Война Алой и Белой розы. Крах Плантагенетов и воцарение Тюдоров

Освободившись от каждодневных материнских обязанностей, королева Екатерина оказалась в любопытном положении. В Англии была еще одна вдовствующая королева — вдова Генриха IV Жанна Наваррская, которой было уже за шестьдесят. Ее жизнь подходила к концу, былого влияния в аристократических кругах она лишилась, к тому же ее репутацию испортили ложные и возмутительные обвинения в колдовстве, которые в 1419 году состряпал против нее исповедник. Екатерина же, напротив, была молода, красива, богата и владела землями в Англии и Уэльсе. В мире, где власть принадлежала землевладельцам, она привлекала к себе внимание и, если верить сплетням английского хрониста, «не могла полностью обуздать плотские страсти»[83]. От этой фразы веет той же подлой мизогинией, что и от обвинений, которыми в свое время забросали мать Екатерины, Изабеллу Баварскую. Тем не менее эти слухи отражают тот факт, что пол Екатерины и ее сексуальная жизнь могли повлиять на английскую политику, если она снова вышла бы замуж. И в самом деле сразу после коронации Генриха связи королевы-матери стали предметом интриг на самом высоком уровне.

Как правило, вдовствующие королевы не выходили замуж за англичан. Если они и вступали в брак, то за границей, чтобы это никак не могло повлиять на политику короны[84]. Если королева-мать выходила замуж за одного из представителей английской знати, то, имея прямой доступ к королю, ее муж оказывался в невероятно выгодном положении. Для сильного и самодостаточного взрослого монарха это не обязательно стало бы проблемой, другое дело — несовершеннолетний правитель. Те, кто был хорошо знаком с историей английской монархии, помнили мрачные дни 1320-х годов, когда после восшествия на престол Эдуарда III вдовствующая королева Изабелла Французская три года правила от имени сына, попав под влияние любовника, сэра Роджера Мортимера, чье злоупотребление властью привело к тирании. Воспользовавшись своим положением, Мортимер приказал убить отца короля и казнить его дядю. Он также убедил Эдуарда согласиться на унизительный односторонний мир с шотландцами и присвоил громкий титул графа Марча, подкрепив его массовым захватом имений недовольной его действиями английской знати, многие представители которой, опасаясь за свою жизнь, были вынуждены бежать. Мортимера свергли в результате вооруженного переворота, в ходе которого король-подросток вернул себе власть. Сто лет спустя правящий Англией совет едва ли мог позволить этой истории повториться.

Тем не менее в середине 1420-х поговаривали, будто Екатерина сильно привязана к Эдмунду Бофорту, графу Мортейну, молодому племяннику кардинала Бофорта. Этот честолюбивый воин был на пять лет моложе королевы, его старшие братья служили во Франции и надолго попали во французский плен. Будучи внуком Джона Гонта, граф происходил из династии Плантагенетов и гордился этим, а также званием рыцаря. Слухи о его близких отношениях с королевой не на шутку взволновали королевский совет и в особенности Хамфри, герцога Глостера. Если бы королева вышла замуж за одного из его соперников из окружения Бофорта, это подорвало бы стабильность в государстве и поставило бы под удар самого Глостера.

Когда на заседании парламента в Лестере в 1426 году было подано прошение о том, чтобы впредь канцлер «давал королевским вдовам разрешение по собственной воле выходить замуж», опасения Глостера по поводу возможного брака Екатерины и Эдмунда Бофорта показались вполне обоснованными[85]. Имени Екатерины в прошении не было, но едва ли речь могла идти о ком-то другом. Канцлер отложил его для «дальнейшего рассмотрения», но на следующем заседании парламента, прошедшем в Вестминстере осенью 1427 года, был дан недвусмысленный ответ. Парламент издал закон, который со всей ясностью запрещал королевам вновь выходить замуж без «особого разрешения» совершеннолетнего короля. Закон якобы был направлен на «защиту чести наизнатнейшего положения королев Англии», но на деле преследовал цель помешать Екатерине заключить брак с англичанином как минимум в ближайшие десять лет. Формулировка закона не оставляла сомнений: тот, кто осмелится жениться на вдовствующей королеве, обречет себя на разорение. «Кто поступит наоборот, будет надлежащим образом наказан и до конца жизни лишится всех своих земель и владений».

Таким образом в отношениях Екатерины и Эдмунда Бофорта была поставлена точка. Нам неизвестно, продолжали ли они встречаться и была ли вообще между ними связь. Но если так, то Бофорту пришлось бы пойти на большой риск, чего, как показала его дальнейшая жизнь, он обычно избегал. В любом случае к 1431 году королева вновь бросила вызов парламенту, но на этот раз речь шла не о браке с Бофортом. Она влюбилась в обворожительного валлийского сквайра по имени Оуэн Тюдор.

Истинные обстоятельства, при которых познакомились Тюдор и королева Екатерина, остаются загадкой и погребены под наслоениями романтических историй и анекдотов, которые появились в последующие столетия. Одни прославляли имя Оуэна, другие высмеивали его. Екатерину, несомненно, многое связывало с родиной Оуэна — среди земель, отошедших ей после смерти Генриха V, были территории на севере Уэльса: Бомарис, Флинт, Монтгомери, Билт, Гаварден. Возможно, и Оуэна что-то связывало с родиной королевы. Когда ему только исполнилось двадцать, а может, чуть раньше он мог участвовать в боях во Франции. В 1421 году воин по имени Оуэн Мередит служил вместе с камергером Генриха V, сэром Уолтером Хангерфордом. А так как позже Хангерфорд был лордом-стюардом при дворе юного Генриха VI, можно предположить, что именно через него Оуэн и попал в ближайшее домашнее окружение Екатерины. Более точных сведений на этот счет нет. Позже, в конце XV — начале XVI века, злые языки болтали, будто он был сыном трактирщика или убийцы, что он сражался при Азенкуре, что он был слугой королевы или ее портным, что Екатерина влюбилась в него, увидев, как он голый купался в реке, или что страсть поразила их, когда во время танцев он напился и без чувств упал в ее объятия. Как бы то ни было, они встретились около 1430 года, и Екатерина решила, что этот занимающий скромное положение валлиец из семьи бунтовщиков станет ее вторым мужем.

Второй брак Екатерины очень отличался от первого. Позже один из авторов предположил, что королева не осознавала, в насколько неравный союз она вступает: «Королева Екатерина, француженка по рождению, не знала различий между англичанами и валлийцами…»[86] Но нужно было проявить поразительную ненаблюдательность, чтобы, прожив десяток лет в королевских кругах, не заметить, что валлийцы — даже те, кто, как Тюдор, могли похвастаться благородным происхождением, — были отверженными. Уголовные законы, принятые в 1402 году, запрещали валлийцам владеть собственностью, состоять на королевской службе, проводить собрания или носить оружие, путешествуя по трактам. Законы Уэльса были аннулированы, в валлийских замках располагались гарнизоны солдат-англичан, которых нельзя было привлечь к суду по свидетельству валлийца[87]. Эти законы в равной степени касались также англичан, женившихся на валлийках. Смешение кровей уже давно считалось неприемлемым, и Екатерина, хоть и иностранка, должна была быть очень неумной женщиной, чтобы этого не заметить.

Более вероятно другое: королева, раздосадованная тем, что совет и парламент запретили ей повторно выходить замуж, решила вступить в брак с мужчиной, не имевшим ни политического веса, ни полноценных имущественных прав, ни статуса. Для него правовые последствия этого союза почти ничего не значили. Тем не менее их брак был заключен в тайне, скорее всего, в тот момент, когда почти весь английский двор присутствовал на французской коронации короля в Париже. Вскоре после этого в поместье Мач Хэдэм в Хартфордшире, в просторном, принадлежавшем лондонским епископам фахверковом дворце, у пары родился первенец. Мальчика назвали Эдмунд. Поговаривали, что он получил имя в честь своего настоящего отца, Эдмунда Бофорта, предыдущего любовника Екатерины, и что брак с Оуэном Тюдором был с ее стороны всего лишь попыткой спасти своего истинного возлюбленного от полного разорения, которое последовало бы, согласно закону. Но это кажется маловероятным[88].

Пока Екатерина была жива, ее замужество оставалось тайным. О нем шептались при дворе, но не на улицах. Однако для тех, с кем королева была близка и часто виделась, — особенно для кардинала Бофорта и его окружения — все было очевидно. Дети появлялись один за одним: второй сын Джаспер родился в Бишопс-Хатфилде в Хартфордшире. Скорее всего, у пары был еще один сын — Оуэн, которого передали монахам Вестминстера и который сам стал монахом и прожил долгую тихую жизнь. Была также дочь по имени Маргарет или Тасин, возможно, рано умершая, потому что доподлинно про нее ничего неизвестно[89]. Все они родились до 1436 года — за пять лет Екатерина не смогла бы выносить больше четырех детей. Если бы их отец обладал политической независимостью или стремился к власти, появление единоутробных братьев и сестер короля привело бы к кризису. Но жизнь Екатерины и ее новой семьи протекала тихо и бессобытийно, и Оуэн официально обосновался в королевстве. В 1432 году письмом парламента ему было даровано английское подданство, и «Оуэна Фитца Мередита» признали верным англичанином до самой его смерти[90]. Через два года ему отошла доля земель королевы во Флинтшире, что напомнило о прежнем положении его семьи в Cеверном Уэльсе. И все-таки, хотя теперь во многом Оуэна Тюдора защищал закон, его безопасность полностью зависела от жены.

К 1436 году королеву сразила затяжная болезнь, которая все больше лишала ее физических и душевных сил. В конце года она переехала в аббатство Бермондси, бенедиктинский монастырь на южном берегу Темзы напротив Тауэра, где лечили больных и раненых[91]. Зима выдалась суровой, «страшная, лютая, пронзительная стужа… принесла людям жесточайшие тяготы и горе», превратила побелку на стенах в пыль, выморозила траву[92]. Для королевы это стало последней каплей. В первый день нового 1437 года Екатерина составила завещание, в котором жаловалась: «Мучительный недуг не оставляет меня уже долго, и я живу в тревоге и беспокойстве». Она провозгласила короля своим единственным душеприказчиком и через два дня в возрасте тридцати пяти лет скончалась.

8 февраля Екатерину похоронили в часовне Богоматери Вестминстерского аббатства. Гроб несли под черным бархатным балдахином, по всему периметру увешанным колокольчиками, сверху стояла вырезанная из дерева и раскрашенная, почти как живая, фигурка королевы (см. приложение), которую можно увидеть и сегодня. Но долго оплакивать Екатерину Оуэн Тюдор не мог. Смерть вдовствующей королевы значила для него гораздо больше, чем уход из жизни супруги, — над ним сразу же нависла угроза. Он нарушил указ парламента, стал отцом нескольких детей, родственных по крови королю, и теперь мог подвергнуться преследованиям. Враги не заставили себя ждать. Как только Екатерина отошла в мир иной, совет под руководством неутомимого Хамфри, герцога Глостера, взялся за Тюдора. Так что теперь, по указанию лондонских гонцов, перехвативших его в Уорикшире на пути в Уэльс, он должен был вернуться в Вестминстер и за все ответить.

Прибыв в Вестминстер, Оуэн Тюдор решил не показываться совету. Вместо этого он отдался на милость аббатства, попросил убежища, и монахи «укрывали его внутри много дней, и он избегал выходить наружу»[93]. Однако в конце концов увещевания друзей убедили Оуэна в том, что чем дольше он скрывается за стенами Вестминстерского аббатства, тем более усложняет свое положение. Говорили, что юный король рвал и метал, хотя записи об аресте и допросах Оуэна советом наводят на мысль о том, что королевский гнев был инсценирован герцогом Глостером и что Генрих VI не вдавался в подробности побега своего отчима, если они его вообще интересовали[94]. Так или иначе, Оуэн покинул-таки Вестминстер и предстал перед королем. Он «подтвердил свою невиновность и провозгласил свою верность, подтвердив, что не сделал ничего, что могло бы стать поводом и причиной гнева короля». Он был настолько убедителен, что его освободили и позволили вернуться в Уэльс. Но стоило Оуэну оказаться на родине, его тут же арестовали за нарушение условий королевской охранной грамоты. Обвинение было сомнительным, так как Оуэн никаких документов не получал. Однако это было неважно. Все ценности у него изъяли, перевезли их в казну и раздали королевским кредиторам. Сам же Оуэн оказался в печально знаменитой Ньюгейтской тюрьме в Лондоне в компании капеллана и единственного слуги.

В 1420-х — начале 1430-х годов тюрьму полностью отремонтировали. В ней действовал свод правил, которые должны были защитить узников от ужасов заключения. Тем не менее место это было не из приятных. Заключенные — и мужчины, и женщины — попадали сюда за самые разные преступления: от долгов и ереси до воровства, драк, государственной измены и убийства. Многим из тех, кто ждал приговора, суждено было оказаться на виселице, если не хуже[95]. Некоторые узники были закованы в цепи, некоторых пытали. Вымогательство со стороны тюремщиков было обычным делом, и они прилично зарабатывали на заключенных, которые хотели добиться каких-либо привилегий, а подчас просто получить еду, постель и свечи. В тюрьме было несколько опрятных комнат с туалетом и печью, проходом к часовне и возможностью выйти и размяться на крышу над главными воротами. Но другие части здания — подземелья, которые называли «менее удобными комнатами», — представляли собой темные сырые клетушки.

К счастью, коррупция, процветавшая в Ньюгейтской тюрьме, делала вполне реальной возможность побега, и Оуэн Тюдор собирался этим воспользоваться. В январе 1438 года капеллан помог ему дать взятку, чтобы выбраться на волю. Но успех был мимолетным. Оуэн с боем вырвался из тюрьмы, ввязавшись в схватку с тюремщиком, который был «весь изранен», но на свободе пробыл недолго. Через несколько дней его вместе с сообщником арестовали и сразу же вернули назад. И только в июле друзья Оуэна, которых представлял не кто иной, как бывший возлюбленный его жены Эдмунд Бофорт, смогли перевезти его в более благоприятные для жизни окрестности Виндзорского замка, где он пребывал под наблюдением капитана Уолтера Хангефорда, под началом которого Оуэн, возможно, служил во Франции около двадцати лет назад. В конце концов в июле 1439 года совет счел, что Оуэн достаточно наказан за безрассудное неповиновение решению парламента. Он получил свободу и прощение. Два тяжких года остались позади.

Пару лет спустя валлийский бард Робин Дду написал стихотворение, оплакивавшее судьбу смелого, но неудачливого Тюдора. «Не вор и не разбойник, не должник и не предатель, а жертва неправедного гнева, — писал он, — виноват он лишь в том, что добился любви принцессы Франции»[96]. Тем не менее история Оуэна Тюдора на этом не закончилась, так как его брак с королевой Екатериной породил не только россказни и неприятности. Когда валлиец вышел из тюрьмы, его старшие сыновья — Эдмунд и Джаспер — делали первые самостоятельные шаги, и их ждала не менее примечательная судьба, чем у их предприимчивого отца.

У Екатерины де ла Поль, настоятельницы аббатства Баркинг, были все основания гордиться религиозным учреждением, которым она управляла. Изящные, богато украшенные здания аббатства располагались вокруг большой церкви с двумя фронтонами, посвященной Марии и святой Этельбурге. Это был один из богатейших и самых престижных монастырей в Англии. В нем жили около тридцати сестер, которым прислуживал целый штат слуг-мужчин и священников[97]. Дочери из богатых семейств и вдовы, принадлежавшие к титулованной аристократии и высшему дворянству, удалялись от мира и приезжали в Баркинг как насельницы, следовали уставу святого Бенедикта, посвящали себя молитве, благотворительности, образованию, проводя время в компании таких же высокородных особ. Со временем благодаря хорошим связям в Баркинг начали стекаться деньги и имущество, на монастырь обрушились почести и слава. Екатерина, которая, будучи аббатисой, обладала тем же статусом, что и мужчина-барон, управляла тринадцатью имениями и землями в нескольких графствах и сотнями акров земли вокруг самого монастыря. Выглянув из западного окна сестринского дормитория (или дортуара), можно было окинуть взором все то, что монастырь получил в качестве пожертвований: зеленеющие равнинные участки леса и поля в дельте Темзы, которые простирались до самого горизонта. Вдалеке, не более чем в одном дне пути, виднелся Лондон, средоточие богатства и власти Англии.

Весной 1437 года к Екатерине приехали два юных гостя из столицы. В сохранившихся записях эти мальчики фигурировали под причудливыми псевдоваллийскими именами: «Эдмонд ап Мередит ап Тедьяр и Джаспер ап Мередит ап Тедьяр». Это были сыновья покойной королевы и ее вдовца-валлийца Оуэна Тюдора, которого вот-вот должны были заточить в тюрьму[98]. Эдмунду было около семи лет, Джасперу на год меньше. Позади у мальчиков остался страшный, полный испытаний год. Екатерина должна была дать им передышку и приют, защитить от катастрофы. Здесь они могли расти вдали от опасностей непредсказуемого многолюдного Лондона и двора. Когда Эдмунд и Джаспер въехали через ворота на территорию Баркинга, впервые увидели уходящие в небо церковные шпили, тихие монастырские садики, невысокие постройки, окружавшие обитель, они, должно быть, сразу почувствовали, что оказались в царстве спокойствия и постоянства. Аббатство стало их домом на следующие пять лет.

В Баркинге и раньше брали детей на воспитание. Аббатисы часто становились крестными в обеспеченных эссекских семьях, и знатных отпрысков с VIII века и времен Беды Достопочтенного отправляли в аббатство, где они получали начальное образование. Но единоутробные братья короля — особый случай. Екатерина не обязана была тратиться на воспитание Эдмунда и Джаспера. Только на еду для мальчиков и их слуг в неделю уходила огромная сумма в одну марку (13 шиллингов 4 пенса), и это не считая расходов на проживание, образование, одежду и развлечения. В последующие несколько лет аббатисе приходилось по разным поводам писать королевскому казначею и просить возместить внушительные затраты на содержание Эдмунда и Джаспера[99]. И хотя иногда казначей не спешил платить по счетам, о том, чтобы как-то уклониться от возложенных на аббатство обязанностей, не могло быть и речи.

В богатом аббатстве Баркинг царила утонченная интеллектуальная атмосфера, расти и учиться здесь было невероятно интересно. В ту эпоху языком общения в стране становился английский, но монахини говорили также на латыни и французском. В библиотеке хранились сочинения Аристотеля, Эзопа, Вергилия и Цицерона, собрания житий святых, проповедей, размышления о жизни Христа и даже английский перевод Библии, которым, получив особое разрешение, владели монахини. В XIV веке одной из сестер монастыря была некая Мэри Чосер, родственница Джеффри Чосера, и в аббатстве хранилась копия его «Кентерберийских рассказов». В монастырской церкви покоились останки первой настоятельницы аббатства — святой Этельбурги, в молельне хранился искусно украшенный крест, к которому по праздникам тянулись толпы кающихся и паломников. Монастырь славился своими пасхальными мистериями, воспроизводившими сошествие Христа в ад. Монахини и священники проходили через церковь со свечами в руках, распевая антифоны, и символически освобождали души пророков и патриархов от вечного проклятия.

Но было еще одно обстоятельство, из-за которого на проживание Эдмунда и Джаспера в аббатстве тратились такие средства. Сама Екатерина, настойчивая и проницательная, производила столь сильное впечатление, что аббатисой ее назначили в возрасте всего двадцати двух или двадцати трех лет. Кроме того, она была сестрой Уильяма де ла Поля, 4-го графа Саффолка, члена королевского совета, лорда-стюарда королевского двора, который все больше сближался с юным монархом. Вполне вероятно, что Уильям, с мнением которого считались при дворе, посоветовал королю Баркинг в качестве нового дома для братьев Тюдоров. В тот момент, когда Эдмунд и Джаспер оказались на попечении его сестры, Саффолк постепенно превращался в центральную фигуру в правительстве молодого Генриха VI. Именно от него в ближайшее десятилетие будет зависеть любое важное политическое решение.

Благодаря этим связям сыновья Оуэна Тюдора прожили следующие пять лет в Баркинге в мире и спокойствии, в то время как их отец боролся за то, чтобы выбраться из тюрьмы. Их кровное родство с королем официально признают более чем через десять лет, и тогда же они займут важное положение при дворе. Пока же английская политика вращалась вокруг их подрастающего единоутробного брата Генриха VI, что приведет к катастрофическим последствиям, которых тогда никто предвидеть не мог.

Часть II

Быть королем

1437–1455

Так пришло одно горе за другим и смерть за смертью…

Хроника Брута[100]

«Его светлость, мой лорд Саффолк»

Король Генрих VI рос под чудовищным давлением ожиданий. В этом не было его личной заслуги, однако он стал первым королем из династии Плантагенетов, достигшим того, к чему до него стремились многие: он носил корону Англии и Франции[101]. Его отец был знаменитостью в христианском мире, героем-завоевателем, которому покровительствовал Всевышний. Английские пропагандисты считали, что он «мог встать рядом с Девятью Достойными», и даже враги признавали его образцом мудрости, мужественности и отваги[102]. Генрих долго пробыл малолетним монархом, и за это время слава его отца взмыла до небес. В 1436 году венецианский поэт и ученый Тито Ливио Фруловизи получил заказ на посмертную биографию Генриха V «Vita Henrici Quinti». Патроном Фруловизи был Хамфри, герцог Глостер, который хотел, чтобы сочинение итальянца заставило шестнадцатилетнего Генриха VI восхищаться боевой доблестью отца. «Подражай этому богоподобному королю и своему отцу во всем, — писал Фруловизи, — добивайся мира и спокойствия для королевства теми же способами, что и он, будь отважным воином и усмиряй ваших общих врагов»[103]. От подростка, который вырос, ни разу не увидев отца и почти не встречаясь с кем-либо, требовали слишком многого — быть королем и править Англией.

Генрих выглядел как невинный юноша. Когда он стал взрослым, то был ростом пять футов и девять-десять дюймов. Даже в зрелые годы его лицо оставалось по-мальчишески круглым. У него был высокий лоб и изогнутые брови, большие широко расставленные глаза, длинный нос и маленький аккуратный рот, как у матери. На самом известном портрете XVI века, который, вероятно, является копией с прижизненного изображения, у как будто слегка удивленного Генриха гладкие полные щеки и округлый подбородок[104].

Похоже, Генрих был серьезным и рассудительным молодым человеком. Он, конечно же, получил хорошее образование и мог одинаково свободно читать и писать на английском и французском. На английской коронации, по словам присутствовавших, он окидывал собравшихся «печальным и мудрым» взглядом, как будто был намного старше их. Заезжие иностранцы описывали его как привлекательного молодого человека, наделенного королевским достоинством[105]. Поздней осенью 1432 года ему вот-вот должно было исполниться одиннадцать, и Генриху пришлось столкнуться с новыми обязанностями помазанного на царство правителя. 29 ноября Ричард Бошам, граф Уорик, личный наставник короля, ответственный за его воспитание и образование, на заседании королевского совета, согласно протоколам, сообщил, что король «возмужал годами и вырос, возросло и его самолюбие, он осознает силу королевской власти и высоту своего положения, что естественным образом заставляет его… все чаще роптать и противиться наказаниям»[106]. Уорик просил наделить его бóльшими полномочиями, чтобы король, пользуясь своей властью, не мог поквитаться с учителем, когда бывал раздосадован или возмущен происходившим на занятиях.

Но беспокоило Уорика не только это. На том же собрании он попросил совет наделить его властью, чтобы он мог держать «неподходящих и недобродетельных людей» подальше от его величества, а также запретить любому, кого «заподозрят в дурном влиянии и кому нет надобности или нужды, находиться рядом с королем». Совет согласился с тем, что за одиннадцатилетним мальчиком, который легко может попасть под дурное влияние, нужен глаз да глаз. Это был первый шаг в сторону затруднительного положения, которое с течением жизни Генриха будет только усугубляться: король так и останется впечатлительным, легко внушаемым и инфантильным и будет предпочитать, чтобы другие принимали решения за него. Некоторые вопросы его невероятно увлекали: он с жадностью поглощал хроники и сочинения по истории, всецело отдавался религиозным проектам, например, в 1442 году пытался добиться канонизации великого короля саксов Альфреда. Но более серьезные общественные и государственные дела Генрих мягко игнорировал, он был не в состоянии стоять во главе правительства или брать на себя ответственность за необходимые военные действия за границей. Сильным правителем он не был.

Самый живой словесный портрет Генриха VI ближе к концу жизни короля оставил его духовник, Джон Блакман[107]. Учитывая род занятий Блакмана, вполне понятно, что в своих воспоминаниях он воспевает простоту Генриха, его религиозный пыл и благочестие на протяжении всей жизни. Местами реальность в мемуарах намеренно искажена, чтобы показать набожность короля, умолчав о его развившейся с подростковых лет любви к роскошной одежде, драгоценностям, пышному убранству, королевским церемониям и зрелищам. «Всем известно, что с юности он всегда носил туфли и обувь с закругленными мысами, как у фермера, — писал Блакман, — также он обыкновенно, как простой горожанин, носил длинный плащ со свернутым капюшоном, камзол, который спускался ниже колен, целиком черные туфли и обувь, решительно противостоя причудливой моде». Это описание больше говорит о желании Блакмана преувеличить благочестие короля, в других же источниках есть множество упоминаний о том, с каким ослепительным блеском и великолепием Генрих одевался на официальные мероприятия.

Тем не менее бóльшая часть текста Блакмана не противоречит другим описаниям Генриха (в том числе критическим) — от упоминаний короля вскользь в официальных документах до злободневных брошюр, осуждавших английскую внешнюю политику, — которые появились в 1430-е годы, когда монарх немного подрос. Чем старше он становился, тем очевиднее было, насколько это безвольный и, более того, пустой человек. Казалось, его парализовало бездействие, когда речь шла о выполнении королевских обязанностей. Во время разговора Генрих будто не слушал собеседников и думал о чем-то своем. Сам он говорил просто и короткими предложениями и, казалось, государственным делам предпочитал изучение Священного Писания. Во время важных официальных мероприятий вместе с короной он надевал власяницу. Блакман пишет, что самое страшное ругательство, которое слетало с его губ, это «неужели, неужели», что он отчитывал тех, кто бранился рядом с ним, так как «сквернословы были ему омерзительны»[108]. В душе он был мягким, податливым и скромным и с невероятной неохотой принимал хоть сколько-нибудь важные решения. Вид искалеченного войной тела вызывал у него тошноту, король не мог вести за собой людей, особенно в бой. Он был целомудрен, щедр, набожен и добр, но все эти качества совершенно бесполезны для монарха, который должен управлять страной, примирять знатных подданных и время от времени переправляться через пролив, чтобы сражаться с французами. С точки зрения этих требований к королевской власти Генрих VI был неудачником, что не могло не привести к трагедии.

Но в 1430-е годы Генрих еще не до конца повзрослел, и члены совета разумно надеялись, что вскоре он нащупает рычаги власти. В истории было несколько вдохновляющих примеров: Эдуарду III исполнилось семнадцать, когда он возглавил переворот против своей матери в 1330 году, Ричарду II было четырнадцать, когда в 1381 году грянуло восстание Уота Тайлера, а отцу Генриха, тогда принцу Уэльскому, было шестнадцать, когда он вел солдат вперед в битве при Шрусбери. Но в 1435 году, когда Генриху VI минуло четырнадцать, по власти Англии во Франции было нанесено два серьезных удара, и слабая надежда на самостоятельность короля сменилась острой необходимостью.

Первый удар пришелся по длительному союзу англичан с Бургундией. Именно на этом фундаменте покоились все дипломатические успехи Англии последних двадцати лет. Разрыв бургиньонов и арманьяков привел к нестабильности и позволил англичанам завоевать Францию. Благодаря союзу с бургиньонами Генриху V удалось заключить договор в Труа и получить французскую корону. Бургундские солдаты, схватив Жанну д'Арк, в конечном итоге передали ее для суда англичанам. Только поддерживая хорошие отношения с Бургундией, Англия могла надеяться на то, что ей удастся сохранить прочное положение своих оккупационных сил в Нормандии и других частях страны. Но в 1435 году в шумном торговом городе Аррас во Фландрии, который был известен на всю Европу великолепными ткаными гобеленами, в ходе переговоров о мире англо-бургундский союз потерпел крах.

Аррасский конгресс, проходивший с июля по сентябрь 1435 года, должен был дать англичанам шанс заключить перемирие с Францией и договориться о браке Генриха VI и французской принцессы. Но блестящие французские дипломаты мастерски переиграли английское посольство с кардиналом Бофортом во главе: англичане провалили переговоры, и вся ответственность за это была возложена на них. Послы Карла VII выдвинули несколько довольно щедрых предложений, но все они подразумевали отказ Генриха от статуса правителя двух государств, возврат всех завоеванных после битвы при Азенкуре земель и то, что Англия будет владеть Нормандией как феодом французской короны. Бофорт сделал все возможное, чтобы добиться лучших условий, но ему отказали, выставив англичан негибкими и самонадеянными. В итоге 6 сентября 1435 года Бофорт в ярости покинул зал переговоров, и теперь Бургундия и Франция могли напрямую договориться друг с другом. Его вассалы попали под ливень, выезжая из Арраса, и их алые плащи с вышитым на рукаве в знак протеста против вероломной тактики французов словом «честь» промокли насквозь[109].

Но худшее было впереди. Через неделю и один день после того, как английская делегация покинула переговоры, 14 сентября в Руане скончался Джон, герцог Бедфорд. Перед смертью он болел — долгие годы, в которые ему пришлось присматривать за вторым королевством своего племянника, подорвали его здоровье. Ему было сорок шесть. Бедфорд оставил после себя большой блистательный двор и обширную коллекцию книг, гравюр, гобеленов и ценностей[110]. Но никакие богатства не могли сравниться с тем влиянием, которым он обладал. На протяжении почти пятнадцати лет он был живой нитью, связывавшей эпоху завоеваний Генриха V с настоящим и вызовами нового времени. «Громкий стон поднялся среди англичан, которые в [то] время были в Нормандии, так как, пока он был жив, он внушал страх и трепет французам», — писал автор Хроники Брута[111]. Бедфорд был великолепным наместником во Франции и увлекавшим за собой людей полководцем. Когда его вызвали домой в Англию, он оказался в уникальном положении и проявил себя как бесценный посредник и выдающийся аристократ, который поднялся над распрями и добился ото всех подчинения. Только он мог примирить своего дядю, кардинала Бофорта, и своего брата Хамфри Глостера. С его смертью Англия потеряла важнейшего государственного деятеля, который умел договариваться, был воплощением власти и стабильности и единственным, кто мог заменить короля.

Через неделю Филипп Добрый, герцог Бургундский, прибыл в аббатство Святого Ведаста и подписал договор, примиривший две участвовавшие в гражданской войне французские группировки. Бургундия признала Карла VII законным королем Франции, а Карл, в свою очередь, пообещал предпринять меры против тех, кто убил отца Филиппа в 1419 году. Всего за несколько недель от позиций Англии, которые английские дипломаты бережно выстраивали в течение более чем двадцати лет, не осталось и следа. Самый мощный союзник переметнулся на другую сторону. От этого удара честолюбивые англичане так и не смогут оправиться.

В следующие полтора года после Аррасского договора власть Англии во Франции начала рушиться. Весной войска, верные Карлу VII и его новому союзнику герцогу Бургундскому, освободили Париж. После того как 17 апреля 1436 года последний англичанин покинул столицу, французы направили свои силы против герцогства Нормандия, и англичане были вынуждены вести оборонительную войну и возводить защитные укрепления. Одновременно в Англии совет предпринимал отчаянные попытки заставить четырнадцатилетнего Генриха VI взять власть в свои руки.

Впервые на заседании совета король оказался 1 октября 1435 года, и с этого момента все приказы исходили от его имени, а не только от лордов — членов совета. Этот факт старались всячески подчеркнуть: в письмах к иностранным представительствам и дворам четко говорилось о том, что король теперь лично занимается делами. В мае 1436 года герцога Уорика уволили с поста королевского наставника, и никто не был назначен на его место. Это было явным признаком того, что обучение Генриха окончено и он начал знакомиться с многообразными королевскими обязанностями. Через два месяца монарх собственноручно стал подписывать петиции, оставляя инициалы «R.H.» и фразу «nous avouns graunte» («мы даровали») под прошениями, которые он официально удовлетворил[112]. Мир должен был понять, что эпоха ребенка на троне подошла к концу.

Но так ли это было на самом деле? Внешне казалось, что Генрих стал управлять страной. Но на деле то, как он распоряжался властью, во многом оставляло желать лучшего. В протоколах совета содержатся записи о том, что король подписывал прошения, которые не просто были опрометчивыми, но подчас наносили урон короне. «Напомнить королю быть внимательным, когда он дарует помилование или заменяет наказание так, что делает это во вред себе», — говорится в одном из протоколов от 11 февраля 1438 года. Тогда Генрих подписал прошение, стоившее ему состояния в две тысячи марок[113]. В почти такой же записи на следующий день речь идет о том, чтобы разъяснить королю, что необдуманная передача поста коменданта и управляющего замком Чирк в Cеверном Уэльсе обошлась ему еще в тысячу марок. Впечатляет также, что Генриха даже не пытались отвезти в Нормандию, чтобы он командовал собственной армией или хотя бы стал номинальным лидером в очень рискованной ситуации, сложившейся после смерти Бедфорда и предательства Бургундии. Очевидно, что сын пошел не в отца.

Смерть Бедфорда и неспособность юного короля решительно взять власть в свои руки привели к возникновению в Англии вакуума власти. И пустующее место в ходе 1430-х годов занял Уильям де ла Поль, 4-й граф Саффолк.

До этого момента Саффолк строил вполне традиционную для аристократа военную карьеру. Его отец, Майкл, умер от дизентерии при осаде Арфлера, старший брат, тоже Майкл, был одним из немногих несчастных англичан, которые погибли в битве при Азенкуре. В результате Уильям неожиданно стал 4-м графом Саффолком всего в четырнадцать лет. Следующие пятнадцать лет он обзаводился военным опытом и зарекомендовал себя как человек, беззаветно преданный короне. Он был искусным воином, отмеченным за участие в боях в Бретани и Нормандии, а в 1421 году его посвятили в рыцари ордена Подвязки. Позже он занимал несколько важных постов, получил в награду земельные владения на захваченных территориях и в 1425 году также служил послом в Нижних землях.

Однако его последний военный опыт во Франции удачным назвать было нельзя. Саффолк был одним из главнокомандующих, когда в 1429 году Орлеан перешел в руки армии Жанны д'Арк. После этого он попытался возглавить отступление нескольких сотен англичан вдоль берегов Луары. В яростную погоню за ними бросилось пять-шесть тысяч французов под командованием герцога Алансонского и Орлеанской девы. И Саффолку не оставалось ничего, кроме как укрыться вместе с войском в маленьком, но относительно неплохо укрепленном городке Жаржо в одиннадцати милях вверх по течению от Орлеана. Городок и мост через реку защищала крепостная стена. Оказавшись в Жаржо, Саффолк приказал своим солдатам и горожанам соорудить баррикады в ближайшей к стене части города — осада была неминуема. И действительно, стоило англичанам расположиться в Жаржо, французы «тотчас окружили их со всех сторон, начали яростно атаковать и пошли на приступ во многих местах»[114].

Саффолк дважды пытался договориться о коротком перемирии, и дважды французы отвечали ему отказом: в первый раз потому, что сочли, что он нарушил рыцарский протокол и вел переговоры с командующим низкого ранга, а не с самим герцогом Алансонским. А во второй потому, что герцог заявил, что за шумом французских атак он попросту не смог расслышать сообщения гонцов из города. Учитывая размеры пушки, из которой французы разбили городские стены и укрепления на мосту, а также невероятно мощное орудие, которое в честь Жанны д'Арк прозвали «Пастушка», вполне вероятно, что Алансон не лукавил. В любом случае жесточайший артобстрел принес свои плоды. И хотя одному предприимчивому англичанину удалось камнем, брошенным из-за стены, попасть Жанне в голову, отчего ее шлем раскололся надвое, а сама она ненадолго оказалась на земле, одного ее присутствия было достаточно, чтобы заставить французов устремиться к победе. Не прошло и дня, как Жаржо пал. Саффолк и его брат Джон де ла Поль попали в плен, более сотни защитников города и второй брат графа, Александр де ла Поль, погибли. Это было тяжелейшее поражение. Положение самого Саффолка отчасти было скрашено тем, что, прежде чем официально сдаться, он успел произвести в рыцари простого солдата, а не аристократа, который захватил его в плен. Тем самым он избежал позора — ведь для лорда оказаться в руках человека низкого статуса было унизительно[115].

После Жаржо Саффолка увезли в Орлеан, где он провел в заключении несколько месяцев. Его освободили в 1430 году за выкуп в 20 тысяч фунтов. Как он сам позже признался, для него это была огромная сумма — она в семь раз превышала его годовой доход в самый обеспеченный период жизни. Вернувшись в Англию, Саффолк начал выстраивать разветвленную и глубокую систему управления, которая охватывала двор, провинцию и совет и в итоге позволила ему получить контроль над рычагами королевской власти.

Такого влияния Саффолк добился благодаря смелости, удачливости, прекрасным связям и старой доброй хитрости. Вначале он опирался на территории, связанные с его графским титулом: он был наиболее влиятельным аристократом в Саффолке и Норфолке, что позволило ему заручиться широкой поддержкой в Восточной Англии[116]. Брак со знатной, потрясающе красивой и фантастически богатой Элис Чосер, вдовствующей графиней Солсбери, принес ему земли в Оксфордшире и Беркшире, ближе к центру королевской власти. Также благодаря этому союзу Саффолк вошел в английские политические круги, поскольку Чосеры были близки к кардиналу Бофорту и Екатерине де Валуа. Вполне вероятно, что именно благодаря этим связям Саффолк получил назначение в королевский совет в 1431 году. Но также ему, безусловно, помогли хорошие отношения с другим лидером временного правительства — Хамфри, герцогом Глостером. Мало кому удавалось встать над расколом между Бофортом и Глостером, но Саффолк уже в самом начале политической карьеры показал себя прагматиком, предпочитающим сотрудничать с различными группировками, а не принимать чью-то сторону. Ему недоставало харизмы и лидерских качеств, но то, чего ему не хватало, Саффолк с лихвой восполнял усердием и способностью в равной степени нравиться ополчившимся друг на друга соратникам.

С 1431 по 1436 год Саффолк постепенно приобрел репутацию неутомимого слуги короля. Он был одним из самых проницательных членов совета, входил в окончившееся крахом посольство в Аррасе под началом кардинала Бофорта и даже ненадолго вернулся на военную службу после смерти Бедфорда, пытаясь восстановить мир в ряде областей Нормандии. Во Франции он присоединился к молодому и амбициозному Ричарду, герцогу Йоркскому, который руководил войсками в период кампаний конца лета и осени 1436 года. Не менее важно и то, что с 1433 года Саффолк был королевским лордом-стюардом. Он следил за дисциплиной и за тем, как изо дня в день функционирует королевское домашнее закулисье: за деятельностью сотен придворных, слуг и помощников. В связи с этим по необходимости он регулярно и почти бесконтрольно, в неформальной обстановке мог лично встречаться с королем в любое время дня. Это был важнейший пост при королевском дворе, которым Саффолк очень дорожил — недаром он сначала получил гарантии от совета, что эта должность останется за ним, а уж потом отбыл во Францию. Ко второй половине 1430-х годов он зарекомендовал себя как верный слуга короля и центральная фигура при дворе. Такие политики, как Бофорт и Глостер, все еще опережали его и имели личный доступ к Генриху, но постепенно Саффолк благодаря упорной работе на заседаниях совета и преимуществу, достигнутому при дворе, в самом деле стал основным каналом для официальных и неофициальных контактов с королем. Пока на протяжении 1430-х годов члены совета пытались вынудить Генриха править самостоятельно, власть оказывалась то на стороне двора, то на стороне совета. И куда бы ни дул ветер, Саффолк следовал за ним.

Следует отметить, что для Саффолка происходящее не было только лишь захватом власти в собственных интересах. Граф, без сомнения, отличался амбициозностью, и позже он, не таясь, присвоил множество титулов и земель. Но Саффолк мог играть роль королевского кукловода только со всеобщего согласия других политиков из аристократии и прочих важных придворных, которые осознавали, что кому-то нужно из-за кулис координировать работу правительства, пока король не станет достаточно взрослым и зрелым. Саффолк был вездесущ, и это позволяло ему разными способами оказывать влияние на совершенно разные аспекты политики правительства и деятельности короля. Он же стоял за решением послать Эдмунда и Джаспера Тюдоров в аббатство Баркинг к своей сестре Екатерине де ла Поль в 1437 году. С годами он приобрел такое влияние, что стал одним из самых могущественных людей в Англии. Маргарет Пастон, старшая представительница восточно-английской семьи, прославившейся своей обширной перепиской, писала, что без благословения Саффолка никто в Англии не мог защитить свое имущество или радоваться жизни. По ее словам, «без его светлости, моего лорда Саффолка, так уж устроен мир, не будет тебе спокойной жизни»[117].

Тем не менее, пока Саффолк накапливал богатство и силы, пользовался значительной властью и тайно правил от имени нерешительного и бездеятельного короля, назревала опасная политическая ситуация. Захватить бразды правления хитростью — пусть и с самыми благородными намерениями — значило играть с огнем. С годами манипулировать инструментами королевского правления становились все более опасно. И вскоре проблемы, связанные с «его светлостью», дали о себе знать.

Дорогостоящий брак

Беспокойная толпа собралась на холме Блэкхит. Была пятница, 28 мая 1445 года, и обширный, поросший травой общественный участок земли на южном берегу Темзы, сразу вниз по течению за Саутуарком, заполнили видные лондонцы: мэр, городские старейшины, представители богатых ливрейных компаний[118], все бывшие лондонские шерифы и ансамбль менестрелей. Город почти весь год готовился к этому дню, и каждый более или менее значимый лондонец был одет в традиционный плащ цвета голубого летнего неба, с красным капюшоном и вышитой эмблемой, которая символизировала профессию владельца плаща. Внешний вид этих изысканных костюмов активно обсуждался в обществе и вызвал ожесточенные споры в городском совете в августе прошлого года. Потребовалась недюжинная политическая энергия, чтобы заставить членов городского совета сменить цвет шафрана на голубой. Но это были не просто мелкие дрязги. Было невероятно важно, чтобы самые видные горожане представляли город во всем своем великолепии, потому что собрались они для того, чтобы отпраздновать прибытие глубокоуважаемой гостьи[119].

Гостьей этой была Маргарита Анжуйская, пятнадцатилетняя дочь герцога Рене Анжуйского, знаменитого, но обедневшего аристократа из центральной Франции. Титулы Рене звучали как музыка: теоретически он был королем Сицилии и Иерусалима, но при этом также неудачливым воином без гроша в кармане и, пока его дочь была ребенком, либо сидел за решеткой, попав в плен к врагам, либо терпел поражения на Апеннинском полуострове. Это обстоятельство позволило женщинам из его семьи отчасти взять власть в свои руки и принимать политические решения от его имени. Тем не менее Рене был братом королевы Франции, а значит, Маргарита являлась племянницей короля. И пусть ее отец был почти нищим, но в жилах юной девушки текла голубая кровь, а у ее семьи имелись хорошие связи. Маргарита прибыла в Англию, чтобы исполнить свое политическое предназначение: ей предстояло стать супругой Генриха VI и королевой-консортом.

Идея брака Маргариты и Генриха принадлежала Саффолку. Отец девушки был так беден, что она шла под венец с жалким приданым: с ничтожной суммой в двадцать тысяч франков и пустыми обещаниями, что однажды английский король унаследует право Рене на корону Майорки. Но брак Генриха с племянницей французского короля убивал сразу двух зайцев покрупнее: Англия достигала дипломатического и военного перемирия во французских войнах, а Генрих и Маргарита могли продлить иссякшую королевскую династию.

С момента смерти Бедфорда в 1435 году в английской политике во Франции все шло наперекосяк. Голод, вызванный неурожаями в Англии и Нормандии в 1437–1440 годах, истощил королевство по обе стороны Ла-Манша, корона погрязла в долгах и задерживала выплаты военачальникам и войскам. По парламенту прокатывался гул недовольства, когда требовалось одобрить новые налоги, которые шли на бесконечную войну. Генриха с момента его французской коронации больше не пытались привезти во Францию в качестве главнокомандующего армией (король также ни разу не был ни в Шотландии, ни в Ирландии). Его соперник, Карл VII, тоже избегал лично вести войско в бой, но он хотя бы оставался решительным стратегом, чего нельзя было сказать о его племяннике. В начале 1440-х годов бóльшую часть энергии Генрих VI направлял на поддержку Итонского колледжа — средней школы, посвященной Деве Марии. Король, склонившись, сидел над архитектурными чертежами здания и собственноручно делал пометки. Одновременно он пожертвовал средства на основание Кингс-колледжа в Кембридже, большого и роскошного высшего учебного заведения, которое было создано для «бедных и нуждающихся учащихся». Немногих королей из династии Плантагенетов доступное образование волновало так же, как Генриха VI. И почти никто из монархов не отличался таким же отсутствием интереса к военному делу. В итоге в условиях политической многоголосицы несколько сильных лидеров в правительстве предпринимали запутанные, противоречащие друг другу и контрпродуктивные меры.

В 1440 году кардинал Бофорт лишил Англию одного из важнейших дипломатических преимуществ, освободив герцога Орлеанского, захваченного в плен в битве при Азенкуре в 1415 году. Герцог провел в английских замках около двадцати пяти лет, сочиняя баллады. Его перу принадлежит первое сохранившееся стихотворение ко Дню святого Валентина: «Je suis déjà d'amour tanné / Ma très douce Valentinée…» («Я уже устал от любви, моя самая милая»). Освобождение герцога Орлеанского привело Хамфри, герцога Глостера, который всегда выступал за массированное наступление во Франции, в ярость. Он посчитал это оскорблением памяти Генриха V, о чем во всеуслышание и заявил, еще не зная, что вскоре будет вынужден обратить внимание на события, происходящие на родине.

В 1441 году разразился скандал, связанный со второй женой герцога Элеонорой Кобэм, энергичной молодой фрейлиной, из-за которой он в 1428 году оставил первую жену, Якобу Баварскую, бездетный брак с которой был аннулирован папой римским. Учитывая сравнительно низкий социальный статус Элеоноры, брак был заключен при спорных обстоятельствах. Но она оказалась достойной, просвещенной хозяйкой роскошного ренессансного двора, при котором жили поэты, музыканты и драматурги и который они с мужем содержали в своем имении в Гринвиче.

Смерть Бедфорда означала, что герцог Глостер стал возможным наследником, а Элеонора могла стать следующей королевой. Эта волнующая мысль не давала ей покоя, и она начала советоваться с астрологами и колдунами, которые пытались предсказать дату смерти Генриха, а значит, момент, когда «король» Хамфри взойдет на трон. Но здесь она сильно опередила события. Астрологи, с которыми она советовалась, занимали определенное положение в академической среде, так как в то время границы науки и суеверных представлений о мире во многом пересекались. Предсказатели были блестяще образованны, но столь же политически наивны. По их расчетам, летом 1441 года Генрих VI должен был заболеть и скончаться. Сама Элеонора или кто-то из ее окружения не смогли держать это в тайне, и слухи о смерти короля поползли по столице и стране.

Даже высокое положение мужа не могло спасти Элеонору. В июле ее арестовали, пытали и, как писал хронист, «осудили как ведьму и еретичку и пожизненно заключили в тюрьму». Ее сообщников казнили, но самой Элеоноре удалось избежать костра. Ее приговорили к очень унизительному публичному наказанию: в ноябре она должна была трижды пройти по улицам Лондона босиком, держа в руках свечу. Их брак с герцогом силой расторгли, и остаток жизни она должна была провести в тюрьме. Заключение Элеонора отбывала в удаленных от столицы замках в Кенте, Чешире, на острове Мэн и — с 1449 года — в Бомарисе на острове Англси[120]. Потеря жены стала для герцога страшным ударом, а на его положении в обществе отныне лежала тень скандала — все приобретенное им доверие и политическое влияние пошли прахом.

После падения герцога Глостерского влияние кардинала Бофорта только росло. Он уже долгие годы являлся крупнейшим кредитором короны и вел осторожную политику в королевском совете. Но в 1442 году кардинал отказался от примирительной политики, которой так долго придерживался, и неосмотрительно пошел в атаку. Он убедил совет и парламент разрешить военную экспедицию во Францию под руководством своего племянника, Джона Бофорта, герцога Сомерсета. Целью похода якобы было объединение двух главных центров английских сил в Нормандии и Гаскони путем завоевания буферных территорий в графстве Мэн. Бессмысленный поход Сомерсета в конце лета 1443 года обернулся полным провалом и больше походил на неудачную попытку семьи Бофорта обогатиться за счет захваченного добра и земель в Центральной Франции. Это привело в раздражение Ричарда, герцога Йоркского, который после Бедфорда стал наместником во Франции и столкнулся с тем, что не согласованные с ним действия Бофорта наносят удар по его власти в регионе. Кроме того, поход обернулся огромными расходами. Сомерсет умер вскоре после возвращения: поражение обернулось для него позором и, возможно, довело до самоубийства. Кардинал Бофорт теперь, как и его соперник герцог Глостер, вынужден был отойти от политики.

В этих обстоятельствах Англии срочно требовался мир. И Саффолк, будучи движущей силой английской политики, собирался его добиться. В начале 1444 года он выехал во Францию с решительным намерением достичь временного перемирия в войне. Граф вернулся с Маргаритой, которая, словно печать, должна была скрепить браком с Генрихом двухлетнее перемирие с Карлом VII. В течение этих двух лет можно было вести переговоры о более длительном мире.

Следуя обычному дипломатическому протоколу, Саффолк заменил собой Генриха и от его имени обвенчался с четырнадцатилетней Маргаритой. 24 мая 1444 года в Турском соборе в присутствии короля и королевы Франции и при стечении французской аристократии он взял руку девушки и надел ей на палец обручальное кольцо. Все, кто узнавал об этом союзе, испытывали радостное облегчение. На французских банкетах, последовавших за этим бракосочетанием по доверенности, говорили, что простой люд «радовался, веселился и распевал (звонкими голосами): "Ноэль, Ноэль, Ноэль, и мир, мир, мир для всех нас! Аминь!"»[121].

Выдающийся английский военачальник Джон Тальбот, граф Шрусбери, заказал для молодой королевы великолепный часослов, дошедший до наших дней вместе с целиком сохранившейся копией королевского династического древа внутри, изображениями которого в 1420-е годы герцог Бедфорд засыпал Нормандию. Генрих VI на нем изображен как полноправный наследник французской короны (см. приложение)[122]. Когда граф Саффолк вернулся в Англию, ему был пожалован титул маркиза (в 1448 году ему даруют титул герцога). На следующий год он пересек пролив и торжественно доставил невесту короля в ее новые владения. В поездке его сопровождал некий Оуэн Мередит, скорее всего, Оуэн Тюдор, которому на тот момент было около сорока пяти лет.

9 апреля 1445 года ослабевшая от затяжной болезни и шторма, бушевавшего в проливе, Маргарита сошла с борта судна «Кок Джон» на берег в Саутгемптоне. Постепенно выздоравливая, она не спеша двинулась от южного побережья к столице. Ее путь пролегал через сельскую местность в Гемпшире, и здесь с первым официальным визитом она посетила аббатство Титчфилд — скромную обитель ордена премонстрантов, знаменитую отнюдь не гостеприимством, а аскетизмом и ученостью братии. В скромной обстановке монастыря Маргарет наконец-то лично обвенчалась с Генрихом. Король подарил ей изящное золотое кольцо с рубином, ради которого переплавили кольцо, которое было на нем во время французской коронации[123]. Вместе они поехали дальше в Лондон. И вот 28 мая 1445 года новую королеву Англии вышли встречать высокопоставленные лондонцы, разодетые в лазурно-голубые накидки, а за ними Маргариту ждал празднично украшенный к ее приезду город.

По части пышных зрелищ Лондону не было равных. И хотя город выглядел не лучшим образом — деревянный шпиль собора Святого Павла зимой сгорел после удара молнии, а городские ворота давно не ремонтировали, — он поражал и ослеплял своим блеском. К приезду Маргарет вымыли улицы и подремонтировали дома. Канавы очистили, крыши, чтобы они могли выдержать забравшихся повыше зевак, укрепили, трактирные вывески повесили понадежнее, так, чтобы они не упали на головы празднующих. Тысячи фунтов из средств совета и общественных пожертвований потратили на серию из восьми роскошно оформленных уличных представлений. Происходящее озвучивали на английском, а само действие призвано было должным образом приветствовать Маргариту как спасительницу и дар Небес, принесшую Англии мир и сохранившую две державы Генриха. Молодая королева в паланкине проехала по улицам, заполненным гуляками. Повсюду ей на глаза попадались изображения, где ее уподобляли то голубю, принесшему Ною оливковую ветвь, то святой Маргарите, которая поборола «силу злых духов»[124]. Два дня после торжественного въезда в город она провела в Тауэре. А затем, в белом платье девы и с золотой короной и жемчужинами на голове, она в карете поехала в Вестминстерское аббатство на коронацию. За коронацией последовали три дня пиров и рыцарских турниров по всей Англии. Все надеялись, что Маргарита воспользуется своими связями и вскоре принесет стране долгожданный мир.

Когда Генрих и Маргарита сочетались браком, будущее королевской династии было туманно. Казалось маловероятным, что Генрих VI, следуя примеру отца, скончается за границей на поле битвы. Но, как писал поэт Джон Лидгейт, «как показывает опыт, все в мире меняется»[125]. Жизнь в то время была коротка, а смерть могла настичь внезапно. Последние официальные распоряжения относительно порядка наследования престола в 1406 году сделал в парламенте Генрих IV. Было решено, что корона сначала перейдет к Генриху V и его кровным наследникам, затем в порядке очереди трем братьям Генриха V и их наследникам: Томасу, герцогу Кларенсу, Джону, герцогу Бедфорду, и Хамфри, герцогу Глостеру. К 1445 году и Кларенс, и Бедфорд умерли бездетными, а у герцога Глостера, несмотря на два брака, было всего двое незаконнорожденных детей — Антигона и Артур, чьи имена отражали любовь отца к античной литературе и мифологии Британии. Герцогу было пятьдесят пять, его брак рухнул, так и не принеся законных наследников, и позор, которым его покрыло преступление Элеоноры Кобэм, сильно поколебал его статус вероятного наследника престола. Генрих VI был единственным живым внуком Генриха IV и почти наверняка им бы и остался. Но было не совсем ясно, кто сменит его на троне в случае его внезапной смерти. Эта проблема не ставила под угрозу правление самого Генриха. Но следующее поколение погрузилось бы в смуту. Ведь, помимо ближайших родственников Генриха, существовало великое множество людей, в чьих жилах текла королевская кровь. По меньшей мере четыре семьи могли заявить о своем происхождении от прапрадедушки Генриха VI, Эдуарда III.

Первую семью представлял Ричард, герцог Йоркский. Он родился в 1411 году и был связан кровным родством с королевской семьей: по линии матери он происходил от второго сына Эдуарда III, Лионела, по отцовской линии он был наследником четвертого сына Эдуарда III, Эдмунда (см. Генеалогическое древо дома Йорков). Среди других его предков были представители знатнейших семей, чьи имена совсем недавно фигурировали в истории Англии: Мортимер, Клэр, Деспенсер, де Бург и Холланд[126]. В начале XV века члены его семьи со стороны отца участвовали в восстаниях, в ходе которых их провозгласили законными правителями Англии. Один из двоюродных дедушек герцога, сэр Эдмунд Мортимер, присоединился к мятежу Овайна Глендура против Генриха IV и объявил его другого двоюродного дедушку, Эдмунда, графа Марчского, истинным наследником короны. Отец герцога Йоркского поддерживал это убеждение и в 1413 году был признан виновным в том, что замышлял свергнуть Генриха V и посадить на трон герцога Марчского. Ему как изменнику отрубили голову.

Мятежный дух и амбиции могли передаваться от отца к сыну. Но, возможно, причина того, что Ричард не попал под влияние своих преступных родственников, заключалась в относительной стабильности, которую Англия переживала в период правления малолетнего короля. Несколько лет подряд, вплоть до 1434 года, герцогу позволяли получать в наследство многочисленные владения своей семьи: герцогство Йоркское, графства Марч, Кембридж и Ольстер, которые традиционно были связаны с семьей его предков — Мортимеров. Ему принадлежали земли в Англии, Уэльсе и Ирландии, мощные замки на побережье и на территории Валлийской марки (собирательное название для больших участков земли на границе между Англией и Уэльсом). Как настоящий принц, герцог Йоркский владел замками, поражавшими воображение своим великолепием (например, замком Фотерингей на берегу реки Нин в Нортгемптоншире), фермами и лесами от Йоркшира до Сомерсета[127]. Едва ли не больше поражали его личные связи: в 1429 году он женился на Сесилии Невилл, принадлежавшей к одной из самых знатных семей Северной Англии. В пятнадцать лет его произвели в рыцари, в восемнадцать он оказался при дворе, в двадцать один стал членом ордена Подвязки. В 1436 году после смерти Бедфорда двадцатипятилетний герцог Йоркский был назначен наместником короля во Франции. Этот пост достался ему не только потому, что его считали талантливым молодым воином, но и потому, что он был, как говорится в бумагах о назначении, «grand prince de nostre sang et lignage» and «nostre beaucousin» («высокородным принцем одной с нами крови и происхождения» и «нашим дорогим родственником»)[128]. В 1444 году он получил в дар обширные территории в Нормандии и в одночасье превратился в самого крупного английского землевладельца в герцогстве[129]. Короче говоря, Ричард, герцог Йоркский, был богатейшим мирянином и самым могущественным землевладельцем после короля.

Но не более того. В начале 1440-х годов, когда герцог служил во Франции, ничто не говорило о том, что он вынашивает планы заполучить корону. Конечно, он был очень целеустремленным и прекрасно осознавал свое высокое положение. Его жена Сесилия произвела на свет множество детей: первой в 1439 году родилась дочь Анна, затем в 1441 году — умерший в младенчестве сын Генрих. В течение следующих десяти лет у супругов родились еще одиннадцать детей. Самые старшие из выживших сыновей, Эдуард и Эдмунд, пользовались исключительным расположением короля. К 1445 году Эдуард, которому было не больше трех лет от роду, получил титул графа Марчского, а Эдмунд, будучи на год младше, стал графом Ратландским. Главной целью возвышения малолетних детей герцога Йоркского и дарования им пэрства, вероятно, был брак одного из них с французской принцессой. Но несмотря на все эти невероятные почести, ничто не указывало на то, что молодой герцог Йоркский мечтает основать собственную королевскую династию. Пример его семьи ярко показывал, что, в открытую пойдя на поводу у своих амбиций, можно лишиться головы. На момент свадьбы короля и Маргариты Анжуйской герцог Йоркский, как и его сподвижники, в целом был намерен поддерживать ту форму правления, которая худо-бедно помогала Англии стоять на ногах, с герцогом Саффолком во главе государственного аппарата, который при молчаливой поддержке крупных феодалов делал все для того, чтобы не оправдавший ожиданий монарх не потерял власть над двумя своими королевствами[130].

Но в любом случае, пока у короля не появились дети, нужно было обдумать статус таких родственных ему по крови фигур, как герцог Йоркский. На протяжении 1440-х годов три другие семьи воспользовались фактом своего происхождения от Эдуарда III и к моменту свадьбы короля обеспечили себе высокое положение. Это несколько сбивало с толку, поскольку возникло ощущение, что за счет них королевская семья значительно разрослась.

Бофорты, родственники кардинала Бофорта, были наиболее выдающимися членами этой увеличившейся королевской семьи. Они, как и король, происходили от Джона Гонта и дома Ланкастеров. Третья жена Гонта, Екатерина Суинфорд, родила ему троих сыновей. Их небезосновательно считали незаконнорожденными, так как они появились на свет, когда Гонт был еще женат на другой. И хотя позже Гонт и Екатерина вступили в брак и указом парламента их дети перестали считаться бастардами, по закону, также изданному парламентом, они были лишены права когда-либо претендовать на престол.

В 1440-е годы единственным живым сыном Гонта и Екатерины Суинфорд был кардинал Бофорт, но династию продолжили племянники кардинала. В 1443 году Джону, графу Сомерсету, был дарован титул герцога, и он получил некоторое преимущество перед герцогом Норфолком, возглавлявшим одну из старейших и знаменитых английских фамилий. Как мы уже убедились, такой взлет не принес Джону Бофорту ничего хорошего, так как он при самых прискорбных обстоятельствах скончался в 1443 году после бесславного похода во Францию. Теперь политикой в семье занимался младший брат Джона, Эдмунд Бофорт, который получил титул графа Сомерсета в 1448 году и стал отцом целого выводка детей. Оставалась еще Джоан Бофорт, вышедшая замуж за короля Шотландии Якова I и сделавшая невероятную политическую карьеру на севере, где она какое-то время в качестве регента правила страной от имени своего малолетнего сына Якова II.

Таким образом, Бофорты были теснейшим образом связаны с короной, хоть и не могли в будущем претендовать на трон. Но кроме них имелись и другие, например Холланды, состоявшие в родстве с королевской семьей по линии Елизаветы, сестры Генриха IV. В январе 1444 года самый старший представитель семьи, Джон, граф Хантигдон, благодаря своему кровному родству с королем получил титул герцога Эксетера и тем самым оказался выше всех других герцогов, кроме герцога Йоркского. Джон Холланд умер в августе 1447 года, и его сын Генри Холланд со временем унаследовал титул.

Наконец, была еще одна семья, напрямую связанная с династией Плантагенетов, — Стаффорды, потомки Томаса Вудстока, младшего сына Эдуарда II и злейшего врага свергнутого Ричарда II. В 1444 году Хамфри Стаффорд, старший представитель семьи, получил титул герцога Бекингема, и через три года он, как и герцоги Йорк, Сомерсет и Эксетер, приобрел особый статус: отныне он превосходил всех, кто мог удостоиться герцогского титула, если в жилах этих людей не текла королевская кровь[131].

Таким образом, когда король вступал в брак, существовал примерный план престолонаследия или по меньшей мере сложилась иерархия аристократии, в которой Йорк, Сомерсет, Эксетер и Бекингем осознавали свое высокое положение. С появлением королевы родилась надежда на приумножение королевской династии в будущем. Возьмет ли наконец новое поколение судьбу Англии в свои руки?

Похоже, отношения между Генрихом VI и королевой Маргаритой были близкими и даже трепетными. Исповедник короля Джон Блакман писал в своих воспоминаниях о короле, что, «когда он взял в жены самую благородную из дев, леди Маргариту… он всецело и искренне соблюдал брачный обет… и ни разу не нарушил целомудрия, вступив в связь с другой женщиной». (Однако непорочность в большей степени была связана с темпераментом короля, так как Блакман писал также о том, что Генриха оскорблял вид обнаженного тела и что он «имел обыкновение попросту избегать вида неприкрытой наготы». Когда однажды на Рождество «один знатный лорд привез с собой девушек, танцевавших с голой грудью… король… в ярости отвел взор, повернулся к ним спиной и вышел из своих покоев». Несомненно, во время визита в теплые купальни Бата его поразил и вид обнаженных мужчин.)[132]

В их браке было место рыцарству и даже настоящей романтике. Когда Маргарита прибыла в Англию, Генрих, следуя семейной традиции, встретил молодую жену инкогнито, одетый как сквайр, и только позже открылся ей. После свадьбы молодые много времени проводили вместе в замках, разбросанных по берегам Темзы: в Виндзоре, Шинском дворце, Элтеме и Гринвиче. Генрих задаривал жену украшениями и бесчисленными лошадьми, которых она обожала. В 1448 году он позволил ей основать Куинз-колледж в Кембридже в пару к основанному им самим семь лет назад Кингс-колледжу[133]. В платежном документе, адресованном одному из лондонских ювелиров, Генрих называет Маргариту «дражайшей и безмерно любимой женой и королевой»[134]. Сохранилось трогательное изображение, на котором недавно поженившаяся пара принимает новогодние подарки, лежа в кровати, где они, по-видимому, провели все утро, наслаждаясь обществом друг друга. Возможно, брачное ложе приносило им счастье, чего нельзя сказать о потомстве. Между их свадьбой и рождением первенца пройдет восемь лет.

Само по себе это было проблемой. Но, что более серьезно, все надежды на то, что приезд Маргариты и ее брак с королем принесут стране мир, окончательно рухнули. В июле 1445 года внушительная делегация французских дипломатов, куда входил отец Маргариты, Рене Анжуйский, приехала на встречу с англичанами в Лондон. Это были самые крупные мирные переговоры за последние тридцать лет. В воздухе витала надежда, казалось, что король, тепло и по-дружески принявший иностранную делегацию, тоже страстно желал мира. Генрих лично поприветствовал французских посланников и, хотя был одет в алую королевскую мантию с золотом, приподнял шляпу и похлопал их по спинам, проникнувшись атмосферой братской любви и всеобщего ликования.

Министры Генриха под руководством Саффолка надеялись, что наладившиеся отношения с Францией приведут к соглашению, по которому англичане смогут сохранить за собой завоеванные территории, и те будут полностью автономными. Но французы не собирались идти на такие условия. Согласно их требованиям, окончательный мир мог быть заключен, если англичане оставили бы за собой исторически принадлежавшие им земли в окрестностях Гаскони, Кале и графства Гин, но отказались бы от всего остального, включая притязания на французский престол. В свою очередь, Генрих и его советники не могли пойти на такие уступки. После многообещающего начала переговоры зашли в тупик, и стороны сошлись всего лишь на семимесячном перемирии. В 1446 году Генрих и Маргарита планировали поехать во Францию и, лично встретившись с ее дядей, Карлом VII, возобновить переговоры.

Но этого так и не произошло. Вместо этого осенью 1445 года в Лондон приехала еще одна французская делегация, вслед за чем последовала активная переписка между Карлом, Генрихом и Маргаритой. В октябре французы выдвинули новые условия: окончательный мир заключен не будет, но в обмен на двадцатилетнее перемирие англичан просили отказаться от графства Мэн в пользу отца Маргариты, Рене. Возможно, французы изначально, еще со времен переговоров о замужестве Маргариты, придерживались этого плана. Также вероятно, что это условие обсуждалось с герцогом Саффолком (и он мог дать устное согласие) в Туре в 1444 году или с Генрихом в июле 1445 года. Но только сейчас, накануне Рождества 1445 года, эта договоренность наконец-то была достигнута. В письме Карлу VII от 22 декабря Генрих писал: «Вам кажется, что [передача графства Мэн] — наилучшее и наиболее подходящее средство для того, чтобы достичь благословенного мира между нами и вами… также оказывая любезность нашей дражайшей возлюбленной супруге и королеве, которая много раз просила нас об этом… мы объявляем, добросовестно обещаем и даем королевское слово, что отдадим и передадим… Мэн к последнему дню будущего апреля…» Эта уступка была необходимым шагом на пути к миру, но для Англии и репутации молодой королевы ее последствия окажутся катастрофическими[135].

Согласившись пожертвовать графством Мэн и его столицей, городом Ле-Ман, Генрих поставил английское правительство в трудное положение. По существу, эти условия были унизительными — с трудом отвоеванные территории нужно было вернуть Франции в обмен на одни лишь обещания будущих переговоров. Эта сделка наверняка разочаровала и герцога Йоркского, чья власть во Франции вновь была подорвана, и Эдмунда Бофорта, будущего герцога Сомерсета, которому предстояло потерять обширные земельные владения и титул графа Мэнского. Но хуже всего было то, что передача французам графства Мэн открывала им путь для атаки на англичан в Нормандии и Гаскони. И в целом уступки еще более усилили ощущение того, что попытка военного вторжения обернулась для Англии медленным отступлением и унижением.

Эти договоренности попытались держать в секрете. Запланированная личная поездка Генриха во Францию, которая могла повлечь за собой еще более чудовищные уступки, теперь представлялась нежелательной. И Саффолк на протяжении 1446 и 1447 годов отчаянно пытался задержать отъезд короля с дипломатической миссией и предотвратить передачу обещанных французам земель. Но тщетно. Карл VII был мастером переговоров и опытным правителем. Англичане, пытавшиеся через Саффолка править из-за спины короля, потерпели дипломатическое поражение.

Среди английских солдат, расквартированных в Мэне и Ле-Мане, ощущалось недовольство, готовое перерасти в мятеж. Они с большой неохотой выполняли любой приказ, подразумевавший сотрудничество с французами. В результате Мэн и Ле-Ман не были физически переданы Франции до весны 1448 года, но в итоге все-таки отошли ей. Их возвращение стало началом конца для Англии и для ее достижений периода Столетней войны, которые так стремился сохранить Генрих V. Оглядываясь назад, хронисты позже писали, что брак Генриха «дорого стоил английскому королевству»[136].

С 1441 года, после того как его жена обесчестила себя, Хамфри, герцог Глостер, оказался за бортом политической жизни и превратился в смиренного наблюдателя, над которым в присутствии французских послов Саффолк открыто насмехался. В знак того, что он окончательно растерял всякую значимость, его не пригласили участвовать в мирных переговорах в 1445 году. Тем не менее, когда пошли слухи о том, что за долгосрочный мир с французами нужно заплатить графством Мэн, неутомимая враждебность Глостера по отношению к французам в кои-то веки показалась оправданной. Тем, кто согласился на эти условия, несложно было догадаться, что, когда о сделке узнают все, Глостер сможет снова оказаться в центре английской политики. Новая группировка, не одобрявшая уступок, на которые пошел Саффолк, могла сформироваться вокруг стареющего Хамфри. Если король (а с ним Саффолк и, вероятно, королева) собирались продолжить обсуждать дальнейшие условия с Карлом VII во Франции, то у Глостера были все шансы взять власть в свои руки в качестве регента на время отсутствия Генриха. В конце 1446 года Саффолк и его ближайшие сподвижники решились заставить герцога замолчать, не дожидаясь, пока ему подвернется возможность им помешать.

В феврале 1447 года заседание парламента перенесли в «безопасный» Бери-Сент-Эдмундс — город, находившийся в самом сердце владений Саффолка. В записях о заседании говорится, что на улице стоял «обжигающий, пронзительный холод»[137]. Глостера вызвали в парламент. Конечно же, он что-то заподозрил и прибыл в Бери через десять дней после начала заседания с внушительным отрядом вооруженных валлийцев. Возможно, он приехал договориться об освобождении его жены Элеоноры из тюрьмы на острове Мэн. Но, очевидно, ему угрожала серьезная опасность. Его враги распустили слух, будто он замышляет убить короля. Скорее всего, этот слух был сфабрикован, чтобы посеять подозрения и чтобы с герцогом легче было расправиться на основании обвинения в измене. Хронисты того времени в этом почти не сомневались. Как писал один из них, «парламент был созван лишь для того, чтобы убить благородного герцога Глостерского», и главной фигурой, стоявшей за заговором, был Саффолк[138].

Когда 18 февраля незадолго до 11 утра Глостер прибыл в Бери, все его опасения подтвердились. Ему не дали встретиться с его племянником-королем и посоветовали «найти другую дорогу в свои покои», которые находились в монастырском госпитале Святого Спасителя сразу за северными городскими воротами[139]. Его путь пролегал через конный рынок и заканчивался в Дед-Лейн (Мертвом переулке), название которого стало для герцога пророческим. Сразу после обеда прибывшая делегация лордов арестовала Глостера по распоряжению королевского совета. Главные его слуги также были арестованы, а мелкой челяди приказали разойтись. Самым высокопоставленным судьям Англии — главным судьям Суда королевской скамьи и Суда общегражданских исков — велели отложить дела и приехать в парламент. Казалось, что процесс, который окончательно уничтожит репутацию герцога, неизбежен.

Но вмешался случай. В четверг 23 февраля около трех часов дня, через пять дней после ареста, Глостер скончался. «Как он умер и от чего, наверняка известно только Господу, — писал хронист, — одни говорили, что он умер от горя, другие — что его убили, удушив перинами, третьи рассказывали, что его живот проткнули горячим раскаленным вертелом»[140]. На самом деле, скорее всего, он умер от инсульта, так как известно, что перед кончиной Хамфри три дня пролежал в коме.

Герцога Глостерского похоронили в аббатстве Сент-Олбанс. Перед тем как опустить тело в могилу, его выставили на всеобщее обозрение, чтобы предотвратить домыслы о заговоре. Через несколько недель после заседания парламента в Бери нескольких придворных герцога пытали и обвинили в том, что они планировали убить короля и освободить Элеонору Кобэм из тюрьмы. Их помиловали уже на эшафоте, и это дает основания предполагать, что обвинения против них были либо полностью сфабрикованы, либо сильно преувеличены и что вся кампания против герцога Глостерского была направлена на то, чтобы опорочить его и заставить всех, кто критиковал мир, заключенный Саффолком с Францией, замолчать. Эта абсурдная и неумелая тактика вскоре привела к обратным результатам. С годами, чем хуже становилось положение англичан во Франции, тем активнее ходили легенды о «хорошем герцоге» Хамфри. В жизни все обстояло ровным счетом наоборот: Хамфри был вздорным, невероятно агрессивным и во многом самонадеянным бунтарем, который подчас представлял собой единственную угрозу стабильности государства. Наиболее долговечными оказались его достижения в области просвещения. Он был патроном итальянских художников и ученых эпохи Возрождения, что привело к невероятному взлету светского образования в Англии, а его библиотека считалась одной из богатейших в стране. Но его слава затмила реальность. Образ «хорошего герцога» казался еще более ярким на фоне презрительного отношения к Саффолку и самому Генриху, которые вызывали ярость у своих оппонентов. Эта враждебность вскоре выльется в открытое проявление народного гнева. Ничего более ужасающего в Англии не происходило уже лет семьдесят.

«Прочь, предатели, прочь!»

В среду 5 августа 1444 года по запруженным людьми улицам городка Рединг лошадь медленно тянула телегу с заключенным. За ней следовало несколько человек, среди которых был шериф Беркшира. Подпрыгивая на ухабах, телега катилась в сторону западных окраин Рединга, но затем развернулась и неспешно двинулась через весь город в обратную сторону. Заключенного звали Томас Кервер, он был относительно обеспеченным местным джентльменом и до недавнего времени служил управляющим аббатства Рединга. Во время этого унизительного ритуала он в последний раз увидел город, в котором прожил всю жизнь, а вскоре ему предстояло встретить смерть на виселице неподалеку от Мейденхеда[141].

Телега с Кервером выехала из города и по лондонской дороге направилась на восток, в пригород. Через несколько миль она остановилась. Кервера стащили с телеги и то ли привязали к приспособлению вроде салазок из деревянных жердей, то ли просто опутали веревкой и прицепили ее к хвосту лошади. Затем несколько миль его волокли по земле, его голова и тело бились о ямы и выбоины на дороге. Окровавленного, его еще раз подвергли позору, протащив по улицам Мейденхеда и через приречную деревушку Брей. В конце концов Кервера доставили к виселице, где, согласно приговору Суда королевской скамьи, он и должен был расстаться с жизнью. Его подняли с земли, накинули ему на шею петлю и толкнули. Но он не умер. Повешение было формой пытки, и преступник не должен был скончаться сразу от перелома позвоночника. Все очевидцы понимали, что ждало его потом: палач ножом разрежет живот Кервера и вытащит внутренности, затем отсечет ему гениталии и сожжет их здесь же, перед ним. В конце концов, мертвое тело снимут с виселицы, обезглавят и порубят на куски. Так выглядело самое жуткое наказание в Англии: повешение, потрошение и четвертование.

Но в решающий момент казнь Кервера была прервана. Он не умер от удара ножа. Вместо этого палач перерезал веревку, и шериф передал его группе людей, наблюдавших за казнью. Прихватив с собой залитого кровью, израненного и до смерти перепуганного узника, находящегося почти без сознания, эти люди тут же испарились.

Томас Кервер чуть не распрощался с жизнью из-за решения одного из высших судов страны — Суда королевской скамьи, который признал его виновным в измене. Он якобы «вынашивал коварные предательские планы, пытался их осуществить, страстно желал и мечтал о смерти короля, хотел уничтожить его и английское королевство и изо всех сил вероломно намеревался убить короля». Говорилось, что в понедельник и вторник после Пасхи в апреле 1444 года он пытался склонить других к покушению на жизнь монарха, спрашивал, правит ли страной мальчишка или король, и с насмешкой утверждал, что королю не сравниться с дофином. Он неоднократно осуждал финансовые затруднения короны и утверждал, что «Англии досталось бы больше ста тысяч фунтов, если бы король умер двадцать лет назад». Весь процесс от ареста Кервера до заключения его в Тауэр и обвинительного приговора занял несколько месяцев.

В самый последний момент Кервер был спасен по тайному распоряжению королевского совета, члены которого решили продемонстрировать милосердие от имени набожного юного короля. Знали об этом немногие. Большинство думало, что Кервера в Мейденхеде помиловали только лишь для того, чтобы, как писал один хронист, «отвезти и повесить его на виселице в Тайберне… а потом отрубить ему голову и прибить ее на Лондонском мосту»[142]. На самом деле Кервер несколько лет просидел в заключении в замке Уоллингфорд, а потом его тайно освободили. Но посыл был ясен: власть не намерена терпеть предательские речи, направленные против короля.

Исключительным дело Кервера стало по двум причинам. Его освобождение доказало, что в случае с уголовными преступлениями благочестие Генриха VI может стать примиряющим фактором. Но еще более поразительным было то, что вся тяжесть правосудия обрушилась на довольно безобидного злоумышленника, чьи мнимые планы убить короля, детально описанные в документах суда, были пустым сотрясением воздуха. Примечательно, с какой серьезностью юридическая система отреагировала на слова, которые не несли в себе почти никакой угрозы.

Но чувства членов правительства в отношении этого дела тоже понятны. В 1440-е годы проблемы, с которыми страна все чаще сталкивалась и во внутренней, и во внешней политике, вызывали всеобщий ропот недовольства. Непрочный режим зашатался и время от времени должен был показывать зубы.