Кузнец Ситников

Когда подручный подбежал к наковальне с раскалённым железом в длинных щипцах, Митрофан плюнул в сторону удалявшегося Остена:

— Спрашивал, кто писал!

— А ты чего?

— Я?.. Нако-сь!

Митрофан ударил молотом, подручный подбил молотком, и под глухой дробный перестук два кузнеца расхохотались.

Панкратов обещал устроить Ситникова через своих товарищей на соседний, цементный завод. Так они думали избавиться и от «фокусов» мастера, и от угрозы директора, явно желавшего завербовать Митрофана в провокаторы.

Но для этого надо было терпеливо ждать удобного случая, не ссориться с мастером и умело обманывать директора.

А мастер, словно награждая себя за упущенное время, изо дня в день донимал Ситникова «фокусами».

Вместо яйца он уже давал разбивать бутылки, стаканы, блюдца. По стеклу разбегались лучами трещины, но вещь оставалась лежать. Последний «фокус» показывали с часами. Кузнец бил по стеклу открытых карманных часиков, — стёклышко рассыпалось мельчайшими брызгами, но часики продолжали деловито тикать.

Сам директор-распорядитель князь Мещерский не раз приходил любоваться могучей силой кузнеца. Митрофан в награду стал получать полтинники.

Но с каждым новым ударом он чувствовал себя всё слабее, хуже.

Головокружение и шум в ушах сделались настолько обычны, что Митрофан привык к ним. Сердце давало знать о своей усталости. К горлу подкатывал противный, тошноватый клубок, и голова от затылка наливалась ослабляющей тело свинцовой тяжестью.

Мастер, видя, с каким удовольствием высшая администрация смотрит «фокусы», благодаря которым возрастала и его популярность, стал поощрять Митрофана водкой.

Панкратов, наконец, получил твёрдое обещание цементщиков устроить к себе кузнеца осенью.

В тот год первое августа (медовый спас) совпал с выпуском сотого паровоза.

Акционеры решили отпраздновать это событие торжественно.

В губернский город послали специальный поезд за гостями. Для губернатора прицепили отдельный салон-вагон. Приставы сбились с ног. Всюду стояли пикеты городовых и разъезжали конные стражники в огромных чёрных папахах.

Штатские приехали в сюртуках, военные — в мундирах с орденами, лентами, звёздами; дамы — в широких шляпах со страусовыми перьями, в пышных белых платьях и лайковых перчатках выше локтей.

Гостей повели на завод.

Рабочим приказано было принарядиться и стоять на своих местах. Цехи были усыпаны свежим речным песком, а между колоннами повесили гирлянды.

Князь Мещерский, в расшитом камергерском мундире, со звездой и голубой атласной лентой через плечо, с цивильной бутафорской, просунутой в карман шпажонкой, сопровождал губернатора с правой стороны, а главный инженер завода — с левой.

Входя в цех, губернатор здоровался с рабочими, как с солдатами:

— Здорово, молодцы!

В ответ слышались разрозненные, неразборчивые голоса.

По знаку директора к гостям подбегали начальники цеха и мастера. Угодливо изгибаясь, они объясняли устройство механизмов.

Рабочие помоложе старались казаться равнодушными. Но старики хмуро отворачивались, не скрывая своей обиды, от наглого, откровенного разглядывания их во все глаза и лорнеты, словно они были звери в зверинце.

Из кузницы с утра вывезли мусор в деревянный дощатый сарай.

Утомлённые однообразием закоптелых мастерских, гости рассеянно слушали объяснения Остена о портальном кране и паровом молоте. Желание поскорее покончить с официальной частью празднества было так очевидно, что громкий шёпот голубоглазой девушки, спросившей своего соседа, скоро ли окончится это дантово шествие, вызвал у всех благодушную улыбку.

Но вот князь Мещерский остановился и гостеприимно предложил:

— А теперь разрешите, господа, проиллюстрировать перед вами живое воплощение русской мощи!

Митрофан, опираясь на ручку кувалды и не поднимая головы, хмуро уставился в растрёпанные носки своих изношенных лаптей. Чувствовал себя плохо. Сердце, казалось, билось о самую кожу фартука, в висках стучали молоточки. Кружилась голова. Поташнивало.

— В этой штуке, — похлопал князь Мещерский по ручке кувалды, — ровно пуд! Но этот дядя орудует им, «как бы резвяся и играя». Прошу внимания!

Князь отстегнул золотые часы-браслет, положил их стеклом вверх на наковальню.

— Ну-ка! — коротко бросил он Митрофану, отходя с губернатором в сторону.

Митрофан поплевал в ладошки, как-то по-звериному, будто для прыжка, сжался, выцелил, щурясь, точку удара, рванулся, молниеносно описал круг над головой и замер с молотом над часами.

Все бросились к наковальне. Вокруг часов, как брызги воды, блестели стёклышки. Часы нетронуто тикали, и золотой усик секундной стрелки хлопотливо продолжал свой бег.

— Молодец! — похвалил губернатор, доставая пятёрку и кладя её на вытянутый молот. Все тотчас же полезли за кошельками.

Мещерский, Остен, Гербехт улыбались.

А Митрофан выронил кувалду, словно пятёрка губернатора оказалась последним, превышающим его силу весом, странно качнулся в сторону и, поймав ускользающий из-под руки угол горна, поднял налитые кровью, ненавидящие глаза.

Гости ушли, оставив на наковальне кучу бумажек.

Митрофан залился иссиня-пунцовой краской и хрипло прорычал:

— Сволочи…

Мешком сполз кузнец на пол.

В этот момент вбежал мастер.

— На молебен! Быстро! — закричал он.

— Человека дофокусничал! — повернулся к нему бледный Панкратов.

— Зо-о! — взвизгнул было Гербехт, но, взглянув ему в лицо, задом попятился из цеха.

Связав два кожаных фартука, товарищи положили Митрофана на них и отнесли в сарай, на мусор.

— Идите, в гроб их душу, на молебен, а то всех засыплем, — приказал Панкратов, — а я побегу за врачом!

Во дворе, перед конторой, на помосте, поместился весь церковный причт.

Губернатор с князем Мещерским, именитые, звездоносные гости, отделённые от мастерских барьером, крестились, кланяясь сизому дыму от ладана. Молчаливая чёрная толпа рабочих, строгая, отчуждённая, хмуро наблюдала их.

— Заметили, с кузнецом… — кланяясь паникадилу, шепнул главный инженер Мещерскому.

— Надо, пока народ здесь, убрать! — истово крестясь, распорядился князь.

Врач опоздал. Когда Панкратов вбежал в сарай, Митрофан спокойно лежал на кожаных фартуках. Пальцы сжимали ворот рваной рубахи. По открытому глазу ползала муха. На тело падал луч солнца. Отчётливо долетало сюда пение:

— …Спаси, Господи, люди Твоя…

— Уу-уу!.. — стиснул Панкратов до боли в пальцах кулак, скрипнул зубами и, трудно передохнув, медленно стянул с головы засаленный суконный картуз.