Помоги проекту - поделись книгой:
Николай Мхов
КУЗНЕЦ СИТНИКОВ
До завода Митрофан Ситников работал сельским кузнецом. Всякую лёгкую и тяжёлую ручную поковку выполнял мастерски. Был малограмотен, деревенски робок, мужицки терпелив, добродушен. Силищей обладал непомерной. Десятипудовую рельсу взять с земли на плечо либо пятерых кузнецов на палке перетянуть — для него чепуха, игрушка.
Рабочие на заводе любили его и гордились его силой.
Однажды мастер кузнечного цеха Адольф Карлович Гербехт подсмотрел, как он подбрасывал и ловил в воздухе за ушко трёхпудовую гирю.
— О-о!
Адольф Карлович пощупал могучие бицепсы, попыхтел безрезультатно над гирей и заключил:
— Очень хорошо, будем фокус учить!
И стала для кузнеца не жизнь, а мука.
Фокус заключался в том, что мастер клал на наковальню круто сваренное яйцо, а Митрофан бил его пудовой кувалдой смаху через голову. Но в последний миг он страшным напряжением сдерживал, тормозил удар и едва касался скорлупы — она хрустко лопалась, рассыпалась, обнажая молочно-белое, глянцевитое очищенное яйцо.
Эффект получался ошеломляющий: детина — косая сажень в плечах, всё сокрушающий взмах кувалдой, а в результате — аккуратно очищенное яичко.
Гербехт сулил деньги, выдумывая фокусы всё сложнее, эффектнее и хитрее.
Но Митрофана всё это не радовало.
После каждого такого фокуса в глазах плыли оранжевые круги, сердце словно обрывалось, падало куда-то, и тело наполнялось тошнотой, противной слабостью.
Кузнецы видели, как Митрофан после удара, грузно опускаясь на чурбан, скручивал дрожащими пальцами цигарку, как на лицо его ложилась пепельная бледность. Кузнецы пробовали протестовать. Машинист парового молота хмурый, неразговорчивый Панкратов, о котором по углам шептались, что он связан с революцией, даже попросил мастера не мытарить кузнеца.
Гербехт, заложив для важности большой палец в кармашек жилетки, вызывающе надвинулся животом на машиниста и завизжал:
— Не твой дела!
Время было суровое. За малейшее ослушание штрафовали, выгоняли с работы.
Однажды, когда Митрофан после десятичасовой работы собирался домой, его остановил мастер обычным предложением «сделать фокус». Митрофан снял кожаный фартук и, набросив на рваную ситцевую рубаху грязный пиджак, твёрдо ответил:
— Детишки дома хлеба ждут, восемь вёрст идти, — ослобоните, Адольф Карлович!
— Вас?! — Багровея, взвизгнул Гербехт и, круто повернувшись, категорически решил:
— Гут, ты свободен!
На другое утро конторщик-калькулятор объявил Митрофану, что он оштрафован на один рубль.
— За что?
— За брак поковки!
— Какой брак? Сроду не было! — вспыхнул кузнец.
— Мастер велел!
Митрофан с силой громыхнул кувалдой по наковальне.
За вычетом штрафа Митрофану выдали на руки один рубль семьдесят пять копеек…
В дни получек детишки встречали его у околицы. Трёхлетний карапуз Петяшка, обхватив ногу отца и пуская пузыри ртом, захлёбывался радостью:
— Кафетка, кафетка!..
Митрофан, подняв его на руки, вынимал копеечный длинный, с бумажной бахромой леденец.
В последнюю получку Митрофан приш ёл без леденцов. Петька ревел на всю деревню. Горе было так глубоко, что даже обещание сделать тачку не успокоило ребёнка.
Закинув ручонку за шею отца, он жалобно тянул:
— Аф-ее-етка-аа…
Старшие девочки, понимая беду, понуро шагали рядом.
Митрофан отправился жаловаться начальнику цеха инженеру Остену.
Остен терпеливо выслушал его и, не повышая голоса, назидательно ответил, что кузнец, во-первых, не имел права обращаться к нему, минуя мастера; во-вторых, он не позволит чернить почтенного человека; в-третьих, мастер — опытный, знающий специалист, и кузнец должен быть ему благодарен; в-четвёртых, если инженер Остен, начальник цеха, узнает, что после этого разговора кузнец Ситников позволит себе не подчиняться указаниям мастера Гербехта, то он, кузнец Ситников, будет немедленно уволен.
Сгоряча хотел было Митрофан отправиться к самому директору, князю Мещерскому. Но, вспомнив мясистое лицо, окаймлённое русой бородой, словно омытые глаза под аккуратно очерченными дужками подбритых бровей, плюнул и вернулся в цех.
Митрофан попробовал мирно объясниться с мастером, но тот выпятил живот, заложил за жилетку палец, отрезал:
— Плохо работаешь, шреклих! Штраф буду давать!
Так прошёл целый месяц. Митрофан стал темней осенней ночи.
Как-то раз, придя до гудка, Ситников нашёл под кувалдой листик папиросной бумаги. Мелким убористым шрифтом описывалось в нём со всеми подробностями издевательство мастера над кузнецом.
Митрофан передал листовку подручному. Тот осторожно прочитал её и вместе с железом запихал в пылающие угли горна.
В обеденный перерыв из отрывистых намёков товарищей Митрофан понял, что листовки разбросаны по всему заводу.
Перед окончанием работы к нему неожиданно подошёл Гербехт, строго кивнув головой, взял за рукав и, не оборачиваясь, покатился к себе в конторку.
Здесь стоял курьер из дирекции и заводской стражник. Мастер повернул к кузнецу пунцовые щёки.
— Ти! — взвизгнул он и, отпрыгнув шаг назад, потряс кулаком: — Нах директор!
Ничего не понимая, Митрофан, сопровождаемый курьером и стражником, отправился к директору, князю Мещерскому.
Пальмы, ковёр, огромный чёрного дуба письменный стол, кожаные кресла, в золотой раме портрет царя во весь рост, люстра с хрустальными подвесками ошеломили кузнеца.
Он как вошёл в распахнутую секретарём белую дверь, так и застыл около неё, сомкнув пятки, стиснув в опущенном по шву кулаке шапку.
Князь взглянул на него и негромко подозвал. Митрофан, как на параде, отстучал шаги, оставляя лаптями тёмные следы на малиновом плюше ковра.
— Подходите, подходите, не бойтесь! — улыбаясь, показал директор на кресло.
Митрофан шагнул ещё.
— Экий молодец! — подивился князь, рассматривая богатырскую фигуру кузнеца. — В каком полку служил?
— В Московском, его императорского величества Николая Второго, уланском! — гаркнул, как в строю, Митрофан.
— Прекрасно, прекрасно! — всё так же мягко улыбаясь, одобрил князь.
— Ну, а давно вы с мастером не в ладах? — поинтересовался директор. — Я наслышан, вас обижает он!
В голосе князя послышалось участие. У Митрофана мгновенно зародилась надежда.
— Ваше сиятельство! — он шумно передохнул. — Замучил! Хошь руки на себя накладывай!
— А ты, любезный, не волнуйся, поспокойнее, без крика. У меня слух тонкий!
Голос у князя был приятный, подкупающий.
Митрофан переступил с ноги на ногу, вытер шапкой густо запотевший лоб и, путаясь в словах, рассказал о фокусе, о штрафах, о леденцах для Петяшки.
Князь сидел в глубоком кожаном кресле, дымил папиросой, вертел пальцами остро отточенный красный карандаш и молча поощрял рассказ кивками, но, когда кузнец кончил, директор извлёк из крайнего ящика тонкий папиросный листик, вкрадчиво спросил:
— А это как, любезный, называется?
Митрофан вытянулся. Ещё не понимая связи листовки с рассказом, он уже почувствовал надвигающуюся опасность.
— Это называется, — медленно, по складам объяснил князь, — возбуждение масс против существующего строя. А за это, любезный, что полагается?
Князь умолк, прищурился, впился в глаза Ситникова и вдруг, сдвинув брови, вскочил:
— На каторгу, на виселицу!
Митрофан отпрянул, побледнел, замотал всклоченной головой.
— Не я!.. Ваше сиятель… Не губите! Ни при чём я…
Князь пододвинул ногой кресло, неторопливо опустился, погладил холёную бороду и по-прежнему вкрадчиво, мягко спросил:
— А кто?
Посмотрел, ухмыльнувшись, на кузнеца, подождал и, не получив ответа, саркастически проговорил:
— Конечно, не знаешь?!
— Так точно, не могу знать, ваше сиятельство! — подтвердил Митрофан.
— Ну, ясно! — хмыкнул князь, барабаня пальцами по краю стола.
— Однако, — голос опять зазвучал резко, требовательно, — доверие ты можешь вернуть, только назвав мерзавцев, именующих себя социалистами!
Митрофан стоял вытянувшийся, с выпяченной грудью и поджатым животом, с остановившимся пустым взглядом.
— Они возбуждают недовольство, натравливают на начальство, лишают рабочих заработка…
«Вроде будто кого-то ещё винит», — мелькнула у Митрофана радостная догадка, и он ещё напряжённее уставился на князя.
— Так вот, любезный, — князь уже опять спокойно сидел в кресле, разглаживая бороду, — тобой воспользовались для злой агитации! Но если ты дознаешься зачинщиков этой грамоты, с мастером мы дело уладим и тебя наградим!.. Понятно?..
— Так точно, ваше сиятельство!
— Ну, вот и прекрасно! Ступай в цех!
«Пропал, — лихорадочно думал кузнец, возвращаясь в мастерскую, — осиротели ребята! Стало быть: доноси — а не то каторга». И такая лютая ненависть к мастеру и к князю охватила его, что он, сцепив пальцы, всю дорогу крепко держал кулаки, словно боясь, что они, не послушавшись его, натворят нечто непоправимое.
Вечером, вместо того, чтобы идти домой, он задворками добрался до хибарки Панкратова, вызвал его и увёл далеко за город к реке. Говорили шёпотом. Только цигарки вспыхивали в ночи красными огоньками.
А когда из тёмного леса вылезло раскалённое солнце и туман заколебался над уснувшей водой, кузнецы выкупались с удовольствием, оттерев песком грязь с тел.
В этот день Митрофан явился к мастеру с повинной.
— Зо-о! — напыжился мастер, — горяч, как молодой коняшка: прыг-скок — и дух весь!
Тотчас же после работы, демонстрируя перед всем цехом свою власть, он заставил Митрофана показать «фокус».
А на другое утро инженер Остен, проходя по цеху, остановился и, выждав, когда подручный отошёл к горну разогревать железо, спросил:
— Ты ещё не выполнил своего обещания директору?
— Это касательно чего? — недоумённо уставился на него Митрофан.
— Касательно автора листовки! — скривил тонкие губы ядовитой улыбочкой инженер.
Митрофан стоял перед ним огромный, с простецки добродушным открытым лицом.
— Покеда ещё никак нет, не узнал! — с неподдельным сожалением вздохнул он и вдруг, оживившись, очень искренне попросил:
— Вы уж сделайте милость, скажите их сиятельству, что, дескать, беспременно узнаем — дай только срок!
Поделиться книгой: