Ленька-егерь

IV

Охота начиналась сразу за полем, в березняковых мелочах, на виду деревни.

Бывало высушит солнце росу, начнет припекать и из деревни вдруг доносится разливистый, звонкий крик:

— Егеря-а-а-а!.. Чай пи-иии-и-ть!..

В зное притихшего леса далеко летит высокое, певучее «и-ии-ииии»!..

В этот день Люба вышла встречать за околицу… Искренне радуясь Ленькиной удаче, она хотела помочь ему и потянулась за ягдташем.

— Поди, устал, егерек, давай понесу!

Но он сердито отклонил ее доброе намерение:

— Без вас обойдемся! — и ушел вперед.

Преисполненный сознанием своей охотничьей значимости, он важно шагал серединой улицы, а моментально набежавшая детвора завистливо рассматривала сверкающими глазенками, нарочно, но как будто нечаянно, выставленные Ленькой из сумки головки и крылья тетеревов.

Анна Степановна поджидала на крыльце. Ленька небрежно бросил дичь в угол, всем своим видом показывая, что какие-то три тетеревка и пара рябчиков для него, бывалого охотника, сущие пустяки, о которых и говорить-то не стоит.

Напыщенная важность делала его таким потешным, что я не мог удержаться от хохота. Анна Степановна с материнским умилением потянула было его к себе, но он сурово, как подобало, по его представлению, настоящему добытчику, отстранил ее:

— Не балуй!

Люба порывисто обняла его за шею, с чувством сказала:

— Егерек ты мой, дивный! — и громко чмокнула в пухлые, детские губы.

Обескураженный Ленька, чувствуя, что поцелуй сестры снова превратил его в мальчонку, чуть не заплакал от досады, но справился с собой, обругал ее «дурой» и тщательно вытер губы рукавом.

Потом Ленька чистил на крыльце ружье и командовал наблюдавшей детворе:

— Держи шомпол! Подай ежик! Поставь пузырек с маслом! Не трожь! Отойди дальше!

Ребята, затаив дыхание, неотрывно следили за каждым его движением, наперебой стараясь услужить ему.

Но за обедом он снова стал самим собой и, забыв про еду, размахивая ложкой, рассказывал с загорающимися от увлечения глазами, как Марго «учуяла», как «потянула», как «стала», как «вылетела», как он «вскинул ружье», как «трахнул»…

— Я вот тебе ложкой по лбу как трахну! — незлобиво грозила Анна Степановна и вскрикнула: — Ты будешь есть ай нет?!

Ленька замолкал, усиленно принимался за еду, но через минуту недавние переживания оттесняли голод и он, снова жестикулируя, захлебываясь словами, под заразительный смех Любы рассказывал о своей удачной первой настоящей охоте.

…С этого дня начались у нас чудесные зори, заполненные первозданной охотничьей страстью, великолепные, теплые вечера, насыщенные романтикой лесной глухомани. Нередко приходилось ночевать у костра. Ленька лежал на согревающей, прикрытой ветками золе, шевелил палочкой жаркие угли и, обнимая привалившуюся к боку Марго, мечтательно рассуждал:

— На Золотом бугре цельный выводок жирует!

Марго взвизгивала во сне: над ней тоже властвовали охотничьи видения.

Из деревни доносились высокие взлеты песен и перебор гармоники. Расстояние сглаживало звуки, делало их музыкальными, как сумеречная грусть, проникновенно-задушевными…

Оберегая Марго, я иногда устраивал ей отдых. В эти дни она отлеживалась на сеновале, зарываясь с головой в рыхлое, пахучее сено, а я купался, читал, помогал Анне Степановне и Любе по хозяйству.

Но Ленька никогда не пропускал охотничьи зори. Он уходил один до восхода солнца, как всегда напутствуемый добрым пожеланием Любы.

Собаку ему заменяли врожденное свойство — чувствование дичи, его талант — острая наблюдательность, осторожность, приобретенные знания жизни леса и населяющих его птиц и зверей.

Он редко возвращался домой с пустым ягдташем. О том, как он охотился без собаки, о всех случаях на охоте и своих наблюдениях Ленька обычно обстоятельно рассказывал на сеновале. Устроившись поудобнее, поглаживая ластившуюся к нему Марго, он негромко говорил:

— Подхожу к Еремкиной парубке. Вижу: ястреб кружит над прудком у Максима-Тита. Кружит, кружит, кружит, да как нырнет в кусты! Потом взовьется и опять кружит, кружит, кружит да ка-ак падет к прудку! Что, думаю, он там нашел? За зря, думаю, не будет он кружиться да нырять на одном месте! Пополз туда. Подобрался к кустикам у прудка, знаешь, где можжевельник подрос! Гляжу: на ягоднике по чернике наброды. Чую, что выводок тут. Посидел, отдышался, и, только шаг сделал, ка-ак, тррр… взлетит! Ударил — упал! Подобрал, зашел за кочку — пара слетела. Одного успел поймать на мушку…

В деревне его охотничья страсть уже ни в ком не вызывала шутливых усмешек, иронических замечаний, осуждения. Ленька-Егерь стал признанным стрелком-добытчиком, и случайно данное ему прозвище срослось с ним, стало его настоящим, неотделимым от него, определяющим ею сущность именем.

V

Так проходило лето за летом. Ленька-Егерь рос, мужал, преобразуясь из веснушчатого, белобрысого мальчика в статного, сероглазого хлопца.

Незатухающая охотничья страсть с годами крепла, серьезнела, охота становилась значительным подспорьем к домашнему хозяйству и неиссякаемым источником глубоких переживаний.

Охота заставляла в совершенстве владеть собой, сдерживать страстные порывы, преодолевать мучительные трудности, быть настойчивым, предельно осторожным, а когда надо — смелым до отчаяния.

Сообразительность, находчивость, стремительность действий являлись обязательными условиями удачливой охоты.

Развитию этих свойств способствовали трудные случаи, когда неожиданно в лесу заставала одного страшная гроза; когда на подвыв близко подходил весь выводок и требовалось немалое мужество, не шелохнувшись, слушать и подсчитывать волчьи голоса; когда надо было так заделать капканы, чтобы ни у одной лисы не возникло подозрение о человеческом подвохе; когда приходилось ночевать у костра, в отталой до земли глубокой яме, прислушиваясь к колкому треску, стынувших на морозе голых сосен…

Охота накладывала неизгладимый отпечаток на характер и внешность Леньки-Егеря.

С каждым годом он становился все менее и менее разговорчивым, как-то по-особенному ко всему приглядчивым, неторопливым в движениях, твердым в поступи, вдумчиво осторожным в суждениях.

Анна Степановна замечала и, не понимая странного превращения шустрого, неугомонного, беспрестанно тараторившего мальчонка в степенного не по годам парня, тревожно расспрашивала, сердобольно всматриваясь в спокойные, серые глаза сына:

— Что ты, Ленюшка, господь с тобою, какой неулыбный стал! Ай от зверей сердце отвердело?

Ленька смущенно краснел и неловко обнимал мать за податливые, огрузневшие плечи. Она целовала его мягкие, льняные волосы и всхлипывала от неизбывной материнской нежности, вытирая нос кончиками косынки.

Люба гладила тугие, с ямочками щеки, утирала ее глаза, успокаивала добрую Анну Степановну:

— Нет, мама, Ленька-Егерь у нас хороший, добрый, только раньше других взрослым стал!

Она не преувеличивала: охота сделала его зрелым, взрослым, но и сохранила в нем детскую непосредственность чувств к отцу, матери, сестре. Постоянное общение с природой вырабатывало в нем правдивое отношение к окружающим и разумную требовательность к себе. Охота воспитала в нем настоящее мужество, непоказную храбрость — он никогда не лгал ни перед собой, ни перед людьми.

Обычно после августовской охоты я уезжал к себе в город и о дальнейшей жизни Леньки-Егеря узнавал по редким его скупым письмам.

Но удавались такие зимы, когда я получал возможность несколько дней быть свободным. Тогда, не теряя ни одной минуты, торопился скорее попасть в Стрелки к Леньке-Егерю, к дорогой мне семье.

Закупал все необходимое, опоясывался патронташем, брал на цепь старого костромича Аркашку, не ахти каких кровей и экстерьерных качеств, но вязкого, паратого, сильного, опытного выжлеца, прилаживал поудобнее рюкзак, снимал с лосиного рога залежавшееся в чехле ружье и спешил на вокзал.

До районного села успевал добираться обыденкой. Ну, а оттуда знакомой извилистой стежкой, запорошенной снежком, через короткое поле и дальше сплошь лесом, предвкушая радость встречи и бревенчатый уют жарко натопленной избы, пешком почти без малого все сорок километров.

С тех пор прошло много лет. Но и сейчас я живо представляю всю прелесть этого ночного путешествия. Был я молод, силен, привычен к ходьбе, и путь в сорок километров не казался, как теперь, непреодолимо длинным.

…Короткие сумерки быстро густеют, погружая лес в сизо-серую муть.

Аркашка, жалобно скуля, слезно вымаливает пустить его порыскать и, натягивая привязанную к поясу цепь, здорово помогает идти.

Незаметно наплывает темнота. В бархатной глубине неба искристой россыпью загораются звезды.

В наступающем безмолвии оживают древние сказы о дремучей глухомани. Лес, как замороженный саркофаг, стынет в холодном царственном уборе. Пахнет снегом и хвоей.

Сочно поскрипывает под валенками снежок, нешумно позвякивает собачья цепь, слышно: мягко падает еловая шишка. В морозную тишину ночи вплетаются какие-то непонятные, но четкие звуки: то ли дерево о дерево задевает; то ли ласка карабкается по обледенелой коре к спящей птице; то ли зайчишка кормится хрусткими прутиками, а может быть, покряхтывает еловая лапа под тяжестью плотного одеяла.

А вот и Стрелки. Там не ждут. Деревня спит. У первой избы встречает злобный лай проснувшегося пса, за ним начинает брехать хриплым басом шавка соседа, напротив из-под воротни выскакивает мохнатенькая шустрая собачонка, и через минуту все Стрелки наполняются отчаянным брехом встревоженных собак.

«Волки!» — думают разбуженные хозяева, не поднимаясь с угретых постелей.

Желанный высокий дом погружен в сон. Мороз плотно занавесил стекла, и они белесыми квадратами мертво стынут в черных переплетах оконных рам. На крыльце вместо ступенек пышный сугроб снега.

Утоптанная стежка ведет к черному ходу через крытый двор.

Тихонько стучу в заледенелое стекло. От нетерпения Аркашка поднимается на задние лапы, скребет передними о стену.

И вот вспыхивает в окнах тусклый желтый свет, слышатся невнятные голоса, шепот, суетня, хлопает засов воротины и в валенках, на босую ногу, в одной рубашке, без шапки выскакивает Ленька, бросается на шею, Аркашка с визгом прыгает, норовит лизнуть его в лицо, а из дома несется суматошный крик Анны Степановны:

— Любка! Ленька! Самовар!..

Люба стоит с накинутой на голову шалью, тихо смеется, ожидая, когда Ленька отпустит меня и я подойду к ней с радостными словами приветствия.

Ах, как хороши эти бесхитростные, сердечные встречи, какое радушие исходило от этих милых, простых людей!

Именно в такой вот непредупрежденный зимний приезд в темноте крытого двора вдруг обвили мою шею горячие со сна руки, опалил губы жаркий поцелуй и пылающая щека приникла к заиндевелому бобрику ватной тужурки…

А в доме уже топится лежанка, веселая струя пара бьет из самовара в потолок, на столе все что есть наилучшее, прибереженное для дорогого гостя. Ноги в горячих, прямо с печи, мягких валенках, взамен обледенелых своих, пиджак сброшен, ворот рубашки расстегнут, пахнет ржаным хлебом и каким-то еще не уловимым, домашним, уютным ароматом.

Расспросам, смеху, вскрикам, ахам нет конца, и уже пот пробивает на лбу и висках, и, наливая несчетный стакан чаю, Анна Степановна уже наклоняет за кран опорожненный самовар, и, наевшись до отвала всеми остатками обеда и ужина, Аркашка уже всхрапывает на половичке у двери, а голоса все не умолкают, и никто не обращает внимания на ходики, где стрелки подбираются к четырем.

Скупо объясняя, где и как охотился без меня, Ленька показывает шкуры волков, лис и зайцев.

Как не похож захлебывающийся рассказ о первой удачной охоте потешного, милого, веснушчатого Леньки-Егеря на это степенное объяснение рослого, серьезного, настоящего егеря!

Ленька встряхивает волнистые лисьи шкуры, дует в ворс, с удовольствием определяет:

— По первому сорту все пройдут!

Потом мы лежим вместе на широкой кровати и тихо разговариваем.

Тело охватывает приятная истома, но сон не идет: уж слишком радостно взбудоражены нервы, уж очень полна душа невысказанными, светлыми чувствами!

За перегородкой Анна Степановна хлопочет у печки, а Люба прибирает стол: слышен осторожный стук ухватов и звон посуды. Так и не спим до рассвета. Одеваемся, кладем в карманы по нескольку патронов и выходим на двор.

VI

Утро морозное, янтарное. Мы шагаем, тихо переговариваясь. Щеки покусывает ядовитый ветерок, смачно визжит под ногами снег. Широкие дубовые лыжи, схлестнутые за мысы веревочкой, скользят сзади, сухо ударяясь на раскате друг о друга.

Аркашка долго валяется, извиваясь, крепко трется спиной о снег, потешно дрыгая в воздухе лапами, потом сильно встряхивается и умильно смотрит в глаза, всей своей собачьей мордой выражая неизъяснимое наслаждение.

— К гону готовится! — серьезно объясняет Ленька. — Отбивает снегом дух псиный, чтобы не мешал чуять запах зайца! — и, запрокинув голову, порскает, играя голосом: — Ай-яя-аа-ай! Давай-дай-аяй!..

Аркашка деловито трусит дорогой впереди и, резко повернувшись, прыгает в снег.

Сказывается бессонная ночь и вчерашний сорокакилометровый путь: на ходу клонит в дрему и ноют мускулы ног.

Но вот издалека слышится голос Аркашки — скупой, басовитый, короткий.

Мгновенно исчезает вся усталь, слух обостряется, тело наливается упругой силой. Замерли. Слушаем.

Мороз опушил деревья инеем, и они стоят чистые, нарядные, как невесты в подвенечном уборе.

Чу!.. Опять голос! Еще, еще! Погнал!

Махаю егерю рукой. Понимая, он становится на лыжи и, взрезая рыхлую целину, исчезает, оставляя широкий, вдавленный след. Откуда-то налетает сорока, ее балабошный крик четко раздается в просторе багряного утра. Солнце золотит иней и заливает кровью шагреневую кожу сосен.

Я бегу по дороге до того места, где сошел в снег Аркашка, надеваю лыжи и шаркаю обочь его следа.

Шагов через пять-десять начинается заячий след, стоптанный Аркашкой.

Голос, то удаляясь, то приближаясь, неумолчно «поет» в лесу.

— На малых кругах пошел! — решаю я и спешу приблизиться к гону.

Вот скидка, петля. Здесь Аркашка скололся. Вернулся, начал разбираться: пошел влево, проверил справа, окружил, снова напал на след, погнал с голосом.

Гон покатился в сторону. Выхожу на круговой след, становлюсь на лаз, перевожу на огонь предохранитель. Голос нарастает, приближается. Мысленно представляю, как, увязая, устало прыгая, шагах в ста впереди собаки спасается беляк. Готовлюсь, до рези в глазах всматриваюсь в искрящийся снег.

В напряженном ожидании не чувствую холода, голые пальцы сжимают ружье.

В густом голосе Аркашки появляются взвизгивающие, слезливые ноты. Добирает. Плотнее устраиваюсь у ствола сосны.

Неожиданный выстрел взрывает тишину и разрежает напряжение. Затем сорочья трескотня и Ленькин зов:

— Гоп, гоп, го-оо-н!

Шумно вздыхаю, передвигаю предохранитель, закидываю за плечо ружье и сразу, до боли в суставах, чувствую, как закоченели руки. Глубоко засовываю их в рукава и не спеша направляюсь к голосу.

Белячок лежит откинув мордочку — чернеет кончик уха на снегу, алой бусинкой замерзла капля крови на губе. Аркашка хрустит заработанными лапками.

Ленька в короткой дубленой тужурке, с ружьем, небрежно повисшем на согнутой руке, с обожженной морозом и ветром кирпично-загорелой кожей сухого лица, ярко очерченного курчавой белизной заиндевевшей шапки-ушанки, был очень хорош.

Таким на всю жизнь и остался он в моей памяти: ладный, крепкий, олицетворение здоровья и молодости.