим водоемом по середине, сад окружен галереей с аркадами.

К Винсенту вернулось сознание, но с ним и душевные муки. Летом, в период напряженной работы, поглощенный творчеством, Винсент мог пренебрегать предостережениями своего измученного, переутомленного организма и утаивать от Тео часть правды о своем состоянии. Но теперь бесполезно лгать брату, бесполезно лгать самому себе. Тео знает, и сам Винсент тоже знает все. С невыразимой печалью осознает он глубину пережитого потрясения. Если бы только Тео не беспокоился! А Гоген? Почему он не пишет? Надо отправить ему картины, которые он оставил в Арле, возместить ему расходы! Бедный желтый домик!

Рей считает, что пройдет еще несколько дней, и Винсент поправится окончательно. Врач проникся искренней симпатией к своему пациенту и внимательно следит за ходом его болезни. Тео растрогал Рея рассказами о брате. Вероятно, больше из дружеских чувств, чем из подлинного интереса (Рей совершенно не разбирается в живописи), врач попросил у Винсента разрешения посетить его мастерскую с двумя своими коллегами. Благодарный Винсент показал неожиданным гостям свои полотна и, чтобы пояснить им свою живописную манеру, изложил теорию дополнительных цветов. Врачи выслушали его с любопытством, но и только. Тео рассказал Рею, что Винсент очень талантлив, но Рей с большим сомнением смотрел на полотна этого «самовластного колориста», хотя и не подал вида, что они ему не по вкусу. Когда же Винсент в благодарность за заботы и дружеское отношение Рея предложил ему, что, выздоровев, напишет портрет доктора, Рей согласился просто из любезности.

7 января Винсент окончательно выписался из лечебницы и вернулся домой. Настроение у него подавленное. Вот уже несколько дней он не может написать письмо Тео. По ночам его мучает бессонница, страшные кошмары, которые он скрыл от доктора Рея. Он боится спать один, не уверенный в том, что ему удастся заснуть. Поскольку «Ежегодник здоровья» Распая рекомендует камфару от бессонницы, Винсент обильно посыпает ею свой матрац, разбрасывает ее по комнате.

Винсент пытается осмыслить все, что произошло.

Он быстро поправляется, рана его зарубцевалась, аппетит хороший, пищеварение тоже, в голове у него «прояснилось». Он надеется, что его болезнь можно считать просто «причудой художника». А следовательно, Тео не должен тревожиться. «Прошу тебя, – убеждает он брата, – решительно выкинь из головы твою грустную поездку и мою болезнь». Винсент и без того корит себя, что Тео потревожили «из-за такого пустяка». «Прости меня», – умоляет он. Он просит брата успокоить также их мать и сестру Вильгельмину, если Тео уведомил их о болезни Винсента, и по возможности внушить им, что Винсент попал в лечебницу из-за сущего пустяка. Что до живописи, то Винсент завтра же возьмется за кисть. Он начнет с натюрмортов, чтобы снова разработать руку.

Но пока Винсент болел, у него накопились долги. Рулен вел себя прекрасно. Винсент хочет нынче же вечером пригласить его пообедать в ресторан. Доктор Рей также вел себя безупречно: Винсент напишет его портрет, как только «снова привыкнет к живописи». Но этого, пожалуй, недостаточно. Должно быть, Винсент угадал, что доктор был не совсем искренен, расхваливая его картины. «Если ты и впрямь хочешь осчастливить доктора, – пишет он брату, – вот что может доставить ему настоящее удовольствие: он слышал о картине Рембрандта «Урок анатомии». Я пообещал, что мы достанем ему гравюру с нее для его рабочего кабинета».

Кстати сказать, поскольку Гоген уехал, брат не должен посылать Винсенту больше ста пятидесяти франков в месяц.

В двух письмах к Тео, отправленных 7 января, Винсент только вскользь упоминает о деньгах. Он ни в коем случае не хочет огорчать брата, рассказав правду о своем материальном положении. Из-за болезни Винсента Тео и так отложил поездку в Голландию. Пусть жизнь снова войдет в обычную колею, о Винсенте незачем беспокоиться. Однако на самом деле материальное положение Винсента весьма плачевно.

«Дано Рулену для оплаты служанке за декабрь – 20 фр. и за первую половину января – 10 фр.

Всего – 30 фр.

Уплачено в лечебницу – 21 франк.

Уплачено санитарам, которые делали мне перевязку, – 10 фр.

По возвращении домой уплачено за стол, газовую плиту и пр., взятое в долг, – 20 фр.

За стирку постельного и другого окровавленного белья и пр. – 12 фр. 50 сантимов.

За покупку десятка кистей, шляпы и пр. – на круг 10 фр.

Итого – 103 фр. 50 сантимов».

К вечеру, после того как Винсент расплатится по счету в ресторане, у него не останется ни гроша. Но не заплатить долг людям, «почти таким же бедным», как он сам, – нет, это для него невозможно!

Винсент вздохнул с облегчением, когда два дня спустя, 9 января, узнал, что Тео наконец приехал в Амстердам и официально обручился с Иоханной Бонгер, брат которой, коммерсант, вел торговлю непосредственно с Парижем. Винсент считал, что полученное известие окончательно излечило его.

«Поскольку опасения, что моя болезнь может сорвать твою важнейшую поездку… рассеялись, я чувствую себя сейчас совершенно нормально».

На беду, Винсента подстерегали новые огорчения. Он узнал, что хозяин дома, воспользовавшись его отсутствием, подписал контракт с владельцем табачной лавки и намерен к Пасхе выселить художника. Однако Винсент не собирался мириться с таким решением хозяина, ведь он покрасил дом внутри и снаружи, провел в нем газ – словом, сделал его жилым. И еще одна грустная новость – Рулен, добряк Рулен, собирается уехать из Арля. Он получил повышение и еще до конца месяца должен перебраться в Марсель. Винсент станет еще более одиноким. Ведь Рулен такой «славный парень». Все эти дни он поддерживал Винсента, старался скрасить ему жизнь, утешая его, убеждая, что истории, подобные той, которая приключилась с ним, случаются на каждом шагу; не надо унывать – все люди хоть раз в жизни бывают немного «не в себе»… То же самое твердят и другие знакомые Винсента (мадам Жину – «Арлезианка» – сама страдает нервным заболеванием). В душе Винсента вновь пробуждается надежда, хотя он чувствует себя «слабым, беспокойным и боязливым». Правда, он надеется, что это пройдет, когда его силы полностью восстановятся.

Однако пока до этого еще далеко. С 8 января Винсент сидит без денег (10 января он занял пять франков и взял в долг кое-какие продукты) и вынужден соблюдать «жесточайший пост». Но, несмотря на это, несмотря на постоянную бессонницу и кошмары, а их он боится больше всего, несмотря на то, что глаза у него «все еще болезненно напряжены», он принялся за работу.

Он пишет натюрморт, в котором собраны предметы его скудного быта: рисовальная доска, трубка, кисет, коробок спичек, конверт от письма Тео, бутылка вина, кувшин с водой, книга, подсвечник, который он уже изобразил на кресле Гогена, обгоревшая спичка, «Ежегодник здоровья» Распая, несколько луковиц (Распай приписывает луку необыкновенные целебные свойства…).

Само собой, Винсент пишет и автопортреты; в эти тяжелые дни он больше, чем когда бы то ни было, испытывает потребность с кистью в руке подвести итог своей жизни, заглянуть в глубину своей души. Кто он такой отныне? Что за человек с перевязанным ухом вырвался из мрачной бездны? Всматриваясь в зеркало, Винсент вновь и вновь задает себе этот трагический вопрос.

Кто он? Может быть, вот этот «Человек с отрезанным ухом», у которого испуганное выражение и беспокойный взгляд затравленного зверя? А может быть, «Человек с трубкой», который спокойно курит и хочет казаться невозмутимым и уверенным в себе? Но человек с трубкой тщетно разыгрывает безмятежность: его зеленые глаза выдают растерянность, страшное сомнение, терзающее душу. Он похож на крабов с натюрмортов Винсента, написанных в это же самое время, крабы лежат на спине и пытаются перевернуться, но, видно, им это не под силу.

Каждое утро Винсент ходит в больницу на перевязки. Как он и обещал Рею, в один прекрасный день он захватил с собой холст и краски и написал портрет доктора в японском стиле. Рей сделал вид, что очень доволен, но на самом деле портрет ему не понравился.

Рей был озадачен яркими красками портрета, зелеными и красными отсветами на лбу, бороде и волосах. Произведение безумца! Еще худший прием встретил этюд Ван Гога в семье Рея – доктор жил с родителями. Родственники осыпали портрет насмешками. Возмущались произвольным обращением художника с моделью. С глаз долой эту мазню! И картина была выдворена на чердак.

Рей умер в 1932 году. Доктора Дуато и Леруа, которые познакомились с ним за несколько лет до его смерти, отмечают, что он так и не оценил живописи Ван Гога и не мог понять причины успеха, которым она пользовалась. По правде сказать, познания доктора Рея в области живописи были весьма скудны, а вкус очень неустойчив.

17 января Винсент получил наконец от брата пятьдесят франков. Сообщая ему о получении денег, он воспользовался случаем, чтобы «проанализировать истекший месяц». Вера в свои силы отчасти вернулась к художнику. Работы он «не бросает», «временами» она у него спорится, Винсент надеется, что мало-помалу покроет свои долги картинами. Правда, картины «вызывают огромные траты, порой их оплачиваешь кровью и мозгом. Впрочем, что об этом говорить!» – восклицает он.

Как теперь поступить Винсенту? Переехать в другой город? Но ради чего? Это только вызовет лишние расходы. В этом месяце Винсент потратил очень много денег. Но он ли один в этом виноват? Гоген – Винсент снова возвращается к волнующей его теме – послал Тео дурацкую телеграмму. «Предположим, я на самом деле рехнулся, но почему же в таком случае наш знаменитый приятель повел себя не лучше меня?»

Угнетенное настроение Винсента вызвало у него вдруг прилив враждебных чувств к Гогену. Гоген – «странный тип», Тартарен, который сбежал из Арля, не пожелав объясниться. «Тигренок, Бонапарт от импрессионизма» похож на свой прототип – Наполеона; тот тоже «всегда покидал свои армии в бедственном положении». Бегство Гогена – самое настоящее дезертирство. «Если Гоген в самом деле преисполнен таких достоинств и такой готовности к добрым делам, в чем же это выражается? Я не способен больше разбираться в его поступках и умолкаю, поставив вопросительный знак». Гоген прислал Винсенту письмо, где «с воплями» требует, чтобы Винсент вернул ему его «фехтовальные маски и перчатки». Винсент без промедления вышлет ему эти «игрушки». Гоген предложил также Винсенту, чтобы тот взял себе несколько этюдов, которые Гоген оставил в Арле, а взамен отдал ему одну из картин с подсолнухами. Никаких подсолнухов! Винсент возвратит Гогену его этюды, «а подсолнухи я безоговорочно оставляю себе. У Гогена и так уже две мои картины с подсолнухами, хватит с него». И все-таки Винсент жалеет, что они с Гогеном не закончили свой важный спор о Рембрандте и освещении. А Тео поступил совершенно правильно, щедро расплатившись с Гогеном.

О своем состоянии Винсент может сказать одно: он не сумасшедший, во всяком случае пока еще нет. К тому же Рей уверил его, что подобный приступ может случиться с каждым «впечатлительным» человеком. Рей добавил, что Винсент очень истощен и должен лучше питаться. Винсент в свою очередь спросил врача, много ли он встречал сумасшедших, которые после такого поста, какой перенес он, сохранили бы, как он, «относительное спокойствие и способность работать».

На улице холодно. Рей прописывает Винсенту хину, чтобы подкрепить его силы. Винсент работает. Он закончил картину «Стул» – парную к «Креслу Гогена». На мольберте один этюд сменяется другим. Советы Гогена теперь для Винсента – пустой звук. Как во всех тех случаях, когда его пытались увлечь на несвойственный ему путь, он в конце концов снова дал отпор чужеродным влияниям и обрел утраченную было независимость.

Винсент окончательно отказывается от классического искусства, даже от своих собственных попыток в этом направлении. Отныне он станет самим собой. Весь еще во власти пережитой драмы, он ощупью возвращается к своему подлинному призванию художника барокко: он вновь прибегает к дополнительным цветам, в которые вносит теперь большую нюансировку, и смело опрокидывает привычные правила живописной архитектоники. В «Человеке с трубкой» теплые тона, красный и оранжевый, используются для фона, а бледно-зеленый и исчерна-синий для лица на переднем плане.

Однако 19 января Винсент пишет брату о Гогене: «Лучшее, что он мог бы сделать, хотя, конечно, как раз и не сделает, – это просто-напросто вернуться сюда». Правда и то, что предстоящий отъезд Рулена (Рулен должен покинуть Арль через три дня – 22 января), несомненно, беспокоит Винсента. К счастью, у него остается Рей! Винсент благодарит брата за то, что тот послал Рею «Урок анатомии». «Мне теперь время от времени будет нужен врач, и то, что Рей меня хорошо знает, – лишний довод в пользу того, чтобы спокойно оставаться здесь».

Конечно, отъезд Гогена – «страшная беда», она спутала все карты Винсента. Однако не следует падать духом. Быть может, через некоторое время, когда декабрьский припадок забудется и Винсента перестанут бояться, он снова сделает попытку наладить совместную жизнь с каким-нибудь другим художником и восстановить Южную мастерскую. Винсент мечтает об этом. А пока ему придется работать в одиночестве, чтобы «возместить деньги, которые затрачены на его художественное образование». Ближайшая цель Винсента – добиться того, чтобы его месячная продукция окупала расходы. Если «Букет» Монтичелли стоит пятьсот франков, то одна из его картин с подсолнухами должна стоить столько же. «Не у каждого достанет душевного жара, чтобы выплавить эти оттенки золотого цвета и тона самих подсолнухов», – со скромной гордостью пишет Винсент. Гоген хотел получить «Подсолнухи», ну что ж, пожалуй, Винсент напишет их специально для него. Наверно, Винсент причинил Гогену – невольно, конечно, – неприятные минуты, он сожалеет об этом. «Но как раз накануне последних дней, – грустно признается Винсент, – я все время чувствовал, что сердце его разрывается между стремлением уехать в Париж и там улаживать свои дела и Арлем».

28 января Винсент почувствовал наконец, что снова обрел творческие силы. Предыдущую ночь он впервые спал «без тяжелых кошмаров». Накануне Рей посоветовал ему развлечься, и он ходил в «Фоли-Арлезьенн» смотреть «Пастораль». Спектакль доставил ему удовольствие. Но работа ведь тоже развлечение для меня, уверяет он. И он работает «без отдыха с утра до вечера». Вновь и вновь пишет «Колыбельную». «Прежде я знал, что можно сломать руку или ногу и потом оправиться, но я не знал, что, повредившись умом, люди поправляются тоже».

Винсент с удивлением констатирует, что возвращается к жизни. От болезни у него осталось только тоскливое настроение, сомнение – «к чему выздоравливать?» – но, «поскольку старик Панглос утверждает, что все к лучшему в этом лучшем из миров, – как можно в этом сомневаться?» Когда брат получит картины, над которыми сейчас работает Винсент, он тоже успокоится и утешится, если только, добавляет Винсент, «сама моя работа – не галлюцинация». Пусть Тео как можно скорей женится. А Винсенту пусть дадут возможность работать в полную силу, приняв только некоторые меры предосторожности (предосторожности необходимы – Винсент сам признается, что в периоды, когда он работает без передышки, он «теряет все жизненные силы»). Только бы ему дали работать! Работать, чтобы расплатиться с долгом! «Если нет необходимости сажать меня в палату для буйных, значит, я еще гожусь, чтобы оплатить хотя бы товаром то, что я рассматриваю как свой долг». И Винсент кончает патетической фразой: «Ты все это время терпел лишения, чтобы содержать меня, но я возвращу тебе долг или умру».

Винсент работает все с большим напряжением. Образ «Колыбельной» настойчиво преследует его, он вновь и вновь возвращается к этой теме. Характерная черта Винсента: он любит, вернее, испытывает потребность трактовать ту или иную тему в разнообразных вариантах, пока не исчерпает ее.

Винсент имел право говорить о живописи как о «развлечении» и лекарстве; она действительно помогала ему справляться со смятением чувств, освобождаться – хотя бы временно – от того, что угнетало его и грызло его душу, пока не преобразовывалось в творческий порыв. 30 января – стоит чудесная безветренная погода – Винсент начинает третью «Колыбельную». «Мне так хочется работать, – восклицает он, – что я сам поражен!»

И вдруг энтузиазм сменяется угнетенным состоянием и нервозностью. Винсент сам замечает, что в его речи «еще чувствуются следы былого перевозбуждения». Но ведь в «славном тарасконском краю все немного тронутые». Так утешает Винсента Рулен, он приехал на один день повидаться с семьей, которая еще осталась в Арле. Да и Рашель, которую Винсент навестил как-то вечером, твердит то же самое. Безумие – местная болезнь. Чуть ли не у каждого – постоянные приступы лихорадки, галлюцинации. Ха-ха! Гоген был прав. «Странное местечко так называемый славный город Арль».

Однажды утром Винсент отправился в лечебницу к Рею. Врач брился перед зеркалом. Винсент увидел бритву. Опасный огонек вспыхнул в его глазах.

– Что вы делаете, доктор?

– Ты же видишь, бреюсь…

Винсент подошел ближе.

– Давайте я сам вас побрею, – сказал он, протягивая руку к бритве.